Ирвинг Джон. Четвертая рука

   Покончив с этим, Уоллингфорд задумался, что делать дальше. И, пока Отто-младший спокойно сидел, весь обложенный подушками, которые Патрик для пущей безопасности навалил вокруг него, неопытный отец рылся в сумках с детскими вещами. Наконец он нашел все необходимое, пакет детского питания, чистую бутылочку для кормления, запасные памперсы, теплую распашонку на тот случай, если станет прохладно (и они отправятся гулять), пару носков и ботинки — вдруг Отто понравится ходить в ходунках.
   Ходунки стояли в главном домике, куда Уоллинг-форд и отправился вместе с Отто. Носки и ботинки, решил Патрик, стараясь не упустить ни одной мелочи, как подобает хорошему отцу, защитят нежные ножки ребенка от заноз. Уже выходя из комнаты с целой сумкой детских вещей, Уоллингфорд вспомнил еще кое-что и прихватил шляпу для малыша, а также «Английского пациента», книжку, которую читала миссис Клаузен. Доставая ее, он здоровой рукой нежно погладил ее белье.
   В домике было прохладно, и Патрик надел на Отто теплую распашонку, а потом — эксперимента ради — натянул на него носки и ботинки. Он попробовал пристроить Отто в ходунки, но тот заплакал; когда же Патрик усадил его на высокий детский стул, как будто обрадовался. (Только на минутку — есть все равно было нечего.)
   Найдя детскую ложку на сушилке для посуды, Уоллингфорд размял для Отто банан, и тому страшно понравилось выплевывать банановую кашу и размазывать ее по своей мордашке, а грязные ручонки вытирать о распашонку.
   Уоллингфорд подумал, чем бы еще покормить ребенка. Чайник на плите был еще теплый. Он развел немного сухого детского питания примерно в восьми унциях теплой воды и смешал это с кукурузными хлопьями, но Отто явно предпочитал банан. Тогда Патрик попробовал смешать кукурузные хлопья с чайной ложкой персикового пюре из банки. Отто осторожно попробовал новое блюдо, и оно вроде бы пришлось ему по вкусу, хотя несколько кусочков банана и часть персиково-кукурузной смеси оказались у него в волосах.
   Уоллингфорд понимал, что пока что куда больше еды попало на самого малыша, чем ему в рот. Смочив теплой водой бумажное полотенце, Патрик тщательно обтер Отто, извлек его из детского стульчика и повторил опыт с ходунками. Пару минут мальчик болтался в ходунках, а потом его вырвало половиной съеденного завтрака.
   Уоллингфорд вытащил сына из ходунков и уселся в кресло-качалку, посадив мальчика на колени. Он попытался дать ему бутылочку, но Отто, перемазанный уже с ног до головы, сделал пару глотков и выплюнул все отцу на колени. (На Патрике, впрочем, были только трусы, так что особого значения это не имело.)
   Он попытался погулять вместе с Отто, обхватив его левой рукой, а в правой держа на отлете открытого «Английского пациента», точно молитвенник. Но Отто был слишком тяжел, и долго носить его на изуродованной левой руке Патрик не мог. Пришлось снова усесться в кресло-качалку. Патрик посадил Отто на правое колено так, что мальчик прижался спинкой к его груди и левому плечу, и обнял его за плечики левой рукой. Так они и качались минут десять, пока малыш не заснул.
   Патрик сразу почти перестал качаться и, придерживая спящего мальчика, попытался читать «Английского пациента». Держать раскрытую книгу единственной рукой он мог, а вот переворачивать страницы оказалось нелегко; Патрик сразу почувствовал, что это ничуть не легче, чем овладевать различными протезами. Впрочем, эта пытка отчасти сближала его с героем книги, обожженным англичанином, который вроде бы даже не помнил, кто он такой.
   Медсестра читала ему книги, и, слушая ее, загадочный пациент то погружался в забытье, то приходил в себя. Патрик пробежал всего несколько страниц и остановился на фразе, которую миссис Клаузен подчеркнула красным.
   И потому, слушал англичанин ее чтение или нет, ход повествования становился прерывистым и размытым, как дорога после дождя; некоторые эпизоды выпадали — так распадается ткань ковров и гобеленов после набега саранчи, так ночью после бомбардировок куски штукатурки отваливаются от стен.
   Этот отрывок не только следовало перечесть еще раз и восхититься им; он еще и многое говорил о читательнице, которая его подчеркнула. Уоллингфорд закрыл книгу и тихонько положил ее на пол. Потом закрыл глаза и сосредоточился на умиротворяющем покачивании кресла-качалки. Иногда, задерживая дыхание, он слышал, как дышит его сын — поистине священный момент для многих отцов и матерей. Сидя в кресле, Патрик думал, что будет делать дальше. Вернется в Нью-Йорк и прочтет «Английского пациента»; отметит полюбившиеся ему места, и они с миссис Клаузен смогут сравнить и обсудить то, что больше нравится каждому. А потом ему, может быть, даже удастся убедить ее взять напрокат видеокассету с этим фильмом и посмотреть его вместе.
   Любопытно, думал Уоллингфорд, уже засыпая и крепко прижимая к себе спящего сына… будет ли это более благодарной темой для разговоров с Дорис, чем путешествия мышонка или пылкое воображение обреченной паучихи?
   Миссис Клаузен так и нашла их — спящими в кресле-качалке. Заботливая мать, она тут же тщательно обследовала остатки завтрака Отто, включая то, что осталось в бутылочке, странные пятна на его рубашонке, остатки персикового пюре в волосах, кусочки банана на носках и явственные свидетельства того, что он срыгнул Патрику на боксерские трусы. Похоже, картина показалась ей недурной, в особенности зрелище их обоих, спящих в кресле-качалке, поскольку она два раза их сфотографировала.
   Уоллингфорд проснулся только тогда, когда Дорис уже сварила кофе и поджаривала бекон. (Кажется, он сказал ей, что любит жареный бекон.) Она была в своем красном купальнике, и он сразу же представил себе, как его плавки уныло болтаются на веревке — горестный символ одиночества, знак отказа. Похоже, миссис Клаузен его предложение все же отвергла.
   День тянулся лениво, хотя у обоих было неспокойно на душе; все время они провели вместе. Натянутость было вызвана тем, что Дорис ни разу не упомянула о предложении, сделанном ей Патриком.
   Они по очереди купались и по очереди сидели с Отто. Уоллингфорд снова пошел побродить по мелководью возле песчаного пляжа, держа малыша на руках. Потом они взяли лодку и немного покатались. Патрик сидел на носу с Отто на коленях, а миссис Клаузен правила лодкой, точнее, держала ручку подвеского мотора. На моторке, конечно, не наберешь такой скорости, как на катере, зато Клаузены не очень расстроятся, если Дорис поцарапает лодку.
   Потом они отвезли мусор к большому мусорному баку на пирсе в дальнем конце озера. Все здешние обитатели коттеджей и летних домиков свозили туда отходы. Иначе весь мусор — бутылки, банки, бумагу, пищевые объедки, использованные памперсы — пришлось бы забрать с собой, когда прибудет гидросамолет.
   Лодочный мотор заглушал все звуки, и Дорис с Патриком почти не слышали друг друга. Но все же Уоллингфорд, внимательно посмотрев на миссис Клаузен, произнес, тщательно артикулируя слова:
   — Я люблю тебя! — И понял, что она прочла это по его губам, но не разобрал, что она сказала в ответ. Ее фраза была длиннее, чем «я люблю тебя», но чувствовалось: это нечто серьезное.
   Когда они возвращались назад, Отто-младший уснул. Уоллингфорд отнес спящего ребенка наверх и уложил в кроватку. Дорис сказала, что Отто обычно спит днем два раза, а мерное покачивание лодки окончательно его сморило; она даже думала, что перед ужином придется его будить.
   Близился вечер, и солнце начинало садиться.
   — Ты пока не буди малыша, — попросил Дорис Уоллингфорд. — Пойдем лучше со мной на причал. Пожалуйста.
   Оба они были уже в купальных костюмах, полотенца Патрик взял с собой.
   — А что мы будем делать? — спросила Дорис.
   — Еще раз искупаемся, — сказал он. — И немного посидим на причале.
   Миссис Клаузен беспокоилась, что они могут не услышать, если маленький Отто проснется и заплачет, хотя окна спальни и были открыты. Правда, окна выходили на озеро, а не на большой причал, и любая проходящая мимо моторка могла заглушить плач, но Патрик уверял, что непременно его услышит.
   Они нырнули в воду с причала, поплавали и быстро забрались назад по лестнице; почти сразу же на причал упала густая тень — солнце на их берегу спряталось за верхушки деревьев, хотя противоположный, восточный берег был все еще залит светом. Они сидели на причале, подстелив полотенца, и Уоллингфорд рассказывал миссис Клаузен о синих пилюлях, которые принимал в Индии в качестве болеутоляющего, и о том, как во сне, навеянном этими пилюлями, ощущал тепло нагретых солнцем досок причала, хотя сам причал был уже в тени.
   — Вот как сейчас, — добавил он.
   Она сидела молча и чуточку дрожала в своем мокром купальнике.
   А Патрик продолжал рассказывать о том, как услышал во сне женский голос, хотя ему так и не удалось увидеть ту, кому этот голос принадлежал, а это был, можно сказать, самый влекущий голос в мире, и привел слова невидимой женщины: «Ух, до чего у меня купальник холодный. Лучше я его совсем сниму. А ты свои мокрые плавки снять не хочешь?»
   Миссис Клаузен продолжала молча смотреть на него и по-прежнему дрожала.
   — Пожалуйста, скажи это, — попросил Уоллингфорд.
   — Что-то не хочется, — покачала головой Дорис.
   И Патрик снова стал рассказывать о темно-синей капсуле и навеянных ею снах — о том, как ответил «да», и о каплях воды, которая падала с мокрых купальников в озеро, просачиваясь сквозь доски, и о том, как он и невидимая женщина разделись донага… Ее плечи и руки были пропитаны ароматом озерной воды и теплом солнечных лучей, и он ощутил вкус этой воды, когда провел языком по ее уху…
   — Ты любовью с нею занимался? Во сне? — спросила миссис Клаузен.
   — Да.
   — Я не могу, — сказала она. — Здесь и сейчас — не могу. Понимаешь, на той стороне озера построили новый домик. Клаузены мне сказали, что у тамошнего парня есть телескоп и он за всеми шпионит!
   Патрик видел этот домик на том берегу. Грубо сработанная хижина, даже не покрашенная. Свежеспиленные доски резко выделялись на фоне царившей здесь синевы и зелени.
   — А я уж думал, что мой сон вот-вот станет явью, — произнес он. (Он же почти стал явью! — хотелось ему сказать.)
   Миссис Клаузен встала и стянула с себя мокрый купальник, прикрывшись полотенцем. Потом повесила купальник на веревку и плотно завернулась в полотенце.
   — Пойду разбужу Отто, — сказала она. Уоллингфорд тоже снял с себя мокрые плавки и повесил их на веревку рядом с купальником Дорис. Поскольку ее рядом не было, он не стал возиться с полотенцем. И даже нарочно постоял минутку голым, повернувшись лицом к озеру — пусть этот недоумок с телескопом насмотрится вдосталь. Потом завернулся в полотенце и пошел наверх.
   В спальне он надел сухие плавки и тенниску и сунулся в соседнюю комнату. Миссис Клаузен тоже переоделась — в старую майку и нейлоновые спортивные трусы. В таких шмотках обычно мальчишки резвятся в спортивном зале, но Дорис выглядела в них сногсшибательно.
   — А знаешь, мечтам не обязательно быть похожими на жизнь, чтобы сделаться явью, — сказала она, не оборачиваясь.
   — Не уверен, что у меня еще остались какие-то шансы, — признался Патрик.
   Они шли по тропинке к домику — она впереди, а он с маленьким Отто на руках за нею.
   — Я еще не решила, — сказала она, по-прежнему не оборачиваясь.
   Уоллингфорд угадал, что она сказала — по количеству гласных в словах, — и подумал: это же она говорила ему и в лодке. («Я еще не решила».) Значит, шансы у него все-таки есть? Хотя, по всей вероятности, весьма хилые…
   Они тихо поужинали на затянутой сеткой веранде, глядя на темнеющее озеро. Москиты, неумолчно звеня, бились о сетку. Вторую бутылку красного вина они прикончили, пока Уоллингфорд рассказывал о своих попытках уволиться с работы. На сей раз у него хватило ума не упоминать о Мэри Шаннахан. Он не стал говорить Дорис, что впервые эта идея посетила его после того, как Мэри что-то там ему сказала, или что Мэри предложила свой (давно и хорошо разработанный!) план, как наилучшим образом добиться увольнения.
   Он заметил, что не прочь бы уехать из Нью-Йорка, но тут миссис Клаузен как будто потеряла терпение; видимо, ей надоело выслушивать его бесконечные планы.
   — Я бы не хотела, чтобы ты бросил работу из-за меня, — сказала она. — Если я решу жить с тобой, то смогу жить с тобой где угодно. Дело не в том, где мы будем жить или чем ты будешь заниматься.
   Пока Дорис мыла посуду, Патрик прогуливался вокруг стола с Отто на руках.
   — Мне бы только не хотелось, чтобы у Мэри родился от тебя ребенок, — призналась она, когда они уже шли, отбиваясь от москитов, в лодочный сарай. Патрик не видел ее лица, она шагала впереди и несла фонарик и сумку с детскими вещами, а он за ней нес Отто-младшего. — Не могу, правда, винить ее в том… что она хотела ребенка от тебя, — прибавила она, когда они уже взбирались по лестнице. — Просто надеюсь, что ребенка у нее не будет. Правда, ты тут ничего уже сделать не можешь. Да и не должен. Пока что.
   Патрика поразило, насколько типичной для него оказалась сложившаяся ситуация: механизм, который он невольно привел в действие, набирал обороты, и власти над этой махиной он не имел. Беременна Мэри Шаннахан или нет, связано теперь исключительно со случайностью зачатия.
   Уходя из домика, где он чистил на ночь зубы, Патрик прихватил с собой презерватив, достав его из своего набора для бритья. И прятал его в кулаке всю дорогу до лодочного сарая. Когда он опустил Отто на кровать, служившую для пеленания, миссис Клаузен заметила, что он что-то сжимает в кулаке.
   — Что это у тебя? — спросила она.
   Он разжал пальцы и показал ей кондом. Она в этот момент склонилась над Отто, переодевая его.
   — Вернись-ка лучше и принеси еще один. Тебе понадобится по крайней мере два, — сказала она, не поднимая головы.
   Уоллингфорд взял фонарик и опять пошел сражаться с москитами. К себе в спальню он вернулся со вторым презервативом и бутылкой холодного пива.
   Он зажег в спальне газовую лампу. Человеку с двумя руками сделать это ничего не стоит, для него же это была целая проблема. Патрик зажег спичку, потом зажал горящую спичку в зубах и открыл газ. Когда он вынул спичку изо рта и поднес пламя к горелке, лампа фыркнула и ярко вспыхнула. Он убавил подачу пропана, но яркость света почти не уменьшилась. «Что-то не очень романтично», — думал он, раздеваясь и голым ложась в постель.
   Он укрылся одной простыней, натянув ее до пояса, и лежал на животе, опираясь на локти и подмяв под грудь две подушки. Он смотрел в окно, на лунную дорожку на поверхности озера, над которым висела огромная луна. Дня через два-три должно было наступить полнолуние, но луна казалась почти полной.
   Бутылку пива он открывать не стал и поставил ее на комод, надеясь, что они потом выпьют ее вместе. Оба презерватива в пакетиках из фольги лежали под подушкой.
   Слушая крики гагар и перебранку уток, Патрик не заметил, как в комнату вошла Дорис. Внезапно он почувствовал, как она коснулась его спины обнаженными грудями.
   — Ух, до чего у меня купальник холодный. — прошептала она ему на ухо. — Лучше я его совсем сниму. А ты свои мокрые плавки снять не хочешь?
   Голос Дорис был так похож на голос той женщины из сна, навеянного синей капсулой, что у Патрика перехватило дыхание. Он с трудом смог ей ответить, и к тому времени, когда выдавил наконец слово «да», она уже перевернула его на спину и стянула простыню.
   — Давай сюда одну из этих штук, — сказала она.
   Он полез было своей здоровой рукой под подушку, но миссис Клаузен оказалась проворней. Она вытащила один из кондомов и мгновенно разорвала упаковку зубами.
   — Лучше я сама. Я сама хочу его надеть, — сказала она. — Никогда еще не пробовала.
   Ее, кажется, несколько озадачил вид презерватива, но она без колебаний стала его натягивать — наизнанку.
   — Он в другую сторону разворачивается, — сказал Уоллингфорд.
   Дорис насмешила собственная ошибка, и она мгновенно ее исправила, не дав Патрику и слова вымолвить. Миссис Клаузен, вполне возможно, никому не пробовала надевать презерватив, но Уоллингфорд отлично знал, как она умеет оседлать мужчину. (Только на сей раз он лежал на спине, а не сидел на неудобном стуле с прямой спинкой в кабинете доктора Заяца.)
   — И вот что — насчет верности мне и всяких там измен, — проговорила Дорис, неторопливо поднимаясь и опускаясь над ним и уперев руки ему в плечи. — Если ты не склонен к постоянству, лучше сразу скажи — и прекратим это.
   Уоллингфорд ничего не ответил и ничего не «прекратил».
   — И пожалуйста, не делай больше никому никаких детей! — очень серьезно сказала она. И так опустилась на него всем своим весом, что он невольно подался ей навстречу.
   — Хорошо, — пообещал он.
   В ярком свете газовой лампы их движущиеся тени перемещались по стене, по тому темному прямоугольнику, ранее привлекшему внимание Уоллингфорда, где когда-то Отто-старший повесил рекламу пива. Казалось, и само их совокупление — нечто схожее с галлюцинацией, призрачное, как их совместное будущее.
   Закончив заниматься любовью, они мигом опустошили бутылку пива и отправились голышом купаться. Уоллингфорд взял одно полотенце на двоих, а миссис Клаузен не забыла фонарик. Ступая точно друг за другом, они добрались до конца мостков, и Дорис на этот раз попросила Патрика первым спуститься по лестнице в озеро. Не успел он войти в воду, как она велела ему плыть назад, под настил узкого причала.
   — Просто следуй за лучом, — сказала она и, направив фонарь вниз, осветила один из столбов, уходящих в темную воду.
   Столб был толстый, толще в обхвате, чем бедро Уоллингфорда. В нескольких дюймах над поверхностью воды, прямо под досками и рядом с узким пролетом блеснуло что-то золотистое. Патрик подплыл ближе и только тогда понял, что это такое. Он слегка подгребал одной рукой, чтобы удержаться на месте. В столб был вбит гвоздь с широкой шляпкой, и на него надеты два золотых обручальных кольца; гвоздь сильно загнули и шляпку тоже вбили в сваю, чтобы образовалась петля. Патрик понял, что Дорис пришлось все время удерживаться на воде, пока она вколачивала гвоздь, надевала на него кольца и загибала гвоздь молотком. Нелегкая задача даже для хорошего и сильного пловца с двумя здоровыми руками!
   — Ну, подплыл? Видишь? — спросила Дорис.
   — Да, — ответил он.
   Дорис повернула фонарь, чтобы луч бил в сторону озера, и Патрик выплыл из-под причала прямо в луч света, где она уже ждала его, лежа на спине и выставив над водой груди.
   Дорис не произнесла ни слова. Патрик тоже молчал. Он думал о том, что однажды зимой, когда лед на озере будет особенно мощным, кольца окажутся в его толще и пропадут. Или же сам сарай и причал может снести зимний ветер. Но, как бы то ни было, обручальные кольца находились сейчас под причалом, и миссис Клаузен хотела показать ему именно это.
   На другой стороне озера только что приехавший любитель-вуайерист зажег в своем домике свет. Слышалось радио — передавали репортаж с бейсбольного матча, но Патрик не смог определить, какие команды играют.
   Они поплыли обратно — на свет фонарика, горевшего на причале, и ярко освещенных окон обеих спален. В этот раз Уоллингфорд не забыл пописать прямо в воду, чтоб потом не бегать в кусты, где полно москитов.
   Они оба поцеловали на ночь маленького Отто, Дорис погасила лампу в комнате мальчика и задернула занавески на окне. Потом она погасила лампу и в другой комнате, и они улеглись в постель. Голые, озябшие после купанья, они укрылись одной простыней; их мокрые волосы серебрились от лунного света. Дорис нарочно не стала задергивать занавески: хотела проснуться раньше малыша. Оба тут же уснули при свете луны, смотревшей в окна. В ту ночь луна не заходила почти до трех часов утра.
   А солнце утром в понедельник встало в самом начале шестого. Впрочем, миссис Клаузен встала еще раньше. Когда Уоллингфорд проснулся, вся комната была залита жемчужно-серым матовым светом, кто-то будил его и одновременно возбуждал, и все вместе это очень напоминало один из самых эротических моментов сна, навеянного темно-синей капсулой.
   Дорис надевала ему второй презерватив. Она придумала новый — неизвестный даже Уоллингфорду — способ его надевать: она разворачивала его и натягивала ему на член с помощью… зубов! Изобретательность миссис Клаузен просто поражала, особенно если учесть, что для нее это был всего лишь второй опыт. Потом она, правда, призналась, что прочитала о таком способе в какой-то книге.
   — В романе? — осведомился Уоллингфорд. (Ну конечно, в романе!)
   — Дай руку, — велела ему миссис Клаузен.
   Он протянул ей правую — свою единственную руку. Но Дорис сказала:
   — Да нет, четвертую!
   Патрик решил, что ослышался. Она, наверное, сказала «другую» — руку без кисти, «культю», как почти все ее называли.
   — Что-что? — переспросил он.
   — Дай мне свою четвертую руку, — повторила Дорис, ухватившись за его культю и плотно зажав ее между ляжками, и он тут же почувствовал, как оживают отсутствующие пальцы.
   — Ты родился с двумя руками, — объяснила миссис Клаузен. — Одну ты потерял. Рука Отто была твоей третьей рукой. Что же касается этой, — и она стиснула бедра, словно подтверждая свои слова, — эта рука никогда меня не забудет! Она принадлежит мне И это твоя четвертая рука.
   — Ах, вот как…
   Может быть, именно поэтому он и почувствовал снова эту руку?
   Они занимались любовью, потом опять купались голышом. Теперь уже по очереди — один стоял у окна в спальне маленького Отто и смотрел, как другой плавает. Дорис как раз купалась, когда проснулся Отто-младший — и в этот миг взошло солнце.
   Потом они быстренько уложили вещи, и Дорис сделала все, что нужно, прежде чем запереть дверь. Она даже успела смотаться к помойке на той стороне озера и свалить в нее весь собравшийся со вчерашнего дня мусор. А Уоллингфорд оставался с Отто. Дорис гнала моторку гораздо быстрее, когда с ней не было малыша.
   Они уже вынесли сумки и детские вещи на большой причал, когда появился гидроплан. Пока пилот и миссис Клаузен укладывали все в самолет, Патрик, посадив Отто на правую руку, левой культей помахал вуайеристу. Время от времени было видно, как поблескивает солнечный луч, отражаясь в линзе телескопа.
   Когда гидросамолет взлетел, пилот специально прошел совсем низко, прямо над причалом этого чужака, и он моментально изобразил, будто стоит себе с удочкой и ловит рыбу с причала; даже принялся разматывать несуществующую леску. Правда, тренога от его телескопа самым бессовестным образом торчала у всех на виду, похожая на подставку для старинного артиллерийского орудия.
   Шум от моторов мешал разговаривать. Но миссис Клаузен и Уоллингфорд все время смотрели друг на друга и на малыша, которого по очереди держали на руках. Когда самолетик уже заходил на посадку, Патрик снова сказал беззвучно, одними губами: «Я люблю тебя».
   И сначала она опять никак не отреагировала, а потом откликнулась и тоже беззвучно, давая ему возможность прочитать слова по губам, произнесла ту же самую фразу, несколько длиннее, чем «я люблю тебя». («Я еще не решила».)
   Что ж, Уоллингфорду оставалось только ждать и надеяться.
   Когда гидросамолет причалил к берегу, они направились в Грин-Бей, в аэропорт «Остин Штраубель». Отто-младший возился на детском сиденье, Уоллингфорд пытался его развлекать. Дорис вела машину. Теперь, когда у них была возможность разговаривать, оказалось, что говорить им не о чем.
   В аэропорту, целуя на прощанье Дорис и маленького Отто, Патрик почувствовал, что она положила ему что-то в правый карман.
   — Пожалуйста, сейчас не смотри. Посмотришь потом, — сказала она. — Понимаешь, проколотая дырочка уже заросла. Я не смогу его носить, даже если захочу. И если уж мы все-таки будем вместе, я уверена, что это мне больше не понадобится. А тебе и подавно. Пожалуйста, отдай его кому-нибудь.
   Уоллингфорд мог и не заглядывать в карман, он и так понял: она положила туда свой талисман, амулет, дарующий плодовитость. Он когда-то видел этот талисман, странноватое украшение, воткнутое в пупок. Ему вдруг ужасно захотелось достать его и рассмотреть.
   Долго ему ждать не пришлось. Он еще раздумывал над двусмысленностью слов миссис Клаузен «если уж мы все-таки будем вместе», когда амулет, лежавший у него в кармане, вызвал сигнал металлодетектора. Пришлось достать амулет из кармана, и вот тут-то наконец он его рассмотрел. Охранница из службы безопасности аэропорта тоже внимательно его разглядывала; она прямо-таки впилась глазами в эту вещицу.
   Крошечный амулет оказался на удивление тяжелым; он был светло-серого цвета, но сиял, как золото.
   — Это платина, — пояснила Патрику охранница, темнокожая женщина из коренных американцев с иссиня-черными волосами, довольно крупная и очень грустная. Она обращалась с «пупочным» украшением так, что сразу становилось ясно: в этих делах она знает толк — Очень дорогая штучка, наверное, — сказала она, возвращая ему амулет.
   — Не знаю, не я покупал, — пожал плечами Уоллингфорд. — Это женское украшение, для пирсинга. Его в пупке носят.
   — Я знаю, — сказала охранница. — Металлодетектор всегда срабатывает — если у кого что-нибудь такое в пупке.
   — Ах, вот как, — рассеянно произнес Патрик: только теперь до него дошло, что амулет представляет собой… миниатюрную кисть левой руки!
   У торговцев, промышляющих пирсингом, это называется «штангой» — это металлический стерженек с шариком, который навинчивается на конец и не дает украшению выпасть, такие шарики бывают и на сережках. А к другому концу стерженька была припаяна крошечная и очень изящно выполненная кисть руки. Патрик никогда в жизни не видел столь тонкой работы. Средний палец скрещен с указательным — общепринятый символ удачи. Патрик, правда, ожидал увидеть более наглядный символ плодовитости, какого-нибудь божка или что-нибудь этакое — в традициях родоплеменного строя.