Ирвинг Клиффорд. Король долины

   Телма ничего не требовала и была с ним терпелива. Во-первых, он более чем удовлетворял ее тело, во-вторых, она осознавала, что достигла определенного положения в городе. Она была женщиной Клейтона, и ее не волновало, что ей приходится одной ходить в церковь в воскресенье утром, или что он не прогуливается с ней по главной улице в воскресенье после обеда, как другие мужчины прогуливаются со своими женами или девушками. Он отдал в ее распоряжение своего старого спокойного мерина. Воскресными вечерами она возвращалась в город, ставила лошадь в платную конюшню, Джо Шарп приветствовал ее — и она ощущала гордость.
   Что же касается Клейтона, то он не переставал размышлять. Он был удовлетворен, впервые в жизни он ощущал, что его страсти утолены. Она любит меня, — думал он (хотя вовсе не вкладывал в это слово романтического смысла; просто это было единственное известное ему слово для обозначения отношений, когда за удовольствия не надо платить), и она ничего не требует. И он тоже старался быть добрым с ней. Если ему случалось выиграть за покерным столом, он давал ей денег на новое платье или шляпку. Однажды ему пришлось поехать в Санта-Фе, чтобы встретиться с правительственным чиновником и договориться о ежегодной отправке скота в Форт-Самнер. Он пробыл в городе всего один день и одну ночь и привез оттуда золотую брошку. Он вернулся в Дьябло в субботу, а в воскресенье, когда Телма пришла из церкви, повез ее в горы, чтобы показать серебряный рудник отца. День выдался чистый, морозный, воздух был голубой и прозрачный. По дороге он вытащил брошку из кармана своей овчинной куртки и отдал ей.
   — Это тебе, — спокойно сказал он. — Подарок.
   Она приняла брошку, и он заметил, что лицо ее просветлело. Это было лицо счастливой женщины. Его это глубоко тронуло — такое лицо он видел впервые в жизни. Это и порадовало его, и обеспокоило. Что это может означать? Как он этого добился?
   Они прогуливались по безлюдному руднику, он показывал ей шахты и направление жилы, а потом внезапно остановился и, насупившись, взял ее за руку. Второй рукой он коснулся шрама на своем лице.
   — Скажи, это тебя беспокоит? Ты считаешь, что я урод?
   Она улыбнулась и провела пальцем по красной отметине. Он от этого вздрогнул.
   — Только глупых женщин заботит лицо мужчины. Ты хороший человек — добрый и благородный. Когда-то, когда ты станешь постарше, ты осчастливишь какую-нибудь девушку.
   Он покраснел.
   — Я так не считаю… Я не считаю, что жениться — это так важно…
   — Это потому что ты боишься. Но страх покинет тебя.
   Он долго молчал, потом наконец заговорил — было видно, что ему трудно говорить.
   — А ты… как ты… я хочу сказать, что ты почувствуешь тогда?
   — Когда ты бросишь меня? — Телма улыбнулась. — Я буду скучать по тебе, мне будет печально какое-то время. Я не думаю, что это скоро произойдет — ты еще слишком молодой. Будь я помоложе, или ты постарше, может, все было бы иначе. Может быть, я чувствовала бы себя несчастной — уже теперь. Но ты ничего не можешь изменить. Я не маленькая девочка. Я понимаю жизнь…
   — Наверное, это несправедливо, — пробормотал он.
   — О, Клей! А что такое справедливость? Разве ты не доволен?
   — Доволен.
   — И я тоже.
   Он смотрел на нее, не отрываясь, с благодарностью. Глаза у нее были карие, с поволокой, лицо, пожалуй, слишком полное, чтобы назвать его по-настоящему красивым; в первый раз он увидел в морщинках вокруг глаз и рта следы давно перенесенных страданий. Не один я ношу шрам, — подумал он. — Так не слишком ли я себя жалею?
   — Пойдем, — сказал он, нахмурившись, — поехали обратно на ранчо.
 
   Так прошла зима. Ранней весной он послал Большого Чарли с десятком людей отогнать три тысячи голов скота в Шривпорт, а сам со второй такой же командой отправился в короткий перегон — они гнали пять тысяч голов отборных мясных коров в Форт-Самнер. Перегон занял три недели; проезжая на обратном пути через Санта-Фе, Клейтон купил браслет с бирюзой и рубинами для Телмы.
   А когда он появился в Дьябло, его ждало письмо от Гэвина.
   Он медленно прочитал его при свете керосиновой лампы в гостиной большого дома на ранчо. Он знал, что Гэвин не умеет ни хорошо писать, ни правильно излагать мысли, так что кто-то явно писал за него. На письме была дата, штемпель почты города Нью-Йорка, а почерк был женский.

   «Дорогой сын!
   Я скоро возвращаюсь. Я узнал от Эда обо всем, что случилось — он не хотел писать раньше, чтобы не беспокоить меня; он также сообщает, что заставил тебя дать обещание, чтобы и ты не писал мне — по той же причине. Как ужасно то, что случилось с Эдом! Мы все должны быть вместе с ним в годину его несчастья.
   Я горжусь тем, что ты совершил, сын мой, Эд описал мне все в подробностях. Я говорил тебе, что ты будешь нужен в долине, и я оказался прав. Война близится к концу, армия Союза громит мятежников и воздаст им полной мерой за все их деяния. Я это знаю со слов самого генерала Шермана. Я также слышал от надежных источников, что отряд полковника Джеймса Дж. Стюарта численностью в двести пятьдесят человек был почти полностью уничтожен в Теннесийской кампании, а те, что остались живы, опозорили себя, дезертировав и разбежавшись по домам. Я рад, что ты не имеешь с ними ничего общего.
   Я расскажу тебе все о Нью-Йорке, когда возвращусь. Да, это замечательное место, и я тут замечательно провел время. Когда-нибудь мы с тобой приедем сюда вместе, и я покажу тебе все достопримечательности.
   Есть у меня новости, сын мой. Я возвращаюсь домой не один. Три дня назад я обвенчался в Маленькой Церкви За Углом (это так называется самая настоящая церковь ^[23]) с молодой леди из хорошей нью-йоркской семьи, которую звали в девичестве Лорел де Лонг. В пору цветения вишни мы поедем в Вашингтон, округ Колумбия, в небольшое свадебное путешествие, а потом поедем на поезде до Санта-Фе, и прибудем домой почтовым дилижансом примерно пятнадцатого числа следующего месяца. Не стану говорить, что она будет для тебя, сын мой, новой матерью, потому что она не намного старше тебя годами, но я знаю, что ты будешь обожать ее так же, как и я. Она — королева.
   Пожалуйста, проследи, чтобы в доме была чистота и порядок, не забудь о ЖИВЫХ изгородях и цветах. Ты можешь сообщить людям новости, и я не буду возражать, если меня и миссис Рой встретит небольшая депутация горожан.
   А пока, сын мой, как всегда с наилучшими пожеланиями здоровья, и с любовью…»

   Письмо было подписано твердым неразборчивым почерком Гэвина:

«Твой отец»

Часть третья
ИСХОД

Глава двадцатая

   Королева Гэвина была единственной дочерью нью-йоркского коммерсанта из джентльменов, умершего отнюдь не романтической смертью от водобоязни, когда Лорел было десять лет от роду, а ее брату шестнадцать. Поэтому детей вырастила супруга покойного, миссис Джеймс де Лонг, с помощью суровой древней няньки и благодаря щедрости дядюшки по отцовской линии. Помощь дядюшки была действительно щедрой и к тому же как нельзя более уместной, ибо, когда после смерти де Лонга разобрались в состоянии его финансов, оказалось, что он был в значительно большей степени джентльменом, чем коммерсантом. Он тогда как раз занялся оптовой торговлей привозным суконным товаром и опрометчиво предоставил ряд кредитов нескольким таким же благородным негоциантам, как он сам. К счастью, Флора Силден выходила замуж за Джеймса де Лонга не с пустыми руками, у нее оставались кое-какие личные средства, и, кроме того, ее приданое в десять тысяч долларов, вложенное в ценные бумаги, было все еще не тронуто, да еще существовал этот дядюшка. Однако ощутимых доходов, таких, какие подобают нью-йоркской семье с положением, у де Лонгов не было, и рассчитывать на их появление в будущем не приходилось.
   И миссис де Лонг решила жить скромно и бережливо, поджидая удобного случая. Ведь у нее есть дочь, по всем признакам обещающая превратиться в красавицу, и у нее есть сын, Роберт, который когда-нибудь сумеет сделать карьеру. Жила она по-прежнему в старом фамильном особняке на Юниверсити-Плас, лишь заперла несколько комнат наверху да рассчитала дворецкого и кучера. Ей оставалось только подождать лет восемь, пока Лорел войдет в возраст, да еще годиков пять-шесть, прежде чем Роберт займет подобающее джентльмену положение.
   И все бы получилось, как она задумала, если бы Роберт не сбился с пути истинного. Он изучал право в университете Нью-Йорка, но к концу второго года обучения настолько глубоко залез в долги, что дольше скрывать их от матери не было никакой возможности. Тут были и карточные долги, и неоплаченные счета от портных, из винных лавок и шикарных ресторанов, и, что самое ужасное («Никогда не прощу!» — воскликнула мать), от ювелиров и даже из зоомагазинов. Молодой человек слишком уж увлекся городскими дамами того сорта, которые постоянно требовали от него доказательств самозабвенной любви, а в противном случае не хотели иметь с ним ничего общего.
   Так что пришлось открывать семейные сундуки и платить. А потом последовала сцена: мать заявила Роберту, что он порочит доброе имя де Лонгов, что он «бесчестный и бессовестный негодяй», что он «распутник и подлец» и что «если бы отец на том свете узнал, то от такого позора он умер бы еще раз».
   Роберт, который успел повертеться среди нью-йоркских гуляк, слышал кое-что о покойном отце и знал теперь достаточно хорошо, что, как гласит известная пословица, «яблоко от яблони недалеко падает». Однако он стерпел оскорбления и промолчал.
   Скандал не прошел даром: Роберт забросил дамское общество и сумел все же окончить университет, правда отнюдь не в числе лучших, а скорее наоборот; нашел, не без дядюшкиной протекции, место клерка в адвокатской конторе на Уолл-Стрит — и вскоре сбежал с дочерью проезжего виргинского табачного плантатора, с каковой и сочетался браком в Роаноке. У плантатора были деньги и сколько-то там рабов, но совершенно, по словам миссис де Лонг, не было родословной. Она безрезультатно пролистала все светские календари в поисках его имени, и впоследствии, во время одной из редких вспышек открытой неприязни, сказала Гэвину: «Я не удивлюсь, если окажется, что в его жилах течет изрядная доля негритянской крови».
   Гражданская война застала Роберта в Виргинии. Он вовсю занимался там табаком, и возвращаться на Север не пожелал. Для миссис де Лонг это оказалось последней каплей, переполнившей чашу ее терпения — она лишила его наследства.
   Впрочем, наследовать было особо нечего — денег оставалось всего ничего, и надежды на замужество дочери улетучивались из-за долгов Роберта и его бегства в Виргинию. В эту пору в благородных семействах Нью-Йорка иметь брата-рабовладельца считалось дурным тоном… Мало того, денег на приданое не оставалось. А кому нужна девушка — пусть даже отличного происхождения и воспитания, но без приданого? И миссис де Лонг глядела в будущее мрачно.
   Ко всему еще, возникли сложности и с самой девушкой. Лорел выросла достаточно привлекательной внешне, но характер у нее сложился скверный. Она была в курсе финансового положения семьи, и оно ее не устраивало. В восемнадцать лет она не могла себе позволить те платья, которые ей хотелось; у нее не было своих драгоценностей — приходилось носить материны, а они, с ее точки зрения, безнадежно вышли из моды; де Лонги не имели собственного выезда, что лишало ее возможности показаться молодым людям в городе, и не могли позволить себе отправиться летом на какой-нибудь фешенебельный курорт — по существу, им приходилось таиться и изнемогать от жары в Нью-Йорке.
   Вот так обстояло дело, когда появился Гэвин.
   Его намерения вовсе не были лишены смысла. Прибыв в Нью-Йорк, он остановился в шикарном номере в отеле на Пятой Авеню, с окнами в парк, и тут же зачастил в холл и бар, стремясь завязать знакомства с нужными людьми. Это ему сразу удалось — он был самой интересной и необычной фигурой в этом громадном городе — богатым скотоводом с Дикого Запада. Дикарь, но дикарь с определенным достоинством и притом не ограниченный в средствах. Пустив в ход хорошо отработанное обаяние и деньги, он быстро проложил себе путь в общество. Ему был предоставлен, если можно так сказать, временный доступ. И до тех пор, пока он играл роль загорелого, застенчивого крупного скотовода с грубоватой речью, поджарого обитателя романтических прерий, его принимали. Сделай он хоть один неверный шаг, будь слишком груб или слишком застенчив не с тем человеком, и перед ним тут же захлопнулись бы все двери. Но он не допускал промашек. Он знал, как себя вести, и знал, что действовать надо быстро.
   Когда он, худой, голубоглазый и высокий, вышагивал вразвалочку по Пятой Авеню погожим осенним деньком, это было весьма импозантное зрелище. Он курил лучшие сигары, носил лучшие костюмы от лучших портных и никогда не забывал вдеть в петлицу свежую красную розу. К тому же у него достало чутья не снимать свои ковбойские сапоги из мягкой телячьей кожи и шляпу из Санта-Фе. Таким образом, он соединил в своем одеянии все лучшее, что могли предложить два столь разных мира: тот далекий мир прерии и этот мир большого города.
   И случай не заставил себя ждать. Его пригласили на бал, посвященный первому выходу в свет некоей местной дебютантки. Он напомадил волосы, начистил сапоги и ринулся в бой.
   Действуй быстро! — вот такой был у него девиз.
   На балу присутствовал добрый десяток барышень, которые могли бы ему подойти, но как только его представили Лорел де Лонг, выбор был сделан. Именно о такой он и мечтал: юной, изящной девушке, хорошо воспитанной и из хорошей семьи, с тонкой длинной шеей и волосами цвета меда, отливающими на солнце золотом. Глаза у нее были серые, с поволокой, цвет лица светлый, причем без пудры, которую он разглядел на других личиках, а ярко-красные губы казались невероятно чистыми и непорочными. Говорила она не громко, чуть вызывающе. И он тут же предположил (ибо кое-что знал о животной природе женщин), что в этом тихом омуте водятся черти, которых ему удастся приручить и использовать. Вот такую девушку он и искал — чтоб ангельский облик можно было обожествлять, а дьявольское нутро топтать в минуты близости. Лорел де Лонг приняла его приглашение на третью кадриль и, когда во время танца он вежливо спросил, может ли он нанести ей и ее матери визит (к тому времени он уже навел кое-какие справки у друга их семьи), она прошептала, что да, только если он сначала спросит у мама.
   Мама сидела в углу в кругу других таких же мама, и все они ревниво следили за перемещениями своих дочерей по паркету танцевального зала. Гэвин приблизился к ней и, широко улыбаясь, изложил свою просьбу, говоря со специфическим акцентом жителя Нью-Мексико.
   Конечно, — отвечала миссис де Лонг, — она сочтет за честь принять представителя великих западных территорий. Он мог бы прийти в четверг днем к чаю.
   Прежде чем Гэвин прибыл, сжимая в руке цветы, она уже знала о нем все. Он успел стать приметной фигурой в городе, и навести справки особого труда не составляло. Она выяснила, что ему сорок шесть лет (именно такой возраст он называл в Нью-Йорке) и что он самый богатый человек в Нью-Мексико. А что касается его образования и происхождения, то об этом расспрашивать она не стала, догадываясь, что тут дело безнадежное. Но дочери уже двадцать два года — и ни гроша за душой — значит, придется несколько умерить запросы.
   После первого посещения Гэвина миссис де Лонг пришла к выводу, что ее такая партия устроит. Конечно, есть разница в возрасте, а это означает, что дочь рано овдовеет… ну что ж, богатая вдова — это лучше, чем бедная жена. Конечно, дочери придется переехать в края мистера Роя… здесь миссис де Лонг вздохнула, и, честно говоря, это был вздох облегчения. В конце концов, нашим западным форпостам нужны женщины таких кровей, к каким относится их семья. Сама я, конечно, не поеду — разве что попозже, в гости, — но для Лорел это будет жизнь замечательная и в чем-то даже благородная.
   Гэвин продолжал осторожные ухаживания более месяца: приходил на чай, вывозил дам на прогулку в Центральный парк в наемном экипаже, а однажды в воскресенье пригласил их отобедать с ним на Пятой Авеню. Его чутье подсказывало, что дела идут на лад, но в то же время оно ему говорило, что не следует воспринимать успех у де Лонгов как нечто само собой разумеющееся. И он старался очаровать мать с тем же рвением, с каким ухаживал за дочерью. Более того, настала однажды минута, когда он вдруг с ужасом подумал, что его знаки внимания будут неправильно истолкованы. Однако этого не случилось. Она поняла его игру, и когда он пришел делать предложение, была готова.
   Произошло это холодным метельным днем в начале февраля. Он приехал к чаю. Лорел нездоровилось, в гостиную она не спустилась. И Гэвин решил ловить момент.
   — Миссис де Лонг, я человек простой, с Запада, и не умею ходить вокруг да около. Я люблю вашу дочь, уважаю ее. И прошу у вас ее руки.
   Миссис де Лонг улыбнулась:
   — Могу я спросить, какие у вас перспективы, мистер Рой?
   — Ну, почему же нет! Мне принадлежат четыре сотни квадратных миль лучших пастбищных земель к западу от Миссисипи, тысяч пятнадцать-двадцать крупного рогатого скота, один серебряный рудник и один медный. Я президент Городского банка Дьябло и председатель Коммерческой палаты Долины Дьябло. Дом у меня не такой элегантный, как у вас, миссис де Лонг, но все же, полагаю, он подойдет королеве, и его можно еще расширить в западную и южную стороны, если снести кораль и свинарник. И, — прошептал он, наклонившись к ней поближе, — мне дали понять — но это, мэм, строго между нами, — что когда Нью-Мексико получит статус штата, я смогу всерьез заняться политикой и стану первым сенатором от этого штата — от республиканской партии, конечно.
   И он откинулся назад довольный. Довольна была и миссис де Лонг. Все это она уже знала прежде, но посчитала необходимым соблюсти условности — задать вопрос и выслушать ответ. Относительно же политического будущего Гэвина она поверила ему безоговорочно, ибо знала, что пути политики неисповедимы.
   — Я буду говорить с вами откровенно, мистер Рой. Как вам известно, мы принадлежим к старинному роду. В числе предков мистера де Лонга, мир праху его, были самые первые голландские поселенцы, члены Вест-Индской компании в Новом Амстердаме… так раньше назывался Нью-Йорк, — объяснила она. — А мой отец, Мэтью Силден — потомок преподобного Роберта Элиаса Силдена, поселившегося в Массачусетсе в 1655 году. Мы очень старинный род, и главное наше богатство — в нашем происхождении и традициях, а не в банке. Что же касается приданого…
   Тут Гэвин счел за нужное нарушить условности и прервал ее.
   — Приданое? — воскликнул он с деликатной интонацией. — Постойте, мэм, дайте мне сначала договорить. Когда простой неотесанный сын Запада, вроде меня, встречает такую розу, как ваша дочь, и мечтает сделать ее своей королевой, он настолько счастлив от одной возможности сидеть в ее присутствии у вас в гостиной, что думает о приданом не больше, чем… нет, мэм, да мне воображения не хватает сочинить подходящее сравнение!
   Ведь это я надеюсь, — он перешел на заговорщицкий шепот, — что смог бы как-то компенсировать вам потерю очаровательной дочери… маленький подарок… в знак признательности… просто, чтобы показать вам…
   Миссис де Лонг залилась краской и подняла руку:
   — Ах, пожалуйста, мистер Рой… Я необычайно ценю ваши чувства и доброту, не говоря уже о вашем понимании. Я поговорю с дочерью.
   Гэвин поклонился и ушел, а на следующий день в тот же час явился за ответом. Он принес с собой кольцо, украшенное бриллиантом и сапфиром, которое купил у Тиффани за три тысячи долларов. Когда миссис де Лонг сообщила, что дочь сочтет за честь принять его предложение («она еще слишком слаба, сэр, чтобы лично засвидетельствовать вам это»), Гэвин вручил ей кольцо, как маленький знак его упований и преданности.
   Свадьба была назначена на апрель: он сказал, что хочет возвратиться в Нью-Мексико весенней порой, когда стоит прекрасная погода, которая, он уверен, будет способствовать улучшению здоровья невесты; а когда состоялась помолвка, он преподнес миссис де Лонг чек на десять тысяч долларов, выписанный на нью-йоркский банк, и сотню гарантированных ценных бумаг — привилегированных акций компании «Серебряный Рудник „Роя“.
   — Я надеюсь преподнести такой же подарок, мэм, вашей дочери в тот день, когда она сделает меня счастливейшим из смертных.

Глава двадцать первая

   Супруга счастливейшего из смертных откинулась на спинку пыльного сиденья дилижанса и закрыла глаза. Она устала, так устала… только не надо, чтобы Гэвин это знал. Плечи и руки ныли — приходилось без конца держаться за ремни, чтобы не упасть. Сухая щелочная пыль прерий разъедала глаза. Но она не хотела показывать это Гэвину. Она понимала, как много он от нее ждет, и твердо решила не разочаровывать его. Малейшая жалоба с ее стороны вызовет прилив сочувствия и нежности, а потом на голову кучера обрушится буря гнева — как это он не придерживает лошадей. Поэтому она молчала. Лучше доехать поскорее — и ей пригрезилась горячая ванна в прохладе и покое хозяйского дома на ранчо.
   Она скрывала усталость, ибо по-своему любила Гэвина. Нет, это была не та любовь, о которой она мечтала в восемнадцать, — чтобы некий пылкий молодой человек заметил ее в окошке нарядного экипажа, безумно влюбился, неотступно следовал за нею до самых ворот дворца и добивался благосклонности, читая стихи при луне — но все же что-то от той любви было… что-то похожее. Гэвин немолод, но так романтичен, чуть ли не до глупости. Ей это нравилось. Светские молодые люди — хоть она и не решалась открыто признаться себе в этом — наскучили ей. Что они знают? Ничего. О чем мечтают? Да ни о чем. И тут появился Гэвин в мягких ковбойских сапогах и принялся нашептывать ей страстные слова, растягивая их, как это делают на Диком Западе… он предлагал ей жизнь иную, не похожую на все, что она знала до сих пор.
   И ко всему он богат, богаче любого из тех молодых людей, которые вращались на небосклоне ее небольшой вселенной. У него уже позади годы, когда человек тратит все силы, чтобы добиться успеха; теперь он в том возрасте, когда деньги тратят для удовольствия — отныне и для ее удовольствия. Она носила драгоценности от Тиффани и платья от мадам Леру с Парк-Авеню. Она могла иметь все, чего душа пожелает. Стоило ей только намекнуть, и Гэвин вскакивал, как по сигналу боевой трубы. Да, это любовь — как в романе… за это она и любила его. А то, что он старше, не имеет никакого значения. Он крепок телом и разумом — таким может быть только мужчина, работающий собственными руками и головой.
   Брачную ночь они провели в номере отеля. Гэвин просто испугал ее своей страстью. Она была невинной и, конечно, испытывала скованность и робость. Но супруг, несмотря на весь пыл, старался быть кротким и сдерживал себя. Он преклонялся, он был терпелив, это ей льстило — и к утру боль и смущение уже забылись.
   Не то чтобы она получила удовольствие, занимаясь с ним любовью, ничуть — она просто мирилась с этой необходимостью. Однако она хотела любить его, она старалась. Она даже догадалась изобразить удовольствие. И тут же обнаружила, что это очень на него действует… Еще она заметила, что в минуту страсти его охватывает какое-то ослепление: он едва осознавал ее присутствие в этот миг. Потом она уяснила, что, если постараться и угодить ему (а чувство супружеского долга облегчало эту задачу), если позволить ему делать с ней все, что он хочет, то он будет доволен. «Тебе хорошо было?» — спрашивал он потом, а она улыбалась, кивала в ответ, нежно целовала его в губы… хотя вовсе не понимала, что он имеет в виду и что она должна чувствовать. Он же, гордый собой, успокаивался и вскоре засыпал. Ладно, думала она, сейчас медовый месяц, я его жена и должна уступать его желаниям, ночью я раба. Ночь принадлежит ему… и тут она делала законный вывод: зато день — мой.
   Впрочем, было две или три ночи, когда она теряла власть над собой и отвечала ему с такой страстью, которой сама же потом пугалась. Казалось, он извлекает что-то из нее наружу, что-то укрытое так глубоко, что она тревожилась из-за этого куда больше, чем из-за своей стеснительности. В те ночи она слышала себя как бы со стороны. Слышала, как, совершенно забывшись, кричит — грубо, вульгарно. Чей это голос? Откуда? Из каких глубин? И она чувствовала, как что-то пробуждается в самых дальних тайниках её существа. В такие ночи она любила его больше всего, с незнакомой материнской страстью. Она ворковала над ним и гладила его по худой спине, пока он не засыпал. Но он этого не замечал! Он не чувствовал разницы! Это озадачивало ее, обижало до боли, однако она была слишком неопытна, чтобы понять, почему. А оттого, что он не обращал на нее внимания, она любила его еще больше — за то, что он умел пробудить в ней ответные порывы, так изумлявшие ее.
 
   Солнце нещадно палило сквозь легкую дымку. В долине все деревья стояли в цвету, вбирая тепло земли и солнца. С ветки на ветку порхали малиновки и пустельги, и своим гамом нарушали тишину. Груши и миндаль возносили к небу густые грозди белых цветов, а яблони втыкали в горизонт острые красные бутоны. Воздух был свежий и душистый. Из дилижанса, катящегося вниз по склону холма, долина казалась ковром, затканным розовыми, лиловыми и кремовыми узорами. Лорел раздвинула занавески, высунулась в окошко.