Страница:
Лестер заговорил не сразу. Он не отвел глаз от окна, но то, как он стоял, ясно говорило всем, что ничего он там не видит, только смутную ночную тьму, да горы, да звезды. Наконец он повернулся к жене.
— Я еду за ним — завтра.
— Он мертвый, — прошептала она. — Я чувствую.
— Нет.
— Он сказал Джоузи, что может не вернуться, — и он не вернется. Я знаю это… и не спрашивай, откуда… но я знаю. Когда он уезжал, я видела это в его глазах. Ты ведь видел, как он смотрел. У него это выражение в глазах оставалось все время, пока он тут был. А теперь он мертвый…
— Я привезу его обратно.
— Может, и привезешь — в ящике.
— Какой он ни есть, живой или мертвый, — сказал Лестер, и голос его зазвенел металлом, — я привезу его к тебе обратно!
— И что мне с этого будет за радость? Да и не можешь ты ехать — ты ведь боишься, сам сказал.
Лестер отвернулся от окна. Лицо у него за эти годы поправилось, но все равно скулы и челюстные кости отчетливо проступали под кожей.
— Теперь мне не придется ехать одному. Клей вернулся. Он со мной поедет.
Женщина дернулась, как будто ее ударили.
— Нет, — быстро сказала она. Теперь ее голос звучал почти нежно. — Я не хочу, чтобы ты ехал, Лестер. Пожалуйста.
— Мне надо. Мне надо найти его. Я не мог поехать один, — он повернулся к Клейтону, плечи его приподнялись, крупные руки беспомощно разошлись, — потому что мне было страшно. Я не боюсь признаться в этом. Я не умею пользоваться оружием, чтобы защитить себя. Но я смогу поехать, если ты поедешь вместе со мной.
— Клей, ты и твой отец и так уже принесли много страданий в этот дом, — сказала женщина. — Зачем ты вернулся — за этим?
Клейтон все продолжал гладить руками выцветшую ткань у себя на бедрах. Он нахмурился, и глаза его потемнели.
— Я не ношу револьверов, — сказал он. — И я не отвечаю за то, что делает Гэвин. Я этим сыт по горло. — Это он сказал своему брату. А потом повернулся к Мэри-Ли. — Я не поеду с ним. Я не знаю, что сделал Кэбот, и не знаю, что случилось с Томом. Но я не собираюсь в Дьябло ни по этой причине, ни по какой другой. Я не хочу во все это ввязываться, Мэри-Ли. Я приехал только для того, чтобы забрать свое седло и повидать вас. А как с этим будет покончено, думаю, я смогу уехать…
Глаза его брата сузились, губы шевельнулись — он по-прежнему жевал мундштук трубки. Мэри-Ли снова перевела взгляд на Джоузи — та сидела, опустив голову к огню. Она время от времени шевелилась — подвигала очередное полено к потрескивающему огню. Никто на нее не смотрел. В хижине было тепло, уютно, а снаружи ветер, разогнавшись на равнине, со стонами врывался в долину, и оконные стекла тихонько тарахтели в рамах. Лестер недовольно посмотрел во тьму и пробормотал что-то насчет снега.
— Зима тут у нас была слишком мягкая, я думаю, может, она еще покажет себя, прежде чем кончится. Хорошая весна бывает только после суровой зимы.
Он прошел к огню, тяжело ступая сапогами по толстым доскам пола. Остановился, глядя на скачущий огонь.
— Хочу выйти наружу, на лошадей поглядеть, — сказал он. — Пойдем со мной, Клей.
Оба молча натянули овчинные куртки, аккуратно надвинули шапки на головы. Густые лохмы темных блестящих волос говорили об их родстве больше, чем другие черты. Лестер снял винтовку, висевшую над камином, и положил на сгиб локтя.
— Выйдем через заднюю дверь, — тихо сказал он. Клейтон последовал за ним. Женщины не подняли глаз.
Они остановились за дверьми, в свежей прохладной тишине вечера. Над ними было звездное небо, перед ними простиралась в чистом белом очаровании земля, убегающая вдаль. Долину теснили с боков толстые черные горбы спящих гор, укрытых шлемами снега, призрачных и тихих, как будто земля грозила небу сжатой в кулак лапой с выступавшими костяшками. На западе за этими горами лежала верхняя долина и город Дьябло.
— Тома застрелили в спину, — сказал Лестер, и голос у него был пустой и печальный. — Его нашли возле речки, милях в трех к югу от города. Он лежал головой в воде, лицом вниз. Вот это рассказал Кэбот, когда возвратился, — он рассказал, как узнал об этом… и сказал, что он следующим не будет. Сидел он тут — вот так просто, и тревога его грызла. Знаешь, Клей, мальчики… они всегда были страшно близки друг другу. Кэбот никак не мог оставить этого просто так. Он думал, что знает, кто сделал это и почему, но мне не стал говорить. Я спрашивал, но он мне не сказал…
Клейтон кивнул, потом вскинул голову к звездам. Ветер утих, но он ощущал на щеках холодное и чистое прикосновение воздуха.
— Вот это все, что он рассказал, — продолжал Лестер, — и почти все он рассказал в самый первый вечер, как только воротился. Мэри-Ли его во всем винила, говорила, что он всегда был умнее, чем Том, и что вообще им нечего было отправляться в Дьябло, это во-первых, а во-вторых, нечего было связываться с Гэвином. Она тебя тоже обвиняла, Клей, говорила, что мальчики стали такими дикими только потому, что это ты их взял к себе под крылышко, когда они еще детьми были… Поначалу она вообще вроде как голову потеряла…
Трубка Лестера погасла. Он глубоко вздохнул и повел плечами.
— Страшное это дело, Клей, потерять сына. У тебя-то детей нет, ты не знаешь…
Клейтон сказал медленно:
— Для меня это тоже горе, Лес, только я думал, что нечего мне много говорить об этом…
Старший брат наклонил голову и ногой разгреб снег. Когда он говорил, клубы пара вырывались у него изо рта с каждым словом и быстро исчезали в ночи. Лица обоих были бледно освещены луной, вынырнувшей из просвета между двумя вершинами, и сверканием снежных кристаллов под ногами.
— Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. Может, и ты знаешь, что я чувствую. Я должен был ехать за ним, Клей. Ну просто не должен был я отпустить его вот так, одного. Я боялся — но я боялся не того, что мне будет страшно… не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать. Он ведь единственный мальчик у меня остался. Я мог бы поехать за ним, если бы ты поехал со мной. Ты очень торопишься в Калифорнию? Можешь ты это для меня сделать?
— Время у меня есть, — сказал Клейтон, — только желания нет. Не хочу я никаких неприятностей. И меньше всего я хочу ввязываться в неприятности у Гэвина в долине. Ты ведь это можешь понять.
— Ты не хочешь видеть Гэвина?
Клейтон вздохнул.
— Я научился ремеслу в Амарилло, Лес… Я плотник — и неплохой плотник. Я подумал, что могу уехать в долину Сан-Фернандо. Я знаю, что молодой Хэккет туда переехал; я собирался написать ему письмо и расспросить про все…
— Ты изменился, Клей.
— Я думаю, семь лет — это для любого человека достаточный срок, чтоб измениться.
— Да, пожалуй.
Они снова замолчали. На лице Лестера медленно перекатывались желваки.
— Мне просто нужен кто-то, Клей, вроде как для поддержки, когда я поеду. Я могу сдаться слишком легко, если я буду один.
— Ты слышал, что Мэри-Ли сказала…
— А мне неважно, что она сказала. Я должен жить как сам понимаю. Не могу я позволить, чтобы мой мальчик отправился к дьяволу в логово, и не попытаться вытащить его оттуда. Тем более, когда одного из них уже убили. Он хороший мальчик, Кэбот. Он молодой и глупый. Меня он не уважает, но ты знаешь, Клей, что он о тебе думает.
Клейтон ничего не ответил.
— Вот из-за этого ты должен поехать со мной вместе. Просто поехать вместе. Ты это должен сделать ради Кэбота. И ради Тома, — добавил он.
Клейтон приподнял руку. Глаза у него были холодные и суровые.
— Твои мальчики сами выбрали себе дорогу. Я не заставлял их бросать дом и отправляться в долину. Когда я уехал из этих краев, они еще детьми были. Ты сам должен был держать их в руках, Лес. Это была твоя обязанность.
— Не сумел я, — тихо ответил Лестер.
Клейтон немного подумал. На мгновение ему показалось, что он слышит звуки, идущие от звезд. Звезды расцвели в темном небе — оно теперь стало темнее, когда луна скользнула за гребень северного хребта.
— Если я не поеду с тобой, ты поедешь один?
В первый раз за все время Лестер улыбнулся.
— Наверное, я уже уговорил себя. Я думаю, что должен ехать независимо ни от чего.
— Ты ведь не знаешь верхней долины. Его может не быть в городе.
— Я могу порасспрашивать. Рыжего парня найти нетрудно, живой он или мертвый.
— До Дьябло семьдесят миль. А в ширину долина раскинулась на добрый десяток миль. Как ты полагаешь, по какому берегу реки он ехал?
Лестер задумался.
— Нет, не знаю.
— Он должен был бы ехать днем по южной тропе, чтобы солнце в глаза не било, а потом, уже под вечер, перебраться через речку на северную тропу, и если он на ночь не остановился, то ему надо бы держаться в тени северного гребня, чтобы не выставляться на освещенные луной места. Ну, это, конечно, если он не хотел, чтобы его увидели…
— Это уж точно, — сказал Лестер тихо, почти печально.
— Ты не можешь ехать один.
— Придется. Я три дня не мог решиться, с тех пор, как вышло время, назначенное Кэботом. А теперь я должен ехать.
— Лес, он знал, кто убил Тома? Ты мне правду сказал, что он не говорил?
Лестер опустил глаза.
— Он сказал тебе, — сказал Клейтон.
— Да. Он сказал, что это был Гэвин.
— Зачем бы Гэвину делать это?
— А затем, зачем он все делает. Нормальный человек не сможет понять причин его поступков. Да и вообще, когда и кто мог объяснить поступки Гэвина?
— Если он обвиняет Гэвина…
— Вот именно. Какие у него шансы тогда будут? Он же против него, как ягненок против льва…
Клейтон глубоко вздохнул и нахмурился. Глаза у него потемнели, а когда он заговорил, в голосе звучала горечь.
— Ты мне не оставил выбора, Лес. Я поеду с тобой. Мы найдем Кэбота и привезем его обратно, вот и все. Люди могут меня не узнать, семь лет — это достаточно долго, чтобы любого забыть, а если он за это время становится взрослым и отращивает бороду, так еще легче. Ладно. Тебе придется дать мне лошадь. У меня-то нету. И еще тебе придется уговорить Мэри-Ли.
— Спасибо тебе, Клей, — улыбнулся старший брат. Он все еще испытывал нерешительность — и вдруг оказалось, что больше говорить ничего не надо. Клейтон смотрел вверх, на звезды.
— Я скажу Джоузи, чтоб постелила тебе в бывшей комнате мальчиков, — сказал наконец Лестер.
— Как хочешь.
Позже, уже лежа в темноте, с руками, сложенными под головой, ощущая на лице холодок ночного воздуха, Клейтон слышал, как ветер посыпает снегом долину и зовет его, будто чей-то голос. В последнее время ему часто слышались голоса. Иногда это были голоса незнакомые, которых он никогда не знал, иногда — знакомые, пришедшие из прошлого. Они пугали его. Запах долины пробудил в нем воспоминания, и он беспокойно вертелся в постели, думая о прошлом — против собственного желания он думал о мире, который он покинул, и о человеке, от которого он бежал…
Глава четвертая
Часть вторая
Глава пятая
— Я еду за ним — завтра.
— Он мертвый, — прошептала она. — Я чувствую.
— Нет.
— Он сказал Джоузи, что может не вернуться, — и он не вернется. Я знаю это… и не спрашивай, откуда… но я знаю. Когда он уезжал, я видела это в его глазах. Ты ведь видел, как он смотрел. У него это выражение в глазах оставалось все время, пока он тут был. А теперь он мертвый…
— Я привезу его обратно.
— Может, и привезешь — в ящике.
— Какой он ни есть, живой или мертвый, — сказал Лестер, и голос его зазвенел металлом, — я привезу его к тебе обратно!
— И что мне с этого будет за радость? Да и не можешь ты ехать — ты ведь боишься, сам сказал.
Лестер отвернулся от окна. Лицо у него за эти годы поправилось, но все равно скулы и челюстные кости отчетливо проступали под кожей.
— Теперь мне не придется ехать одному. Клей вернулся. Он со мной поедет.
Женщина дернулась, как будто ее ударили.
— Нет, — быстро сказала она. Теперь ее голос звучал почти нежно. — Я не хочу, чтобы ты ехал, Лестер. Пожалуйста.
— Мне надо. Мне надо найти его. Я не мог поехать один, — он повернулся к Клейтону, плечи его приподнялись, крупные руки беспомощно разошлись, — потому что мне было страшно. Я не боюсь признаться в этом. Я не умею пользоваться оружием, чтобы защитить себя. Но я смогу поехать, если ты поедешь вместе со мной.
— Клей, ты и твой отец и так уже принесли много страданий в этот дом, — сказала женщина. — Зачем ты вернулся — за этим?
Клейтон все продолжал гладить руками выцветшую ткань у себя на бедрах. Он нахмурился, и глаза его потемнели.
— Я не ношу револьверов, — сказал он. — И я не отвечаю за то, что делает Гэвин. Я этим сыт по горло. — Это он сказал своему брату. А потом повернулся к Мэри-Ли. — Я не поеду с ним. Я не знаю, что сделал Кэбот, и не знаю, что случилось с Томом. Но я не собираюсь в Дьябло ни по этой причине, ни по какой другой. Я не хочу во все это ввязываться, Мэри-Ли. Я приехал только для того, чтобы забрать свое седло и повидать вас. А как с этим будет покончено, думаю, я смогу уехать…
Глаза его брата сузились, губы шевельнулись — он по-прежнему жевал мундштук трубки. Мэри-Ли снова перевела взгляд на Джоузи — та сидела, опустив голову к огню. Она время от времени шевелилась — подвигала очередное полено к потрескивающему огню. Никто на нее не смотрел. В хижине было тепло, уютно, а снаружи ветер, разогнавшись на равнине, со стонами врывался в долину, и оконные стекла тихонько тарахтели в рамах. Лестер недовольно посмотрел во тьму и пробормотал что-то насчет снега.
— Зима тут у нас была слишком мягкая, я думаю, может, она еще покажет себя, прежде чем кончится. Хорошая весна бывает только после суровой зимы.
Он прошел к огню, тяжело ступая сапогами по толстым доскам пола. Остановился, глядя на скачущий огонь.
— Хочу выйти наружу, на лошадей поглядеть, — сказал он. — Пойдем со мной, Клей.
Оба молча натянули овчинные куртки, аккуратно надвинули шапки на головы. Густые лохмы темных блестящих волос говорили об их родстве больше, чем другие черты. Лестер снял винтовку, висевшую над камином, и положил на сгиб локтя.
— Выйдем через заднюю дверь, — тихо сказал он. Клейтон последовал за ним. Женщины не подняли глаз.
Они остановились за дверьми, в свежей прохладной тишине вечера. Над ними было звездное небо, перед ними простиралась в чистом белом очаровании земля, убегающая вдаль. Долину теснили с боков толстые черные горбы спящих гор, укрытых шлемами снега, призрачных и тихих, как будто земля грозила небу сжатой в кулак лапой с выступавшими костяшками. На западе за этими горами лежала верхняя долина и город Дьябло.
— Тома застрелили в спину, — сказал Лестер, и голос у него был пустой и печальный. — Его нашли возле речки, милях в трех к югу от города. Он лежал головой в воде, лицом вниз. Вот это рассказал Кэбот, когда возвратился, — он рассказал, как узнал об этом… и сказал, что он следующим не будет. Сидел он тут — вот так просто, и тревога его грызла. Знаешь, Клей, мальчики… они всегда были страшно близки друг другу. Кэбот никак не мог оставить этого просто так. Он думал, что знает, кто сделал это и почему, но мне не стал говорить. Я спрашивал, но он мне не сказал…
Клейтон кивнул, потом вскинул голову к звездам. Ветер утих, но он ощущал на щеках холодное и чистое прикосновение воздуха.
— Вот это все, что он рассказал, — продолжал Лестер, — и почти все он рассказал в самый первый вечер, как только воротился. Мэри-Ли его во всем винила, говорила, что он всегда был умнее, чем Том, и что вообще им нечего было отправляться в Дьябло, это во-первых, а во-вторых, нечего было связываться с Гэвином. Она тебя тоже обвиняла, Клей, говорила, что мальчики стали такими дикими только потому, что это ты их взял к себе под крылышко, когда они еще детьми были… Поначалу она вообще вроде как голову потеряла…
Трубка Лестера погасла. Он глубоко вздохнул и повел плечами.
— Страшное это дело, Клей, потерять сына. У тебя-то детей нет, ты не знаешь…
Клейтон сказал медленно:
— Для меня это тоже горе, Лес, только я думал, что нечего мне много говорить об этом…
Старший брат наклонил голову и ногой разгреб снег. Когда он говорил, клубы пара вырывались у него изо рта с каждым словом и быстро исчезали в ночи. Лица обоих были бледно освещены луной, вынырнувшей из просвета между двумя вершинами, и сверканием снежных кристаллов под ногами.
— Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. Может, и ты знаешь, что я чувствую. Я должен был ехать за ним, Клей. Ну просто не должен был я отпустить его вот так, одного. Я боялся — но я боялся не того, что мне будет страшно… не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать. Он ведь единственный мальчик у меня остался. Я мог бы поехать за ним, если бы ты поехал со мной. Ты очень торопишься в Калифорнию? Можешь ты это для меня сделать?
— Время у меня есть, — сказал Клейтон, — только желания нет. Не хочу я никаких неприятностей. И меньше всего я хочу ввязываться в неприятности у Гэвина в долине. Ты ведь это можешь понять.
— Ты не хочешь видеть Гэвина?
Клейтон вздохнул.
— Я научился ремеслу в Амарилло, Лес… Я плотник — и неплохой плотник. Я подумал, что могу уехать в долину Сан-Фернандо. Я знаю, что молодой Хэккет туда переехал; я собирался написать ему письмо и расспросить про все…
— Ты изменился, Клей.
— Я думаю, семь лет — это для любого человека достаточный срок, чтоб измениться.
— Да, пожалуй.
Они снова замолчали. На лице Лестера медленно перекатывались желваки.
— Мне просто нужен кто-то, Клей, вроде как для поддержки, когда я поеду. Я могу сдаться слишком легко, если я буду один.
— Ты слышал, что Мэри-Ли сказала…
— А мне неважно, что она сказала. Я должен жить как сам понимаю. Не могу я позволить, чтобы мой мальчик отправился к дьяволу в логово, и не попытаться вытащить его оттуда. Тем более, когда одного из них уже убили. Он хороший мальчик, Кэбот. Он молодой и глупый. Меня он не уважает, но ты знаешь, Клей, что он о тебе думает.
Клейтон ничего не ответил.
— Вот из-за этого ты должен поехать со мной вместе. Просто поехать вместе. Ты это должен сделать ради Кэбота. И ради Тома, — добавил он.
Клейтон приподнял руку. Глаза у него были холодные и суровые.
— Твои мальчики сами выбрали себе дорогу. Я не заставлял их бросать дом и отправляться в долину. Когда я уехал из этих краев, они еще детьми были. Ты сам должен был держать их в руках, Лес. Это была твоя обязанность.
— Не сумел я, — тихо ответил Лестер.
Клейтон немного подумал. На мгновение ему показалось, что он слышит звуки, идущие от звезд. Звезды расцвели в темном небе — оно теперь стало темнее, когда луна скользнула за гребень северного хребта.
— Если я не поеду с тобой, ты поедешь один?
В первый раз за все время Лестер улыбнулся.
— Наверное, я уже уговорил себя. Я думаю, что должен ехать независимо ни от чего.
— Ты ведь не знаешь верхней долины. Его может не быть в городе.
— Я могу порасспрашивать. Рыжего парня найти нетрудно, живой он или мертвый.
— До Дьябло семьдесят миль. А в ширину долина раскинулась на добрый десяток миль. Как ты полагаешь, по какому берегу реки он ехал?
Лестер задумался.
— Нет, не знаю.
— Он должен был бы ехать днем по южной тропе, чтобы солнце в глаза не било, а потом, уже под вечер, перебраться через речку на северную тропу, и если он на ночь не остановился, то ему надо бы держаться в тени северного гребня, чтобы не выставляться на освещенные луной места. Ну, это, конечно, если он не хотел, чтобы его увидели…
— Это уж точно, — сказал Лестер тихо, почти печально.
— Ты не можешь ехать один.
— Придется. Я три дня не мог решиться, с тех пор, как вышло время, назначенное Кэботом. А теперь я должен ехать.
— Лес, он знал, кто убил Тома? Ты мне правду сказал, что он не говорил?
Лестер опустил глаза.
— Он сказал тебе, — сказал Клейтон.
— Да. Он сказал, что это был Гэвин.
— Зачем бы Гэвину делать это?
— А затем, зачем он все делает. Нормальный человек не сможет понять причин его поступков. Да и вообще, когда и кто мог объяснить поступки Гэвина?
— Если он обвиняет Гэвина…
— Вот именно. Какие у него шансы тогда будут? Он же против него, как ягненок против льва…
Клейтон глубоко вздохнул и нахмурился. Глаза у него потемнели, а когда он заговорил, в голосе звучала горечь.
— Ты мне не оставил выбора, Лес. Я поеду с тобой. Мы найдем Кэбота и привезем его обратно, вот и все. Люди могут меня не узнать, семь лет — это достаточно долго, чтобы любого забыть, а если он за это время становится взрослым и отращивает бороду, так еще легче. Ладно. Тебе придется дать мне лошадь. У меня-то нету. И еще тебе придется уговорить Мэри-Ли.
— Спасибо тебе, Клей, — улыбнулся старший брат. Он все еще испытывал нерешительность — и вдруг оказалось, что больше говорить ничего не надо. Клейтон смотрел вверх, на звезды.
— Я скажу Джоузи, чтоб постелила тебе в бывшей комнате мальчиков, — сказал наконец Лестер.
— Как хочешь.
Позже, уже лежа в темноте, с руками, сложенными под головой, ощущая на лице холодок ночного воздуха, Клейтон слышал, как ветер посыпает снегом долину и зовет его, будто чей-то голос. В последнее время ему часто слышались голоса. Иногда это были голоса незнакомые, которых он никогда не знал, иногда — знакомые, пришедшие из прошлого. Они пугали его. Запах долины пробудил в нем воспоминания, и он беспокойно вертелся в постели, думая о прошлом — против собственного желания он думал о мире, который он покинул, и о человеке, от которого он бежал…
Глава четвертая
Наступило утро, и снег засверкал. Солнце выползло из-за восточного горизонта, когда они уже позавтракали, и снег начал таять серыми пятнами на плоской груди долины. Дымок из трубы поднимался в светло-голубом утреннем воздухе. Дневной свет бил в землю, стучался в почву, освобождая ее, прорезая насквозь твердые коржи промороженной земли, раздирая на куски белую вуаль. Птицы, прячущиеся где-то в ветвях каштанов, затянули весенние песни. Их голоса далеко разносились над долиной и доходили до ранчо.
Клейтон встал из-за стола и потянулся так, что затрещали кости рук и плечей. Женщины сидели молча и глядели на него. Мэри-Ли перевела глаза вниз, на пояс. У него на правом бедре висел «Кольт» с коричневой рукояткой.
— Ты забираешь с собой последнего мужчину из этого дома. Двое уже умерли, а ты забираешь третьего, последнего…
Он посмотрел на нее — женщину, породившую пятерых детей, из которых выжили только двое — близнецы. Он смотрел на ее безжизненное лицо, опавшие груди, отталкивающее тело. Ему было жаль ее — он помнил, какой она была в молодости смешливой девчонкой, и глаза у нее тогда были темнее — а сейчас они стали желтые и хищные, как у кошки; он вспоминал, как когда-то зимний воздух окрашивал ей щеки румянцем. Она напомнила ему его мать. Но он только сказал брату:
— Я готов, Лес, — выезжаем, как только ты соберешься.
Проваливаясь в снег, глубоко вдыхая чистый воздух, они прошли к сараю. Утро было чистое и тихое. Дверь сарая распахнулась, и густой теплый запах лошадей заклубился паром в утренней ясности. К нему примешивался острый аромат кожи и сухой дух сена, разбросанного по полу сарая, мягкий жирный запах конского навоза из денников. Через раскрытую дверь втекал зимний воздух. Здесь острее ощущалось, какой он нежный и пьянящий, как обжигает ноздри… И все же приятно было вдохнуть запах конюшни; семь лет Клейтон прожил в Амарилло, вдали от пастбищ и скота. Он похлопал кобылу по мягкому крупу, пальцы его замерли на ее жесткой шкуре.
— Хочешь взять кобылу, Клей? Она старая, но еще крепкая. А вот жеребец теперь уже совсем никудышний.
Клейтон, ступая по соломе, пошел к жеребцу. Он был старый, глаза беспокойно двигались и слезились. Кожа была горячая наощупь. Когда Клейтон погладил его, он коротко всхрапнул и закатил глаза, ударив копытом по соломе.
— Он быстро устанет, — сказал Лестер.
— Ты на какой собираешься ехать?
— Мой — чалый.
Семилетний чалый был большой, с подвижными суставами. Кобыла была постарше и мельче — широкогрудая, крепкая, приземистая бурая кобылка, напоминающая крепкую старую индейскую женщину. Лестер купил ее совсем жеребенком десять лет назад у индейца-навахо, который проезжал мимо по дороге в резервацию. Клейтон помнил ее. Он вернулся к ней и согрел руки у нее на шее.
— Да, я возьму кобылу.
Его седло висело на колышке, вбитом в заднюю стену сарая, в тени. Это седло принадлежало ему еще с тех времен, когда он был совсем мальчишкой. Оно было мексиканское, из Чиуауа, он всегда старательно ухаживал за ним, мыл с мылом и полировал по несколько раз в году, так что дубленая кожа лоснилась и ни пылинки не было в углублениях рисунка, вырезанного неизвестным мексиканцем. Клейтон не понимал значения непривычного иноземного орнамента из квадратов, спиралей и кругов, но был уверен, что какой-то смысл в этом рисунке скрыт, смысл, которого ему никогда не узнать, но все равно седлом этим можно было восхищаться, и приятно было чувствовать под собой глянцевую кожу, прочную и надежную. Он прошел к стене и снял седло с колышка. Сейчас оно не было ухоженным. Грязь глубоко въелась в канавки, кожа потемнела и покрылась пятнами. Серебро местами позеленело. Он подозрительно потянул носом. Пахло как от давно заброшенной вещи, пылью и гнильем. Он укоризненно посмотрел на брата, но Лестер отвернулся, притворившись, что не заметил, и принялся чистить чалому бок, что-то бормоча ему в ухо.
Они вывели лошадей из сарая на утренний холод.
— Я был здорово занят, — сказал Лестер. — От Тома и Кэбота мне, считай, никакой помощи в хозяйстве не было. Вечно они болтались в Дьябло или катались верхом по всей этой чертовой территории с ребятами Гэвина. Ну, время от времени возвращались и что-то делали, так что мне не приходилось морочить себе голову и нанимать человека, разве что мексиканца время от времени, чтоб привез дров с горы. Когда человек один, у него дел хватает.
— Да ладно. — Клейтон провел ладонью по седлу, а потом обтер ее о чепсы. На солнце было видно, что кожа местами потрескалась и облезла.
— Надо было мне, конечно, нанять человека, чтоб помогал, — продолжал брат. — За последние годы я не раз собирался нанять кого-то, но Мэри-Ли и слышать об этом не хотела.
— Ладно, Лес, все в порядке. — Он затянул подпругу и расправил потник. — Если уезжаешь на семь лет, так надо быть распоследним дураком, чтобы думать, что вещи останутся такими же самыми до твоего возвращения. Хватит с тебя того, что земля пахнет по-прежнему и у неба цвет тот же самый. Я рад и благодарен судьбе, что ты все еще здесь, что вы с Мэри-Ли еще живые и здоровые.
— Ну, думаю, за это и вправду можно благодарить судьбу. Но все равно, Клей, ты уж извини меня за седло…
Клейтон улыбнулся. На солнце голубизна его глаз стала ярче. В Амарилло ему пришлось работать крепко, и он не расплылся, но все равно потерял что-то в своем внешнем виде, то, что осталось даже у Лестера с его вторым подбородком и валиком жира, перевесившимся через черный мексиканский пояс, — вид человека, который проводит жизнь под открытым небом на спине у лошади. Это та особенность внешнего вида, которую никто не мог бы придать себе искусственно и которую любой, кто ездит верхом и ведет такую жизнь, может заметить в другом. Может, это ветер как-то особенно высушивает впадины щек и выдубливает кожу лица, наносит на нее особый рисунок, как будто это лицо сморщено и напряжено в противостоянии непрекращающейся буре. Или это особенное выражение глаз, постоянно прищуренных против ветра и солнца, суженных и окруженных веером морщинок, расходящихся далеко от уголков глаз, как волны от ветра на глади залива. Все это давно исчезло с лица Клейтона. Оно не было бледным, но утратило едва различимые приметы человека, который проводит жизнь в седле и спит на твердой земле. Но память рук и ног хранила все прежние навыки, и когда он вывел кобылу на солнце, то почувствовал, что ему удобно и приятно на этой земле, и поводья свободно лежали у него на руке, а сапоги опирались на землю ладно и твердо.
Они закрепили седла, перекинули через спины лошадей седельные сумки и закрепили их снизу кожаными ремешками, обвязав их вокруг подпруги. К седлам были закреплены чехлы для винтовок — свисающие вниз и открытые сверху кобуры из мягкой кожи, смазанные изнутри мылом. Лестер вернулся в дом и принес две винтовки — те, что висели над камином. Потом принес из сарая коробку с патронами. Открыв затворы, они зарядили винтовки. Клейтон пересыпал патроны из коробки в полотняный мешочек и упрятал его поглубже в складки скатанного одеяла. Патроны для «Кольта» лежали у него в обоих карманах овчинной куртки, а еще один мешочек патронов, крепко завязанный, был во вьюке, на самом верху. «Кольт» он закрепил на правом бедре, кобуру смазал тогда же, когда и чехлы для винтовок — рано утром перед завтраком. После завтрака они скатали одеяла и приготовили вьюки, набив их консервами, беконом, топленым салом, сухарями и черным хлебом.
— Перчатки у тебя есть, Клей?
— Нет.
Лестер обошел хижину и вошел через переднюю дверь, а Клейтон, последовав за ним, остановился у крыльца и подождал, пока он вернулся. Лестер протянул ему пару подбитых мехом перчаток. Они оказались ему по размеру.
— Это перчатки Тома, — сказал Лестер.
И носки, которые сейчас были на нем, тоже принадлежали Тому, чуть тесноватые для него носки, и серый шерстяной свитер под курткой. Чепсы и шпоры были его собственные, он вытащил их из потертого армейского байкового мешка, который лежал в кладовке под кучей овечьих шкур. Когда они сели на лошадей, там же, у сарая, из хижины к ним вышли женщины. Молодая куталась в шаль, но Мэри-Ли была в одном платье, как будто совсем не чувствовала холода.
— Не уезжай, — сказала она Лестеру, и голос ее прозвучал как-то ломко. Единственный звук в тишине долины, кроме скрипа седельной кожи и чавканья тающего снега под копытами лошадей.
— Я буду ездить, сколько понадобится, пока не найду его.
— Он мертвый.
— Тогда я привезу сюда его тело. Пусть уж хоть один из моих сыновей будет похоронен здесь. — Голос у него опять стал нервным. Он звучал тоном выше, чем обычно, и чалый ударил копытом в снег.
Она продолжала смотреть на него холодно, только вяло покачала головой из стороны в сторону. Воздух был морозный, щеки у Джоузи и у обоих мужчин порозовели, но ее лицо оставалось бесцветным, а глаза стали еще желтее, чем всегда, как будто желчь проникла ей в кровь и затопила ее всю. Она печально кивнула Лестеру и повернулась к Клейтону.
— Я проклинаю тебя… что ты вернулся… Ты и Гэвин, твой отец, — это от вас все горе. К чему вы прикоснетесь, то гибнет — будь ты проклят навеки, Клейтон!
Кобыла Клейтона фыркнула. Он поерзал, плотнее усаживаясь в седле, но лицо его побледнело. Он скрипнул зубами. Ему хотелось сказать что-нибудь, как-то переубедить ее, но она отвернулась, отошла туда, где стояла Джоузи, опираясь на изгородь кораля, и остановилась за ней. Так она стояла, не шелохнувшись, только глядела невидящим взглядом в яркое светло-голубое зимнее небо. Кобыла тихо заржала и потерлась о бок чалого. Лестер посмотрел на Клейтона. Он тоже побледнел, глаза стали грустными и виноватыми. Он ничего не сказал, лишь покачал головой и пожал плечами.
— Скажи ей, Лес, — проговорил Клейтон напряженным, натянутым голосом, — что ты просил меня поехать с тобой. Скажи ей, что это ради тебя я согласился ехать.
— Я просил его, — Лестер прокричал это пронзительным, скрипучим голосом; от крика кобыла снова заржала так, что почти заглушила его. — Да, я просил его, Мэри-Ли! Слышишь?!
Слышала она или нет, но виду не подала; резко, всем телом повернулась и побрела к хижине. Молодая женщина кивнула им головой и отправилась за ней. У двери она остановилась и прикрыла плечо бледной рукой. Вот так они стояли там, две женщины, повернувшись спиной, пока мужчины развернули лошадей и молча уехали напрямик через пастбище по рыхлому снегу. Долина как будто засосала их в свою глубину. Когда женщины, наконец, обернулись, чтобы проводить их покрасневшими глазами, верховые были уже только маленькими черными точками посреди широкого простора, одинокими, все уменьшающимися пятнышками, ползущими туда, где встречались бедра теснящих долину гор, к месту, которое называлось Проход у Красной Горы.
Они ехали, не останавливаясь, весь день, и к вечеру добрались до подножия Прохода, до самой реки. Снег таял, и вода в реке начала подниматься; там, куда доходила вода, долина становилась глубокой и черной. Земля была мягкая, черная, лишь слегка подернутая инеем. По обе стороны петляющего речного русла раскинулись ранчо; там, где снег сошел, пасся скот, тупо опустив головы к земле. Коровы настораживали уши, когда лошади пробегали рысью мимо и копыта прорезали подмерзший дерн. Пробившись через долину, река сворачивала к западу длинной излучиной.
За рекой раскинулось царство тишины. Места здесь были голые, бесплодные, земля сухая. Ни один дымок из печной трубы не поднимался в предвечернее небо. Это была суровая, открытая местность, поросшая сплетением можжевельника, кактусов и, изредка, мескита. Птицы проплывали над головой беззвучно, как хлопья снега, а потом сворачивали туда, где скот щипал едва пробивающуюся траву. Копыта лошадей расплескивали лужицы холодной воды, а там, где под водой был камень, цокали — и стылый воздух отзывался эхом. Какое-то время за ними летел орел, а потом свернул на восток, к горам. Горы все время надвигались на них с двух сторон, все теснее сжимая тиски, так что, когда земля начала подниматься, они оказались в клещах. Теперь нельзя было ни уклониться, ни сбиться в сторону, им оставался только один путь — туда, где смыкались бедра долины. Орел улетел — теперь ястреб плавал над вершинами сосен; потом он сорвался, спланировал вдоль склона и пролетел у них над головами в сторону западных пастбищ. В лесу залаяла дикая собака, и ястреб развернулся в ту сторону, надеясь на поживу. Где-то в чаще ухнула сова.
Они настойчиво поднимались в гору, Клейтон — впереди. К сумеркам они миновали темный коридор сосен и были уже недалеко от перевала. Снег здесь лежал толстым слоем на земле и свисал тяжелыми пластами с ветвей деревьев. Небо затянулось облаками, стало серым и шершавым, и синий вечерний свет лишь кое-где пробивался сквозь случайные разрывы в сером одеяле туч. Клочья тумана путались в зарослях карликовых сосен. Стало холодно, мороз щипал пальцы сквозь мех перчаток, так что время от времени они начинали хлопать себя по бокам, чтобы согреть руки. Уши и носы покраснели. Лошади пыхтели, выдыхая клубы пара, но копыта ступали по густому снегу бесшумно. От чалого валил пар, он начал отставать, и кобыла машинально замедлила шаг.
Они остановились в самой верхней точке Прохода, на перевале; отсюда открывался вид на верхнюю долину. Она была на несколько миль длиннее и шире, чем нижняя, река здесь возвращалась с юга и огибала вдали подножия холмов. Вечерние тени соскользнули со скал и окрасили белую равнину в тусклый голубой цвет.
А вдали, у самого истока долины, располагался город Дьябло. Он лежал в котловине, окруженный косматыми спинами гор Сангре-де-Кристо [1]. По ту сторону хребтов Сангре лежала пустыня. Но здесь перед ними расстилалась самая богатая долина Территории Нью-Мексико. И вся эта долина, вместе со склонами, шахтами, пастбищами и городом, принадлежала Гэвину Рою. Он был король; у него была своя королева, свои бароны, свои прислужники, своя личная армия.
Когда-то у него был и наследник трона… Клейтон тронул поводья и направил свою кобылу медленным шагом по тропе, сбегающей в долину.
Клейтон встал из-за стола и потянулся так, что затрещали кости рук и плечей. Женщины сидели молча и глядели на него. Мэри-Ли перевела глаза вниз, на пояс. У него на правом бедре висел «Кольт» с коричневой рукояткой.
— Ты забираешь с собой последнего мужчину из этого дома. Двое уже умерли, а ты забираешь третьего, последнего…
Он посмотрел на нее — женщину, породившую пятерых детей, из которых выжили только двое — близнецы. Он смотрел на ее безжизненное лицо, опавшие груди, отталкивающее тело. Ему было жаль ее — он помнил, какой она была в молодости смешливой девчонкой, и глаза у нее тогда были темнее — а сейчас они стали желтые и хищные, как у кошки; он вспоминал, как когда-то зимний воздух окрашивал ей щеки румянцем. Она напомнила ему его мать. Но он только сказал брату:
— Я готов, Лес, — выезжаем, как только ты соберешься.
Проваливаясь в снег, глубоко вдыхая чистый воздух, они прошли к сараю. Утро было чистое и тихое. Дверь сарая распахнулась, и густой теплый запах лошадей заклубился паром в утренней ясности. К нему примешивался острый аромат кожи и сухой дух сена, разбросанного по полу сарая, мягкий жирный запах конского навоза из денников. Через раскрытую дверь втекал зимний воздух. Здесь острее ощущалось, какой он нежный и пьянящий, как обжигает ноздри… И все же приятно было вдохнуть запах конюшни; семь лет Клейтон прожил в Амарилло, вдали от пастбищ и скота. Он похлопал кобылу по мягкому крупу, пальцы его замерли на ее жесткой шкуре.
— Хочешь взять кобылу, Клей? Она старая, но еще крепкая. А вот жеребец теперь уже совсем никудышний.
Клейтон, ступая по соломе, пошел к жеребцу. Он был старый, глаза беспокойно двигались и слезились. Кожа была горячая наощупь. Когда Клейтон погладил его, он коротко всхрапнул и закатил глаза, ударив копытом по соломе.
— Он быстро устанет, — сказал Лестер.
— Ты на какой собираешься ехать?
— Мой — чалый.
Семилетний чалый был большой, с подвижными суставами. Кобыла была постарше и мельче — широкогрудая, крепкая, приземистая бурая кобылка, напоминающая крепкую старую индейскую женщину. Лестер купил ее совсем жеребенком десять лет назад у индейца-навахо, который проезжал мимо по дороге в резервацию. Клейтон помнил ее. Он вернулся к ней и согрел руки у нее на шее.
— Да, я возьму кобылу.
Его седло висело на колышке, вбитом в заднюю стену сарая, в тени. Это седло принадлежало ему еще с тех времен, когда он был совсем мальчишкой. Оно было мексиканское, из Чиуауа, он всегда старательно ухаживал за ним, мыл с мылом и полировал по несколько раз в году, так что дубленая кожа лоснилась и ни пылинки не было в углублениях рисунка, вырезанного неизвестным мексиканцем. Клейтон не понимал значения непривычного иноземного орнамента из квадратов, спиралей и кругов, но был уверен, что какой-то смысл в этом рисунке скрыт, смысл, которого ему никогда не узнать, но все равно седлом этим можно было восхищаться, и приятно было чувствовать под собой глянцевую кожу, прочную и надежную. Он прошел к стене и снял седло с колышка. Сейчас оно не было ухоженным. Грязь глубоко въелась в канавки, кожа потемнела и покрылась пятнами. Серебро местами позеленело. Он подозрительно потянул носом. Пахло как от давно заброшенной вещи, пылью и гнильем. Он укоризненно посмотрел на брата, но Лестер отвернулся, притворившись, что не заметил, и принялся чистить чалому бок, что-то бормоча ему в ухо.
Они вывели лошадей из сарая на утренний холод.
— Я был здорово занят, — сказал Лестер. — От Тома и Кэбота мне, считай, никакой помощи в хозяйстве не было. Вечно они болтались в Дьябло или катались верхом по всей этой чертовой территории с ребятами Гэвина. Ну, время от времени возвращались и что-то делали, так что мне не приходилось морочить себе голову и нанимать человека, разве что мексиканца время от времени, чтоб привез дров с горы. Когда человек один, у него дел хватает.
— Да ладно. — Клейтон провел ладонью по седлу, а потом обтер ее о чепсы. На солнце было видно, что кожа местами потрескалась и облезла.
— Надо было мне, конечно, нанять человека, чтоб помогал, — продолжал брат. — За последние годы я не раз собирался нанять кого-то, но Мэри-Ли и слышать об этом не хотела.
— Ладно, Лес, все в порядке. — Он затянул подпругу и расправил потник. — Если уезжаешь на семь лет, так надо быть распоследним дураком, чтобы думать, что вещи останутся такими же самыми до твоего возвращения. Хватит с тебя того, что земля пахнет по-прежнему и у неба цвет тот же самый. Я рад и благодарен судьбе, что ты все еще здесь, что вы с Мэри-Ли еще живые и здоровые.
— Ну, думаю, за это и вправду можно благодарить судьбу. Но все равно, Клей, ты уж извини меня за седло…
Клейтон улыбнулся. На солнце голубизна его глаз стала ярче. В Амарилло ему пришлось работать крепко, и он не расплылся, но все равно потерял что-то в своем внешнем виде, то, что осталось даже у Лестера с его вторым подбородком и валиком жира, перевесившимся через черный мексиканский пояс, — вид человека, который проводит жизнь под открытым небом на спине у лошади. Это та особенность внешнего вида, которую никто не мог бы придать себе искусственно и которую любой, кто ездит верхом и ведет такую жизнь, может заметить в другом. Может, это ветер как-то особенно высушивает впадины щек и выдубливает кожу лица, наносит на нее особый рисунок, как будто это лицо сморщено и напряжено в противостоянии непрекращающейся буре. Или это особенное выражение глаз, постоянно прищуренных против ветра и солнца, суженных и окруженных веером морщинок, расходящихся далеко от уголков глаз, как волны от ветра на глади залива. Все это давно исчезло с лица Клейтона. Оно не было бледным, но утратило едва различимые приметы человека, который проводит жизнь в седле и спит на твердой земле. Но память рук и ног хранила все прежние навыки, и когда он вывел кобылу на солнце, то почувствовал, что ему удобно и приятно на этой земле, и поводья свободно лежали у него на руке, а сапоги опирались на землю ладно и твердо.
Они закрепили седла, перекинули через спины лошадей седельные сумки и закрепили их снизу кожаными ремешками, обвязав их вокруг подпруги. К седлам были закреплены чехлы для винтовок — свисающие вниз и открытые сверху кобуры из мягкой кожи, смазанные изнутри мылом. Лестер вернулся в дом и принес две винтовки — те, что висели над камином. Потом принес из сарая коробку с патронами. Открыв затворы, они зарядили винтовки. Клейтон пересыпал патроны из коробки в полотняный мешочек и упрятал его поглубже в складки скатанного одеяла. Патроны для «Кольта» лежали у него в обоих карманах овчинной куртки, а еще один мешочек патронов, крепко завязанный, был во вьюке, на самом верху. «Кольт» он закрепил на правом бедре, кобуру смазал тогда же, когда и чехлы для винтовок — рано утром перед завтраком. После завтрака они скатали одеяла и приготовили вьюки, набив их консервами, беконом, топленым салом, сухарями и черным хлебом.
— Перчатки у тебя есть, Клей?
— Нет.
Лестер обошел хижину и вошел через переднюю дверь, а Клейтон, последовав за ним, остановился у крыльца и подождал, пока он вернулся. Лестер протянул ему пару подбитых мехом перчаток. Они оказались ему по размеру.
— Это перчатки Тома, — сказал Лестер.
И носки, которые сейчас были на нем, тоже принадлежали Тому, чуть тесноватые для него носки, и серый шерстяной свитер под курткой. Чепсы и шпоры были его собственные, он вытащил их из потертого армейского байкового мешка, который лежал в кладовке под кучей овечьих шкур. Когда они сели на лошадей, там же, у сарая, из хижины к ним вышли женщины. Молодая куталась в шаль, но Мэри-Ли была в одном платье, как будто совсем не чувствовала холода.
— Не уезжай, — сказала она Лестеру, и голос ее прозвучал как-то ломко. Единственный звук в тишине долины, кроме скрипа седельной кожи и чавканья тающего снега под копытами лошадей.
— Я буду ездить, сколько понадобится, пока не найду его.
— Он мертвый.
— Тогда я привезу сюда его тело. Пусть уж хоть один из моих сыновей будет похоронен здесь. — Голос у него опять стал нервным. Он звучал тоном выше, чем обычно, и чалый ударил копытом в снег.
Она продолжала смотреть на него холодно, только вяло покачала головой из стороны в сторону. Воздух был морозный, щеки у Джоузи и у обоих мужчин порозовели, но ее лицо оставалось бесцветным, а глаза стали еще желтее, чем всегда, как будто желчь проникла ей в кровь и затопила ее всю. Она печально кивнула Лестеру и повернулась к Клейтону.
— Я проклинаю тебя… что ты вернулся… Ты и Гэвин, твой отец, — это от вас все горе. К чему вы прикоснетесь, то гибнет — будь ты проклят навеки, Клейтон!
Кобыла Клейтона фыркнула. Он поерзал, плотнее усаживаясь в седле, но лицо его побледнело. Он скрипнул зубами. Ему хотелось сказать что-нибудь, как-то переубедить ее, но она отвернулась, отошла туда, где стояла Джоузи, опираясь на изгородь кораля, и остановилась за ней. Так она стояла, не шелохнувшись, только глядела невидящим взглядом в яркое светло-голубое зимнее небо. Кобыла тихо заржала и потерлась о бок чалого. Лестер посмотрел на Клейтона. Он тоже побледнел, глаза стали грустными и виноватыми. Он ничего не сказал, лишь покачал головой и пожал плечами.
— Скажи ей, Лес, — проговорил Клейтон напряженным, натянутым голосом, — что ты просил меня поехать с тобой. Скажи ей, что это ради тебя я согласился ехать.
— Я просил его, — Лестер прокричал это пронзительным, скрипучим голосом; от крика кобыла снова заржала так, что почти заглушила его. — Да, я просил его, Мэри-Ли! Слышишь?!
Слышала она или нет, но виду не подала; резко, всем телом повернулась и побрела к хижине. Молодая женщина кивнула им головой и отправилась за ней. У двери она остановилась и прикрыла плечо бледной рукой. Вот так они стояли там, две женщины, повернувшись спиной, пока мужчины развернули лошадей и молча уехали напрямик через пастбище по рыхлому снегу. Долина как будто засосала их в свою глубину. Когда женщины, наконец, обернулись, чтобы проводить их покрасневшими глазами, верховые были уже только маленькими черными точками посреди широкого простора, одинокими, все уменьшающимися пятнышками, ползущими туда, где встречались бедра теснящих долину гор, к месту, которое называлось Проход у Красной Горы.
Они ехали, не останавливаясь, весь день, и к вечеру добрались до подножия Прохода, до самой реки. Снег таял, и вода в реке начала подниматься; там, куда доходила вода, долина становилась глубокой и черной. Земля была мягкая, черная, лишь слегка подернутая инеем. По обе стороны петляющего речного русла раскинулись ранчо; там, где снег сошел, пасся скот, тупо опустив головы к земле. Коровы настораживали уши, когда лошади пробегали рысью мимо и копыта прорезали подмерзший дерн. Пробившись через долину, река сворачивала к западу длинной излучиной.
За рекой раскинулось царство тишины. Места здесь были голые, бесплодные, земля сухая. Ни один дымок из печной трубы не поднимался в предвечернее небо. Это была суровая, открытая местность, поросшая сплетением можжевельника, кактусов и, изредка, мескита. Птицы проплывали над головой беззвучно, как хлопья снега, а потом сворачивали туда, где скот щипал едва пробивающуюся траву. Копыта лошадей расплескивали лужицы холодной воды, а там, где под водой был камень, цокали — и стылый воздух отзывался эхом. Какое-то время за ними летел орел, а потом свернул на восток, к горам. Горы все время надвигались на них с двух сторон, все теснее сжимая тиски, так что, когда земля начала подниматься, они оказались в клещах. Теперь нельзя было ни уклониться, ни сбиться в сторону, им оставался только один путь — туда, где смыкались бедра долины. Орел улетел — теперь ястреб плавал над вершинами сосен; потом он сорвался, спланировал вдоль склона и пролетел у них над головами в сторону западных пастбищ. В лесу залаяла дикая собака, и ястреб развернулся в ту сторону, надеясь на поживу. Где-то в чаще ухнула сова.
Они настойчиво поднимались в гору, Клейтон — впереди. К сумеркам они миновали темный коридор сосен и были уже недалеко от перевала. Снег здесь лежал толстым слоем на земле и свисал тяжелыми пластами с ветвей деревьев. Небо затянулось облаками, стало серым и шершавым, и синий вечерний свет лишь кое-где пробивался сквозь случайные разрывы в сером одеяле туч. Клочья тумана путались в зарослях карликовых сосен. Стало холодно, мороз щипал пальцы сквозь мех перчаток, так что время от времени они начинали хлопать себя по бокам, чтобы согреть руки. Уши и носы покраснели. Лошади пыхтели, выдыхая клубы пара, но копыта ступали по густому снегу бесшумно. От чалого валил пар, он начал отставать, и кобыла машинально замедлила шаг.
Они остановились в самой верхней точке Прохода, на перевале; отсюда открывался вид на верхнюю долину. Она была на несколько миль длиннее и шире, чем нижняя, река здесь возвращалась с юга и огибала вдали подножия холмов. Вечерние тени соскользнули со скал и окрасили белую равнину в тусклый голубой цвет.
А вдали, у самого истока долины, располагался город Дьябло. Он лежал в котловине, окруженный косматыми спинами гор Сангре-де-Кристо [1]. По ту сторону хребтов Сангре лежала пустыня. Но здесь перед ними расстилалась самая богатая долина Территории Нью-Мексико. И вся эта долина, вместе со склонами, шахтами, пастбищами и городом, принадлежала Гэвину Рою. Он был король; у него была своя королева, свои бароны, свои прислужники, своя личная армия.
Когда-то у него был и наследник трона… Клейтон тронул поводья и направил свою кобылу медленным шагом по тропе, сбегающей в долину.
Часть вторая
КОРОЛЕВСТВО
Глава пятая
Гэвин Рой, отец Клейтона, был первым белым, поселившимся в этой долине.
Он пришел сюда весной, в мае, когда долина распустила цветы над ковром бизоньей травы, окруженная синими горами, склоны которых были местами покрыты зарослями карликовой сосны. Земля была богатая, нетронутая, мягко пружинила под ногой. Он мог смотреть на долину часами, не испытывая желания ни заговорить, ни двинуться с места. Он мог вслушиваться в голоса тишины и ощущать себя чистым, как дитя.
Он пришел сюда весной, в мае, когда долина распустила цветы над ковром бизоньей травы, окруженная синими горами, склоны которых были местами покрыты зарослями карликовой сосны. Земля была богатая, нетронутая, мягко пружинила под ногой. Он мог смотреть на долину часами, не испытывая желания ни заговорить, ни двинуться с места. Он мог вслушиваться в голоса тишины и ощущать себя чистым, как дитя.