Страница:
— У Первиса, говоришь? — по лицу Гэвина промелькнула усмешка. — Так ты, значит, девчонку видел?
— Какую девчонку?
— На прошлой неделе заметил ее в городе. Она в магазин заходила. Да-а, быстро она выросла, эта девчушка… Бьюсь об заклад, если б ты уделил ей малость внимания…
Клейтон поднялся по ступенькам и стал перед Гэвином, опершись руками на перила веранды у себя за спиной.
— Я видел Джо Первиса. Он говорит, ты огородил землю вдоль реки. Я видел изгородь, когда проезжал.
— Верно, сынок. Я это сделал сразу, как ты уехал. Как-то утром пришло в голову, я и послал парней на всю ночь сделать эту работенку, сказал им, что можно потом спать весь день. Так они шустро управились.
— Ну, а дальше что?
Гэвин налил коньяку в два стакана, один поставил для Клейтона на поручень перил.
— Сынок, у меня после весенних перегонов осталось пять тысяч голов. Пока дул этот проклятый ветер, мы потеряли восемь сотен. Те, что остались, — это лучшие наши коровы, самые плодовитые и породистые, и самые лучшие быки. Единственный способ сохранить стадо в хорошем состоянии — это давать пить вволю. Воды в речке хватит на месяц, если поить пять тысяч голов. Если к тому времени не пойдут дожди, то стаду конец. И если я разрешу всем подряд гонять сюда стада, то они за три недели всю воду высосут. Смотри, вон уже цветы сохнут. Не могу я рисковать скотиной.
— А как насчет других коров в долине? Коров Первиса и прочих ранчеров?
Гэвин пожал плечами:
— Когда жареным пахнет, тут уж каждый за себя.
Клейтон задумался. А потом медленно проговорил:
— А если другие так же начнут рассуждать?
— Наплевать! Ты что думаешь, если я позволю им поить их скот в реке вместе с моим стадом, так они мне спасибо скажут? Черта лысого! Ты думаешь, люди понимают доброту? — Он наклонился вперед, и глаза его стали колючими. — Ни черта, вот что я тебе скажу! Они одно понимают — закон и порядок, и кто их законно за глотку схватит, того они и уважают.
Клейтон глотнул из стакана, коньяк неприятно обжег желудок. Слишком жарко было, чтобы пить. Над прерией не по сезону нещадно палило солнце, выжигая деревья и кусты; даже воздух стал белесым от зноя. Над горами стояло марево, четкие очертания хребта расплывались в нем.
— Круто берешь, — сказал спокойно Клейтон.
Гэвин усмехнулся:
— А я и есть крутой человек.
В глубине души Клейтон понимал, что в словах Гэвина есть доля правды. Здесь не существует такого понятия, как благодарность. Вот благонадежность — это да, есть такая штука; благонадежность и верность, которые сохраняются до тех пор, пока власть заботится о человеке и расплачивается сполна за его лояльность. Он знал эту истину всю жизнь, и до сих пор с нею мирился, даже принимал ее. Он сам был частью этой системы. Но Лестер прав: эта долина — место недоброе и гиблое.
И конечно, дело не только в Гэвине. Никто не смог бы властвовать так, как он, если бы ему не спускали с рук.
Долина представлялась Клейтону миром людей, которые всю жизнь неуклонно и жадно стремятся к одному: к собственному благу… как они его понимают. Никто не знает, в чем оно, но каждый за него из кожи вон лезет и бьется до крови. В таком мире Гэвин может править, потому что он его понимает, принимает и ни перед кем не отчитывается. Он никогда не опускался до объяснений и оправданий. Он с этим миром обходился по справедливости и расплачивался за то, что получал от него, выполняя свои обязательства — это люди понимали и уважали. А боялись его вот почему: он не лицемерил и не возносил хвалы фальшивым божествам, которым молились другие, которые боялись открыто признаться в своих желаниях…
Клейтон взглянул на Гэвина и на минуту ощутил какое-то странное уважение.
Но оно постепенно угасало, когда он вновь задумался о себе. Что-то в нем изо всех сил рвалось на свободу. Кажется, он уже когда-то почувствовал такое, когда был с Телмой. Ощущение — но такое скоротечное, что он не успел остановить и осмыслить его. Только светлое мгновение, спрятанное в глубинах памяти, смутное и более недостижимое. Оно ушло: Лорел его нарушила. Но не погибло — его можно будет отыскать вновь, где-то в тайных глубинах души…
Гэвин наблюдал за ним молча. Наконец Клейтон поднял на него глаза и мотнул головой в сторону прерии.
— Но ведь эти изгороди никто не сторожит.
Блеклые голубые глаза Гэвина сверкнули.
— Верно, сынок. Так нужды нет. Если кто-то погонит скот к реке, я просто обращусь к закону, пусть власти этим занимаются.
— К закону, — задумчиво сказал Клейтон. — Ко мне, значит.
— К тебе, сынок.
В кармане у Клейтона лежала серебряная звезда, которую два года назад передал ему Риттенхауз. Он вытащил ее, ощутив пальцами стершиеся затупившиеся концы. Несколько раз подбросил осторожно на ладони, а потом положил на перила рядом с пустым стаканом из-под коньяка. Звезда блеснула на солнце.
— Нацепи ее на кого-нибудь другого, Гэвин.
Гэвин пристально смотрел на него.
— Или делай сам эту грязную работу. С меня хватит.
— Хватит? — Гэвин задохнулся.
Клейтон тяжело вздохнул:
— Так или иначе, ты это не принимай как личную обиду. Я никогда не хотел быть шерифом. Старина Эд меня чуть не силком заставил надеть звезду. А ты сегодня заставил ее снять.
— Я?.. Я?!
Клейтона охватило чувство жалости. Он понимал отца. Ну, да, как это он осмелился посягнуть на сыновний долг?! Только что ж это за долг, который требует такого? Это уж слишком! Нельзя сделать то, что требует от него этот долг. Если действительно каждый за себя, то он бы боролся. Боролся и уничтожал… но если он уничтожит Гэвина…
— Ты, похоже, не понимаешь, как это человек может хотеть чего-то другого, не того, что хочешь ты…
— Человек может, — медленно произнес Гэвин. — Это я понимаю. Но не мой собственный сын.
— Ну что ж, значит, я плохой сын. Мне не нужно ничего такого, чего хочешь ты. Жалкая у тебя жизнь, ты только о себе думаешь. Я терпеть не могу…
— Замолчи! — взревел Гэвин, приподнявшись со стула. Лицо его побледнело. — Плевать я хотел, чего ты терпеть не можешь! Я не хочу… Мне не надо твоей любви… Потому что, мальчишка, теперь я вижу, ты ничего не можешь мне отдать! Ты безжалостный, — сказал он, понижая голос. — Видит Бог, ты еще хуже меня. Мальчик, — сказал он еще тише, — ты слишком жесток…
— Я хотел только сказать, — Клейтона трясло, — что я терпеть не могу подчиняться тебе. Не знаю почему. Может, не будь ты мне отцом, я бы спокойно принимал твои приказы. Это глупо звучит, я знаю, но я так чувствую. Гэвин…
— Замолчи! — повторил Гэвин. — С меня хватит!
Клейтон дышал прерывисто, как будто воздух силой нагнетали ему в легкие, против его воли:
— Да, я жестокий. Я более жестокий, чем мне хотелось бы. Но не настолько все же, чтобы с этим примириться… ты-то о себе такого не скажешь. Разве ты не видишь, что я не хочу быть таким? Разве тебе не понятно, что я пытаюсь сделать?
— Ты просто хочешь разбить мне сердце, — глухо сказал Гэвин, — вот что ты пытаешься сделать. Только, мальчик, — он поднялся, и в глазах его блеснул металл, — силенок у тебя для этого мало. — Он шагнул к перилам и резко смахнул наземь серебряную звезду — она, вращаясь волчком, полетела по дуге и упала в пыль.
Клейтон повернулся и пошел по ступеням вниз. Он слышал позади шаги Гэвина, слышал, как за ним захлопнулась дверь. Клейтон присел на корточки и долго сидел, ничего не видя перед собой. Потом подобрал звезду и спрятал в карман. Закусил губу, жалея о каждом сказанном слове, и о тех ужасных вещах, которые он начал открывать для себя. И вдруг он увидел в окне женский силуэт: Лорел, зажав штору в маленьком кулачке, наблюдала за ним. Мы все против него, — подумал он, — все… А он нас все еще любит…
Он отвернулся, чтобы не видеть этих страстных горящих глаз, и быстро зашагал к коралю.
Глава двадцать шестая
Глава двадцать седьмая
— Какую девчонку?
— На прошлой неделе заметил ее в городе. Она в магазин заходила. Да-а, быстро она выросла, эта девчушка… Бьюсь об заклад, если б ты уделил ей малость внимания…
Клейтон поднялся по ступенькам и стал перед Гэвином, опершись руками на перила веранды у себя за спиной.
— Я видел Джо Первиса. Он говорит, ты огородил землю вдоль реки. Я видел изгородь, когда проезжал.
— Верно, сынок. Я это сделал сразу, как ты уехал. Как-то утром пришло в голову, я и послал парней на всю ночь сделать эту работенку, сказал им, что можно потом спать весь день. Так они шустро управились.
— Ну, а дальше что?
Гэвин налил коньяку в два стакана, один поставил для Клейтона на поручень перил.
— Сынок, у меня после весенних перегонов осталось пять тысяч голов. Пока дул этот проклятый ветер, мы потеряли восемь сотен. Те, что остались, — это лучшие наши коровы, самые плодовитые и породистые, и самые лучшие быки. Единственный способ сохранить стадо в хорошем состоянии — это давать пить вволю. Воды в речке хватит на месяц, если поить пять тысяч голов. Если к тому времени не пойдут дожди, то стаду конец. И если я разрешу всем подряд гонять сюда стада, то они за три недели всю воду высосут. Смотри, вон уже цветы сохнут. Не могу я рисковать скотиной.
— А как насчет других коров в долине? Коров Первиса и прочих ранчеров?
Гэвин пожал плечами:
— Когда жареным пахнет, тут уж каждый за себя.
Клейтон задумался. А потом медленно проговорил:
— А если другие так же начнут рассуждать?
— Наплевать! Ты что думаешь, если я позволю им поить их скот в реке вместе с моим стадом, так они мне спасибо скажут? Черта лысого! Ты думаешь, люди понимают доброту? — Он наклонился вперед, и глаза его стали колючими. — Ни черта, вот что я тебе скажу! Они одно понимают — закон и порядок, и кто их законно за глотку схватит, того они и уважают.
Клейтон глотнул из стакана, коньяк неприятно обжег желудок. Слишком жарко было, чтобы пить. Над прерией не по сезону нещадно палило солнце, выжигая деревья и кусты; даже воздух стал белесым от зноя. Над горами стояло марево, четкие очертания хребта расплывались в нем.
— Круто берешь, — сказал спокойно Клейтон.
Гэвин усмехнулся:
— А я и есть крутой человек.
В глубине души Клейтон понимал, что в словах Гэвина есть доля правды. Здесь не существует такого понятия, как благодарность. Вот благонадежность — это да, есть такая штука; благонадежность и верность, которые сохраняются до тех пор, пока власть заботится о человеке и расплачивается сполна за его лояльность. Он знал эту истину всю жизнь, и до сих пор с нею мирился, даже принимал ее. Он сам был частью этой системы. Но Лестер прав: эта долина — место недоброе и гиблое.
И конечно, дело не только в Гэвине. Никто не смог бы властвовать так, как он, если бы ему не спускали с рук.
Долина представлялась Клейтону миром людей, которые всю жизнь неуклонно и жадно стремятся к одному: к собственному благу… как они его понимают. Никто не знает, в чем оно, но каждый за него из кожи вон лезет и бьется до крови. В таком мире Гэвин может править, потому что он его понимает, принимает и ни перед кем не отчитывается. Он никогда не опускался до объяснений и оправданий. Он с этим миром обходился по справедливости и расплачивался за то, что получал от него, выполняя свои обязательства — это люди понимали и уважали. А боялись его вот почему: он не лицемерил и не возносил хвалы фальшивым божествам, которым молились другие, которые боялись открыто признаться в своих желаниях…
Клейтон взглянул на Гэвина и на минуту ощутил какое-то странное уважение.
Но оно постепенно угасало, когда он вновь задумался о себе. Что-то в нем изо всех сил рвалось на свободу. Кажется, он уже когда-то почувствовал такое, когда был с Телмой. Ощущение — но такое скоротечное, что он не успел остановить и осмыслить его. Только светлое мгновение, спрятанное в глубинах памяти, смутное и более недостижимое. Оно ушло: Лорел его нарушила. Но не погибло — его можно будет отыскать вновь, где-то в тайных глубинах души…
Гэвин наблюдал за ним молча. Наконец Клейтон поднял на него глаза и мотнул головой в сторону прерии.
— Но ведь эти изгороди никто не сторожит.
Блеклые голубые глаза Гэвина сверкнули.
— Верно, сынок. Так нужды нет. Если кто-то погонит скот к реке, я просто обращусь к закону, пусть власти этим занимаются.
— К закону, — задумчиво сказал Клейтон. — Ко мне, значит.
— К тебе, сынок.
В кармане у Клейтона лежала серебряная звезда, которую два года назад передал ему Риттенхауз. Он вытащил ее, ощутив пальцами стершиеся затупившиеся концы. Несколько раз подбросил осторожно на ладони, а потом положил на перила рядом с пустым стаканом из-под коньяка. Звезда блеснула на солнце.
— Нацепи ее на кого-нибудь другого, Гэвин.
Гэвин пристально смотрел на него.
— Или делай сам эту грязную работу. С меня хватит.
— Хватит? — Гэвин задохнулся.
Клейтон тяжело вздохнул:
— Так или иначе, ты это не принимай как личную обиду. Я никогда не хотел быть шерифом. Старина Эд меня чуть не силком заставил надеть звезду. А ты сегодня заставил ее снять.
— Я?.. Я?!
Клейтона охватило чувство жалости. Он понимал отца. Ну, да, как это он осмелился посягнуть на сыновний долг?! Только что ж это за долг, который требует такого? Это уж слишком! Нельзя сделать то, что требует от него этот долг. Если действительно каждый за себя, то он бы боролся. Боролся и уничтожал… но если он уничтожит Гэвина…
— Ты, похоже, не понимаешь, как это человек может хотеть чего-то другого, не того, что хочешь ты…
— Человек может, — медленно произнес Гэвин. — Это я понимаю. Но не мой собственный сын.
— Ну что ж, значит, я плохой сын. Мне не нужно ничего такого, чего хочешь ты. Жалкая у тебя жизнь, ты только о себе думаешь. Я терпеть не могу…
— Замолчи! — взревел Гэвин, приподнявшись со стула. Лицо его побледнело. — Плевать я хотел, чего ты терпеть не можешь! Я не хочу… Мне не надо твоей любви… Потому что, мальчишка, теперь я вижу, ты ничего не можешь мне отдать! Ты безжалостный, — сказал он, понижая голос. — Видит Бог, ты еще хуже меня. Мальчик, — сказал он еще тише, — ты слишком жесток…
— Я хотел только сказать, — Клейтона трясло, — что я терпеть не могу подчиняться тебе. Не знаю почему. Может, не будь ты мне отцом, я бы спокойно принимал твои приказы. Это глупо звучит, я знаю, но я так чувствую. Гэвин…
— Замолчи! — повторил Гэвин. — С меня хватит!
Клейтон дышал прерывисто, как будто воздух силой нагнетали ему в легкие, против его воли:
— Да, я жестокий. Я более жестокий, чем мне хотелось бы. Но не настолько все же, чтобы с этим примириться… ты-то о себе такого не скажешь. Разве ты не видишь, что я не хочу быть таким? Разве тебе не понятно, что я пытаюсь сделать?
— Ты просто хочешь разбить мне сердце, — глухо сказал Гэвин, — вот что ты пытаешься сделать. Только, мальчик, — он поднялся, и в глазах его блеснул металл, — силенок у тебя для этого мало. — Он шагнул к перилам и резко смахнул наземь серебряную звезду — она, вращаясь волчком, полетела по дуге и упала в пыль.
Клейтон повернулся и пошел по ступеням вниз. Он слышал позади шаги Гэвина, слышал, как за ним захлопнулась дверь. Клейтон присел на корточки и долго сидел, ничего не видя перед собой. Потом подобрал звезду и спрятал в карман. Закусил губу, жалея о каждом сказанном слове, и о тех ужасных вещах, которые он начал открывать для себя. И вдруг он увидел в окне женский силуэт: Лорел, зажав штору в маленьком кулачке, наблюдала за ним. Мы все против него, — подумал он, — все… А он нас все еще любит…
Он отвернулся, чтобы не видеть этих страстных горящих глаз, и быстро зашагал к коралю.
Глава двадцать шестая
Клейтон приехал в город, поставил лошадь в конюшню и пошел к Телме домой. Ее там не оказалось — она была в кафе. Он прилег на кровать, сцепив пальцы на затылке, чувствуя их мягкое давление, и уставился в пустоту. Через какое-то время встал и скрутил сигарету. Издали доносился знакомый звон монет и стаканов. Докурив сигарету, он выбросил окурок в окно и долго смотрел, как он дотлевает в пыли темной улицы.
Когда он вошел в салун Петтигрю, там было битком. Люди плечом к плечу выстроились вдоль стойки; на всех трех покерных столах шла игра, вокруг игроков толпились зрители. В салуне было не продохнуть. В облаках дыма лица казались серыми, неживыми. В углу тапер играл на пианино, но если кто и слушал музыку, то виду не показывал. Был тот час, когда все уже немного выпили и ясность внешнего мира затуманилась, зато каждый чувствовал себя увереннее в своем внутреннем, знакомом мирке, уютнее и чуть свободнее. Все безмятежно улыбались, пили, играли в покер — или следили за игрой, отпуская замечания, одобрительно кивая, когда делались ставки, и покачивая головой, когда наступала пора раскрывать карты, и игроки ловкими пальцами переворачивали их лицом вверх. Фишки глухо звякали на мягком сукне, потом раздавался резкий звук, как от стремительно падающей воды, — когда уверенные пальцы сгребали фишки. Клейтон взял в баре виски и подошел к одному из столиков. Он чувствовал себя отделенным от толпы, как будто оказался в новом мире и никого здесь не знал.
Первым его заметил Толстый Фред Джонсон. Лицо его расплылось в улыбке — и тут же в голове зародилась мысль.
— Привет, Клей! Ребята, это же Клей пришел! Сто лет его не видали…
Клейтон вежливо кивнул всем: Джонсону, Джо Первису, Марву Джонсу, Сэму Харди, Джорджу Майерсу, двум незнакомым ковбоям и одетому в черное человеку по имени Феннел, который здесь был за крупье.
— Мне не сдавай, я пропускаю эту сдачу, — Первис затушил сигарету и застегнул пряжку на ремне. Обычно все играли, ослабив ремень и расстегнув ворот рубахи.
Они с Клейтоном отошли в сторону.
— Ну, что сказал Гэвин? — спросил Первис.
— О чем?
— Как о чем, об ограде, дуралей! — Он был немного пьян и зол. Он проигрывал в покер Сэму Харди — тот играл бездумно, но ему шла карта.
— Он сказал, что ограда останется, — чуть улыбнулся Клейтон. — И закон позаботится, чтобы ее никто не тронул. Насчет этого ты был прав…
Первис ухмыльнулся насмешливо:
— Конечно, я был прав! Черт меня подери, уж я-то знаю, как твой папаша дела делает. Раньше он предоставлял старине Эду улаживать неприятности, а теперь, когда Эд калека, у него есть ты. Ну и что же ты собираешься делать, если мы на каком-нибудь участке снимем проволоку и погоним наш скот к реке?
За столом раздался радостный вопль. Джорджу Майерсу пришла двойка, которой ему не хватало до стрита, и он сорвал банк. Другие незлобно выругались, а зрители закивали головами, словно знали обо всем наперед. Джордж Майерс хихикнул и начал складывать столбиком свои фишки.
— Я бы на твоем месте этого не делал, — сказал Клейтон Первису. — Я бы погнал скотину в предгорья.
— Ты хочешь сказать, что не пустишь нас?
— Придется. Вы ведь сами назначили меня шерифом.
Первис отступил назад, уставившись на шерифа, и лицо его исказилось от гнева. Клейтон холодно смотрел на него.
— Да-а, я ошибся, — сказал Первис с усилием. — Я говорил, что ты не такой, но я здорово ошибался. Ты — сын Гэвина, и ничем другим отродясь не был.
— Сообразительный ты, Джо. Что мне всегда в тебе нравилось, так это твоя сообразительность.
Но прежде, чем Первис успел ответить, его окликнул из-за стола Толстый Фред:
— Тебе сдавать, Джо, или нет? Или ты уходишь?
— Нет, не ухожу. И не собираюсь.
— Клей, хочешь сесть?
— Но, похоже, у вас полный состав.
Фред быстро оглядел стол, облизал верхнюю губу и похлопал Джорджа Майерса по руке:
— Джордж, ты почти при своих. И больше тебе сегодня уже никак не снять. Почему б тебе не пойти домой и не дать чуть-чуть поиграть Клею? Пусть попытает счастья, давно он уже удачу свою не испытывал…
Игроки за столом затаили дыхание, стараясь выглядеть безразличными. Вот уже несколько месяцев они мечтали увидеть Клейтона за покерным столом. Пустые глаза прятали алчность.
— Давай, Джордж. — сказал Феннел, — возьми стаканчик за мой счет. Пусть Клей сядет.
Джордж Майерc собрал свои фишки в горсть. Он привык делать то, что хотели другие. Рассчитался с Феннелом, который банковал.
— И совсем я не при своих, — пожаловался он Клейтону. — Проиграл пять долларов.
— Может, я верну их, — Клейтон сел на его место. — Не уходи. Побудь здесь и принеси мне удачу, Джордж.
Люди за столом помнили, как играет Клейтон. Он торгуется при любой игре. Когда ему приходит плохая карта, он сначала хмурится, а потом старается скрыть это за ухмылкой. А когда карта хорошая, у него глаза вспыхивают от возбуждения. Все, кроме Сэма Харди, который считал фишки, склонившись над столом, обменялись красноречивыми взглядами и поняли друг друга без слов. Они дадут Клею поблефовать и выиграть понемногу несколько раз, а потом загонят в угол и заставят делать крупные ставки со слабой картой на руках. Вот так обычно они и доили его. Со всего салуна собрались любопытствующие, столпились вокруг стола и глубокомысленно кивали друг другу. Глаза у людей сузились, сердца бились в унисон.
Клейтон для начала взял фишек на пятьдесят долларов, вручив Феннелу расписку. Свои долги он всегда платил сполна и без проволочек уже на следующий вечер, а так как он был сыном Гэвина, то кредит имел неограниченный.
Первые две сдачи он не рисковал, ставил мелочь и пасовал, хмурясь, уже на втором круге. В третьей игре ему пришла дама, а Фред Джонсон выложил две шестерки. Тут все, кроме Феннела и Первиса, упали.
Джонсон погладил свои пухлые щеки:
— Славные две шестерочки, — громко заметил он. — Ставлю на них девять долларов.
Он пододвинул в банк красные фишки и стал ждать, что скажет Клейтон.
— Отвечаю и поднимаю еще на десять, Фред.
— Ты меня поднимаешь на десятку? — Джонсон согнал с лица улыбку, картинно нахмурился и вздохнул. — Видали, это с одной дамой он поднимает меня на десять долларов! Бьюсь об заклад, у него темная карта — дама [24]. — Он покачал головой, собрал свои карты и бросил их на зеленое сукно рубашкой вверх. — Пожалуй, я лучше упаду — сберегу денежки.
— Феннел?
Феннел тоже спасовал.
— Джо?
— Без меня, — сказал Первис. — Пусть парень забирает.
— Забираешь, Клей?
Клейтон перевернул свою темную карту — туз, загреб банк и ребячливо улыбнулся.
— Ну вот, взял на пушку! — вскричал Джонсон.
Игроки расслабились, откинувшись на стульях. Зрители, понимающе улыбаясь, переглядывались. До них дошло. Сэм Харди поднял глаза и тоже понял все. Он сдвинул фишки к банкомету:
— Я выхожу, — сказал он. — Давай рассчитаемся, — и повернулся к Клейтону. — Пошли, сынок, я поставлю тебе стаканчик и провожу до конюшни.
— Я ж только сел, Сэм. И выигрываю, в кои-то веки. Ну как тут уйдешь? — Клейтон усмехнулся и стал тасовать фишки в руках.
Сэм укоризненно посмотрел на остальных; они сидели с непроницаемыми и невинными лицами. Феннел позвал:
— Кто-нибудь сядет?
Место Сэма тут же заняли. Играли еще с полчаса, и Клейтон едва оставался при своих. Он трижды выиграл, каждый раз понемногу, имея на руках по паре, а потом спустил все зараз, когда Джо Первис получил два туза подряд, — одного втемную, второго в открытую, а под конец, последней картой, — третьего, и побил десятки Клейтона.
На следующей сдаче сразу начали по-крупному. Первис выигрывал и все рвался поднимать игру; Толстому Фреду легли три пики поверх темной карты. Первис поднял на двадцать долларов. Ответили только Фред и Клейтон.
Фред и Первис внимательно посмотрели на Клейтона — и заметили блеск в его глазах. Переглянулись. Клейтон предъявил две девятки и семерку, Первис — двух королей и пятерку. Феннел раздал по последней карте: четвертую пику — Фреду, туз — Первису, и семерку — Клейтону. Толстый Фред присвистнул:
— Две пары у парня. С виду совсем неплохо! Ты думаешь, твои две пары, Клей, смогут побить флеш — если он у меня есть, конечно?
— Помалкивай и играй, — сказал Клейтон.
— Сейчас твое слово, парень!
Клейтон смотрел в свои карты. Все зрители, собравшиеся вокруг стола, сделали полшага вперед — по команде.
— Ставлю пятьдесят долларов, — сказал он сдавленным голосом. — Пятьдесят долларов и спорю — у тебя нет флеша!
Теперь было слово Первиса. Он покачал головой, нахмурился, выпятил губу. Это был спектакль. Он знал, что у Фреда флеш, и ему нужно было поднять ставку.
— Рискну вслед за Клеем. Не думаю, Фред, что у тебя флеш. Отвечаю и поднимаю еще на полста!
Джонсон вытащил скомканный носовой платок и вытер лоб. Его поросячьи глазки заблестели:
— Поддерживаю и еще пятьдесят! Феннел негромко сказал:
— Итого, Клей, клади сто, если хочешь продолжать.
Клейтон жестом попросил перо и бумагу. Написал расписку на двести долларов, швырнул ее через стол и смел в свою кучу стопку голубых фишек.
— Сто и еще сто!
— Гм-гм-гм, мальчик закусил удила! — воскликнул Первис. — Я — пас, — он сложил свои карты. — Думаю, тебе тоже, Фред, лучше задрать лапки.
Фред усмехнулся:
— Я человек азартный. Отвечаю на твои сто, Клей, и поднимаю еще на сто.
Собравшиеся вокруг стола возбужденно загалдели. Теперь уже все отошли от бара, чтобы наблюдать за игрой. У стойки остались только Сэм Харди, пивший в одиночестве, да бармен Чарли Белл. Но и Чарли тянул шею — хотел получше разглядеть, что там делается.
— Я напишу тебе расписку, — сказал Клейтон, — на эти сто и еще на двести.
— Еще двести?!
— Я поднимаю до двухсот, Фред. Хочешь швырять деньги на ветер, давай, вперед!
Толстый Фред рассмеялся.
— Думаешь, блефанул на две сотни, так я сразу спасую? Хочу сообщить тебе новость, сынок: я так блефовал, когда тебя еще на свете не было. — Он полез в карман и достал бумажник. Там лежали две стодолларовые банкноты, аккуратно сложенные вдвое. Он положил их на стол, а сверху придавил фишками, чтобы не сдуло. На лбу у него выступила испарина:
— Можешь написать расписку потом. Я тебе доверяю. Давай, показывай темную карту!
Клейтон прочистил глотку, оглядел напряженные лица вокруг — на него никто не смотрел, все уставились на темную карту, лежащую крапчатой синей рубашкой вверх… и перевернул ее — семерка!
— Банк! — раздался отчетливый шепот.
Клейтон не спеша придвинул к себе банк. Взял две банкноты и засунул их в нагрудный карман рубахи. Слегка наклонился над столом и улыбнулся прямо в лицо потрясенному Джонсону.
— Сегодня, Фред, я играю на выигрыш.
Весь вечер рядом с ним, подбадривая его, находился Джордж Майерс, то улыбаясь, то мрачнея, в зависимости от того, как складывалась игра.
— Ты мой счастливый талисман, Джордж, — говорил Клейтон весело. — Не отходи от меня. — И Джордж хихикал, поглядывая на окружающих.
Игра кончилась заполночь, позже обычного. На этот раз все отчаянно старались отыграться. Но никто не мог устоять перед Клейтоном. Он поднимал ставки, соперники, утирая пот со лба, отвечали — и проигрывали. Когда у него на руках не было карты, он все равно поднимал ставку, они отвечали, смутно надеясь, что он блефует; но потом мужество изменяло им, и они пасовали один за другим. Постепенно он собрал возле себя несколько столбиков фишек, улыбаясь загадочно и зло.
Когда он ушел, настроение у всех, кроме Джорджа Майерса, было ни к черту. То, на что они рассчитывали, — единственная упорядоченная часть их беспорядочного внутреннего мира, — подвело их. Теперь ни в ком из них не оставалось ни жалости, ни стыда, ни ощущения, что они лучше или хуже Клейтона. Он растоптал их самодовольную уверенность, и тем совершил, сам того не ведая, большую ошибку. Они мрачно смотрели, как он вразвалочку выходит через двери салуна на улицу, и в глазах их застыла неукротимая ненависть.
Клейтон возвращался на ранчо в непроглядной ночной темноте. Он очень устал, но улыбался, радуясь своей победе. Впервые в жизни он захотел выиграть — и выиграл. Радовался как мальчишка, и от этого острее воспринимал все вокруг, отчетливее слышал шум невидимых крон на ветру. Деньги, сложенные аккуратной пачкой, приятно грели грудь; от этого на душе было светло, радостно — он редко испытывал такое. Уже подъезжая к ранчо, он услышал, как где-то в темноте заржала лошадь. Он насторожился и остановил коня.
Теперь Клейтон отчетливей услышал впереди неровные удары копыт, как будто сдерживаемая поводьями лошадь топталась на месте. Он перенес вес тела на левое стремя — седло скрипнуло, бесшумно соскользнул на землю и сразу присел в темноте. Мерина он отпустил, а сам быстро стал взбираться на холм, за которым дорога спускалась к ранчо, немного забирая вправо. Легкий ветерок дул ему в спину, поэтому по запаху он ничего не мог определить. Интересно, кому это хватило дури? Которому из них? Он вытащил револьвер из кобуры, а когда оказался наверху холма, неожиданно наткнулся на одинокого всадника — силуэт чуть выделялся на темном фоне неба и гор.
— Только шевельнись, сукин сын, и я тебя пристрелю, — сказал он.
В темноте глаза лошади сверкнули белками, всадник застыл на месте, лишь медленно повернул голову. Клейтон подкрался к нему и схватил рукой поводья. Лицо всадника проступило светлым пятном во тьме, оно склонялось все ближе… и ближе…
— Лорел! — воскликнул он. — Боже правый!
Она соскользнула с седла. Он увидел, что она совершенно окоченела на ветру и вся дрожит. Револьвер выпал из его руки и, ударившись о камень, высек искру.
— Прости меня, — прошептал он. — Я думал… я не знал… не обижайся!..
— Я ждала тебя. — Она припала к нему, пряча озябшие руки у него на груди. — Я столько часов тебя жду… Я не обижаюсь, Клей. Ни капельки.
Он обнял ее за талию, чувствуя под руками мягкое гибкое тело. Как она замерзла! Его охватило чувство скорее нежности, чем желания. Так замерзла, — а все равно ждала… Он завернул ее в полы своей теплой куртки; она, дрожа всем телом, прижалась к нему.
— Куда мы можем пойти? — еле слышно спросила она.
Он отбросил прочь остатки благоразумия и повел ее. Запах ее духов был крошечным островком тепла в холодной ночи.
— Я знаю одно место, — сказал он охрипшим голосом. — В горах. Недалеко. Там нас сам Господь Бог не найдет…
Когда он вошел в салун Петтигрю, там было битком. Люди плечом к плечу выстроились вдоль стойки; на всех трех покерных столах шла игра, вокруг игроков толпились зрители. В салуне было не продохнуть. В облаках дыма лица казались серыми, неживыми. В углу тапер играл на пианино, но если кто и слушал музыку, то виду не показывал. Был тот час, когда все уже немного выпили и ясность внешнего мира затуманилась, зато каждый чувствовал себя увереннее в своем внутреннем, знакомом мирке, уютнее и чуть свободнее. Все безмятежно улыбались, пили, играли в покер — или следили за игрой, отпуская замечания, одобрительно кивая, когда делались ставки, и покачивая головой, когда наступала пора раскрывать карты, и игроки ловкими пальцами переворачивали их лицом вверх. Фишки глухо звякали на мягком сукне, потом раздавался резкий звук, как от стремительно падающей воды, — когда уверенные пальцы сгребали фишки. Клейтон взял в баре виски и подошел к одному из столиков. Он чувствовал себя отделенным от толпы, как будто оказался в новом мире и никого здесь не знал.
Первым его заметил Толстый Фред Джонсон. Лицо его расплылось в улыбке — и тут же в голове зародилась мысль.
— Привет, Клей! Ребята, это же Клей пришел! Сто лет его не видали…
Клейтон вежливо кивнул всем: Джонсону, Джо Первису, Марву Джонсу, Сэму Харди, Джорджу Майерсу, двум незнакомым ковбоям и одетому в черное человеку по имени Феннел, который здесь был за крупье.
— Мне не сдавай, я пропускаю эту сдачу, — Первис затушил сигарету и застегнул пряжку на ремне. Обычно все играли, ослабив ремень и расстегнув ворот рубахи.
Они с Клейтоном отошли в сторону.
— Ну, что сказал Гэвин? — спросил Первис.
— О чем?
— Как о чем, об ограде, дуралей! — Он был немного пьян и зол. Он проигрывал в покер Сэму Харди — тот играл бездумно, но ему шла карта.
— Он сказал, что ограда останется, — чуть улыбнулся Клейтон. — И закон позаботится, чтобы ее никто не тронул. Насчет этого ты был прав…
Первис ухмыльнулся насмешливо:
— Конечно, я был прав! Черт меня подери, уж я-то знаю, как твой папаша дела делает. Раньше он предоставлял старине Эду улаживать неприятности, а теперь, когда Эд калека, у него есть ты. Ну и что же ты собираешься делать, если мы на каком-нибудь участке снимем проволоку и погоним наш скот к реке?
За столом раздался радостный вопль. Джорджу Майерсу пришла двойка, которой ему не хватало до стрита, и он сорвал банк. Другие незлобно выругались, а зрители закивали головами, словно знали обо всем наперед. Джордж Майерс хихикнул и начал складывать столбиком свои фишки.
— Я бы на твоем месте этого не делал, — сказал Клейтон Первису. — Я бы погнал скотину в предгорья.
— Ты хочешь сказать, что не пустишь нас?
— Придется. Вы ведь сами назначили меня шерифом.
Первис отступил назад, уставившись на шерифа, и лицо его исказилось от гнева. Клейтон холодно смотрел на него.
— Да-а, я ошибся, — сказал Первис с усилием. — Я говорил, что ты не такой, но я здорово ошибался. Ты — сын Гэвина, и ничем другим отродясь не был.
— Сообразительный ты, Джо. Что мне всегда в тебе нравилось, так это твоя сообразительность.
Но прежде, чем Первис успел ответить, его окликнул из-за стола Толстый Фред:
— Тебе сдавать, Джо, или нет? Или ты уходишь?
— Нет, не ухожу. И не собираюсь.
— Клей, хочешь сесть?
— Но, похоже, у вас полный состав.
Фред быстро оглядел стол, облизал верхнюю губу и похлопал Джорджа Майерса по руке:
— Джордж, ты почти при своих. И больше тебе сегодня уже никак не снять. Почему б тебе не пойти домой и не дать чуть-чуть поиграть Клею? Пусть попытает счастья, давно он уже удачу свою не испытывал…
Игроки за столом затаили дыхание, стараясь выглядеть безразличными. Вот уже несколько месяцев они мечтали увидеть Клейтона за покерным столом. Пустые глаза прятали алчность.
— Давай, Джордж. — сказал Феннел, — возьми стаканчик за мой счет. Пусть Клей сядет.
Джордж Майерc собрал свои фишки в горсть. Он привык делать то, что хотели другие. Рассчитался с Феннелом, который банковал.
— И совсем я не при своих, — пожаловался он Клейтону. — Проиграл пять долларов.
— Может, я верну их, — Клейтон сел на его место. — Не уходи. Побудь здесь и принеси мне удачу, Джордж.
Люди за столом помнили, как играет Клейтон. Он торгуется при любой игре. Когда ему приходит плохая карта, он сначала хмурится, а потом старается скрыть это за ухмылкой. А когда карта хорошая, у него глаза вспыхивают от возбуждения. Все, кроме Сэма Харди, который считал фишки, склонившись над столом, обменялись красноречивыми взглядами и поняли друг друга без слов. Они дадут Клею поблефовать и выиграть понемногу несколько раз, а потом загонят в угол и заставят делать крупные ставки со слабой картой на руках. Вот так обычно они и доили его. Со всего салуна собрались любопытствующие, столпились вокруг стола и глубокомысленно кивали друг другу. Глаза у людей сузились, сердца бились в унисон.
Клейтон для начала взял фишек на пятьдесят долларов, вручив Феннелу расписку. Свои долги он всегда платил сполна и без проволочек уже на следующий вечер, а так как он был сыном Гэвина, то кредит имел неограниченный.
Первые две сдачи он не рисковал, ставил мелочь и пасовал, хмурясь, уже на втором круге. В третьей игре ему пришла дама, а Фред Джонсон выложил две шестерки. Тут все, кроме Феннела и Первиса, упали.
Джонсон погладил свои пухлые щеки:
— Славные две шестерочки, — громко заметил он. — Ставлю на них девять долларов.
Он пододвинул в банк красные фишки и стал ждать, что скажет Клейтон.
— Отвечаю и поднимаю еще на десять, Фред.
— Ты меня поднимаешь на десятку? — Джонсон согнал с лица улыбку, картинно нахмурился и вздохнул. — Видали, это с одной дамой он поднимает меня на десять долларов! Бьюсь об заклад, у него темная карта — дама [24]. — Он покачал головой, собрал свои карты и бросил их на зеленое сукно рубашкой вверх. — Пожалуй, я лучше упаду — сберегу денежки.
— Феннел?
Феннел тоже спасовал.
— Джо?
— Без меня, — сказал Первис. — Пусть парень забирает.
— Забираешь, Клей?
Клейтон перевернул свою темную карту — туз, загреб банк и ребячливо улыбнулся.
— Ну вот, взял на пушку! — вскричал Джонсон.
Игроки расслабились, откинувшись на стульях. Зрители, понимающе улыбаясь, переглядывались. До них дошло. Сэм Харди поднял глаза и тоже понял все. Он сдвинул фишки к банкомету:
— Я выхожу, — сказал он. — Давай рассчитаемся, — и повернулся к Клейтону. — Пошли, сынок, я поставлю тебе стаканчик и провожу до конюшни.
— Я ж только сел, Сэм. И выигрываю, в кои-то веки. Ну как тут уйдешь? — Клейтон усмехнулся и стал тасовать фишки в руках.
Сэм укоризненно посмотрел на остальных; они сидели с непроницаемыми и невинными лицами. Феннел позвал:
— Кто-нибудь сядет?
Место Сэма тут же заняли. Играли еще с полчаса, и Клейтон едва оставался при своих. Он трижды выиграл, каждый раз понемногу, имея на руках по паре, а потом спустил все зараз, когда Джо Первис получил два туза подряд, — одного втемную, второго в открытую, а под конец, последней картой, — третьего, и побил десятки Клейтона.
На следующей сдаче сразу начали по-крупному. Первис выигрывал и все рвался поднимать игру; Толстому Фреду легли три пики поверх темной карты. Первис поднял на двадцать долларов. Ответили только Фред и Клейтон.
Фред и Первис внимательно посмотрели на Клейтона — и заметили блеск в его глазах. Переглянулись. Клейтон предъявил две девятки и семерку, Первис — двух королей и пятерку. Феннел раздал по последней карте: четвертую пику — Фреду, туз — Первису, и семерку — Клейтону. Толстый Фред присвистнул:
— Две пары у парня. С виду совсем неплохо! Ты думаешь, твои две пары, Клей, смогут побить флеш — если он у меня есть, конечно?
— Помалкивай и играй, — сказал Клейтон.
— Сейчас твое слово, парень!
Клейтон смотрел в свои карты. Все зрители, собравшиеся вокруг стола, сделали полшага вперед — по команде.
— Ставлю пятьдесят долларов, — сказал он сдавленным голосом. — Пятьдесят долларов и спорю — у тебя нет флеша!
Теперь было слово Первиса. Он покачал головой, нахмурился, выпятил губу. Это был спектакль. Он знал, что у Фреда флеш, и ему нужно было поднять ставку.
— Рискну вслед за Клеем. Не думаю, Фред, что у тебя флеш. Отвечаю и поднимаю еще на полста!
Джонсон вытащил скомканный носовой платок и вытер лоб. Его поросячьи глазки заблестели:
— Поддерживаю и еще пятьдесят! Феннел негромко сказал:
— Итого, Клей, клади сто, если хочешь продолжать.
Клейтон жестом попросил перо и бумагу. Написал расписку на двести долларов, швырнул ее через стол и смел в свою кучу стопку голубых фишек.
— Сто и еще сто!
— Гм-гм-гм, мальчик закусил удила! — воскликнул Первис. — Я — пас, — он сложил свои карты. — Думаю, тебе тоже, Фред, лучше задрать лапки.
Фред усмехнулся:
— Я человек азартный. Отвечаю на твои сто, Клей, и поднимаю еще на сто.
Собравшиеся вокруг стола возбужденно загалдели. Теперь уже все отошли от бара, чтобы наблюдать за игрой. У стойки остались только Сэм Харди, пивший в одиночестве, да бармен Чарли Белл. Но и Чарли тянул шею — хотел получше разглядеть, что там делается.
— Я напишу тебе расписку, — сказал Клейтон, — на эти сто и еще на двести.
— Еще двести?!
— Я поднимаю до двухсот, Фред. Хочешь швырять деньги на ветер, давай, вперед!
Толстый Фред рассмеялся.
— Думаешь, блефанул на две сотни, так я сразу спасую? Хочу сообщить тебе новость, сынок: я так блефовал, когда тебя еще на свете не было. — Он полез в карман и достал бумажник. Там лежали две стодолларовые банкноты, аккуратно сложенные вдвое. Он положил их на стол, а сверху придавил фишками, чтобы не сдуло. На лбу у него выступила испарина:
— Можешь написать расписку потом. Я тебе доверяю. Давай, показывай темную карту!
Клейтон прочистил глотку, оглядел напряженные лица вокруг — на него никто не смотрел, все уставились на темную карту, лежащую крапчатой синей рубашкой вверх… и перевернул ее — семерка!
— Банк! — раздался отчетливый шепот.
Клейтон не спеша придвинул к себе банк. Взял две банкноты и засунул их в нагрудный карман рубахи. Слегка наклонился над столом и улыбнулся прямо в лицо потрясенному Джонсону.
— Сегодня, Фред, я играю на выигрыш.
Весь вечер рядом с ним, подбадривая его, находился Джордж Майерс, то улыбаясь, то мрачнея, в зависимости от того, как складывалась игра.
— Ты мой счастливый талисман, Джордж, — говорил Клейтон весело. — Не отходи от меня. — И Джордж хихикал, поглядывая на окружающих.
Игра кончилась заполночь, позже обычного. На этот раз все отчаянно старались отыграться. Но никто не мог устоять перед Клейтоном. Он поднимал ставки, соперники, утирая пот со лба, отвечали — и проигрывали. Когда у него на руках не было карты, он все равно поднимал ставку, они отвечали, смутно надеясь, что он блефует; но потом мужество изменяло им, и они пасовали один за другим. Постепенно он собрал возле себя несколько столбиков фишек, улыбаясь загадочно и зло.
Когда он ушел, настроение у всех, кроме Джорджа Майерса, было ни к черту. То, на что они рассчитывали, — единственная упорядоченная часть их беспорядочного внутреннего мира, — подвело их. Теперь ни в ком из них не оставалось ни жалости, ни стыда, ни ощущения, что они лучше или хуже Клейтона. Он растоптал их самодовольную уверенность, и тем совершил, сам того не ведая, большую ошибку. Они мрачно смотрели, как он вразвалочку выходит через двери салуна на улицу, и в глазах их застыла неукротимая ненависть.
Клейтон возвращался на ранчо в непроглядной ночной темноте. Он очень устал, но улыбался, радуясь своей победе. Впервые в жизни он захотел выиграть — и выиграл. Радовался как мальчишка, и от этого острее воспринимал все вокруг, отчетливее слышал шум невидимых крон на ветру. Деньги, сложенные аккуратной пачкой, приятно грели грудь; от этого на душе было светло, радостно — он редко испытывал такое. Уже подъезжая к ранчо, он услышал, как где-то в темноте заржала лошадь. Он насторожился и остановил коня.
Теперь Клейтон отчетливей услышал впереди неровные удары копыт, как будто сдерживаемая поводьями лошадь топталась на месте. Он перенес вес тела на левое стремя — седло скрипнуло, бесшумно соскользнул на землю и сразу присел в темноте. Мерина он отпустил, а сам быстро стал взбираться на холм, за которым дорога спускалась к ранчо, немного забирая вправо. Легкий ветерок дул ему в спину, поэтому по запаху он ничего не мог определить. Интересно, кому это хватило дури? Которому из них? Он вытащил револьвер из кобуры, а когда оказался наверху холма, неожиданно наткнулся на одинокого всадника — силуэт чуть выделялся на темном фоне неба и гор.
— Только шевельнись, сукин сын, и я тебя пристрелю, — сказал он.
В темноте глаза лошади сверкнули белками, всадник застыл на месте, лишь медленно повернул голову. Клейтон подкрался к нему и схватил рукой поводья. Лицо всадника проступило светлым пятном во тьме, оно склонялось все ближе… и ближе…
— Лорел! — воскликнул он. — Боже правый!
Она соскользнула с седла. Он увидел, что она совершенно окоченела на ветру и вся дрожит. Револьвер выпал из его руки и, ударившись о камень, высек искру.
— Прости меня, — прошептал он. — Я думал… я не знал… не обижайся!..
— Я ждала тебя. — Она припала к нему, пряча озябшие руки у него на груди. — Я столько часов тебя жду… Я не обижаюсь, Клей. Ни капельки.
Он обнял ее за талию, чувствуя под руками мягкое гибкое тело. Как она замерзла! Его охватило чувство скорее нежности, чем желания. Так замерзла, — а все равно ждала… Он завернул ее в полы своей теплой куртки; она, дрожа всем телом, прижалась к нему.
— Куда мы можем пойти? — еле слышно спросила она.
Он отбросил прочь остатки благоразумия и повел ее. Запах ее духов был крошечным островком тепла в холодной ночи.
— Я знаю одно место, — сказал он охрипшим голосом. — В горах. Недалеко. Там нас сам Господь Бог не найдет…
Глава двадцать седьмая
Высоко в горах западного хребта Сангре стояла заброшенная старательская хижина, укрытая в ущелье между двумя мрачными пиками. Склон был изрезан глубокими шрамами — эти следы оставили стремительные горные потоки, вздувающиеся и сверкающие под ярким весенним солнцем, наперегонки несущие талую воду с вершин вниз, к реке, через камни и кусты. Эта часть гор была совсем дикая. Охотясь в одиночку, Клейтон часто проезжал здесь. Хижина была ветхая, потрепанная ветром и непогодой, совершенно заброшенная; одиноко парящие в небе орлы знали ее лучше, чем люди. Одна стена разрушилась, доски сгнили, превратившись в труху. Но сейчас в этой хижине были люди. На твердом полу лежал Клейтон, укрытый попоной; он глубоко дышал, успокаиваясь.
На него смотрели серые с поволокой глаза Лорел. Гладкая кожа обтянулась на скулах, губы припухли. Она дождалась, пока он отдышится, а потом притянула к себе, прижала к горячей груди. Ее длинные стройные ноги искали его.
— Я не могу отпустить тебя… — шептала она.
Он сел. В темноте он едва слышал ее дыхание. Стоило ему отстраниться от ее горячего тела, и он почувствовал, как здесь холодно. Густо усеянное звездами небо заполняло пролом в стене, над дальним хребтом завис серп месяца. Он прислушался, но ничего не услышал, только заунывно выл ветер среди отвесных скал каньона, а за шумом ветра таилось морозное молчание гор. Эта тишина, такая неправдоподобная, околдовывала его…
Он вновь повернулся к Лорел. Она неутомимо гладила его по спине, длинные тонкие пальцы пытались соблазнить его, не отпустить, удержать. Она взяла его холодную руку и сжала ее бедрами. Он ощутил горячую гладкую кожу.
— Ты здесь замерзнешь, — сказал он нежно. — Ты ведь не привыкла.
Она шептала ему слова любви, и они сливались с голосом бродящего по хижине ветра, свистящего в темноте сквозь щели в прогнивших досках. Он склонился к ней, ощущая, какая она горячая и влажная, как он ей желанен. И теперь уходить было уже поздно…
Потом он пристально всматривался в темноту, вслушивался в ночь, но не слышал ничего — лишь потрескивал лед на мелких ручьях да тявкали койоты, ищущие, где бы укрыться от холода.
— Нам пора уже…
— Клей… — она прикоснулась к его руке, голос ее звучал нежно. — Такого со мной никогда еще не было. Ты ведь понял…
— Понял.
— Я не верила, что это может быть вот так. Я никогда такого не чувствовала. Он же только берет от меня, и никогда ничего не дает взамен. Он не понимает…
Клейтон попытался возразить, но почувствовал ком в горле и не смог выдавить ни слова.
— Что будем делать? — спросила она.
— Делать? А что тут можно сделать?
— Теперь я не могу вернуться к нему.
— Ты должна.
Она молчала, подыскивая слова. Она отдала все, что у нее было; она должна получить все взамен. Она любила в нем твердость и страстность — и стремилась обратить эти свойства в нежность; она хотела превратить его в нежного раба.
На него смотрели серые с поволокой глаза Лорел. Гладкая кожа обтянулась на скулах, губы припухли. Она дождалась, пока он отдышится, а потом притянула к себе, прижала к горячей груди. Ее длинные стройные ноги искали его.
— Я не могу отпустить тебя… — шептала она.
Он сел. В темноте он едва слышал ее дыхание. Стоило ему отстраниться от ее горячего тела, и он почувствовал, как здесь холодно. Густо усеянное звездами небо заполняло пролом в стене, над дальним хребтом завис серп месяца. Он прислушался, но ничего не услышал, только заунывно выл ветер среди отвесных скал каньона, а за шумом ветра таилось морозное молчание гор. Эта тишина, такая неправдоподобная, околдовывала его…
Он вновь повернулся к Лорел. Она неутомимо гладила его по спине, длинные тонкие пальцы пытались соблазнить его, не отпустить, удержать. Она взяла его холодную руку и сжала ее бедрами. Он ощутил горячую гладкую кожу.
— Ты здесь замерзнешь, — сказал он нежно. — Ты ведь не привыкла.
Она шептала ему слова любви, и они сливались с голосом бродящего по хижине ветра, свистящего в темноте сквозь щели в прогнивших досках. Он склонился к ней, ощущая, какая она горячая и влажная, как он ей желанен. И теперь уходить было уже поздно…
Потом он пристально всматривался в темноту, вслушивался в ночь, но не слышал ничего — лишь потрескивал лед на мелких ручьях да тявкали койоты, ищущие, где бы укрыться от холода.
— Нам пора уже…
— Клей… — она прикоснулась к его руке, голос ее звучал нежно. — Такого со мной никогда еще не было. Ты ведь понял…
— Понял.
— Я не верила, что это может быть вот так. Я никогда такого не чувствовала. Он же только берет от меня, и никогда ничего не дает взамен. Он не понимает…
Клейтон попытался возразить, но почувствовал ком в горле и не смог выдавить ни слова.
— Что будем делать? — спросила она.
— Делать? А что тут можно сделать?
— Теперь я не могу вернуться к нему.
— Ты должна.
Она молчала, подыскивая слова. Она отдала все, что у нее было; она должна получить все взамен. Она любила в нем твердость и страстность — и стремилась обратить эти свойства в нежность; она хотела превратить его в нежного раба.