Ирвинг Клиффорд. Король долины

   Клейтон закончил есть, вытер губы рукавом и достал из кармана нож. Подцепив лезвие ногтем большого пальца, раскрыл его, потом из кармана чепсов вытащил березовую палочку. Пока Лестер и Телма разговаривали, он начал ее строгать; стружки падали на плотно сдвинутые колени, он строгал, не глядя, только время от времени опускал глаза. В Амарилло он часто вырезал что-нибудь из дерева, вечером, когда солнце сядет.
   Они говорили о долине, о погоде, и когда говорил Клейтон, Телма внимательно смотрела на него и не обращала никакого внимания на Лестера — а тот барабанил по краю стола заскорузлыми пальцами, и нервный ритм только подчеркивал плавное течение беседы.
   — Хотите взглянуть на девочку? — спросила Телма попозже. Они кивнули, и она повела их в спальню. Молодая мать лежала с закрытыми глазами, но когда они вошли, повернула голову; она их не видела, но по шагам определила, сколько их, определила, что здесь женщина и двое мужчин. Она протянула руку и прижала к себе ребенка.
   — Комо эстас? (Как ты себя чувствуешь?) — спросила Телма.
   — Бьен. (Хорошо.) — Она говорила так тихо, что они едва слышали. Но голос ее был такой глубокий, грудной, что они застыли, удивленные. — И ля нинья? (Как моя дочка?)
   Вновь ее голос вызвал ту же реакцию, и она наморщила лоб, не понимая, почему они молчат.
   — Хорошо, — сказала Телма. — Слабенькая, худенькая немножко, как ты.
   Молодая женщина молчала в нерешительности, облизывая пересохшие губы. Клейтон взял со столика стакан и поднес к ее губам. Она сделала один глоток и отвернулась.
   — Она видит? — спросила женщина чуть громче, чем раньше.
   Ответила Телма:
   — Когда я вожу рукой у нее перед глазами, она следит за рукой. Глазки у нее голубые — но у всех детей глаза голубые. Скажи, что ты делала там, на горе?
   На лице женщины отразилось облегчение, она покачала головой, подняв невидящий взгляд к стропилам.
   — Я ушла из города. Мне пришлось уйти.
   Она сочла такое объяснение достаточным, замолчала, повернулась к малышке и прижалась губами к ее редким волосикам. Девочка заплакала. Телма и братья переглянулись.
   — У меня очень хорошее осязание, — сказала молодая мать. — Я хорошо ее чувствую, какая она, я ощущаю ее глаза, и нос, и ручки, ножки — я знаю, как она выглядит.
   Несколько слезинок сбежали по ее щекам; она привлекла дочку к себе и дала ей грудь. Девочка начала сосать, потом опять заплакала. Мужчины молча смотрели на нее.
   — У меня, наверное, нет молока, — сказала слепая.
   — Подожди, может, я смогу помочь. — Телма приподняла ребенка, уложила его на нагретое место под боком у матери, так, чтобы ручонками девочка уперлась в ее большую грудь. Потом она стала осторожно мять грудь пальцами, массировать круговыми движениями — от соска наружу. Сосок постепенно наполнился молоком, стал тугим и твердым.
   — Здесь двое мужчин, — тихо сказала молодая женщина.
   — Ничего, это те, которые привезли тебя сюда.
   — А тот, который разговаривал со мной в лесу — он здесь?
   — Да, я здесь, — сказал Клейтон.
   — Вы так хорошо разговаривали со мной, — сказала она. — Вы мне очень помогли. Вы сейчас смотрите в сторону?
   — Нет.
   — Я хоть и не вижу, но чувствую такое… Большие руки Телмы разминали вторую смуглую грудь. Девочка перестала плакать, Телма взглянула на нее. Малышка дышала медленно, с усилием. Телма покачала головой.
   — Ке паса? Что случилось? — спросила роженица.
   — Ничего. Ты должна успокоиться. Хочешь спать?
   — Я устала.
   — А есть?
   — Немного.
   Телма нахмурилась.
   — У меня есть ветчина, но свежее мясо было бы лучше.
   Клейтон одной рукой заправил рубашку, а другую запустил в густые черные волосы.
   — Там наверху, в горах, есть олени. Пошли, Лес. Мы запросто завалим теленка.
   — Это было б здорово, — сказала Телма. — Если бы ты это сделал, Клей, было бы отлично.
   Они направились к южному склону хребта Сангре, более пологому, чем то место, где они расположились накануне. Тучи ушли, небо сияло синевой. Снег так ослепительно сверкал на солнце, что невозможно было смотреть, не щурясь. Утро было чудесное, голубое. Быстро теплело.
   Забравшись немного повыше, они спешились и отпустили лошадей, бросив поводья на землю. Кое-где под соснами уже протаяли пятна красной земли — здесь лошади смогут пощипать первые весенние ростки. Немного выше, там, где летом обычно образуется озерцо, братья остановились и стали ждать. Незадолго до полудня Клейтон увидел наверху, у гребня хребта, олениху с детенышем. Едва он успел улечься в снег на живот и щелкнул предохранителем винтовки, олениха вскинула голову, уловив звук в неподвижном воздухе, потянула носом — и сорвалась с места, олененок — за ней. Они помчались вдоль хребта, чуть в сторону от того места, где залег Клейтон. Потом, как он и ожидал, она остановилась и застыла — парящая и неподвижная как камень — с любопытством глядя в его сторону, а позади в той же позе застыл ее детеныш. А через долю секунды, когда мышцы ее напряглись и она готова были взлететь и исчезнуть из виду за гребнем горы, Клейтон спустил курок. Он стрелял олененку в голову, целясь с запасом на пол-корпуса. Пуля настигла детеныша в прыжке — и он рухнул в снег уже мертвым. Олениха, не оглядываясь, прыгнула и исчезла из виду, чтобы оплакать его — если только она умеет плакать — в одиночестве, укрывшись в лесной чаще.
   Они дотащили олененка к подножию горы, там сняли шкуру и выпотрошили. Клейтон нарезал темно-красное мясо большими кусками, уложил в седельные сумки, и они поехали обратно на ранчо. Телма встретила их у порога.
   — Ребенок умрет, — сказала она.
   Большую часть дня братья наблюдали за девочкой. Она вяло сосала материнскую грудь, но маленькие ручки были слишком слабы, чтобы надавить на тугую округлую вспухлость вокруг соска. Телма подоила двух своих херефордских коров, разбавила молоко, вскипятила его, а работника послала на соседнее ранчо за резиновой соской. Но это не помогло. Девочка отворачивала сморщенное красное личико к подушке и судорожно дышала. Она лежала, такая худенькая, жалкая и сучила ручками и ножками. Ее мать рассказала, что очень плохо питалась. Она жила с сестрой в хижине на окраине городка, пока не пришло время рожать. А родить решила в лесу, в одиночестве, и умереть вместе с ребенком.
   Лесник повез ее на своей повозке, запряженной парой мулов, почти до самого перевала, а там свернул и поехал к своей горной хижине. Почти двое суток она провела там, на этом склоне, прежде чем братья услышали ее стоны.
   — Как тебя зовут? — спросила Телма.
   — Эсперанса — в честь моей мамы. Мой отец был капитаном кавалерии. Они оба умерли.
   — И теперь тебе некуда идти?
   — Мне все равно, куда идти, — вздохнула она. — А эти люди, которые меня привезли — кто они такие?
   — Проезжие. Говорят — из Амарилло.
   — А этот высокий, бородатый, с мягким голосом — он кто?
   — Он сейчас придет. Я не знаю, кто он такой.
   Клейтон помедлил у двери.
   — Не бойся, — сказала Телма. — Зайди, поговори с ней, только не слишком долго.
   Он вошел в комнату и сел рядом с кроватью. Чтобы занять чем-нибудь руки, опять достал свою березовую палочку и начал строгать, как утром. Она спросила, что он делает, он ответил.
   — А что ты вырежешь из нее?
   — Еще не знаю. А что бы ты хотела?
   — Я? — удивилась она. — Наверное, какого-нибудь зверя, какого-нибудь пушистого зверя — можешь ты вырезать такого из дерева?
   — Зверя я, думаю, вырежу, но чтобы сделать ему мех, нужна какая-то хитрая резьба.
   — Ничего, мне это неважно. Я буду представлять себе, что он пушистый. Сделай его гладким, как будто он прилизанный — тогда будет легче представить себе, что это мех.
   Он старательно резал дерево, ловко орудуя большими руками, и время от времени поглядывал на лицо, повернутое к нему профилем. Взгляд ее был устремлен под крышу. Ребенок изредка шевелился, и она давала ему грудь, но он тут же сползал на покрывало, так и не пососав.
   Клейтон видел это, и ему было грустно, но в то же время он сознавал, что будет лучше, если девочка умрет. Он понимал, что эта женщина беспомощна, а с ребенком — тем более, и сама она это понимает, потому и ушла в лес, чтобы умереть.
   Лестер негромко постучал, приоткрыл дверь.
   — Может, нам уже пора ехать дальше, как ты думаешь?
   — Чуть позже.
   — Останьтесь на ночь, — сказала Телма из-за спины Лестера. — Я вам рада.
   — Нет, Тел, — сказал Клейтон. — Нам надо в долину — мы ищем сына Лестера.
   Они вышли и опять оставили его одного с молодой женщиной. Он спросил, как ее зовут, она ответила.
   — Хорошее имя. Эсперанса — это красиво звучит.
   — Ты любишь звуки? — спросила она.
   — Звуки? Люблю ли я звуки? Да, пожалуй, — задумчиво сказал он.
   — Потому что для меня на свете есть только звуки, запахи и ощущения. Я не отличаю день от ночи, красное от зеленого, но я знаю, нравится мне вещь или нет, хорошая она, или плохая — как-то, по звуку, по запаху. Некоторые вещи пахнут чистотой, как сосны, снег, ветер — только не всякий… я их люблю. Люди тоже имеют запах, одни — хороший, другие — плохой.
   — А я как пахну? — спросил Клейтон с интересом.
   — Подойди поближе.
   Он склонился над ней. Она приподнялась, выгнув шею — так же, как тогда, в лесу, когда ее терзала боль — чтобы приблизиться к нему. Клейтон почувствовал запах ее, и ребенка, и мыла, которым Телма мыла ее, и еще какой-то смутный запах, как от земли. И ее молока — резкий и сладковатый. Он снова откинулся на стуле.
   — Ну?
   Она ничего не говорила. Прошло несколько секунд, глаза ее увлажнились, и она беззвучно заплакала. Слезы потекли на подушку, она отвернула голову от него.
   — Прости. Я что-нибудь сделал не так?
   Она отрицательно замотала головой, а он сидел и не знал, что сказать. Деревяшка, в которой уже можно было узнать кошку, лежала у него на коленях, он накрыл ее рукой, чтобы согреть. Нож валялся на полу, но Клейтон не поднимал его — он боялся двинуться.
   Наконец она краем простыни вытерла глаза.
   — Я знаю твой запах, ты же отдал мне свою куртку, — сказала она хрипло.
   — Скажи, — попросил Клейтон, — неужели все так плохо?! Я не про мой запах, а все, что ты видишь там, во тьме. Что, все так плохо? Ты должна знать! Ты же родила ребенка, это чудесно, этим гордиться надо — и все же я чувствую в тебе печаль, тоску, ту самую, от которой ты хотела умереть…
   Ему хотелось сказать ей что-то. Он мучительно искал слова, чтоб шли от самого сердца. Он не стремился быть красноречивым, он просто боялся произнести первые попавшиеся слова, которые могут оказаться случайными, поверхностными, не главными — как сугубо внешними, декоративными были его борода, вся его жизнь последние семь лет, которая была лишь попыткой избавиться от постыдной памяти, загнать внутрь горькие воспоминания о том, как он изменил чему-то главному в себе, чему-то подлинному, настоящему. Поэтому первые слова дались ему трудно:
   — Да, тьма — я знаю, во тьме человек слаб, во тьме хочется опереться на кого-то, на чей-то свет. И вдруг выясняется, что никакого света нет и не было, что все ложь. Это свет, который исходит от людей, но, понимаешь, есть еще другой свет — спокойный, ровный. Вот ты говоришь, что ты чувствуешь его — в ветре, в мягком снеге, или, например, в снежинке — ты, Эсперанса, не видишь снежинку, но ты чувствуешь ее, чувствуешь этот свет, идущий от нее, это тепло — хотя по-настоящему она-то не теплая… но ты понимаешь…
   Теперь речь его лилась, он не испытывал стыда, внутренняя борьба в нем утихла. Его переполняла теплота, он оперся руками о край кровати и все говорил, говорил. Потом коснулся ее руки.
   — Я хочу тебе что-то рассказать, можно? — Теперь он говорил громче, голос его звенел. — Я пришел из тьмы; не только эти семь лет, а всю свою жизнь я брел во тьме. Боролся со злом, которое во мне, и терпел поражение. — Ты понимаешь, что это значит? И все это время во мне был этот чистый свет, его можно было выставить против зла, но я не знал, как это сделать, и я проиграл. Потерпел поражение. Я словно умер — и, кажется, после этого зло ушло из моей души, словно сочло, что я больше не гожусь, чтобы жить во мне. Ты понимаешь? Из этой тьмы что-то вышло, проявилось, будто первый проблеск света…
   — Ты хочешь сказать, — произнесла она по-испански, — что жизнь выходит из тьмы?
   — Об этом я как раз и спрашиваю. Так это или нет? Твоя тьма лучше, чем моя. Ты можешь узнать, так это или нет.
   — Вот тебе ответ, видишь? — она приподняла ребенка и поднесла к груди.
   — Но ты бы умерла вместе с ним, — прошептал он.
   — Не знаю, — она устало покачала головой. — Мне не суждено было умереть, иначе вы не нашли бы меня.
   — Да.
   — Значит, я еще не испила свою чашу до дна. Значит, Богу угодно, чтобы я испытала что-то еще.
   — А ты хочешь этого? — тихо спросил он.
   — Крео ке си. (Да, наверное.)
   — Хорошо. Это хорошо. Клянусь Богом, это хорошо. — Он помолчал. — Знаешь, наверное, хорошо, что я нашел тебя там в лесу. Для меня хорошо.
   — Как ты странно говоришь! Почему ты так говоришь?
   Взволнованный, он поднялся. Он не понял, дразнит она его, или смеется над ним. Он что-то невнятно пробормотал, потом повернулся и пошел прочь из комнаты, тяжело стуча каблуками по дощатому полу. Выйдя за дверь, он устало привалился к стене и сжал виски.
   — Господи! Зачем ей еще эти муки?! Может, для нее было бы лучше умереть? Господи, зачем я это сделал!
   Он вошел в большую комнату. Телма и Лестер сидели у огня. Они спокойно разговаривали, ожидая его. Лестер встал.
   — Ну что, наверное, пора? — спросил он.
   — Останьтесь на ужин, — сказала Телма.
   Клейтон наконец стряхнул с себя наваждение.
   — Нам надо ехать, Тел.
   — Вы едете в город?
   — Да.
   — Там неспокойно, Клей.
   — Что еще случилось? Опять Гэвин?
   Она помрачнела.
   — Да, Гэвин. Но к тебе это не имеет отношения, теперь это тебя не касается.
   — Ну-ка, в чем дело, рассказывай.
   — Ты всегда ненавидел его за то, что он вытворяет. А теперь стало еще хуже. Он привез себе еще людей из Альбукерка. Это страшные люди, они никого кроме него не признают. Без них он не удержался бы. Здешние ранчеры все пошли против него. Если б не эти новые наемники, — его выкинули бы отсюда.
   — А сейчас?
   — Говорят, теперь ранчеры тоже завели себе охрану. Я уж стараюсь дома сидеть. Теперь одинокой женщине стало небезопасно ездить по долине.
   — Так что — намечается драка?
   — Говорят, намечается. Точно не знаю.
   — Ну, и если ранчеры победят? Что тогда будет?
   Она пожала плечами.
   — Думают, небось, сразу рай наступит. Зло неизвестное всегда кажется меньшим, чем известное. — Она положила ему на руку свою шершавую ладонь. — Не ввязывайся в неприятности из-за него, Клей. Ничего хорошего из этого не выйдет.
   — Мы просто хотим найти сына Лестера, и больше ничего. А потом я двину дальше — в Калифорнию.
   — Да, я помню, — она улыбнулась.
   — Смотрите, — сказал Лестер. За окном шел снег, падал тихо, спокойно. Земля уже покрылась новым белым покрывалом.
   — Теперь все соберутся в городе, Клей.
   Они седлали лошадей в темноте. Клей в глубокой задумчивости беззвучно шевелил губами, перебирая слова, которые боялся произнести вслух. Наконец он собрался с мужеством, доверившись своим чувствам — может быть, вопреки здравому смыслу.
   — А что будет с ней? С Эсперансой и ребенком?
   — Она побудет у меня, пока не окрепнет, — сказала Телма. — А потом пусть делает, что хочет.
   — Как ты думаешь, с ребенком все будет хорошо?
   — Нет.
   Клейтон печально кивнул.
   — Передай ей вот эту штуку. Я вырезал это для нее, но еще не совсем закончил.
   — Что это? — Телма повертела в пальцах деревянную фигурку.
   — Зверь. А какой — это она тебе скажет.
   — Она? А как она узнает?
   Клейтон рассмеялся.
   — Она пощупает его мех, Тел. — Потом внезапно он свесился с лошади и наклонился к ней, их лица оказались рядом, так близко, что они почувствовали дыхание друг друга. — Оставь ее у себя, пусть побудет, пока я не вернусь. Я хочу увидеть ее еще. Понимаешь, Тел?
   — Да, Клей, понимаю.
   Он выпрямился в седле, чувствуя, как стало тепло в груди. Оба брата еще раз поблагодарили ее, пришпорили лошадей и поскакали в долину, притихшую в ожидании событий.

Глава тридцать вторая

   Падал мягкий снег, и вечерний воздух стал тихим и ласковым. Снег шел весь день, и сейчас крупные снежинки продолжали плавно опускаться в темноте, укрывая долину сплошным ковром. К ночи ветер стих, и на землю опустилась тишина. Снег приглушал все звуки, и тьма набухла таким тяжелым безмолвием, что если встать на открытом месте, можно было слышать, как оно глухо стучит в ушах, хотя на самом деле это был только шелест проплывающих хлопьев снега да шум реки, бегущей в нижнюю долину.
   Луны не было видно, она ускользнула за огромную тучу, которая клубилась над гребнем, хватаясь наощупь за сверкающие черные пики. Казалось, мир захлопнул двери и отрезал долину от всей Вселенной.
   Весь день с гор спускались ковбои и въезжали в город. Они ехали молча сквозь тихий снегопад, и коровы сами, с негромким мычанием тянулись за лошадьми. У подножия горы всадники, продираясь сквозь сугробы, отыскивали потерявшихся телок и гнали их к стаду, спокойно, без обычных выкриков.
   Еще до темна весь скот был укрыт в сараях, а ковбои, пряча лица от снегопада, пробирались в город — и в безжизненной долине воцарился покой. Наверное, десять тысяч лет назад здесь было так же.
   Ковбои перебирались через реку. Они оставляли лошадей в платной конюшне и, убедившись, что кони будут накормлены, вытерты и укрыты теплыми попонами, собирались по двое, по трое и направлялись вверх по улице, в сторону салуна Петтигрю. Громко стучали каблуками по разбитому дощатому тротуару, толчком распахивали качающиеся двери салуна, так, что они со стуком бились в стену, а потом створки, поскрипывая, болтались взад-вперед, пока из темноты не появлялся следующий посетитель. Посреди зала стояла пузатая печь, раскаленная докрасна, и едва очередной посетитель переступал порог салуна, его обмороженные уши и нос тут же обжигало жаром. Люди топали ногами, стряхивая снег с сапог, и улыбались. Чарли Белл, бесстрастный и багровый, стоял на своем месте, опираясь толстыми лапами на полированную сосновую стойку. Люди снимали перчатки, снег таял и капал на пол, что-то кричали знакомым, говорили о снегопаде и о коровах, толпились у бара, хлопали друг друга по спине, лезли через толпу к стойке, ударяли одна о другую рукоятки револьверов — за шумом этого не было слышно, а Чарли Белл из кожи лез вон, чтобы всем угодить.
   На чисто вытертых столах расставили тарелки, разложили ножи и вилки. Из кухни в задней части салуна старый повар, индеец-навахо, притащил три огромных кастрюли с горячим, дымящимся рагу. Люди устремились к столам, оставив недопитые стаканы на стойке, и набросились на еду. Снег за окном все падал и падал. Желтые огни города светились во тьме, указывая дорогу заплутавшим путникам.
   Еще два всадника проехали шагом по деревянному мосту, переброшенному через реку на краю города. Они кутались в теплые овчинные куртки, на полях шляп толстым слоем налип снег. Справа и слева, куда ни глянь, беззвучно падал в реку снег, и вода уносила его. Мост под всадниками слегка заскрипел, а, может, причиной тому был порыв ветра. После того, как первые вернувшиеся в город ковбои оставили своих скакунов в конюшне и перешли через дорогу — в салун Петтигрю, прошло полчаса, и за это время их следы замело полностью; теперь улица лежала гладким нетронутым полотном. Лошади вздрагивали и били копытом — не хотели стоять на месте. Клейтон наклонил голову, прикрываясь от ветра, потом тронул коленями мокрые бока кобылы и двинулся по безлюдной улице.
   Добравшись до конюшни, он оставил лошадь конюху. Это был парнишка-мексиканец в выцветших джинсах, он сидел не соломе и кутался в бурое шерстяное одеяло.
   — Протри ее, — сказал Клейтон. — Протри как следует, слышишь?
   — Си, сеньор.
   — И дай ей двойную порцию овса.
   — Си, сеньор.
   Он помедлил, вдыхая густой запах лошадей, которые все еще дрожали от холода. Глянул, сколько их тут, просмотрел клейма.
   — Где парни? — спросил он как бы между прочим.
   — В салуне Петтигрю. Вы нездешний… знаете, где это? Я могу показать.
   — Я знаю, — сказал Клейтон.
   Он пошел вверх по улице, рядом с ним — Лестер. Из-за угла неслась поземка, закручивалась в танце у запертых дверей лавок. Где-то в переулке жалобно мяукнула кошка.
   В салуне, в большом зале, ели свой обед ковбои. Рагу было густое, они накалывали на вилки целые картофелины и жадно отправляли в рот. Появились девицы и устроились за другим столом. Со скучающим видом они глазели на мужчин и слушали, как те гогочут за едой. Проститутки работали на Петтигрю и жили на втором этаже салуна. Их было трое — две белых и одна мексиканка, на них были платья в блестках, глаза густо подведены синим, в ушах — длинные серебряные серьги. Старшая, Роза, повернулась к двери и первой увидела вошедших.
   — О, привет, к нам гости! — пронзительно крикнула она.
   При этих словах люди за столом повернулись или скосили глаза. Раздалось звяканье ножей по тарелкам и более глухие удары стаканов о доски стола.
   Клейтон, не мигая, смотрел на всю компанию — оценивал выражение лиц. На минуту воцарилось неловкое молчание, а он тем временем прошел через зал к бару и оперся рукой на стойку. Теперь он мог видеть компанию, сидящую за столом, только в наклонных зеркалах, обрамлявших большие часы на стене за стойкой бара.
   — Чарли, виски!
   Чарли Белл протянул руку под стойку и извлек оттуда бутылку своего лучшего виски. Его мясистая красная физиономия со щелочками глаз оставалась абсолютно бесстрастной. Он налил стакан виски и отступил в сторону.
   Клейтон пригубил, обжигая язык, потом запрокинул голову, одним махом осушил стакан и поставил на стойку.
   Все это время он вслушивался в тишину за спиной, шарканье ног под столом, шумное дыхание жующих, стук вилок о тарелки, и знал, что пока ему ничто не угрожает — пока он не повернулся к ним лицом.
   Он положил на стойку серебряный доллар, забрал сдачу и прошел в середину зала, где в раскаленной печи весело полыхали поленья. Протянул руки, жар коснулся ладоней, и он почувствовал, как начинают отходить промерзшие кости. Наконец повернулся и подошел к столу, где ели мужчины.
   — Я ищу Кэбота Инглиша. Думаю, вы его знаете.
   Один из ковбоев, дородный, с хмурым лицом, испещренным морщинами, поднялся со стула, вышел вперед и остановился, покачиваясь с пятки на носок.
   — Спокойно, мистер, — сказал Клейтон. — Я пришел сюда мирно, точно так же собираюсь и уйти. Просто я ищу молодого Кэбота.
   — А нельзя ли спросить, зачем?
   Клейтон слегка кивнул в сторону Лестера.
   — Кэбот — его сын.
   Минуту-другую здоровяк соображал, как поступить, потом буркнул что-то, повернулся и пошел через зал. Братья последовали за ним, оставляя на дощатом полу мокрые следы. В задней части салуна Петтигрю была отдельная комната, здоровяк подошел к двери и дважды стукнул кулаком. Кто-то подошел, шаркая ногами, и дверь открылась. Щурясь сквозь облако сигарного дыма на яркий свет в зале салуна, на пороге стоял Джо Первис. Он посмотрел на Лестера, потом на Клейтона и удивленно заморгал. Губы искривились в какой-то странной улыбке.
   — Все нормально. Это свои. Впусти их, — сказал он здоровяку.
   Клейтон вошел первым. В комнате было тепло и накурено. Позади Первиса за зеленым покерным столом сидел Сайлас Петтигрю. Увидев их, он подался вперед с отпавшей от удивления челюстью, маленькие глазки блеснули. Дым поднимался от лежащих в пепельнице недокуренных сигарет и стоял над столом серой закопченной трубой.
   На другом конце комнаты сидел Кэбот Инглиш, его рыжие волосы сияли в чуть колеблющемся свете масляной лампы. Лестер шагнул вперед и прошептал имя сына.
   Сайлас мелко засмеялся, и Клейтон улыбнулся ему в ответ — улыбкой человека, который явился из прошлого, из небытия: нежданный, никому уже не нужный и всеми забытый.
   Сайлас был старый, старше, чем он помнился Клейтону. Но с годами он как-то окреп — и телом, и кошельком; проницательные глаза, мерцавшие из-под припухших век, быстро оправились от первого удивления. Он весело, гортанно смеялся, колыхаясь всем телом, и слегка поглаживая толстыми пальцами гладко выбритые щеки.
   — Клей! — гремел он. — Провалиться мне на этом месте, Клей!
   — Точно, он, — проговорил Первис — Я поначалу не признал с этой бородой, но это точно он!
   Клейтон кивнул.
   — Привет, Сайлас. Привет, Джо. А это там Кэбот? Привет! Ты меня тоже помнишь?
   Кэбот засмеялся по-мальчишески и кинулся ему навстречу, радостно протягивая руку.
   — Да, Клей!
   Его лицо было озарено воспоминаниями. Они крепко стиснули друг другу руки, и вложили в это рукопожатие всю ту теплоту, которую сохранили друг к другу.
   — Как я рад тебя видеть, Клей! Как ты?
   — Отлично. А с папой не хочешь поздороваться?
   Кэбот вспыхнул, шагнул вперед, потом замешкался.
   — Здравствуй, па, — и нахмурился, смутившись. — Что ты здесь делаешь?
   — За тобой приехал, сынок, — ответил Лестер.
   Лицо парня потухло. В нем появилось что-то тяжелое, темное — прежде этого не было. — Глаза жесткие, — подумал Клейтон, жесткие не по годам… С отцом Кэбот покончил — потому что считал его конченым человеком, ни на что не годным, разве что ходить за скотиной да глядеть, как стареет его иссохшая жена.