Истерман Дэниел. Девятый Будда

   — Ты никогда не задумывалась, — продолжила ама-ла, — где хранят все эти драгоценности между церемониями? Тебе никогда не хотелось рассмотреть их получше?
   Чиндамани покачала головой. Церемония с участием оракула в пропитанной благовониями тьме лха-кханга всегда наполняла ее благоговейным страхом, и она никогда не искала более близкого контакта с мрачным миром божеств, который он представлял.
   — Этот секрет известен лишь нескольким людям, — прошептала старуха. — Самому Чодже, его помощникам и настоятелю. И, конечно, мне — хотя никто из них не знает об этом.
   Чиндамани оборвала ее:
   — Я всегда предполагала, что они лежат в комнате Чодже. Или в том зале в старом храме, куда он ходит медитировать.
   Сонам покачала головой:
   — Так думает большинство людей. Но все время эти вещи лежат в другом месте. В маленькой комнатке, находящейся прямо под гон-кангом.
   Она посмотрела Чиндамани в глаза. Девушка видела страх во взгляде старухи, это был именно страх, все сильнее сжимающий ее в своих объятиях. Теперь и она почувствовала этот страх, обнаженный, осязаемый, зовущий ее к себе.
   — Чтобы пройти к туннелю, — продолжала старуха, — тебе придется пройти через комнату, в которой хранятся сокровища оракула. Ты понимаешь? Тебе придется пройти через эту комнату.
   — Ама-ла, я не понимаю, — взмолилась Чиндамани. — Ну и что здесь такого? Мне не нужны его драгоценности. Они останутся в целости и сохранности. Мы даже не будем их рассматривать. Боги не обидятся. Какая опасность может заключаться в том, что мы просто пройдем через комнату?
   Старуха содрогнулась. Чиндамани ощутила, как у нее самой побежали по коже мурашки. Чего боится ама-ла?
   — Разве ты не понимаешь? — взмолилась Сонам хныкающим, дрожащим от страха голосом. — Они поставили там стража. Давным-давно, когда они спрятали там сокровища, они поставили стража. Он там уже более пятисот лет. И он все еще там.
   — Что это за страж? — спросила Чиндамани, пытаясь справиться с охватившей ее тошнотой.
   — Я не знаю, — ворчливо ответила Сонам. Старуха напугала саму себя куда сильнее, чем ожидала. — Какая разница? Он там, или оно, или что бы там ни было.
   — Как же Чодже достает свои регалии? Ведь ему приходится три раза в год спускаться за ними. Почему этот страж не причиняет вреда ему или его помощникам?
   — Я не знаю. Наверное, у него есть какая-то власть над стражем. Он наделен волшебством. В большей степени, чем ты, моя повелительница. И в большей степени, чем этот Царонг Ринпоче.
   — У меня нет магической силы, ама-ла. Я часто говорила тебе об этом. — К тому же она не верила, что у кого-то вообще есть магическая сила, но свое мнение она всегда держала при себе. — Скажи мне, Сонам, — попросила она, — кто знает, на что похож этот страж, и знает ли это кто-нибудь вообще?
   Старуха фыркнула.
   — Конечно. Чодже знает. Настоятель знает. По крайней мере... — Она замолчала, вспомнив, что только что рассказала ей Чиндамани. — По крайней мере, он знал. И знают помощники Чодже. Это все. Я уверена, что это все.
   Чиндамани вздохнула. Ей не хотелось еще больше расстраивать пожилую женщину, но она уже видела тела Чодже и трех его помощников в комнате Тхонд-рапа Чопхела.
   Наконец она приняла решение.
   — Нам придется рискнуть, — сказала она. — Если Чодже и его помощники могли входить туда без последствий, значит, сможем и мы.
   Старуха прикрыла лицо руками и начала стонать, раскачиваясь из стороны в сторону.
   — Пожалуйста, ама-ла, — взмолилась Чиндамани. — На это нет времени. Доверься мне. Госпожа Тара не допустит, чтобы мне причинили вред.
   Но старуха проигнорировала ее слова. По мере того как реальность ситуации смешивалась в ее мозгу с накопившимися за долгую жизнь фантазиями о сверхъестественных ужасах вселенной, в которой она жила, стоны ее становились все громче.
   Чиндамани повернулась к Самдапу.
   — Самдап, — попросила она, — присмотри, пожалуйста, за маленьким чужеземцем. И за Сонам тоже. Скажи ей, что беспокоиться не о чем. Попроси ее помочь тебе подготовить одежду и припасы. Я все убрала в этот большой сундук. Все выньте и рассортируйте. Потом времени на это не будет. Я не могу помочь тебе: мне надо идти искать Ка-рис То-фе.
   Но мальчик молча сидел на своем месте, словно застыв, и смотрел на нее.
   — Что случилось, Самдап? — спросила она.
   — Я боюсь, — ответил мальчик. — Я не хочу идти сегодня вечером в гон-канг. И не хочу идти ни по каким туннелям.
   Чиндамани подошла к нему и села рядом.
   — Я тоже боюсь, Самдап, — прошептала она. — Но нам обоим следует набраться храбрости. Сегодня очень важно, чтобы ты был смелым. Таким же, каким ты был, когда пытался уйти в Гхаролинг вместе с Тобченом Геше.
   — Но тогда я вовсе не был смелым, Чиндамани. Когда Тобчен Геше исчез, я очень испугался и плакал.
   — Я знаю, — ответила она, положив руку ему на голову. — Но у тебя были причины для страха. Ты был один и была реальная опасность. Если бы не подоспел Тхондрап Чопхел, ты мог умереть.
   — Но Тхондрап Чопхел напугал меня еще сильнее!
   — Поначалу. После этого ты просто был несчастным. Но ты уже не был в опасности. Сейчас, сегодня, ты в опасности. Никто не попытается убить тебя, ты для них слишком важен. Но может прийти время, когда они решат, что их интересы требуют избавиться от тебя. Вот почему нам обоим надо сегодня вечером уйти отсюда. Ты понимаешь?
   — Да. Я понимаю, но...
   — В гон-канге бояться нечего. — Она наклонилась к нему и быстро зашептала ему на ухо: — Я бы на твоем месте не обращала внимания на истории Сонам. Это просто старая сказка: там, внизу, ничего нет.
   На самом деле она была обеспокоена. Возможно, все было не так страшно, как представляла себе старая нянька, но кто-то вполне мог приготовить для них очень неприятный сюрприз.
   Она крепко сжала его руку и улыбнулась. Мальчик нерешительно улыбнулся в ответ. Она подошла к Уильяму, сожалея, что не может сказать хоть несколько слов на его языке, чтобы успокоить его. Все, что она могла произнести, это имя его отца, Ка-рис То-фе, но не была уверена, что он поймет, что она хотела сказать. Она улыбнулась и ласково поцеловала его в лоб. Он попытался слабо улыбнуться в ответ, хотя все еще был напуган.
   Она пересекла комнату, подойдя к большому лакированному сундуку. Внутри были вещи, которые она приготовила для путешествия: одежда на четверых, палатка, еда, мешок с сухим топливом, украденным с кухни, и деньги. Никогда в жизни у нее не было денег, но она знала их назначение и знала, что будет спокойнее иметь с собой деньги, нежели золото или драгоценности, которые у нее были. Деньги достала Сонам, у которой были свои способы добыть все что угодно.
   Чиндамани надела тяжелое мужское одеяние, которое, в отличие от чубы, все же давало ей возможность двигаться. Она напоследок сказала няньке несколько обнадеживающих фраз, снова улыбнулась мальчикам и подошла к окну.
   Когда-то давно, когда она была маленькой девочкой, она обнаружила, что снаружи по всему верхнему этажу идет узкий карниз, находящийся прямо под окнами. Она пыталась пройти по нему в находившуюся неподалеку комнату, где жил один из ее учителей, но Сонам все узнала и сурово наказала ее. Сейчас она молила богов дать ей возможность дойти до комнаты Кристофера, окно которой находилось на той же стороне монастыря, что и ее окно.
   Холод впился в ее лицо и руки, и ей показалось, словно под кожу каким-то образом проникли льдинки.
   Она медленно спустилась на карниз, отметив, что он ближе, чем она предполагала: она забыла, что выросла со времени своего первого путешествия. Но если карниз стал ближе, значит, он стал и уже — намного уже, чем мост, ведущий в лабранг, к тому же здесь держаться можно было только за стену.
   Ветер был еще опаснее, чем холод. Неизвестно откуда появляясь, он прорывался через перевал, облетал монастырь и исчезал неизвестно куда. Казалось, что мрак, холод и ветер сговорились против нее, чтобы ослепить ее, лишить чувствительности руки и ноги и сбросить вниз. Уже через несколько секунд свет и тепло комнаты стали казаться далеким воспоминанием, которое ей пришлось отгонять усилием воли. Вся ее энергия, все ее мысли сконцентрировались на одном: как пережить несколько последующих минут.
   Она делала крошечные шажки, не отрывая ног от карниза, скользя влево и уперев ладони в стену. Карниз был неровным: местами штукатурка отлетела, и было сложно определить, где же находится поверхность карниза. Стена, карниз и темное пространство за ее спиной стали ее вселенной. Другого мира не было ни в памяти, ни в будущем. Ее вела по карнизу лишь мысль о том, что она оказалась здесь и ей надо отсюда выйти: все другие мысли и мотивы куда-то исчезли.
   Внезапно ее левая нога соскользнула с карниза, и она почувствовала, что теряет равновесие. Казалось, она находилась в таком положении долгое время; весь вес тела был на правой ноге, и она отчаянно сражалась со страшной силы земным притяжением, которое пыталось стянуть ее вниз и отдать ветру. Замерзшие пальцы еще крепче вцепились в голый камень, слепо ища хоть какую-нибудь трещинку, которая бы помогла ей удержаться.
   Кусок карниза отсутствовал. Возможно, так было всегда — она не помнила, какое расстояние преодолела в прошлый раз. Проблема заключалась в том, что она не знала размеров этого куска: десять сантиметров, или тридцать, или три метра? У нее не было с собой ничего, что могло бы дать ей возможность измерить это расстояние. Она находилась в полной темноте, где невозможно было ничего разглядеть. Она знала, что если попытается нащупать продолжение карниза ногой и промахнется, то потеряет равновесие и найдет свою смерть на поджидавших внизу камнях. Если же она вернется за палкой, с помощью которой можно было бы определить, где продолжается карниз, у нее не хватит мужества проделать уже пройденный путь еще раз.
   Осторожно перенеся вес тела на правую ногу и крепко прижавшись к стене, чтобы обрести максимально возможное равновесие, она вытянула левую ногу. Ее отвлекал свистевший в ушах ветер. Он хватал ее, пытаясь оторвать от стены. Она почувствовала, как сжалось ее сердце.
   Центр тяжести постепенно начал перемещаться к левой ноге, а она все еще не нашла продолжение карниза. Ей хотелось согнуть правое колено, присесть пониже, но она знала, что таким образом сама оттолкнется от стены. Ее пробил пот, тут же замерзая на лице и руках. Она поежилась, чувствуя, что вот-вот потеряет равновесие. Продолжение карниза отсутствовало. Она пыталась опустить левую ногу, но не находила, куда. Мышцы правой ноги напряглись до предела. Бедро пронзила острая боль, было ощущение, что сейчас ногу сведет судорога. Левая нога так ничего и не нащупала. Ей хотелось закричать, чтобы хоть как-то сбросить напряжение и расслабить мышцы.
   Она немного передвинула левую руку, затем правую, что дало ей возможность сдвинуться влево еще на два-три сантиметра. Предательский голос, поселившийся в ее мозгу, повторял одно и то же: «Сдайся, сдайся, сдайся!» Ей хотелось упасть вниз, чтобы пустота решила все ее проблемы. Почему нет? Богиня Тара найдет себе другое тело. А продолжения карниза не было.
   Она знала, что может сдвинуться влево еще на сантиметр, и все. Ее страшило уже то, что она дошла до точки, откуда нет пути назад, и ей уже никакими усилиями не удастся обрести равновесие и вернуться в первоначальное положение. Она сделала последнее движение. Ничего... Еще движение...
   Она почувствовала, что потеряла равновесие. Секунду назад она стояла, просто держась за стену, — в следующую секунду она утратила способность контролировать свое тело и начала падать в темноту.
   Пальцы ноги уперлись в неизвестно откуда возникшее продолжение карниза. И только. Она повисла между жизнью и небытием, в душе уже сдаваясь, но тело ее инстинктивно напряглось. Сердце громко стучало в груди, грозя разорваться на части. Казалось, тьма исчезла, все вокруг залил свет. Затем свет постепенно растворился, и она снова оказалась на холодном карнизе, дрожа, находясь на пороге паники.
   Она подавила поднимающуюся внутри волну страха и опустила на карниз левую ступню, молясь, чтобы он выдержал. Сознание ее твердило молитву, обращенную к Таре, но она не чувствовала, что внутри нее живет богини. Сейчас ее привязывали к реальности только чувства. Она испытывала счастье от того, что ее левая нога прочно стояла на карнизе, но это было более глубокое чувство, чем то, которое могут дать молитвы и приношения.
   Постепенно сердцебиение и дыхание пришли в норму, и правая нога начала оживать. Она сдвинула левую ногу еще дальше, чтобы дать место правой, переместила вес тела влево и оказалась на той стороне. Все было позади. Но она знала, что не сможет еще раз пройти этим путем. Если ей не удастся проникнуть с карниза в монастырь, ей придется либо замерзнуть здесь, либо упасть вниз и навсегда уйти из этого мира.
   По ее расчетам, комната Кристофера должна была быть пятой по счету, но в темноте сложно было что-либо разобрать, и она боялась, что могла случайно допустить ошибку и пройти мимо. Она молилась, чтобы ставни не оказались закрытыми, как это было утром; она не помнила, были ли они открыты вечером, когда она пришла, чтобы разбудить его.
   Она с ужасом осознала, что прошло уже много времени. Страх подталкивал ее к паническим и поспешным действиям, но она заставила себя двигаться медленнее, сантиметр за сантиметром, и мечтала, чтобы и ход времени замедлился, подстроившись под нее.
   Ее беспокоили пальцы рук. Она понимала, что если ей придется еще долго пробыть на морозе, она получит серьезное обморожение. Пальцы уже ничего не чувствовали, и она цеплялась за стену только усилием воли.
   Ей казалось, что прошло много часов, прежде чем она дошла до пятого по счету окна. К своей радости она смогла различить тусклый свет, льющийся из комнаты. Оказавшись прямо под окном, она подтянулась, уперевшись о подоконник ладонями, а затем локтями, и заглянула в окно.
   Кристофера в комнате не было.

Глава 36

   Царонг Ринпоче нервничал все больше и больше. С помощью бурята Зам-я-тинга ему наконец удалось взять Дорже-Ла под свой контроль. Правда, Зам-я-тинг думал, что главный здесь он, но Ринпоче собирался в скором времени показать ему, что это не так. Его куда больше беспокоила женщина, Чиндамани. Она представляла богиню Тару, а Тара была крайне популярна и среди монахов, и среди простых людей. Со временем эта сука могла свести на нет все его усилия, напрямую обратившись к послушникам и напомнив об обете верности, особенно если обращение это будет эмоциональным. Ее придется уничтожить — и это потребует тонкой организации, чтобы потом ее убийство не ударило по нему.
   Англичанин Уай-лэм уже сослужил свою службу. Приведя его в монастырь, он помог втянуть настоятеля-чужеземца в британские махинации. Зам-я-тинг очень многое знал об Уай-лэме и смог убедить монахов, что и он, и его отец вовлечены в какой-то заговор. Возможно, так оно и было. Но сейчас это уже не имело никакого значения.
   Значение имело то, что Уай-лэм, возможно, представлял собой более серьезную угрозу, чем женщина. Должность настоятеля не передавалась по наследству. Англичанин не мог объявить себя трулку, да Ринпоче и не боялся этого. Но все в Дорже-Ла знали слова пророчества, найденного в древней книге терма: «Пока Дорже-Ла правит чужеземец, Дорже-Ла правит миром». И они знали из той же книги: «В тот год, когда в Страну Снегов придет сын сына чужеземца, в тот год появится Майдари. Он будет последним настоятелем Дорже-Ла, и величайшим».
   Англичанин всего этого, конечно же, не знал, но Царонг был уверен, что девушка сообщит ему об этом и использует пророчество, чтобы сплотить вокруг себя монахов. Все, что им было нужно, это уговорить сына Уай-лэма сыграть ту роль, которую предложит ему девушка. Ринпоче до сих пор не был уверен в большей части монахов. Маленький толчок мог направить их совсем в другую сторону.
   Это надо было предотвратить любой ценой. Он не знал, что планирует предпринять бурят в отношении Уай-лэма или женщины. Но его собственные планы были просты: девушка и англичанин должны были умереть этим же вечером.

* * *

   Задвижка на окне открылась без труда. Она и не предназначалась для закрывания — с перевала нельзя было подобраться к окну никоим образом. Чиндамани свалилась в комнату. Здесь было тепло. Кристофер побывал здесь с тех пор, как они расстались. Его верхняя одежда, в которой он пришел в Дорже-Ла, исчезла. Наверное, его привели сюда, заставили одеться и опять увели. Интересно, что же здесь происходит?
   Она осторожно шагнула к двери. Сердце все еще учащенно билось после страшного путешествия по карнизу, а руки болели от того, что налаживалось кровообращение. Больше всего ей хотелось броситься на кровать и заснуть. Больше всего она желала ускользнуть от реальности в сон.
   Дверь была полуоткрыта. Задержав дыхание, она толкнула ее. В метре неподвижно лежал человек. Рядом с ним валялась длинная алебарда из гон-канга, выпавшая из его рук при падении. Чиндамани подошла и склонилась над ним. Он был мертв. Насколько она могла судить, кто-то сломал ему шею. Неужели борьба за монастырь все еще продолжалась? Или это сделал Ка-рис То-фе, стремясь обрести свободу?
   Если бы это был Ка-рис То-фе, он бы попытался найти выход из монастыря. Самый кратчайший путь, который был ему известен, лежал через крышу — тот самый путь, который она показала ему, когда она вела его к мальчикам в лабранг. Но если он надеялся уйти этим путем из монастыря, это была глупая ошибка: по крыше уходить было некуда. А мост вел только в лабранг.
   Она поспешно направилась к люку, через который они с Ка-рис То-фе вышли на крышу. Монастырь снова погрузился в тишину, но сегодня эта тишина несла в себе угрозу и не была той способствующей размышлениям тишиной, к которой привыкла Чиндамани. Раньше, когда она выходила по вечерам из комнаты, она двигалась тихо, чтобы не потревожить сон или молитвы монахов в их кельях. Сегодня она делала это потому, что боялась за свою жизнь.
   Люк был закрыт. И лестница исчезла, так что она сделала вывод, что Кристофер, выбравшись на крышу, втянул лестницу за собой, чтобы задержать возможных преследователей. Без лестницы выбраться на крышу было невозможно. Правда, неподалеку был еще один люк, личный люк настоятеля, которым он пользовался, когда направлялся в лабранг или просто хотел провести время на крыше, наблюдая за проносящимися мимо облаками.
   Лестница, ведшая ко второму люку, была на месте. Чиндамани понадобилось всего несколько секунд, чтобы оказаться на крыше. Она надеялась, что никто не придет сюда и не увидит лестницу и открытый люк, но в любом случае у нее не было времени на то, чтобы замести следы.
   Холод жадно схватил ее своими злобными пальцами, ревнуя ее к тому времени, которое она провела вне его объятий. На крыше ничто не преграждало ветру путь. Из беспросветной тьмы принеслись сухие снежинки, отхлестав ее по лицу. Рев ветра и стук сердца в груди перекрывали все другие звуки. Подобно пловцу, рассекающему воду в зеленых глубинах посреди страшной тишины, она открыла рот и выкрикнула его имя, но не услышала саму себя. Звук ее голоса, тихий и бесполезный, был поглощен окружавшим ее грохотом. Она снова и снова выкрикивала его имя через определенные интервалы, словно повторяя мантру, которая оказалась неуслышанной и оставленной без внимания. Но он был где-то здесь, больше идти ему было некуда.
   Она блуждала в темноте, продолжая звать его. Ей доставляло удовольствие произносить его имя, имя мужчины, имя, которое она с трудом могла произнести. Ее беспокоило то, что просто выкрикивание его имени в темноте доставляет ей такое удовольствие, хотя она с таким же беспокойством думала и о том, что он мог найти здесь свою смерть.
   Она нашла его сидящим на постаменте старого бронзового дракона, установленного здесь, чтобы охранять гробницы, — он смотрел в темноту, практически полностью сливаясь с общим фоном.
   — Ка-рис То-фе, — произнесла она, присаживаясь рядом. — Нам надо идти. Нам надо выбираться из Дорже-Ла.
   — Я пытался, — ответил он. — Но выхода не нашел. И даже если выход и есть, идти все равно некуда. Везде одно и то же — холод, уныние, полная бессмыслица. Здесь все равно, жив ты или мертв. И всем все равно.
   — Мне не все равно, — заметила она.
   — Тебе? — воскликнул он. С губ его сорвался сухой звук, похожий на смех, и тут же был унесен ветром. — Тебе небезразличны лишь твои боги, и Будда, и дети-воплощения. Ты не знаешь, что такое настоящий мир. Ты не знаешь, какой вред они могут принести, эти твои боги. Какие раны они могут нанести.
   — Ты мне небезразличен, — сказала она, подходя ближе, чтобы ее слова не утащил ветер. — Я люблю тебя.
   Произнеся эти слова, она поняла, что определила собственную судьбу. И уже не имело значения, слышал ли он ее, понял ли и запомнил ли ее слова. Если им удастся ускользнуть из Дорже-Ла, эти слова привяжут ее к нему намного сильнее, чем любые детские клятвы, привязавшие ее к богине Таре, дхарме и Будде. Теперь она принадлежала ему в такой степени, в какой никогда никому не принадлежала, и уж особенно самой себе.
   Они вернулись обратно к люку, сопротивляясь бьющему в лицо ветру. Внутри, закрыв люк и убрав лестницу, они оба стояли какое-то время в тишине.
   — Нам надо добраться до моей комнаты, — сказала она. — Поблизости есть проход, который позволит нам проникнуть туда незамеченными.
   — А что потом? — спросил он.
   Она замялась.
   — Я... я все объясню, когда мы окажемся в моей комнате, — ответила она.

* * *

   Если прежде Царонг Ринпоче просто нервничал, то теперь он был вне себя от ярости. Чужеземец убил охранника и находился где-то в монастыре. Он мог быть где угодно. Если ему удалось проникнуть в комнату женщины, она может найти способ укрыть их обоих до того времени, пока не наступит подходящий момент.
   Он решил, что, по крайней мере, может попытаться как-то предотвратить это. Пистолет, который дал ему Зам-я-тинг, все еще лежал у него в кармане. Он ласково погладил его, ощущая пальцами его холодное совершенство. Он был посланием из другого мира, говорящим ему о возможностях, которые дает земная, человеческая власть. В нем чувствовалось такое превосходство, которого он не чувствовал ни в чем другом. Он вспомнил, как нажал на спусковой крючок на перевале, когда убил мальчика-непальца: в нем все еще жил тот трепет, то волнение, подталкивая его к тому, чтобы повторить эксперимент. Даже массовые убийства, в которых он участвовал сегодня вечером, не принесли такого сильного возбуждения.
   Но тем не менее наличие пистолета в кармане наполняло его дурными предчувствиями. Он нарушил все когда-либо данные им клятвы. Если все после этой жизни обретали другую, ему предстояло заплатить страшную цену за то, что он сделал. Он надеялся, что Зам-я-тинг говорил правду, когда утверждал, что у человека только одна жизнь. Он поставил все, что имел, на эту карту. В противном случае то, что он собирался сделать, должно было обречь его на такие страдания, что даже пяти сотен жизней было бы недостаточно, чтобы он снова обрел мир и покой.
   Он снял револьвер с предохранителя и направился в сторону комнаты Чиндамани.

* * *

   Они не теряли времени. Секретный ход, о котором говорила Чиндамани, вел из маленькой часовни, посвященной Таре, прямо в ее комнату. О существовании этого прохода знали только она, Сонам и отец Кристофера: он был построен много веков назад для того, чтобы воплощение Тары могло незаметно для других перемещаться между своими покоями и своей собственной часовней. Для Чиндамани — как, несомненно, для многих ее предшественниц — ход не только способствовал выполнению ее религиозных обязанностей, но и давал ей беспрепятственный доступ к другим частям монастыря. Из часовни Тары другие проходы вели на различные этажи: один — к ха-кхангу, где была занавешенная комнатка, из которой воплощение Тары могло наблюдать за службами; второй — в старую храмовую комнату, сейчас украшенную ледяным узором, где Кристофер в первый раз встретился с отцом; и третий — в гон-канг, на тот случай, если воплощению Тары понадобилось бы пообщаться с мрачными, но милосердными покровительствующими божествами.
   Проход, по которому они шли, заканчивался у скрытой портьерами двери, которая вела в спальню Чиндамани. Когда они с Кристофером появились в комнате, Чиндамани заметила, что Сонам и оба мальчика сидели в тех же позах, в каких она их оставила. Уильям сидел на кушетке. Самдап сидел около Сонам, пытаясь утешить плачущую няньку.
   — Ама-ла, — произнесла Чиндамани, — я вернулась — и привела с собой Ка-рис То-фе, сына Дорже Ламы.
   Заслышав ее голос, Сонам подняла глаза. Они покраснели и были полны слез. Все это время она плакала.
   — Маленькая дочь моя, — зарыдала она, — они убили Дорже Ламу. Что нам делать?
   — Я знаю, ама-ла, — прошептала Чиндамани. — Я знаю.
   Теперь, когда пришло время уходить, она начала испытывать боль и чувство вины. Как она сможет оставить Сонам в руках Царонга Ринпоче и его приверженцев? Старуха всегда была ей как мать.
   Она села рядом со старой женщиной и обняла ее. Затем она обернулась к Кристоферу, но он уже был рядом с сыном и крепко обнимал его, бормоча что-то ободряющее и успокаивающее. Посмотрев на них, она неожиданно испытала внезапный приступ ревности, чувства, которого не знала раньше. Она огорчилась, обнаружив, что ей не нравится то, что ребенок предъявляет права на своего отца.