Страница:
— Кто такой этот фон Унгерн Штернберг? — спросил Кристофер.
Уинтерпоул пожал плечами.
— На этот вопрос нелегко ответить. Мои люди ведут его вот уже больше года, и все, что я с этого имею, — противоречивые донесения в трех экземплярах. Один для меня, один для "С", и один для безымянного клерка их архива, который делает еще пятьдесят копий для Уайтхолла. Но до сих пор мы практически ничего не знаем о нем.
Он становился, задумавшись, и лицо его приняло серьезное выражение.
— Однако то, что мы о нем знаем... — Он снова замолчал. — Что ж, можно просто сказать, что картина далеко не радужная. Насколько я знаю, психологи называют таких людей, как фон Унгерн Штернберг, психопатами. Похоже, он не имеет ни малейшего понятия о том, что такое добро и что такое зло.
— Но... — Он опять впал в задумчивость. — Он влиятельный человек. Нужный человек, появившийся в нужный момент в нужном месте. Видит Бог, мы не всегда делаем правильный выбор, когда выбираем друзей. Но зачастую у нас нет выбора. Унгерн — это человек, который мог оказаться на вершине только в такой момент. Его растили для этого, это в его крови — и это достаточно дурная кровь. Он принадлежит к семье, которая является одной из четырех самых влиятельных семей на побережье Балтики — эти семейства называют «четыре кулака». Унгерны берут начало от древнего рода остзейских рыцарей, которые в двенадцатом веке отправились в своего рода крестовый поход против России. Своей крепостью они сделали Ригу. Это был суровый народ: всегда ищущий повода для драки с кем угодно, всегда возвращающийся домой с карманами, полными добычи. Бандиты, пираты, налетчики, бароны-разбойники, они возвели жестокость в ранг искусства. И теперь последним в роду является сумасшедший, который считает себя монгольским богом войны и действует соответственно.
— Сколько ему лет? — поинтересовался Кристофер.
— Он примерно твоего возраста. Родился в 1887 году. Начал службу на флоте — выпускник морской кадетской школы в Санкт-Петербурге. Похоже, морская жизнь ему не очень нравилась, несмотря на то что среди его предков были пираты. Или он не понравился флоту. В любом случае, он подал в отставку, и поехал на восток, и оказался в конечном итоге в Забайкалье, в аргунском казачьем войске. Говорят, там он неплохо жил — соколиная охота, обычная охота, дуэли. Но в итоге даже казаки выгнали его: слишком много драк, слишком много неподчинения приказам. После этого он на какое-то время стал бандитом. Затем началась война, и он увидел, что у него появился шанс действовать. Он написал письмо лично царю с просьбой позволить ему вернуться в армию. На письмо был дан положительный ответ, и он появился в частях нерчинских казаков, которыми командовал Врангель. Правда, Унгерн был там не слишком популярен. Все доклады свидетельствуют о том, что офицеры, его коллеги по полку, старались всегда сохранять дистанцию между ним и собой. Но Унгерн был хорошим солдатом, этого отрицать нельзя. Он получил всевозможные награды, даже крест Святого Георгия. У него было столько наград, что они были вынуждены сделать его генерал-майором. А потом началась революция.
Уинтерпоул остановился и облизнул губы. Его пальцы лениво касались фишек для игры в ма-джонг, сделанных из слоновой кости, — он делил их на небольшие группки по две и по три. Они стукались друг о друга с тихим щелканьем, и это немного раздражало Кристофера.
— Как только Унгерн понял, в какую сторону дует ветер, он исчез с германского фронта и оказался в Забайкалье, где поступил на службу к атаману Семенову. Вскоре его произвели в полные генералы и предоставили контроль над территорией вокруг Даурии.
Глаза Уинтерпоула приняли крайне серьезное выражение. Он оставил фишки в покое.
— Я однажды был в Даурии, — сказал он. — Ты знал об этом?
Кристофер неопределенно кивнул головой.
— Чуть-чуть.
— Это было зимой, в самом начале 1920 года. Наши войска вышли из Сибири. С белыми генералами было покончено. Колчак, Врангель, Корнилов либо погибли, либо бежали. Остались только японцы, находившиеся во Владивостоке. Они поддерживали Семенова, посылая ему деньги, оружие и заманчивые обещание по поводу политического признания. Меня послали в его штаб-квартиру в Читу, чтобы я выяснил, кому он верен и предан. Это было самое легкое задание • в моей жизни. Мне понадобилось совсем немного времени для того, чтобы установить, что Семенов верен только Семенову. А люди Семенова верны самим себе. Я никогда не видел более озверевших людей. Возможно, они считали, что они уже покойники, и потому не заботились более о том, чтобы быть людьми, — я не знаю. Они спали с проститутками, играли в карты и пили, но не так, как это делают солдаты перед боем или после него, а постоянно, лихорадочно. А офицеры были еще хуже солдат, в том смысле, что они были более порочными. Они не просто напивались пивом или водкой. В основном они прибегали к морфию, кокаину или опиуму. И они не могли перестать убивать. Я думаю, что до такого состояния их довели наркотики. Убийство стало привычкой. Никто их не останавливал и не наказывал. Они сами устанавливали для себя законы. Они убивали кого угодно, им было все равно. До тех пор, пока они не убивали себе подобных, никто не вмешивался.
Он снова остановился, и пальцы одной руки снова начали играть с фишкой. По глазам его казалось, что на него нахлынули воспоминания, не слишком давние для того, чтобы он мог относиться к ним спокойно.
— Как тебе известно, международный экспресс из Сибири в Манчжурию идет через Забайкалье. Меня провезли вдоль железной дороги, чтобы показать, что Семенов в своем регионе держит пути сообщения открытыми. Огромная территория Забайкалья была усыпана «станциями убийств», как называл их Семенов. С поездов снимали людей — евреев, комиссаров, богатых купцов, тех, кого заподозрили в принадлежности к большевикам. Их доставляли на одну из таких станций. Никто из них так и не продолжил свое путешествие. Даже если кто-то начинал розыски пропавших, то получал официальный ответ: «Пропал в пути». К тому же в те дни никто не задавал никаких вопросов.
Он коротко задумался, и снова начал свой рассказ:
— Однажды, — глаза его расширились от нахлынувших воспоминаний, — однажды я увидел на горизонте самую странную, самую страшную вещь, которую когда-либо видел. Это была бесконечная линия стоявших друг за другом поездов. Целые километры, километры и километры вагонов и локомотивов, прижавшихся друг к другу, напоминавших гигантскую змею. Монстра из морских глубин, достаточно длинного, для того чтобы проглотить целый флот.
У первого локомотива кончились топливо и вода, и он примерз к путям. На морозе он буквально врос в пути. Затем подошел второй поезд и пытался столкнуть с места первый, но безуспешно. И тоже примерз к путям. Все это время никто не знал о том, что происходит, и поезда продолжали идти. Один за другим. Мы подъехали ближе. Я помню, что было очень холодно: повсюду был иней, мрачно-белый иней, выкрасивший поезда в белый цвет. Поезда были полны тел, тел пассажиров, которые замерзли насмерть, боясь покинуть свои безопасные купе, не зная, что случилось, ожидая помощи из Москвы. Мне сказали, что в этих поездах замерзли сорок пять тысяч человек. Я не знаю, правда ли это. Но я видел очень много тел. И все они сохранились, прекрасно сохранились. — Он запнулся. — Я... я увидел в одном вагоне красивую женщину в собольей шубе, иней в ее волосах напоминал кружево. Смерть не изменила ее, совсем не изменила. Она была бледной, как лед, и закоченела на морозе, но черты ее все еще были прекрасны. Эта красавица превратилась в куклу, белую, грустную, недоступную, нечто вроде Пьеро в маске. Мне захотелось разбить окно и влезть внутрь, чтобы получше рассмотреть ее. Мне захотелось поцеловать ее просто для того, чтобы ощутить лед на ее губах. Я думал, что могу отогреть ее, я думал, что мое тепло может вернуть ее к жизни. Она была неподвижна, так неподвижна.
Он замолчал, мучимый воспоминаниями. Он словно снова шел вдоль замерзших вагонов транссибирского экспресса, смотря в сгущающихся сумерках на бледные лица, на деревянные вагоны для перевозки скота, забитые трупами.
Кристофер оставил его наедине с его воспоминаниями и поднялся наверх в свою комнату. Скоро надо было трогаться в путь. У него не было выбора. У него никогда не было выбора.
Глава 48
Глава 49
Уинтерпоул пожал плечами.
— На этот вопрос нелегко ответить. Мои люди ведут его вот уже больше года, и все, что я с этого имею, — противоречивые донесения в трех экземплярах. Один для меня, один для "С", и один для безымянного клерка их архива, который делает еще пятьдесят копий для Уайтхолла. Но до сих пор мы практически ничего не знаем о нем.
Он становился, задумавшись, и лицо его приняло серьезное выражение.
— Однако то, что мы о нем знаем... — Он снова замолчал. — Что ж, можно просто сказать, что картина далеко не радужная. Насколько я знаю, психологи называют таких людей, как фон Унгерн Штернберг, психопатами. Похоже, он не имеет ни малейшего понятия о том, что такое добро и что такое зло.
— Но... — Он опять впал в задумчивость. — Он влиятельный человек. Нужный человек, появившийся в нужный момент в нужном месте. Видит Бог, мы не всегда делаем правильный выбор, когда выбираем друзей. Но зачастую у нас нет выбора. Унгерн — это человек, который мог оказаться на вершине только в такой момент. Его растили для этого, это в его крови — и это достаточно дурная кровь. Он принадлежит к семье, которая является одной из четырех самых влиятельных семей на побережье Балтики — эти семейства называют «четыре кулака». Унгерны берут начало от древнего рода остзейских рыцарей, которые в двенадцатом веке отправились в своего рода крестовый поход против России. Своей крепостью они сделали Ригу. Это был суровый народ: всегда ищущий повода для драки с кем угодно, всегда возвращающийся домой с карманами, полными добычи. Бандиты, пираты, налетчики, бароны-разбойники, они возвели жестокость в ранг искусства. И теперь последним в роду является сумасшедший, который считает себя монгольским богом войны и действует соответственно.
— Сколько ему лет? — поинтересовался Кристофер.
— Он примерно твоего возраста. Родился в 1887 году. Начал службу на флоте — выпускник морской кадетской школы в Санкт-Петербурге. Похоже, морская жизнь ему не очень нравилась, несмотря на то что среди его предков были пираты. Или он не понравился флоту. В любом случае, он подал в отставку, и поехал на восток, и оказался в конечном итоге в Забайкалье, в аргунском казачьем войске. Говорят, там он неплохо жил — соколиная охота, обычная охота, дуэли. Но в итоге даже казаки выгнали его: слишком много драк, слишком много неподчинения приказам. После этого он на какое-то время стал бандитом. Затем началась война, и он увидел, что у него появился шанс действовать. Он написал письмо лично царю с просьбой позволить ему вернуться в армию. На письмо был дан положительный ответ, и он появился в частях нерчинских казаков, которыми командовал Врангель. Правда, Унгерн был там не слишком популярен. Все доклады свидетельствуют о том, что офицеры, его коллеги по полку, старались всегда сохранять дистанцию между ним и собой. Но Унгерн был хорошим солдатом, этого отрицать нельзя. Он получил всевозможные награды, даже крест Святого Георгия. У него было столько наград, что они были вынуждены сделать его генерал-майором. А потом началась революция.
Уинтерпоул остановился и облизнул губы. Его пальцы лениво касались фишек для игры в ма-джонг, сделанных из слоновой кости, — он делил их на небольшие группки по две и по три. Они стукались друг о друга с тихим щелканьем, и это немного раздражало Кристофера.
— Как только Унгерн понял, в какую сторону дует ветер, он исчез с германского фронта и оказался в Забайкалье, где поступил на службу к атаману Семенову. Вскоре его произвели в полные генералы и предоставили контроль над территорией вокруг Даурии.
Глаза Уинтерпоула приняли крайне серьезное выражение. Он оставил фишки в покое.
— Я однажды был в Даурии, — сказал он. — Ты знал об этом?
Кристофер неопределенно кивнул головой.
— Чуть-чуть.
— Это было зимой, в самом начале 1920 года. Наши войска вышли из Сибири. С белыми генералами было покончено. Колчак, Врангель, Корнилов либо погибли, либо бежали. Остались только японцы, находившиеся во Владивостоке. Они поддерживали Семенова, посылая ему деньги, оружие и заманчивые обещание по поводу политического признания. Меня послали в его штаб-квартиру в Читу, чтобы я выяснил, кому он верен и предан. Это было самое легкое задание • в моей жизни. Мне понадобилось совсем немного времени для того, чтобы установить, что Семенов верен только Семенову. А люди Семенова верны самим себе. Я никогда не видел более озверевших людей. Возможно, они считали, что они уже покойники, и потому не заботились более о том, чтобы быть людьми, — я не знаю. Они спали с проститутками, играли в карты и пили, но не так, как это делают солдаты перед боем или после него, а постоянно, лихорадочно. А офицеры были еще хуже солдат, в том смысле, что они были более порочными. Они не просто напивались пивом или водкой. В основном они прибегали к морфию, кокаину или опиуму. И они не могли перестать убивать. Я думаю, что до такого состояния их довели наркотики. Убийство стало привычкой. Никто их не останавливал и не наказывал. Они сами устанавливали для себя законы. Они убивали кого угодно, им было все равно. До тех пор, пока они не убивали себе подобных, никто не вмешивался.
Он снова остановился, и пальцы одной руки снова начали играть с фишкой. По глазам его казалось, что на него нахлынули воспоминания, не слишком давние для того, чтобы он мог относиться к ним спокойно.
— Как тебе известно, международный экспресс из Сибири в Манчжурию идет через Забайкалье. Меня провезли вдоль железной дороги, чтобы показать, что Семенов в своем регионе держит пути сообщения открытыми. Огромная территория Забайкалья была усыпана «станциями убийств», как называл их Семенов. С поездов снимали людей — евреев, комиссаров, богатых купцов, тех, кого заподозрили в принадлежности к большевикам. Их доставляли на одну из таких станций. Никто из них так и не продолжил свое путешествие. Даже если кто-то начинал розыски пропавших, то получал официальный ответ: «Пропал в пути». К тому же в те дни никто не задавал никаких вопросов.
Он коротко задумался, и снова начал свой рассказ:
— Однажды, — глаза его расширились от нахлынувших воспоминаний, — однажды я увидел на горизонте самую странную, самую страшную вещь, которую когда-либо видел. Это была бесконечная линия стоявших друг за другом поездов. Целые километры, километры и километры вагонов и локомотивов, прижавшихся друг к другу, напоминавших гигантскую змею. Монстра из морских глубин, достаточно длинного, для того чтобы проглотить целый флот.
У первого локомотива кончились топливо и вода, и он примерз к путям. На морозе он буквально врос в пути. Затем подошел второй поезд и пытался столкнуть с места первый, но безуспешно. И тоже примерз к путям. Все это время никто не знал о том, что происходит, и поезда продолжали идти. Один за другим. Мы подъехали ближе. Я помню, что было очень холодно: повсюду был иней, мрачно-белый иней, выкрасивший поезда в белый цвет. Поезда были полны тел, тел пассажиров, которые замерзли насмерть, боясь покинуть свои безопасные купе, не зная, что случилось, ожидая помощи из Москвы. Мне сказали, что в этих поездах замерзли сорок пять тысяч человек. Я не знаю, правда ли это. Но я видел очень много тел. И все они сохранились, прекрасно сохранились. — Он запнулся. — Я... я увидел в одном вагоне красивую женщину в собольей шубе, иней в ее волосах напоминал кружево. Смерть не изменила ее, совсем не изменила. Она была бледной, как лед, и закоченела на морозе, но черты ее все еще были прекрасны. Эта красавица превратилась в куклу, белую, грустную, недоступную, нечто вроде Пьеро в маске. Мне захотелось разбить окно и влезть внутрь, чтобы получше рассмотреть ее. Мне захотелось поцеловать ее просто для того, чтобы ощутить лед на ее губах. Я думал, что могу отогреть ее, я думал, что мое тепло может вернуть ее к жизни. Она была неподвижна, так неподвижна.
Он замолчал, мучимый воспоминаниями. Он словно снова шел вдоль замерзших вагонов транссибирского экспресса, смотря в сгущающихся сумерках на бледные лица, на деревянные вагоны для перевозки скота, забитые трупами.
Кристофер оставил его наедине с его воспоминаниями и поднялся наверх в свою комнату. Скоро надо было трогаться в путь. У него не было выбора. У него никогда не было выбора.
Глава 48
Монголия
Они выехали тем же утром. Чодрон осталась в Сининг-Фу с семьей, которой принадлежала гостиница, где они останавливались: девочка понравилась хозяйке, и когда она услышала ее историю, то захотела взять ее. Девочка же была вне себя от радости: сам факт, что она будет жить в Сининг-Фу, первом городе, который она когда-либо видела, плюс то, что она будет наслаждаться роскошной жизнью в доме, а не в палатке, на какое-то время компенсировали все понесенные ею утраты. Она с готовностью согласилась остаться, и ни Чиндамани, ни Кристофер не придумали бы для нее ничего лучшего.
Правда, Чиндамани с трудом рассталась с девочкой. Если не считать старой Сонам, у нее никогда не был подруг, а к тому же одиночество Чодрон остро напомнило ей о ее собственном одиночестве, когда она была ребенком. Возможно, что законы, требующие, чтобы ребенка в раннем возрасте забрали от родителей только для того, чтобы он стал воплощением божества, живущего бесконечно, были по-своему такими же жестокими, как и то насилие, которое сделало Чодрон сиротой.
Машина оказалась маленьким, но мощным «фиатом», который Уинтерпоул купил за весьма приличную сумму у Дао Тай. Она была модифицирована для использования в пустыне, и Дао Тай периодически выезжал на ней ненадолго, чтобы поохотиться в Гоби. Канистр с бензином было достаточно, чтобы добраться до Сибири и вернуться обратно; Уинтерпоул также подготовил запасы еды, воды и палатки. Уинтерпоул должен был вести машину, а Кристоферу предстояло выполнять роль штурмана при помощи карт, любезно предоставленных британским посольством в Пекине.
Они обогнули с востока горы Нань-Шан, двигаясь на север от Сининг-Фу, а потом немного повернув на восток. Днем они пересекли Великую Стену. Стена здесь была скорее символической и представляла собой низкие грязные бастионы, разрушенные и разрушаемые человеком и временем. Но, несмотря на всю незначительность грязи и потрескавшихся камней, Кристофер чувствовал, что они пересекли больше чем символическую границу.
Однажды они проехали вдоль длинного каравана удивленных верблюдов. На мгновение ветер принес запах специй, а затем караван оставался позади, и вокруг была только пустыня. Перед ними простирались горы Ала-Шань, скрываясь в голубой дымке где-то за горизонтом. За горами начиналась сама пустыня Гоби, ворочающаяся под блестящим солнцем. В машине было невыносимо жарко.
— Ты рассказывал мне о Даурии, — напомнил Кристофер Уинтерпоулу. — Об Унгерне Штернберге и Даурии.
Он сидел сзади рядом с Чиндамани, которую пришлось долго уговаривать, прежде чем она согласилась поехать на машине. Ее до сих пор разрывали на части страх и восторг по поводу скорости, с которой они ехали.
Уинтерпоул поднял глаза, как человек, которого внезапно вырвали из объятий глубокого сна.
— Даурия? Да-да, конечно. Даурия. — Он выглянул в окно, за которым проносилась мимо пустыня, увидев лишь окружавший их со всех сторон песок, бледный и стерильный.
— Я хотел бы, чтобы ты понял, как это было, Кристофер. Я хочу, чтобы ты знал, с чем ты столкнешься. Поверь мне, если бы я думал, что у меня есть выбор, я бы предпочел не заключать с Унгерном сделку, а отправить его в ад. Но выбор таков: или он, или Замятин.
Он замолчал. Что-то мешало ему рассказать больше о том, что он видел.
— Потом я был там, — сказал он. — После того, как я увидел Семенова, я отправился в Даурию к Унгерну Штернбергу. Семенов сам это предложил: он думал, что это может произвести на меня впечатление. Не знаю, чего он ожидал на самом деле. Они не понимают нас. Все еще не понимают. Я прибыл туда вечером, солнце уже садилось. Мы проехали сквозь узкую цепь песчаных холмов и оказались на огромной равнине. Куда бы я ни взглянул, нигде не было видно признаков жизни. Ничто не росло, ничто не двигалось — просто стояли грязные хижины, напоминая свалившуюся с неба колонию прокаженных. Я полностью утратил понятия о времени, четкости, границах. Было ощущение, словно я оказался нигде, словно это был самый центр великой пустоты. Там была маленькая русская церквушка со шпилем наверху — скорее, в западном стиле, нежели в византийском. Я не знаю, но, возможно, когда-то это было красивое здание; но когда я увидел церквушку, она уже лишилась и черепицы, и краски... и чего-то еще. Чего-то того, что делает церковь церковью — я не могу это объяснить. А внизу, в самом центре долины, был штаб Унгерна. Маленькая крепость, сложенная из красного кирпича. Но с того места, откуда я увидел ее, она показалась мне очень похожей на бойню — бойню, которую обмазали кровью. И по крепости гулял ветер, какой-то пустой ветер.
Он снова сделал короткую паузу, увидев красные стены крепости, услышав, как со свистом несется по равнине пустой ветер. За окном машины колыхался песок пустыни, выцветший, неясный, безводный мираж, мерцающий в вечернем свете. — Там я впервые встретил Унгерна. Этого я не забуду. То, как он посмотрел на меня, когда я вошел... То, как он ждал меня. — Он содрогнулся. — В любом другом случае я ударил бы человека, который осмелился бы так посмотреть на меня. Но его я не ударил. Я знал, что этого делать не следует. Я пытался выдержать его взгляд и заставить его первым отвести глаза, но... В любом случае, достаточно скоро ты встретишься с ним. Учти, что с ним надо быть очень осторожным. Его состояние может измениться за доли секунды — на смену полному радушию может прийти жуткий садизм или ярость. Я видел это своими глазами. Он всегда носит с собой нечто, напоминающее хлыст для верховой езды, сделанный из бамбука. Он очень гибкий и тонкий, но с острыми краями. Так вот, к Унгерну вошел один из офицеров его штаба. Молодой человек, скорее всего, недавно закончивший академию, но уже носящий те ярко выраженные следы разложения, которые я видел в Чите. Он доложил о чем-то, что Унгерну явно не понравилось. Барон впал в ярость и хлестнул его по лицу. Он рассек ему щеку до кости. Тот едва не потерял сознание от боли, но Унгерн заставил его стоя закончить доклад. Он трясся от злости — я имею в виду Унгерна. Но в ту же секунду, когда этот мальчик вышел за дверь, он начал беседовать со мной так, словно ничего не произошло. Судя по тому, что я сейчас о нем знаю, можно предположить, что действительно ничего не произошло.
Уинтерпоул снова посмотрел в окно. Слева от него, на западе, садилось солнце, казавшееся в окутывавшей песок дымке кроваво-красным. За ними по пустыне тянулся хвост пыли.
— Там я стал свидетелем еще одного случая, — продолжил он. — К нему привели старика-еврея. Накануне его сын был казнен по приказу Унгерна, и я не смог понять, каковы были причины для казни. Старик пришел попросить, чтобы ему отдали тело. И все. Он хотел устроить сыну еврейские похороны, а не оставлять его собакам, как было заведено в тех местах. Он не жаловался. Не возмущался. Но что-то было в его лице, его манере, в том, что он был евреем, в общем, то, что привело барона в ярость.
Он позвал двух своих помощников и приказал вывести старика на улицу. Он сказал, чтобы я тоже вышел и посмотрел, как он наказывает предателей. Я увидел, что мне придется подчиниться — то, что я был иностранцем, не давало мне иммунитета. Они вывели старика и запихнули его в высокий деревянный ящик. Сбоку была дыра, и они заставили его просунуть в нее руку. Было очень холодно, ниже нуля: даже в теплой одежде на меху все равно было холодно, очень холодно.
Они привязали руку старика, чтобы он не мог убрать ее обратно в ящик, а затем начали поливать ее водой. Вскоре рука заледенела. Три часа спустя они вернулись. Рука закоченела, как сосулька. Унгерн просто подошел и отломил ее. Я видел, как он это сделал. Словно он отломил гнилой сук. Рука сломалась с треском, как старая ветка. Даже крови не было.
Он замолчал. Внезапно стало темнеть. Он включил фары, и длинные белые конусы света глубоко пронзили тьму — свет фар ловил насекомых, создавал некие узкие миры, в которых на мгновение появлялись какие-то мелкие зверюшки и тут же снова скрывались в темноте.
— Старик, естественно, умер. Он умер той же ночью, мучаясь от дикой боли, и к утру собаки съели то, что осталось от него и его сына.
Уинтерпоул поднял глаза, посмотрев на Кристофера в зеркало. Весь его апломб, вся наигранность куда-то ушли, оставив его опустошенным и потерянным, словно он был раковиной, выброшенной на берег из морских глубин.
— Так что теперь ты знаешь, — сказал он. — Теперь ты знаешь, с кем мы имеем дело. Кто наши друзья. — В глазах его мелькнул ужас. — Он все, что у нас есть здесь, Кристофер. Все, что стоит между нами и большевиками.
Наступила тишина. Машина мчалась по темной пустыне — ярко освещенный символ того, что когда-нибудь придет сюда. Пустыня просыпалась. Объединившись. Уинтерпоул, Унгерн Штернберг и Замятин принесут в эту глушь плоды своей холодной цивилизации. Если они не приживутся сразу, эта троица не будет отчаиваться — у них будет достаточно времени, а пока они станут поливать всходы кровью.
— Нам действительно нужны такие друзья? — спросил Кристофер.
Сам он так и не смог увидеть в этом необходимость. Не смог понять, как такой хрупкий барьер может разделять две философии.
— Тебе сложно понять это, Кристофер. Ты не был в Европе во время войны, ты не видел, что мы делали друг с другом. Мы потеряли головы. Мы стали животными. Когда война закончилась, все считали, что зверство ушло вместе с ней. Словно так могло произойти. «Война, призванная покончить с войнами», — так мы ее называли. Но как может закончиться война? Она является частью нас, она в нашей крови. Если большевикам удастся еще больше распространить свое влияние, то будет еще одна война, куда хуже предыдущей. Моя работа заключается в том, чтобы предотвратить это любой ценой. Наш народ только что выиграл войну, и мир никогда не казался ему таким приятным. Люди хотят, чтобы мир продолжался вечно: чтобы цвел в полях мак, чтобы на полках стояли фотографии дяди Артура со всеми его регалиями, чтобы каждый день развевался на ветру национальный флаг, чтобы всю зиму горели дрова в камине. И мне страшно за них. Их вот-вот поглотят Замятин и История, а они даже не догадываются об этом. Вот почему нам необходим Унгерн Штернберг. Это достойно сожаления, но необходимо, уверяю тебя. — Он кашлянул. — Не беспокойся, он не продержится долго. В подобные времена такие люди, как он, выполняют свое предназначение. Он очистил Монголию от китайцев — и правильно сделал. Если бы мы сделали это, были бы осложнения, дипломатические дискуссии, репарации. Он будет сдерживать большевиков до тех пор, пока мы не организуем что-нибудь более цивилизованное, более постоянное. Тогда вместо него мы посадим на трон своего человека. Может быть, тибетского мальчика. Мы будем поставлять оружие и советников, денежные запасы. Мы наладим работу телеграфа, откроем банки, начнем оживленную торговлю. В конце концов, все это получится — вот увидишь. Поверь мне, что это обсуждали очень важные люди. Очень важные. Обсуждали все стороны этой проблемы. Это во благо. Ты увидишь. Все это во благо.
Рев мотора наполнял мир. Фары разрывали темноту перед ними, но как только машина проезжала, позади нее тут же образовывалась та же темнота, плотная и тревожная.
Чиндамани повернулась к Кристоферу.
— Это как волшебство, — сказала она. — Лампы, которые могут превратить темноту в дневной свет. Коробки, которые могут бегать быстрее, чем крылатые кони. Ты никогда не рассказывал мне о них, о том, что твои люди могут делать такие удивительные вещи.
— Нет, — ответил Кристофер, глядя в темноту. — Я не говорил тебе. Все, что мы делаем, — это волшебство. В один прекрасный день мы весь мир превратим в волшебную страну. Подожди и ты увидишь.
Они выехали тем же утром. Чодрон осталась в Сининг-Фу с семьей, которой принадлежала гостиница, где они останавливались: девочка понравилась хозяйке, и когда она услышала ее историю, то захотела взять ее. Девочка же была вне себя от радости: сам факт, что она будет жить в Сининг-Фу, первом городе, который она когда-либо видела, плюс то, что она будет наслаждаться роскошной жизнью в доме, а не в палатке, на какое-то время компенсировали все понесенные ею утраты. Она с готовностью согласилась остаться, и ни Чиндамани, ни Кристофер не придумали бы для нее ничего лучшего.
Правда, Чиндамани с трудом рассталась с девочкой. Если не считать старой Сонам, у нее никогда не был подруг, а к тому же одиночество Чодрон остро напомнило ей о ее собственном одиночестве, когда она была ребенком. Возможно, что законы, требующие, чтобы ребенка в раннем возрасте забрали от родителей только для того, чтобы он стал воплощением божества, живущего бесконечно, были по-своему такими же жестокими, как и то насилие, которое сделало Чодрон сиротой.
Машина оказалась маленьким, но мощным «фиатом», который Уинтерпоул купил за весьма приличную сумму у Дао Тай. Она была модифицирована для использования в пустыне, и Дао Тай периодически выезжал на ней ненадолго, чтобы поохотиться в Гоби. Канистр с бензином было достаточно, чтобы добраться до Сибири и вернуться обратно; Уинтерпоул также подготовил запасы еды, воды и палатки. Уинтерпоул должен был вести машину, а Кристоферу предстояло выполнять роль штурмана при помощи карт, любезно предоставленных британским посольством в Пекине.
Они обогнули с востока горы Нань-Шан, двигаясь на север от Сининг-Фу, а потом немного повернув на восток. Днем они пересекли Великую Стену. Стена здесь была скорее символической и представляла собой низкие грязные бастионы, разрушенные и разрушаемые человеком и временем. Но, несмотря на всю незначительность грязи и потрескавшихся камней, Кристофер чувствовал, что они пересекли больше чем символическую границу.
Однажды они проехали вдоль длинного каравана удивленных верблюдов. На мгновение ветер принес запах специй, а затем караван оставался позади, и вокруг была только пустыня. Перед ними простирались горы Ала-Шань, скрываясь в голубой дымке где-то за горизонтом. За горами начиналась сама пустыня Гоби, ворочающаяся под блестящим солнцем. В машине было невыносимо жарко.
— Ты рассказывал мне о Даурии, — напомнил Кристофер Уинтерпоулу. — Об Унгерне Штернберге и Даурии.
Он сидел сзади рядом с Чиндамани, которую пришлось долго уговаривать, прежде чем она согласилась поехать на машине. Ее до сих пор разрывали на части страх и восторг по поводу скорости, с которой они ехали.
Уинтерпоул поднял глаза, как человек, которого внезапно вырвали из объятий глубокого сна.
— Даурия? Да-да, конечно. Даурия. — Он выглянул в окно, за которым проносилась мимо пустыня, увидев лишь окружавший их со всех сторон песок, бледный и стерильный.
— Я хотел бы, чтобы ты понял, как это было, Кристофер. Я хочу, чтобы ты знал, с чем ты столкнешься. Поверь мне, если бы я думал, что у меня есть выбор, я бы предпочел не заключать с Унгерном сделку, а отправить его в ад. Но выбор таков: или он, или Замятин.
Он замолчал. Что-то мешало ему рассказать больше о том, что он видел.
— Потом я был там, — сказал он. — После того, как я увидел Семенова, я отправился в Даурию к Унгерну Штернбергу. Семенов сам это предложил: он думал, что это может произвести на меня впечатление. Не знаю, чего он ожидал на самом деле. Они не понимают нас. Все еще не понимают. Я прибыл туда вечером, солнце уже садилось. Мы проехали сквозь узкую цепь песчаных холмов и оказались на огромной равнине. Куда бы я ни взглянул, нигде не было видно признаков жизни. Ничто не росло, ничто не двигалось — просто стояли грязные хижины, напоминая свалившуюся с неба колонию прокаженных. Я полностью утратил понятия о времени, четкости, границах. Было ощущение, словно я оказался нигде, словно это был самый центр великой пустоты. Там была маленькая русская церквушка со шпилем наверху — скорее, в западном стиле, нежели в византийском. Я не знаю, но, возможно, когда-то это было красивое здание; но когда я увидел церквушку, она уже лишилась и черепицы, и краски... и чего-то еще. Чего-то того, что делает церковь церковью — я не могу это объяснить. А внизу, в самом центре долины, был штаб Унгерна. Маленькая крепость, сложенная из красного кирпича. Но с того места, откуда я увидел ее, она показалась мне очень похожей на бойню — бойню, которую обмазали кровью. И по крепости гулял ветер, какой-то пустой ветер.
Он снова сделал короткую паузу, увидев красные стены крепости, услышав, как со свистом несется по равнине пустой ветер. За окном машины колыхался песок пустыни, выцветший, неясный, безводный мираж, мерцающий в вечернем свете. — Там я впервые встретил Унгерна. Этого я не забуду. То, как он посмотрел на меня, когда я вошел... То, как он ждал меня. — Он содрогнулся. — В любом другом случае я ударил бы человека, который осмелился бы так посмотреть на меня. Но его я не ударил. Я знал, что этого делать не следует. Я пытался выдержать его взгляд и заставить его первым отвести глаза, но... В любом случае, достаточно скоро ты встретишься с ним. Учти, что с ним надо быть очень осторожным. Его состояние может измениться за доли секунды — на смену полному радушию может прийти жуткий садизм или ярость. Я видел это своими глазами. Он всегда носит с собой нечто, напоминающее хлыст для верховой езды, сделанный из бамбука. Он очень гибкий и тонкий, но с острыми краями. Так вот, к Унгерну вошел один из офицеров его штаба. Молодой человек, скорее всего, недавно закончивший академию, но уже носящий те ярко выраженные следы разложения, которые я видел в Чите. Он доложил о чем-то, что Унгерну явно не понравилось. Барон впал в ярость и хлестнул его по лицу. Он рассек ему щеку до кости. Тот едва не потерял сознание от боли, но Унгерн заставил его стоя закончить доклад. Он трясся от злости — я имею в виду Унгерна. Но в ту же секунду, когда этот мальчик вышел за дверь, он начал беседовать со мной так, словно ничего не произошло. Судя по тому, что я сейчас о нем знаю, можно предположить, что действительно ничего не произошло.
Уинтерпоул снова посмотрел в окно. Слева от него, на западе, садилось солнце, казавшееся в окутывавшей песок дымке кроваво-красным. За ними по пустыне тянулся хвост пыли.
— Там я стал свидетелем еще одного случая, — продолжил он. — К нему привели старика-еврея. Накануне его сын был казнен по приказу Унгерна, и я не смог понять, каковы были причины для казни. Старик пришел попросить, чтобы ему отдали тело. И все. Он хотел устроить сыну еврейские похороны, а не оставлять его собакам, как было заведено в тех местах. Он не жаловался. Не возмущался. Но что-то было в его лице, его манере, в том, что он был евреем, в общем, то, что привело барона в ярость.
Он позвал двух своих помощников и приказал вывести старика на улицу. Он сказал, чтобы я тоже вышел и посмотрел, как он наказывает предателей. Я увидел, что мне придется подчиниться — то, что я был иностранцем, не давало мне иммунитета. Они вывели старика и запихнули его в высокий деревянный ящик. Сбоку была дыра, и они заставили его просунуть в нее руку. Было очень холодно, ниже нуля: даже в теплой одежде на меху все равно было холодно, очень холодно.
Они привязали руку старика, чтобы он не мог убрать ее обратно в ящик, а затем начали поливать ее водой. Вскоре рука заледенела. Три часа спустя они вернулись. Рука закоченела, как сосулька. Унгерн просто подошел и отломил ее. Я видел, как он это сделал. Словно он отломил гнилой сук. Рука сломалась с треском, как старая ветка. Даже крови не было.
Он замолчал. Внезапно стало темнеть. Он включил фары, и длинные белые конусы света глубоко пронзили тьму — свет фар ловил насекомых, создавал некие узкие миры, в которых на мгновение появлялись какие-то мелкие зверюшки и тут же снова скрывались в темноте.
— Старик, естественно, умер. Он умер той же ночью, мучаясь от дикой боли, и к утру собаки съели то, что осталось от него и его сына.
Уинтерпоул поднял глаза, посмотрев на Кристофера в зеркало. Весь его апломб, вся наигранность куда-то ушли, оставив его опустошенным и потерянным, словно он был раковиной, выброшенной на берег из морских глубин.
— Так что теперь ты знаешь, — сказал он. — Теперь ты знаешь, с кем мы имеем дело. Кто наши друзья. — В глазах его мелькнул ужас. — Он все, что у нас есть здесь, Кристофер. Все, что стоит между нами и большевиками.
Наступила тишина. Машина мчалась по темной пустыне — ярко освещенный символ того, что когда-нибудь придет сюда. Пустыня просыпалась. Объединившись. Уинтерпоул, Унгерн Штернберг и Замятин принесут в эту глушь плоды своей холодной цивилизации. Если они не приживутся сразу, эта троица не будет отчаиваться — у них будет достаточно времени, а пока они станут поливать всходы кровью.
— Нам действительно нужны такие друзья? — спросил Кристофер.
Сам он так и не смог увидеть в этом необходимость. Не смог понять, как такой хрупкий барьер может разделять две философии.
— Тебе сложно понять это, Кристофер. Ты не был в Европе во время войны, ты не видел, что мы делали друг с другом. Мы потеряли головы. Мы стали животными. Когда война закончилась, все считали, что зверство ушло вместе с ней. Словно так могло произойти. «Война, призванная покончить с войнами», — так мы ее называли. Но как может закончиться война? Она является частью нас, она в нашей крови. Если большевикам удастся еще больше распространить свое влияние, то будет еще одна война, куда хуже предыдущей. Моя работа заключается в том, чтобы предотвратить это любой ценой. Наш народ только что выиграл войну, и мир никогда не казался ему таким приятным. Люди хотят, чтобы мир продолжался вечно: чтобы цвел в полях мак, чтобы на полках стояли фотографии дяди Артура со всеми его регалиями, чтобы каждый день развевался на ветру национальный флаг, чтобы всю зиму горели дрова в камине. И мне страшно за них. Их вот-вот поглотят Замятин и История, а они даже не догадываются об этом. Вот почему нам необходим Унгерн Штернберг. Это достойно сожаления, но необходимо, уверяю тебя. — Он кашлянул. — Не беспокойся, он не продержится долго. В подобные времена такие люди, как он, выполняют свое предназначение. Он очистил Монголию от китайцев — и правильно сделал. Если бы мы сделали это, были бы осложнения, дипломатические дискуссии, репарации. Он будет сдерживать большевиков до тех пор, пока мы не организуем что-нибудь более цивилизованное, более постоянное. Тогда вместо него мы посадим на трон своего человека. Может быть, тибетского мальчика. Мы будем поставлять оружие и советников, денежные запасы. Мы наладим работу телеграфа, откроем банки, начнем оживленную торговлю. В конце концов, все это получится — вот увидишь. Поверь мне, что это обсуждали очень важные люди. Очень важные. Обсуждали все стороны этой проблемы. Это во благо. Ты увидишь. Все это во благо.
Рев мотора наполнял мир. Фары разрывали темноту перед ними, но как только машина проезжала, позади нее тут же образовывалась та же темнота, плотная и тревожная.
Чиндамани повернулась к Кристоферу.
— Это как волшебство, — сказала она. — Лампы, которые могут превратить темноту в дневной свет. Коробки, которые могут бегать быстрее, чем крылатые кони. Ты никогда не рассказывал мне о них, о том, что твои люди могут делать такие удивительные вещи.
— Нет, — ответил Кристофер, глядя в темноту. — Я не говорил тебе. Все, что мы делаем, — это волшебство. В один прекрасный день мы весь мир превратим в волшебную страну. Подожди и ты увидишь.
Глава 49
Этой ночью они остановились на отдых в центре огромной низины в трехстах километрах от Сининг-Фу. На пустынном небе светила огромная луна, превращая песок в серебро, а низину в гигантскую отполированную миску. Песок уже остыл. Они развели костер при помощи купленного в Сининг-Фу древесного угля и молча поели, поеживаясь от холода.
Кристофер не мог объяснить Чиндамани то, что беспокоило его. Он сказал ей, что через несколько дней они будут в Урге. Воспитанная в вере в чудеса, очарованная магическим пульсом машины, которая уже так далеко пронесла их по этой земле, лишенной снега и льда, она поверила ему.
Он рассказал ей то, что узнал об Унгерне Штернберге — не для того, чтобы напугать, но для того, чтобы предупредить. Он рассказал, что у русского в Даурии была стая волков, которым он время от времени скармливал свои жертвы, — это сообщил ему Уинтерпоул. Но она никогда не видела волка, никогда не слышала воя в ночной тишине, и решила, что он рассказывает сказки типа тех, которые она когда-то рассказывала Самдапу в его лабранге в разгар зимы и которые он с удовольствием слушал.
Она очень скучала по мальчику и боялась за него, и страх ее усиливался по мере того, как сокращалось разделяющее их расстояние. В ней появился суеверный страх, что она может каким-то образом послужить причиной его смерти. Но она отчетливо понимала и видела, на что способен Замятин, что убийство детей не является для него чем-то невозможным.
Ее отношения с Кристофером стали основанием для все растущей неуверенности. Она любила в нем все, и это было так странно, что постоянно приводило ее в удивление и восторг. Его глаза, его руки, чужеземная колючесть его бороды, его временами странное употребление тибетских слов, мягкие прикосновения его пальцев, легкое прикосновение его дыхания к ее влажной коже — все это наполняло ее чуждым ей и непонятным удовольствием, а иногда просто приносило удовлетворение от того, что она находится рядом с ним. Когда она делила с ним постель, то испытывала такое сильное наслаждение, о существовании которого она даже не догадывалась. Она всегда считала, что чувственные удовольствия являются уделом простых смертных или богов: так как она не относилась ни к тем, ни к другим, она до этого имела о них самое смутное представление.
В первый раз она поняла смысл искушения: его силу, тонкость, интимность. Она была готова отдать много жизней за то, чтобы он еще один раз вошел в нее, за то, чтобы ощутить его губы на своей груди, за то, чтобы просто лежать с ним обнаженной в темноте. В первую ночь в пустыне он пришел к ней, охваченный приступом страсти и отчаянием, которого она никогда не видела в нем. В тот момент, когда он вошел в нее, она поняла жизненно важную истину: любовь не уменьшается. Она растет с каждым днем до тех пор, пока не наполнит собою все.
И она опять задумалась, как она будет жить, когда придет время уйти от него и вернуться к теням, которым она принадлежала.
Им понадобилось еще два дня, чтобы оставить позади Гоби и находившуюся за ней низкую гряду гор. Пять раз машина ломалась, и каждый раз Уинтерпоул клялся, что это конец. Он ругался и возился в ней, возился и ругался до тех пор, пока что-то не происходило, и машина покорялась его упорству, и они снова отправлялись в путь. Кристофер с удивлением обнаружил в таком праздном человеке, как Уинтерпоул, такое мастерство. Как оказалось, машины были страстью Уинтерпоула. Он сказал, что предпочитает их людям, и Кристофер поверил ему.
Наконец пустыня осталась позади, и они поехали по равнинам, покрытым травой. Это была страна кочевников, страна белых войлочных юрт и гарцующих лошадей, страна быстрых вольных потоков и пологих лугов, где в полной тишине паслись гигантские стада овец, коз и коров. Они проехали мимо небольшого табуна белых лошадей — у каждой на широкой груди болтался амулет в войлочном мешочке. Это были священные животные, принадлежавшие соседнему монастырю. Когда они проезжали мимо лагерей кочевников, им навстречу бежали собаки, но не успевали их облаять — они неслись на самой высокой скорости к голубому горизонту. Настроение у всех троих было приподнятое.
— Отсюда до Урги всего двести пятьдесят километров, — заметил Уинтерпоул. — Если нам повезет, завтра мы будем там.
Он наблюдал за Чиндамани, восхищенно нагнувшейся над пурпурным цветком и взявшей его в ладони.
— Понюхай его, — сказал он.
Но запах был уже повсюду, наполняя воздух густым, странным, невыносимо сладостным ароматом, напоминающим женские духи, нагревшиеся на ярком солнце.
— Я говорила тебе, что в Монголии есть цветы, — прошептала она.
С севера налетел слабый ветерок, растрепавший ее волосы. Трава и цветы пришли в движение: это был огромный безбрежный океан, колышущийся в такт только ему слышной музыке.
— Они стоят того, чтобы ты приехала сюда? — спросил он.
Она встала и улыбалась, восхищенная изобилием зеленого цвета. Для него это было обычно — просто усыпанный цветами луг. Для нее мир перевернулся с ног на голову.
Она внезапно рассмеялась и побежала по лугу, как ребенок, в первый раз вывезенный на пикник. Кристофер попытался представить ее у себя дома, в Нортумберленде, английским летом в Карфаксе, спускающуюся к реке по подстриженным, аккуратным лужайкам; но было очевидно, что она принадлежит другому миру, который не вписывается в чопорный и ухоженный английский мир.
Кристофер не мог объяснить Чиндамани то, что беспокоило его. Он сказал ей, что через несколько дней они будут в Урге. Воспитанная в вере в чудеса, очарованная магическим пульсом машины, которая уже так далеко пронесла их по этой земле, лишенной снега и льда, она поверила ему.
Он рассказал ей то, что узнал об Унгерне Штернберге — не для того, чтобы напугать, но для того, чтобы предупредить. Он рассказал, что у русского в Даурии была стая волков, которым он время от времени скармливал свои жертвы, — это сообщил ему Уинтерпоул. Но она никогда не видела волка, никогда не слышала воя в ночной тишине, и решила, что он рассказывает сказки типа тех, которые она когда-то рассказывала Самдапу в его лабранге в разгар зимы и которые он с удовольствием слушал.
Она очень скучала по мальчику и боялась за него, и страх ее усиливался по мере того, как сокращалось разделяющее их расстояние. В ней появился суеверный страх, что она может каким-то образом послужить причиной его смерти. Но она отчетливо понимала и видела, на что способен Замятин, что убийство детей не является для него чем-то невозможным.
Ее отношения с Кристофером стали основанием для все растущей неуверенности. Она любила в нем все, и это было так странно, что постоянно приводило ее в удивление и восторг. Его глаза, его руки, чужеземная колючесть его бороды, его временами странное употребление тибетских слов, мягкие прикосновения его пальцев, легкое прикосновение его дыхания к ее влажной коже — все это наполняло ее чуждым ей и непонятным удовольствием, а иногда просто приносило удовлетворение от того, что она находится рядом с ним. Когда она делила с ним постель, то испытывала такое сильное наслаждение, о существовании которого она даже не догадывалась. Она всегда считала, что чувственные удовольствия являются уделом простых смертных или богов: так как она не относилась ни к тем, ни к другим, она до этого имела о них самое смутное представление.
В первый раз она поняла смысл искушения: его силу, тонкость, интимность. Она была готова отдать много жизней за то, чтобы он еще один раз вошел в нее, за то, чтобы ощутить его губы на своей груди, за то, чтобы просто лежать с ним обнаженной в темноте. В первую ночь в пустыне он пришел к ней, охваченный приступом страсти и отчаянием, которого она никогда не видела в нем. В тот момент, когда он вошел в нее, она поняла жизненно важную истину: любовь не уменьшается. Она растет с каждым днем до тех пор, пока не наполнит собою все.
И она опять задумалась, как она будет жить, когда придет время уйти от него и вернуться к теням, которым она принадлежала.
Им понадобилось еще два дня, чтобы оставить позади Гоби и находившуюся за ней низкую гряду гор. Пять раз машина ломалась, и каждый раз Уинтерпоул клялся, что это конец. Он ругался и возился в ней, возился и ругался до тех пор, пока что-то не происходило, и машина покорялась его упорству, и они снова отправлялись в путь. Кристофер с удивлением обнаружил в таком праздном человеке, как Уинтерпоул, такое мастерство. Как оказалось, машины были страстью Уинтерпоула. Он сказал, что предпочитает их людям, и Кристофер поверил ему.
Наконец пустыня осталась позади, и они поехали по равнинам, покрытым травой. Это была страна кочевников, страна белых войлочных юрт и гарцующих лошадей, страна быстрых вольных потоков и пологих лугов, где в полной тишине паслись гигантские стада овец, коз и коров. Они проехали мимо небольшого табуна белых лошадей — у каждой на широкой груди болтался амулет в войлочном мешочке. Это были священные животные, принадлежавшие соседнему монастырю. Когда они проезжали мимо лагерей кочевников, им навстречу бежали собаки, но не успевали их облаять — они неслись на самой высокой скорости к голубому горизонту. Настроение у всех троих было приподнятое.
— Отсюда до Урги всего двести пятьдесят километров, — заметил Уинтерпоул. — Если нам повезет, завтра мы будем там.
* * *
В тот же день они натолкнулись на пурпурно-белые цветы сон-травы. Внезапно показалось, что зима осталась где-то очень далеко, а глубокие снега Тибета — не более чем мираж. Цветистый ковер простирался до самого горизонта. По просьбе Кристофера Уинтерпоул остановил машину, и они вышли.Он наблюдал за Чиндамани, восхищенно нагнувшейся над пурпурным цветком и взявшей его в ладони.
— Понюхай его, — сказал он.
Но запах был уже повсюду, наполняя воздух густым, странным, невыносимо сладостным ароматом, напоминающим женские духи, нагревшиеся на ярком солнце.
— Я говорила тебе, что в Монголии есть цветы, — прошептала она.
С севера налетел слабый ветерок, растрепавший ее волосы. Трава и цветы пришли в движение: это был огромный безбрежный океан, колышущийся в такт только ему слышной музыке.
— Они стоят того, чтобы ты приехала сюда? — спросил он.
Она встала и улыбалась, восхищенная изобилием зеленого цвета. Для него это было обычно — просто усыпанный цветами луг. Для нее мир перевернулся с ног на голову.
Она внезапно рассмеялась и побежала по лугу, как ребенок, в первый раз вывезенный на пикник. Кристофер попытался представить ее у себя дома, в Нортумберленде, английским летом в Карфаксе, спускающуюся к реке по подстриженным, аккуратным лужайкам; но было очевидно, что она принадлежит другому миру, который не вписывается в чопорный и ухоженный английский мир.