Страница:
* * *
Потрескивают дрова в печурке, от промокших насквозь носков, пальто, варежек, платка валит пар. Запах шерсти, чуть подгоревших, приготовленных мамой сухариков /Яне всегда, когда пишет, надо что-то грызть - сухари, леденцы, семечки/ - и мамин запах, её духи, её неслышные шаги, шуршанье халатика, её молитвенный взгляд. Тебе уже сорок, мама, ты уже не ждёшь Аркадия Синегина, не завершаешь его диссертации и не терзаешь мужчин недолгой своей красотой. Нынешний смысл твоего бытия - Иоанна Синегина, в валенках и старом байковом платье в муках сражается с выпущенными на волю джиннами. Гибнут простреленные авторучкой слова, строчки, вздрагивают в агонии летящие на пол скомканные листки. Она очеловечивает джиннов, населяя ими придуманную для Дениса Градова историю. Как же много их нужно - ей никогда не приходилось иметь дело с таким количеством персонажей, и когда уже казалось - нет, не выдержит, не справится - вдруг всё стало на свои места, и на двадцать второй странице они начинают жить своей жизнью, и Яна едва успевает записывать их поступки, размышления, диалоги. Через пять дней и ночей много лет назад, на восемьдесят второй странице, в восемь двадцать утра, незнакомец оденет свою болонью и уйдёт. Яна поставит точку, доплетётся до редакции, отдаст Любочке для перепечатки рукопись /Павлин должен прибыть к концу дня/ и отпросится у Кости / Хан болен гриппом/ на пару часов отдохнуть после бессонной ночи. Её разбудит бешеный Любочкин стук в дверь. - Ты что, сдурела? Этот твой уже давно в редакции, темнеет уже! Ничего себе, пара часов! И то ли спросонья после тёплой постели, то ли от ледяной струи из-под крана, под которую она сунет заспанную физиономию, но начнётся у неё самый настоящий преддуэльный колотун. Она будет вглядываться со страхом в лицо подгоняющей её Любочки, а Любочка, обычно охотно выступающая в роли критика, как назло будет помалкивать. И, наконец, Яна не выдержит. Ох уж, эти богини-машинистки с великим неотъемлемым правом первого слова! - Ну, как тебе? С жалкой заискивающей улыбочкой она ждёт приговора. Любочка, её Любочка, поднаторевшая, поднахватавшаяся всяких литературоведческих терминов и больше всего на свете боящаяся показаться в этом вопросе дилетанткой, вдруг скажет: - А девчонки говорят, ты не сама писала... - Какие девчонки? - Ну наши, - судя по всему, это было мнение самой Любочки. - А кто же? - Ну, тебе лучше знать. Да ладно, я шучу... Но она не шутила. Так же отчуждённо-подозрительно встретят её в редакции. Будто их баловень, любимица, привычная к советам, покровительству, даже к беззлобным тычкам, которыми осыпали порой её неудачные опусы, вдруг в чём-то очень ловко их провела. И, только вчера сшибавшая трёшки до получки, вдруг вытащила из кармана пачку невесть откуда взявшихся четвертных. И теперь всем неловко и не по себе. Яна почувствует себя одинокой, брошенной и ужасно несчастной. Демонстративно взяв у рассеянно кивнувшего ей Павлина / он был целиком поглощён чтением сценария/ сигарету, она забьется в угол и, пуская дым, не затягиваясь / курить она так и не научилась/, будет ждать, когда Денис доберется до восемьдесят второй страницы. Вся комната будет этого ждать, но не как прежде - на стороне Яны, - а просто наблюдать, как валяют дурака два вражеских резидента на явочной квартире в преддверии неминуемого разоблачения. А Павлин покажется ей ещё павлинистее и прекрасней. Куртка уже другая чёрная с золотыми пуговицами, тот же мессершмиттовский шарф, онегинский чуб отливает платиной в нимбе от болтающейся на голом проводе стоваттной лампочки. Последняя страница, всё. Тишина засасывает Яну как трясина, она ждёт выстрела. Поединок, дуэль. И эти, подружки разлюбезные, жаждущие крови... - Ну что, Иоанна Аркадьевна, пойдём поговорим? Кина не будет. Глядя на вытянутые лица зрителей, Яна чувствует себя хоть немного отмщённой. - Уже седьмой час, все комнаты заперты, - ещё на что-то надеется публика. И тогда Яна встает. - Можно ко мне, это не очень далеко. Нокаут. Теперь они окончательно квиты. Яна ведет Дениса Градова /он сегодня без "Москвича" - потёк сальник тормозного цилиндра/ мимо магазинов "Продукты" и " Промтовары", мимо одноэтажных домишек с уютно горящими окнами, мимо люськиного дома - он совсем покосился, врос в землю - или... или это она выросла? Длинный путь, а идут они лишь мгновенье. Да, так и было - длинный путь к её дому за мгновенье. Денис рассказывает о каком-то приятеле, который может одной силой воли двигать спичечные коробки, но проку от этого никакого, и Денис уговаривает его тренироваться в плане продвижения сценариев через худсоветы и комитеты. Яна едва слушает. Какое ей, в конце концов, дело до его приятелей, хоть бы они горы двигали. Она устала. Она ещё не знает, что Денис всегда "тюльку гонит", когда выбит из колеи. Мимо керосиновой лавки, по тропинке, ведущей к дому. Скользко, подморозило. И фонарь, разумеется, не горит. Денис ворчит. Ну конечно, у нас асфальтов нету, иллюминаций нету и машины к подъезду не подают. И сценариев мы писать не могём, и вообще... Яна набирает в лёгкие побольше воздуха, чтобы "вдарить словом", у неё не выдерживают нервы. Как вдруг тропинка под ногами кренится, будто корабль в шторм, Яну несёт куда-то вбок - Денис едва успевает подхватить, и их, вцепившихся друг в друга, крутит волчком взбесившаяся тропинка, и крутятся берёзы, и пустая заледенелая скамья под берёзами, и коричневая дверь с ромбами, перед которой они вдруг останавливаются. - Однако,.. - взгляд паиньки, у которого в руках взорвалась хлопушка. Негодующе-опасливый - не выкинет ли Яна ещё что-нибудь эдакое. Её душит смех, прямо помирает со смеху. - Однако, - повторяет он, и передразнивает её смех, и сам начинает смеяться, им на двоих едва сорок, и рушится Берлинская стена, и Яна ведёт Павлина в свою жизнь, через коричневую дверь с ромбами, через чёрное "ничто", по скрипучим деревянным ступеням в их с мамой комнату. Где потрескивают дрова в печи и пляшут на стене жаркие отблески, где светится папина лампа под зелёным стеклянным абажуром, и валяются истерзанные ею страницы под старым креслом-качалкой. И запах маминых духов, и маминых котлет, и она сама, торопливо натягивающая поверх халата свитерок. Мама идёт к соседям смотреть телевизор, чтобы не мешать её серьёзному разговору с режиссёром из Москвы. И Павлин - невероятный, неуместный, не вписывающийся ни в комнату, ни в ту её жизнь. Мама ушла. Они уплетают котлеты с жареной картошкой. На плите шипит чайник. - Теперь понимаю, почему тебе удаются нетленки. Всё дело в котлетах. Знаешь, лет через пять я сделаю по этому сценарию гениальный фильм. Через пять лет!.. Яна шлёпается с небес на землю. - Ну подумай сама - это сценарий полнометражного художественного фильма, а мне дают документальную трёхчастёвку, это полчаса от силы. Ну? В общем, вот, - он вынимает из папки несколько перехваченных скрепкой страничек, Написал сам. Что-то убралось, что-то придумалось. В общем, прочти. Как легковесно и несерьёзно выглядят эти листки рядом с её фундаментальным опусом! Яна начинает читать и окончательно приходит в ужас. От очерка ничего не осталось, да Бог о ним, с очеркам - но этот чудовищный корявый язык, сумбурные, никак не связанные друг с другом эпизоды, и вообще всё неизвестно зачем и левой ногой. Однако вот что странно - наглое безобразие Денисова творения, должное, казалось бы, немедленно освободить Яну от Павлиньих чар, непостижимым образом придаёт порочно-запретному его облику ещё большую отталкивающую притягательность. Последнюю страницу она читает целую вечность, мучительно размышляя, что же ему сказать, чтобы не обидеть. - Ничего, только... Надо немного поправить. - Действуй, - Денис с готовностью вручает ей авторучку - разумеется, паркер с золотым пером, - ты же автор! От этого беспардонного "Ты же автор!" у Яны захватывает дух. В глазах рябит, убогие строчки-недоноски, кажущиеся ещё отвратительнее от красующегося в правом верхнем углу её имени и фамилии, толпятся, снуют, как средневековые ярмарочные уродцы, выставляя напоказ своё безобразие и язвы. С большим трудом она преодолевает желание, схватив спасительный паркер, несколькими росчерками проложить себе дорогу мимо, мимо, на последнюю девятую страницу, где, как распахнутая на волю дверь, сияет первозданно чистая белизна. - Я прочту ещё раз. Яна читает ещё и ещё. Её мутит от отвращения, но, наконец, удаётся откопать то самое "жемчужное зерно" - Денисов в общем-то интересный замысел, который совсем затерялся в толпе строчек-уродцев, и теперь надо было их исцелять - слепых, горбатых, хромых и покрытых язвами. Исцелять, превращая в бравых солдат, красавцев-гренадёров, выстраивать в должном порядке и вести на девятую страницу - к победному финалу. Постепенно Яна начинает увлекаться. Денис - автор, она - редактор. Кромсает, отсекает, штопает. Паркер - нож, скальпель, игла. Денис пытается протестовать, потом, махнув рукой, оставляет её в покое, покорно и оторопело взирая на учинённую бойню и, видимо, по достоинству оценивая её "надо немного поправить". Потом она стучит на машинке. Уже давно вернулась от соседки мама, постелила Денису раскладушку, долго делала Яне какие-то знаки, на которые Яна не прореагировала и жестоко за это поплатилась. Потому что когда мама, по обыкновению своему, мгновенно и крепко, хоть из пушек пали, заснула у себя на диванчике, а Денис Градов знакомился с отстуканным Яной шедевром редактуры, она вдруг осознала, что мама хотела произвести в комнате некоторую перестановку, чтобы поставить раскладушку к печке. А теперь раскладушка стоит почти вплотную к её кровати, и ничего тут не поделаешь, потому что двигать диван со спящей мамой нереально. - Умри, Денис, лучше не напишешь, - констатирует Павлин. - Ну как теперь после этой алмазной прозы перейти на "кр. план, ср. план, наезд, общ. план"? А над ней дамокловым мечом маячит проблема раскладушки. Зато Павлина она, похоже, абсолютно не волнует. И когда Яна возвращается из кухни с твёрдым намерением всё же разбудить мать. Павлин уже дрыхнет, а роскошное его оперение валяется рядом на стуле. Яна в панике гасит свет, чтобы не видеть его голого плеча, шеи с серебряной цепочкой... Пробирается на место, будто через минное поле, потом в одежде ныряет под одеяло. Мины рвутся. Стук упавших туфель, скрип пружины матраца. О-ох! Денис не подаёт никаких признаков жизни. Тогда она всё-таки решается снять платье. Проще было бы снять кожу. Она извивается в душном, скрипящем аду, наконец, едва не задохнувшись, выныривает из-под одеяла. Денис спит, не ведая о её мучениях. И этот беспробудный сон в метре от неё так же великолепен по наглости, как и его сценарий. Она боится шевелиться, ворочаться, дышать. Мучительно медленно отсчитывают секунды ходики, а впереди бесконечная ночь. Такое ощущение, будто она проглотила кость мамонта. Но в ночной своей молитве она не просила Бога избавить её от мучений и перенести Дениса вместе со злополучной раскладушкой куда-нибудь в Воронежскую область. Пусть кость мамонта, пусть стремительно-медленный бег ходиков. И его вдруг повернувшееся к окну лицо с сомкнутыми веками, таинственно белеющее в темноте.
ПРЕДДВЕРИЕ
- Но разве не безумна и горда была мечта этих утопистов вогнать в "тесные врата" всё человечество и спасти? - прошипел АГ. - Ну, это, в общем-то, цель Замысла, - улыбнулся AX, - спасти как можно больше "клеток", сделать пригодными для Царства. И это вовсе не Вавилонская башня, как ты опять мне сейчас хочешь возразить. Вавилон когда грешные и недостойные нагло лезут на Небо, то есть ищут в идее Бога прежде всего земного благополучия. Забыв, что "Царство Моё не от мира сего". У этих же мечтателей было как раз неприятие "такого бога". Некоторые хоть и "выплеснули вместе с водой ребёнка", хоть и видели в небесах лишь дурную космическую бесконечность, но мечтали об "освобождении человечества", счастье, творческом труде... Разве не для этого Господь сотворил мир? И под счастьем эти искатели истины понимали отнюдь не "бочку варенья да корзину печенья", хотя, конечно, и таких было немало - а служение высокому в людям, справедливый мир творческого труда без праздности, расточительной роскоши, эгоизма, разврата... Никогда не поверю, что Господь их осудит более, чем погрязших во всех этих пороках вампиров, благоденствующих за счёт страданий, пота и крови ближних подобно Евангельскому богачу... Разве это не неосознанное томление по Царству Божию всех, записанных в Книгу Жизни? "Мои овцы знают Мой Голос..." Дети века сего не мечтают о "счастье человечества", тем более, не кладут за это жизни. Ну а подлинное откровение, разумеется, выход этих мечтаний за пределы суженного земного сознания в Царствие даётся лишь чудом. Духом Святым. Ибо вера - это чудо. - Вот-вот, а они вздумали обойтись без Бога!.. - Да не без Бога, чудак-нечеловек, а без дьявола! Они вели себя так, строили такие прекраснодушные планы, будто хозяина твоего нет, князя тьмы, вот что... Назвали первородный грех "буржуазными пережитками", и дело с концом. Мол, не будет буржуазии, не будет и пережитков, одни добродетели. По-нашему - только "Образ Божий". На словах атеизм, а на деле - самая фанатичная вера в "Образ Божий" в человеке. Ну подумай, откуда "произошедший от обезьяны" по их дурацкому учению и выросший в результате естественного отбора, то есть вражды, варварства, безжалостной конкуренции за место под солнцем Монстр возмечтает "сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор"? То есть о прорыве в вечность? Это был бунт не против Бога, а ЗА БОГА. Эти революционные мальчики, лучшие из них, знали глубинами души, что родились для "освобождения человечества", то есть для дела Божия. Ибо если земная жизнь - не процесс выбора между светом и тьмой, то для чего она? "Дар напрасный, дар случайный..." Короткая, многотрудная, с неизбежным смертным приговором. "Жить, чтобы жить", - это всеобщее современное кредо... Вот где образец богоборчества! А раз жизнь нам дана с какой-то деятельной высокой целью, если этот дар "не напрасно, не случайно", то мы должны эту цель исполнить. "Сам я своенравной властью зло из тёмных бездн воззвал; Сам наполнил душу страстью, ум сомненьем взволновал." Так почему же нам, объединившись, не загнать это зло обратно? Почему Церковь терпит порядки этого "лежащего во зле мира"? Почему так пассивно относится к превращению "Святой Руси" в рассадник вампиров, а народ Божий - в пищу для хищников? Разве борьба со злом на земле - не дело воинов Неба? "Измученных отпусти на свободу..." Да, сказано: "не противься злому". То есть твоему личному обидчику. Но не ЗЛУ! Непротивление ЗЛУ - противно Богу, измена Делу Божьему на земле, ибо ежечасно губит души. И вампиров, и жертв. Поскольку церковь ушла от этих проблем, активно ищущие Истину искали её вне храмовой ограды. Что было бы, если б Предтеча Иоанн-Креститель закрыл глаза на беззакония царя Ирода? Бог, как известно, "поругаем не бывает", хоть и "предаётся молчанием". Но церковь в этом смысле очень уязвима, особенно на фоне активной деятельности всевозможных сект и других конфессий. Вспомним хотя бы Распутина... Не тебе мне рассказывать, сын тьмы, ваши делишки... Вот свидетельства из того же "На пиру богов" священника Сергия Булгакова: "От распутинствующего царя она /церковь/ должна была бы отказаться и раньше, как только выяснилось, что Россия управляется вдохновениями хлыста. В этом попустительстве был действительно великий грех и иерархии, и мирян впрочем, понятный ввиду известного паралича церкви, её подчинения государству в лице обер-прокурора. Слава Богу, теперь Церковь свободна и управляется на основе присущих ей начал соборности". Да. Да, не удивляйся. Декрет 1918 года о свободе совести и отделении церкви от государства многими был встречен с одобрением: "Вы упускаете из виду ценнейшее завоевание русской жизни, которое одно само по себе способно окупить, а в известном смысле даже и оправдать все наши испытания. Это - освобождение православной русской церкви от пленения государством, от казёнщины этой убийственной. Русская церковь теперь свободна, хотя и гонима". Разве не ужасно, что от чиновников требовали справки о причастии? Разве это не кощунство над Замыслом? А анафематизма номер одиннадцать, где провозглашалась анафема всем дерзнувшим на бунт и измену против православных государей, "помазанников Божиих"! Не с них ли начались гонения? "Итак, вот царь, которого вы избрали, которого вы требовали; вот, Господь поставил над вами царя. Если будете бояться Господа, и служить Ему, и слушать гласа Его, и не станете противиться повелениям Господа, то будете и вы и царь ваш, который царствует над вами, ходить вслед Господа, Бога вашего. Если же вы будете делать зло, то и вы и царь ваш погибнете". /Цар.12;13,14,25/ "...в самую роковую минуту истории не умели уберечь царя от Распутина! Где же сила апостольской церкви, где власть решить и вязать? И там, где должно было раздаться слово апостольское, дело решила шальная офицерская пуля. Но ведь пулей нельзя бороться с мистической силой. Вот и вышло, что распутинская кровь, пролившись на русскую землю, отродилась на ней многоглавым чудовищем большевизма." - Сильно сказано! - захлопал черными ладошками АГ, - Насчёт "многоглавого чудовища большевизма"... Кстати, что-то мы про Иосифа совсем забыли. - Вовсе не забыли, сын тьмы, распутываем помаленьку. "А ведь оказалось, что церковь была устранена без борьбы, словно она не дорога и не нужна была народу, и это произошло в деревне даже легче, чем в городе. Слой церковной культуры оказался настолько тонким, что это не воображалось даже и врагам церкви. Русский народ вдруг оказался нехристианским". - Вот и ответь теперь, сын тьмы - разве безбожие ввели большевики с Иосифом, "разрушили веру", как некоторые утверждают? Чего ж хотели бы эти товарищи? Чтоб большевики декретом от такого-то числа объявили, что Бог есть и приказал всем беспрекословно подчиниться новой власти, ибо старая всех угнетала... Сослались бы на Писание, что мы только что делали, и... дружными рядами - в храм, славить советскую власть... Так, что ли? - А ведь я нашёптывал Иосифу такой вариант, - вздохнул АГ, - именно так и нашёптывал... - Ну, эту мыслишку ещё Наполеон вынашивал на острове Святой Елены: " я возвысил бы Папу выше всякой меры, окружил бы его великолепием и почётом. Я устроил бы так, что ему нечего было бы сожалеть об утраченной светской власти, я сделал бы из него идола, и он оставался бы около меня. Париж стал бы столицей христианского мира, и я управлял бы религиозным миром так же, как и политическим".
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:
1917г. Доклад на заседании ВЦИК по вопросу о независимости Финляндии. Назначен пред. совнаркома во время отпуска Ленина. 1918 г. Участие в работе 3 Всероссийского съезда Советов. Выступление на заседании ЦК по вопросу о мире с немцами. Выступает на 3 съезде Советов по национальному вопросу. Проводит совещание деятелей рев. крыла соц. партий ряда стран Европы и Америки. Организация отпора немцам. Мобилизация буржуазии на рытьё окопов под контролем рабочих. Борьба против Троцкого и Бухарина по вопросу о Брестском мире. Участие в работе 7 съезда РКП (б). Избран членом ЦК и членом комиссии по выработке проекта программы партии. Участие в работе 4 Всероссийского Чрезвычайного съезда Советов. Избран членом ВЦИК. Избран членом комиссии по выработке проекта первой Конституции Российской Советской Республики. Выступление с докладом о типе федерации Российской Советской Республики. Полномочный представитель РСФСР по переговорам с украинской радой о мирном договоре. Руководство совещанием по созыву учредительного съезда Советов Татаро-Башкирской Советской Республики. - Ну, а теперь - что же всё-таки происходило в России во время всех этих съездов и комиссий? - поинтересовался АГ язвительно, - Какие, так сказать, плоды? У меня тут есть несколько свидетельств А. Изгоева. Публициста и общественного деятеля. "И весь мир, в том числе раньше других социалисты, ужаснулись, когда раскрылись эти кошмарные картины одичания, возвращения к временам черной смерти, тридцатилетней войны, великой московской смуты неслыханного деспотизма, чудовищных насилий и полного разрыва всех социальных связей. Таковым оказался социализм, действительно осуществлённый, испробованный в жизни." - Ну, что скажешь? - Только то, что в обществе, где несколько веков одна часть народа пила у другой, высасывала жизненные соки, нарушая Замысел и заповеди, то есть в Вампирии, какой являлась в последнее время Россия, все, за исключением разве что иноков "не от мира сего", были в скрытой форме вампиризмом заражены. Завистью, злобой, ответной жаждой крови - я уже приводил по этому поводу высказывания многих, включая самого Маркса, об "отравленных завистью и ненавистью" пролетариях. Пробило полночь, вот и всё. Человек стал зверем, и социализм тут ни при чём, что под ним ни понимай, под этим социализмом. Это никакая не свобода, просто наступила ночь. Для одних время расплаты, для других - кровавого пиршества. Короче, "кончилось ваше время". - Но, как известно, чем темнее ночь, тем ярче звёзды. Свидетель отмечает, что абсолютно все атрибуты и достижения рабочего и профсоюзного движения оказались вдруг насквозь буржуазными, исходя из чистого марксистского учения. Включая социальное законодательство, строение политической партии, тактику политической борьбы. - Разумеется, нельзя вливать молодое вино в старые мехи... "Православие воспитало душу русского человека. И когда теперь большевики сделали свой опыт и показали нам человека без Бога, без религии, без православия, показали его в том состоянии, о котором Достоевский говорил: "если нет Бога, то всё позволено", то весь мир ужаснулся этой кровожадной, садически-злобной обезьяны. Массовые расстрелы детей, избиения, пытки, величайшие издевательства - и всё это либо по озорству, хулиганству, злобе или, ещё хуже, из корысти - ради вымогательства денег. "Такое дикое и злое животное, как человек"... Мы воочию видели, во что превращается этот человек, освободившийся от Бога и назвавший себя "социалистом". "Человек человеку волк" - вот основной девиз этих страшных дней". - Ну, Позитив, что скажешь? - Лишь то, что теперь больше никакие внешние цепи не сдерживали разрушительную, накопленную столетиями хищную злобу новоявленных вампиров. То, что в более-менее скрытой, а порой и в явной форме делали верхи, "звери алчные, пиявицы ненасытные", упорно не желая этого замечать, теперь творили низы. Рабское терпение, которое так восхищало хозяев "волов безропотных", шло отнюдь не от церкви, что и продемонстрировали первые дни революции: В мире есть царь: этот царь беспощаден, Голод названье ему. Водит он армии; в море судами правит; В артели сгоняет людей, Ходит за плугом, стоит за плечами Каменотесцев, ткачей. Он-то согнал сюда массы народные. Многие - в страшной борьбе, К жизни воззвав эти дебри бесплодные, Гроб обрели здесь себе. /Ник. Некрасов/
"Человек человеку волк" - вот девиз этих страшных дней, - ужасается свидетель, - "Большевики показали нам человека без Бога..." А ты бы лучше, голубчик, в зеркало поглядел. Вы и были "волками", вы и были "людьми без Бога", хищниками, которые "в Царство Божие не войдут"! "Мы надрывались под зноем, под холодом, С вечно согнутой спиной, Жили в землянках, боролися с голодом, Мёрзли и мокли, болели цингой. Грабили нас грамотеи-десятники, Секло начальство, давила нужда..." - да что там, Иоанне, небось, эти строчки знакомы со школы... "Не ужасайся их пения дикого! С Волхова, с матушки Волги, с Оки, С разных концов государства великого Это всё БРАТЬЯ твои - мужики!" Пришлось ужаснуться. Были "братья", стали "волки". Как и предсказывало Писание. В наказание за нарушение Замысла. Как и предупреждал Лев Николаевич: "Рабочая революция с ужасами разрушений и убийств не только грозит нам, но мы на ней живём уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем её взрыв... Давящие народ классы, кроме царя, не имеют теперь в глазах нашего народа никакого оправдания; они держатся в своём положении только насилием, хитростью и оппортунизмом..." Свидетель С. Аскольдов, философ: "Как всякая тяжёлая болезнь человеческого организма отчасти предваряет смерть и заранее знакомит с нею, так и революции, являясь наиболее опасными болезнями в жизни государств, включают в той или иной степени все основные симптомы смерти, которая, конечно, с религиозной точки зрения является наиболее полным обнаружением мирового зла... именно революции способствуют РАЗДЕЛЕНИЮ добра и зла, выявляя и то и другое в наиболее яркой форме. И, как процессы очищения добра от выявившегося зла, они с религиозной точки имеют некую печать благодетельности и в сущности наиболее реализуют религиозный смысл истории, состоящий именно в разделении добра и зла в их созревших формах. Христианству нечего бояться смерти, как индивидуальной так и общечеловеческой, так как в смерти погибает лишь то, чему и надлежит погибать, т.е. злые начала жизни". - От себя уточним, что речь, разумеется, идёт о "смерти второй и окончательной" - после Суда, а не о земной смерти. "Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие." /Втор. 30, I/ "Русская церковь в её эмпирической земной организации была именно тем средоточением и основой религиозной жизни, откуда распространилось расслабление и упадок религиозного духа. Имея мистический страх перед революцией и согласно с духом христианства отстаивая религиозные основы существующей власти... - Только я бы сказал "не духа, а буквы", - перебил сам себя AX, - ...существующей власти, Церковь, несомненно, перешла допустимые пределы охранительной политики. Она не видела, что, связывая свою судьбу и авторитет с судьбою русского самодержавия, она обязывалась и блюсти некоторое внутреннее достоинство этой формы и если не вмешиваться в политическую сферу, то по крайней мере быть голосом религиозной совести в государственной жизни, что взывало к этой совести.
Потрескивают дрова в печурке, от промокших насквозь носков, пальто, варежек, платка валит пар. Запах шерсти, чуть подгоревших, приготовленных мамой сухариков /Яне всегда, когда пишет, надо что-то грызть - сухари, леденцы, семечки/ - и мамин запах, её духи, её неслышные шаги, шуршанье халатика, её молитвенный взгляд. Тебе уже сорок, мама, ты уже не ждёшь Аркадия Синегина, не завершаешь его диссертации и не терзаешь мужчин недолгой своей красотой. Нынешний смысл твоего бытия - Иоанна Синегина, в валенках и старом байковом платье в муках сражается с выпущенными на волю джиннами. Гибнут простреленные авторучкой слова, строчки, вздрагивают в агонии летящие на пол скомканные листки. Она очеловечивает джиннов, населяя ими придуманную для Дениса Градова историю. Как же много их нужно - ей никогда не приходилось иметь дело с таким количеством персонажей, и когда уже казалось - нет, не выдержит, не справится - вдруг всё стало на свои места, и на двадцать второй странице они начинают жить своей жизнью, и Яна едва успевает записывать их поступки, размышления, диалоги. Через пять дней и ночей много лет назад, на восемьдесят второй странице, в восемь двадцать утра, незнакомец оденет свою болонью и уйдёт. Яна поставит точку, доплетётся до редакции, отдаст Любочке для перепечатки рукопись /Павлин должен прибыть к концу дня/ и отпросится у Кости / Хан болен гриппом/ на пару часов отдохнуть после бессонной ночи. Её разбудит бешеный Любочкин стук в дверь. - Ты что, сдурела? Этот твой уже давно в редакции, темнеет уже! Ничего себе, пара часов! И то ли спросонья после тёплой постели, то ли от ледяной струи из-под крана, под которую она сунет заспанную физиономию, но начнётся у неё самый настоящий преддуэльный колотун. Она будет вглядываться со страхом в лицо подгоняющей её Любочки, а Любочка, обычно охотно выступающая в роли критика, как назло будет помалкивать. И, наконец, Яна не выдержит. Ох уж, эти богини-машинистки с великим неотъемлемым правом первого слова! - Ну, как тебе? С жалкой заискивающей улыбочкой она ждёт приговора. Любочка, её Любочка, поднаторевшая, поднахватавшаяся всяких литературоведческих терминов и больше всего на свете боящаяся показаться в этом вопросе дилетанткой, вдруг скажет: - А девчонки говорят, ты не сама писала... - Какие девчонки? - Ну наши, - судя по всему, это было мнение самой Любочки. - А кто же? - Ну, тебе лучше знать. Да ладно, я шучу... Но она не шутила. Так же отчуждённо-подозрительно встретят её в редакции. Будто их баловень, любимица, привычная к советам, покровительству, даже к беззлобным тычкам, которыми осыпали порой её неудачные опусы, вдруг в чём-то очень ловко их провела. И, только вчера сшибавшая трёшки до получки, вдруг вытащила из кармана пачку невесть откуда взявшихся четвертных. И теперь всем неловко и не по себе. Яна почувствует себя одинокой, брошенной и ужасно несчастной. Демонстративно взяв у рассеянно кивнувшего ей Павлина / он был целиком поглощён чтением сценария/ сигарету, она забьется в угол и, пуская дым, не затягиваясь / курить она так и не научилась/, будет ждать, когда Денис доберется до восемьдесят второй страницы. Вся комната будет этого ждать, но не как прежде - на стороне Яны, - а просто наблюдать, как валяют дурака два вражеских резидента на явочной квартире в преддверии неминуемого разоблачения. А Павлин покажется ей ещё павлинистее и прекрасней. Куртка уже другая чёрная с золотыми пуговицами, тот же мессершмиттовский шарф, онегинский чуб отливает платиной в нимбе от болтающейся на голом проводе стоваттной лампочки. Последняя страница, всё. Тишина засасывает Яну как трясина, она ждёт выстрела. Поединок, дуэль. И эти, подружки разлюбезные, жаждущие крови... - Ну что, Иоанна Аркадьевна, пойдём поговорим? Кина не будет. Глядя на вытянутые лица зрителей, Яна чувствует себя хоть немного отмщённой. - Уже седьмой час, все комнаты заперты, - ещё на что-то надеется публика. И тогда Яна встает. - Можно ко мне, это не очень далеко. Нокаут. Теперь они окончательно квиты. Яна ведет Дениса Градова /он сегодня без "Москвича" - потёк сальник тормозного цилиндра/ мимо магазинов "Продукты" и " Промтовары", мимо одноэтажных домишек с уютно горящими окнами, мимо люськиного дома - он совсем покосился, врос в землю - или... или это она выросла? Длинный путь, а идут они лишь мгновенье. Да, так и было - длинный путь к её дому за мгновенье. Денис рассказывает о каком-то приятеле, который может одной силой воли двигать спичечные коробки, но проку от этого никакого, и Денис уговаривает его тренироваться в плане продвижения сценариев через худсоветы и комитеты. Яна едва слушает. Какое ей, в конце концов, дело до его приятелей, хоть бы они горы двигали. Она устала. Она ещё не знает, что Денис всегда "тюльку гонит", когда выбит из колеи. Мимо керосиновой лавки, по тропинке, ведущей к дому. Скользко, подморозило. И фонарь, разумеется, не горит. Денис ворчит. Ну конечно, у нас асфальтов нету, иллюминаций нету и машины к подъезду не подают. И сценариев мы писать не могём, и вообще... Яна набирает в лёгкие побольше воздуха, чтобы "вдарить словом", у неё не выдерживают нервы. Как вдруг тропинка под ногами кренится, будто корабль в шторм, Яну несёт куда-то вбок - Денис едва успевает подхватить, и их, вцепившихся друг в друга, крутит волчком взбесившаяся тропинка, и крутятся берёзы, и пустая заледенелая скамья под берёзами, и коричневая дверь с ромбами, перед которой они вдруг останавливаются. - Однако,.. - взгляд паиньки, у которого в руках взорвалась хлопушка. Негодующе-опасливый - не выкинет ли Яна ещё что-нибудь эдакое. Её душит смех, прямо помирает со смеху. - Однако, - повторяет он, и передразнивает её смех, и сам начинает смеяться, им на двоих едва сорок, и рушится Берлинская стена, и Яна ведёт Павлина в свою жизнь, через коричневую дверь с ромбами, через чёрное "ничто", по скрипучим деревянным ступеням в их с мамой комнату. Где потрескивают дрова в печи и пляшут на стене жаркие отблески, где светится папина лампа под зелёным стеклянным абажуром, и валяются истерзанные ею страницы под старым креслом-качалкой. И запах маминых духов, и маминых котлет, и она сама, торопливо натягивающая поверх халата свитерок. Мама идёт к соседям смотреть телевизор, чтобы не мешать её серьёзному разговору с режиссёром из Москвы. И Павлин - невероятный, неуместный, не вписывающийся ни в комнату, ни в ту её жизнь. Мама ушла. Они уплетают котлеты с жареной картошкой. На плите шипит чайник. - Теперь понимаю, почему тебе удаются нетленки. Всё дело в котлетах. Знаешь, лет через пять я сделаю по этому сценарию гениальный фильм. Через пять лет!.. Яна шлёпается с небес на землю. - Ну подумай сама - это сценарий полнометражного художественного фильма, а мне дают документальную трёхчастёвку, это полчаса от силы. Ну? В общем, вот, - он вынимает из папки несколько перехваченных скрепкой страничек, Написал сам. Что-то убралось, что-то придумалось. В общем, прочти. Как легковесно и несерьёзно выглядят эти листки рядом с её фундаментальным опусом! Яна начинает читать и окончательно приходит в ужас. От очерка ничего не осталось, да Бог о ним, с очеркам - но этот чудовищный корявый язык, сумбурные, никак не связанные друг с другом эпизоды, и вообще всё неизвестно зачем и левой ногой. Однако вот что странно - наглое безобразие Денисова творения, должное, казалось бы, немедленно освободить Яну от Павлиньих чар, непостижимым образом придаёт порочно-запретному его облику ещё большую отталкивающую притягательность. Последнюю страницу она читает целую вечность, мучительно размышляя, что же ему сказать, чтобы не обидеть. - Ничего, только... Надо немного поправить. - Действуй, - Денис с готовностью вручает ей авторучку - разумеется, паркер с золотым пером, - ты же автор! От этого беспардонного "Ты же автор!" у Яны захватывает дух. В глазах рябит, убогие строчки-недоноски, кажущиеся ещё отвратительнее от красующегося в правом верхнем углу её имени и фамилии, толпятся, снуют, как средневековые ярмарочные уродцы, выставляя напоказ своё безобразие и язвы. С большим трудом она преодолевает желание, схватив спасительный паркер, несколькими росчерками проложить себе дорогу мимо, мимо, на последнюю девятую страницу, где, как распахнутая на волю дверь, сияет первозданно чистая белизна. - Я прочту ещё раз. Яна читает ещё и ещё. Её мутит от отвращения, но, наконец, удаётся откопать то самое "жемчужное зерно" - Денисов в общем-то интересный замысел, который совсем затерялся в толпе строчек-уродцев, и теперь надо было их исцелять - слепых, горбатых, хромых и покрытых язвами. Исцелять, превращая в бравых солдат, красавцев-гренадёров, выстраивать в должном порядке и вести на девятую страницу - к победному финалу. Постепенно Яна начинает увлекаться. Денис - автор, она - редактор. Кромсает, отсекает, штопает. Паркер - нож, скальпель, игла. Денис пытается протестовать, потом, махнув рукой, оставляет её в покое, покорно и оторопело взирая на учинённую бойню и, видимо, по достоинству оценивая её "надо немного поправить". Потом она стучит на машинке. Уже давно вернулась от соседки мама, постелила Денису раскладушку, долго делала Яне какие-то знаки, на которые Яна не прореагировала и жестоко за это поплатилась. Потому что когда мама, по обыкновению своему, мгновенно и крепко, хоть из пушек пали, заснула у себя на диванчике, а Денис Градов знакомился с отстуканным Яной шедевром редактуры, она вдруг осознала, что мама хотела произвести в комнате некоторую перестановку, чтобы поставить раскладушку к печке. А теперь раскладушка стоит почти вплотную к её кровати, и ничего тут не поделаешь, потому что двигать диван со спящей мамой нереально. - Умри, Денис, лучше не напишешь, - констатирует Павлин. - Ну как теперь после этой алмазной прозы перейти на "кр. план, ср. план, наезд, общ. план"? А над ней дамокловым мечом маячит проблема раскладушки. Зато Павлина она, похоже, абсолютно не волнует. И когда Яна возвращается из кухни с твёрдым намерением всё же разбудить мать. Павлин уже дрыхнет, а роскошное его оперение валяется рядом на стуле. Яна в панике гасит свет, чтобы не видеть его голого плеча, шеи с серебряной цепочкой... Пробирается на место, будто через минное поле, потом в одежде ныряет под одеяло. Мины рвутся. Стук упавших туфель, скрип пружины матраца. О-ох! Денис не подаёт никаких признаков жизни. Тогда она всё-таки решается снять платье. Проще было бы снять кожу. Она извивается в душном, скрипящем аду, наконец, едва не задохнувшись, выныривает из-под одеяла. Денис спит, не ведая о её мучениях. И этот беспробудный сон в метре от неё так же великолепен по наглости, как и его сценарий. Она боится шевелиться, ворочаться, дышать. Мучительно медленно отсчитывают секунды ходики, а впереди бесконечная ночь. Такое ощущение, будто она проглотила кость мамонта. Но в ночной своей молитве она не просила Бога избавить её от мучений и перенести Дениса вместе со злополучной раскладушкой куда-нибудь в Воронежскую область. Пусть кость мамонта, пусть стремительно-медленный бег ходиков. И его вдруг повернувшееся к окну лицо с сомкнутыми веками, таинственно белеющее в темноте.
ПРЕДДВЕРИЕ
- Но разве не безумна и горда была мечта этих утопистов вогнать в "тесные врата" всё человечество и спасти? - прошипел АГ. - Ну, это, в общем-то, цель Замысла, - улыбнулся AX, - спасти как можно больше "клеток", сделать пригодными для Царства. И это вовсе не Вавилонская башня, как ты опять мне сейчас хочешь возразить. Вавилон когда грешные и недостойные нагло лезут на Небо, то есть ищут в идее Бога прежде всего земного благополучия. Забыв, что "Царство Моё не от мира сего". У этих же мечтателей было как раз неприятие "такого бога". Некоторые хоть и "выплеснули вместе с водой ребёнка", хоть и видели в небесах лишь дурную космическую бесконечность, но мечтали об "освобождении человечества", счастье, творческом труде... Разве не для этого Господь сотворил мир? И под счастьем эти искатели истины понимали отнюдь не "бочку варенья да корзину печенья", хотя, конечно, и таких было немало - а служение высокому в людям, справедливый мир творческого труда без праздности, расточительной роскоши, эгоизма, разврата... Никогда не поверю, что Господь их осудит более, чем погрязших во всех этих пороках вампиров, благоденствующих за счёт страданий, пота и крови ближних подобно Евангельскому богачу... Разве это не неосознанное томление по Царству Божию всех, записанных в Книгу Жизни? "Мои овцы знают Мой Голос..." Дети века сего не мечтают о "счастье человечества", тем более, не кладут за это жизни. Ну а подлинное откровение, разумеется, выход этих мечтаний за пределы суженного земного сознания в Царствие даётся лишь чудом. Духом Святым. Ибо вера - это чудо. - Вот-вот, а они вздумали обойтись без Бога!.. - Да не без Бога, чудак-нечеловек, а без дьявола! Они вели себя так, строили такие прекраснодушные планы, будто хозяина твоего нет, князя тьмы, вот что... Назвали первородный грех "буржуазными пережитками", и дело с концом. Мол, не будет буржуазии, не будет и пережитков, одни добродетели. По-нашему - только "Образ Божий". На словах атеизм, а на деле - самая фанатичная вера в "Образ Божий" в человеке. Ну подумай, откуда "произошедший от обезьяны" по их дурацкому учению и выросший в результате естественного отбора, то есть вражды, варварства, безжалостной конкуренции за место под солнцем Монстр возмечтает "сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор"? То есть о прорыве в вечность? Это был бунт не против Бога, а ЗА БОГА. Эти революционные мальчики, лучшие из них, знали глубинами души, что родились для "освобождения человечества", то есть для дела Божия. Ибо если земная жизнь - не процесс выбора между светом и тьмой, то для чего она? "Дар напрасный, дар случайный..." Короткая, многотрудная, с неизбежным смертным приговором. "Жить, чтобы жить", - это всеобщее современное кредо... Вот где образец богоборчества! А раз жизнь нам дана с какой-то деятельной высокой целью, если этот дар "не напрасно, не случайно", то мы должны эту цель исполнить. "Сам я своенравной властью зло из тёмных бездн воззвал; Сам наполнил душу страстью, ум сомненьем взволновал." Так почему же нам, объединившись, не загнать это зло обратно? Почему Церковь терпит порядки этого "лежащего во зле мира"? Почему так пассивно относится к превращению "Святой Руси" в рассадник вампиров, а народ Божий - в пищу для хищников? Разве борьба со злом на земле - не дело воинов Неба? "Измученных отпусти на свободу..." Да, сказано: "не противься злому". То есть твоему личному обидчику. Но не ЗЛУ! Непротивление ЗЛУ - противно Богу, измена Делу Божьему на земле, ибо ежечасно губит души. И вампиров, и жертв. Поскольку церковь ушла от этих проблем, активно ищущие Истину искали её вне храмовой ограды. Что было бы, если б Предтеча Иоанн-Креститель закрыл глаза на беззакония царя Ирода? Бог, как известно, "поругаем не бывает", хоть и "предаётся молчанием". Но церковь в этом смысле очень уязвима, особенно на фоне активной деятельности всевозможных сект и других конфессий. Вспомним хотя бы Распутина... Не тебе мне рассказывать, сын тьмы, ваши делишки... Вот свидетельства из того же "На пиру богов" священника Сергия Булгакова: "От распутинствующего царя она /церковь/ должна была бы отказаться и раньше, как только выяснилось, что Россия управляется вдохновениями хлыста. В этом попустительстве был действительно великий грех и иерархии, и мирян впрочем, понятный ввиду известного паралича церкви, её подчинения государству в лице обер-прокурора. Слава Богу, теперь Церковь свободна и управляется на основе присущих ей начал соборности". Да. Да, не удивляйся. Декрет 1918 года о свободе совести и отделении церкви от государства многими был встречен с одобрением: "Вы упускаете из виду ценнейшее завоевание русской жизни, которое одно само по себе способно окупить, а в известном смысле даже и оправдать все наши испытания. Это - освобождение православной русской церкви от пленения государством, от казёнщины этой убийственной. Русская церковь теперь свободна, хотя и гонима". Разве не ужасно, что от чиновников требовали справки о причастии? Разве это не кощунство над Замыслом? А анафематизма номер одиннадцать, где провозглашалась анафема всем дерзнувшим на бунт и измену против православных государей, "помазанников Божиих"! Не с них ли начались гонения? "Итак, вот царь, которого вы избрали, которого вы требовали; вот, Господь поставил над вами царя. Если будете бояться Господа, и служить Ему, и слушать гласа Его, и не станете противиться повелениям Господа, то будете и вы и царь ваш, который царствует над вами, ходить вслед Господа, Бога вашего. Если же вы будете делать зло, то и вы и царь ваш погибнете". /Цар.12;13,14,25/ "...в самую роковую минуту истории не умели уберечь царя от Распутина! Где же сила апостольской церкви, где власть решить и вязать? И там, где должно было раздаться слово апостольское, дело решила шальная офицерская пуля. Но ведь пулей нельзя бороться с мистической силой. Вот и вышло, что распутинская кровь, пролившись на русскую землю, отродилась на ней многоглавым чудовищем большевизма." - Сильно сказано! - захлопал черными ладошками АГ, - Насчёт "многоглавого чудовища большевизма"... Кстати, что-то мы про Иосифа совсем забыли. - Вовсе не забыли, сын тьмы, распутываем помаленьку. "А ведь оказалось, что церковь была устранена без борьбы, словно она не дорога и не нужна была народу, и это произошло в деревне даже легче, чем в городе. Слой церковной культуры оказался настолько тонким, что это не воображалось даже и врагам церкви. Русский народ вдруг оказался нехристианским". - Вот и ответь теперь, сын тьмы - разве безбожие ввели большевики с Иосифом, "разрушили веру", как некоторые утверждают? Чего ж хотели бы эти товарищи? Чтоб большевики декретом от такого-то числа объявили, что Бог есть и приказал всем беспрекословно подчиниться новой власти, ибо старая всех угнетала... Сослались бы на Писание, что мы только что делали, и... дружными рядами - в храм, славить советскую власть... Так, что ли? - А ведь я нашёптывал Иосифу такой вариант, - вздохнул АГ, - именно так и нашёптывал... - Ну, эту мыслишку ещё Наполеон вынашивал на острове Святой Елены: " я возвысил бы Папу выше всякой меры, окружил бы его великолепием и почётом. Я устроил бы так, что ему нечего было бы сожалеть об утраченной светской власти, я сделал бы из него идола, и он оставался бы около меня. Париж стал бы столицей христианского мира, и я управлял бы религиозным миром так же, как и политическим".
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:
1917г. Доклад на заседании ВЦИК по вопросу о независимости Финляндии. Назначен пред. совнаркома во время отпуска Ленина. 1918 г. Участие в работе 3 Всероссийского съезда Советов. Выступление на заседании ЦК по вопросу о мире с немцами. Выступает на 3 съезде Советов по национальному вопросу. Проводит совещание деятелей рев. крыла соц. партий ряда стран Европы и Америки. Организация отпора немцам. Мобилизация буржуазии на рытьё окопов под контролем рабочих. Борьба против Троцкого и Бухарина по вопросу о Брестском мире. Участие в работе 7 съезда РКП (б). Избран членом ЦК и членом комиссии по выработке проекта программы партии. Участие в работе 4 Всероссийского Чрезвычайного съезда Советов. Избран членом ВЦИК. Избран членом комиссии по выработке проекта первой Конституции Российской Советской Республики. Выступление с докладом о типе федерации Российской Советской Республики. Полномочный представитель РСФСР по переговорам с украинской радой о мирном договоре. Руководство совещанием по созыву учредительного съезда Советов Татаро-Башкирской Советской Республики. - Ну, а теперь - что же всё-таки происходило в России во время всех этих съездов и комиссий? - поинтересовался АГ язвительно, - Какие, так сказать, плоды? У меня тут есть несколько свидетельств А. Изгоева. Публициста и общественного деятеля. "И весь мир, в том числе раньше других социалисты, ужаснулись, когда раскрылись эти кошмарные картины одичания, возвращения к временам черной смерти, тридцатилетней войны, великой московской смуты неслыханного деспотизма, чудовищных насилий и полного разрыва всех социальных связей. Таковым оказался социализм, действительно осуществлённый, испробованный в жизни." - Ну, что скажешь? - Только то, что в обществе, где несколько веков одна часть народа пила у другой, высасывала жизненные соки, нарушая Замысел и заповеди, то есть в Вампирии, какой являлась в последнее время Россия, все, за исключением разве что иноков "не от мира сего", были в скрытой форме вампиризмом заражены. Завистью, злобой, ответной жаждой крови - я уже приводил по этому поводу высказывания многих, включая самого Маркса, об "отравленных завистью и ненавистью" пролетариях. Пробило полночь, вот и всё. Человек стал зверем, и социализм тут ни при чём, что под ним ни понимай, под этим социализмом. Это никакая не свобода, просто наступила ночь. Для одних время расплаты, для других - кровавого пиршества. Короче, "кончилось ваше время". - Но, как известно, чем темнее ночь, тем ярче звёзды. Свидетель отмечает, что абсолютно все атрибуты и достижения рабочего и профсоюзного движения оказались вдруг насквозь буржуазными, исходя из чистого марксистского учения. Включая социальное законодательство, строение политической партии, тактику политической борьбы. - Разумеется, нельзя вливать молодое вино в старые мехи... "Православие воспитало душу русского человека. И когда теперь большевики сделали свой опыт и показали нам человека без Бога, без религии, без православия, показали его в том состоянии, о котором Достоевский говорил: "если нет Бога, то всё позволено", то весь мир ужаснулся этой кровожадной, садически-злобной обезьяны. Массовые расстрелы детей, избиения, пытки, величайшие издевательства - и всё это либо по озорству, хулиганству, злобе или, ещё хуже, из корысти - ради вымогательства денег. "Такое дикое и злое животное, как человек"... Мы воочию видели, во что превращается этот человек, освободившийся от Бога и назвавший себя "социалистом". "Человек человеку волк" - вот основной девиз этих страшных дней". - Ну, Позитив, что скажешь? - Лишь то, что теперь больше никакие внешние цепи не сдерживали разрушительную, накопленную столетиями хищную злобу новоявленных вампиров. То, что в более-менее скрытой, а порой и в явной форме делали верхи, "звери алчные, пиявицы ненасытные", упорно не желая этого замечать, теперь творили низы. Рабское терпение, которое так восхищало хозяев "волов безропотных", шло отнюдь не от церкви, что и продемонстрировали первые дни революции: В мире есть царь: этот царь беспощаден, Голод названье ему. Водит он армии; в море судами правит; В артели сгоняет людей, Ходит за плугом, стоит за плечами Каменотесцев, ткачей. Он-то согнал сюда массы народные. Многие - в страшной борьбе, К жизни воззвав эти дебри бесплодные, Гроб обрели здесь себе. /Ник. Некрасов/
"Человек человеку волк" - вот девиз этих страшных дней, - ужасается свидетель, - "Большевики показали нам человека без Бога..." А ты бы лучше, голубчик, в зеркало поглядел. Вы и были "волками", вы и были "людьми без Бога", хищниками, которые "в Царство Божие не войдут"! "Мы надрывались под зноем, под холодом, С вечно согнутой спиной, Жили в землянках, боролися с голодом, Мёрзли и мокли, болели цингой. Грабили нас грамотеи-десятники, Секло начальство, давила нужда..." - да что там, Иоанне, небось, эти строчки знакомы со школы... "Не ужасайся их пения дикого! С Волхова, с матушки Волги, с Оки, С разных концов государства великого Это всё БРАТЬЯ твои - мужики!" Пришлось ужаснуться. Были "братья", стали "волки". Как и предсказывало Писание. В наказание за нарушение Замысла. Как и предупреждал Лев Николаевич: "Рабочая революция с ужасами разрушений и убийств не только грозит нам, но мы на ней живём уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем её взрыв... Давящие народ классы, кроме царя, не имеют теперь в глазах нашего народа никакого оправдания; они держатся в своём положении только насилием, хитростью и оппортунизмом..." Свидетель С. Аскольдов, философ: "Как всякая тяжёлая болезнь человеческого организма отчасти предваряет смерть и заранее знакомит с нею, так и революции, являясь наиболее опасными болезнями в жизни государств, включают в той или иной степени все основные симптомы смерти, которая, конечно, с религиозной точки зрения является наиболее полным обнаружением мирового зла... именно революции способствуют РАЗДЕЛЕНИЮ добра и зла, выявляя и то и другое в наиболее яркой форме. И, как процессы очищения добра от выявившегося зла, они с религиозной точки имеют некую печать благодетельности и в сущности наиболее реализуют религиозный смысл истории, состоящий именно в разделении добра и зла в их созревших формах. Христианству нечего бояться смерти, как индивидуальной так и общечеловеческой, так как в смерти погибает лишь то, чему и надлежит погибать, т.е. злые начала жизни". - От себя уточним, что речь, разумеется, идёт о "смерти второй и окончательной" - после Суда, а не о земной смерти. "Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие." /Втор. 30, I/ "Русская церковь в её эмпирической земной организации была именно тем средоточением и основой религиозной жизни, откуда распространилось расслабление и упадок религиозного духа. Имея мистический страх перед революцией и согласно с духом христианства отстаивая религиозные основы существующей власти... - Только я бы сказал "не духа, а буквы", - перебил сам себя AX, - ...существующей власти, Церковь, несомненно, перешла допустимые пределы охранительной политики. Она не видела, что, связывая свою судьбу и авторитет с судьбою русского самодержавия, она обязывалась и блюсти некоторое внутреннее достоинство этой формы и если не вмешиваться в политическую сферу, то по крайней мере быть голосом религиозной совести в государственной жизни, что взывало к этой совести.