Со мной ему везло. Я трудился, как черт. Около Нюксеницы высокие берега. Шли обратно против теченья – я и еще пятеро наемных. Шли берегом, лямкой тянули барку. Тяжело пришлось. У меня внутрях жила лопнула, и оттого грыжа стала. Вот вам и «барометр».
На другую весну отправился Ларичев с товаром тем же путем без меня. Нанял лахмокурца в рулевые. Тот сплоховал и шарахнул барку об камни в Опоках. Все разлетелось – куда куски, куда милостыньки. Так незаштрахованное добро и погибло. Еле сами спаслись…
Спустя долгие годы я вспоминаю эти Пашкины бывальщины. Вспоминаю потомков Ларичева. Они после катастрофы не смогли подняться до купеческой линии. Сам старик не выдержал, скоропостижно умер, а его сыновья и внуки пошли в конторщики. Один из Ларичевых жив-здоров и, говорят, стал художником, пишет пейзажи и колхозных передовиков, участвует на выставках, приобретает известность.
А Пашка Менухов дожил до революции и скончался в доме для престарелых, не расставаясь с кличкой Барометр.
На другую весну отправился Ларичев с товаром тем же путем без меня. Нанял лахмокурца в рулевые. Тот сплоховал и шарахнул барку об камни в Опоках. Все разлетелось – куда куски, куда милостыньки. Так незаштрахованное добро и погибло. Еле сами спаслись…
Спустя долгие годы я вспоминаю эти Пашкины бывальщины. Вспоминаю потомков Ларичева. Они после катастрофы не смогли подняться до купеческой линии. Сам старик не выдержал, скоропостижно умер, а его сыновья и внуки пошли в конторщики. Один из Ларичевых жив-здоров и, говорят, стал художником, пишет пейзажи и колхозных передовиков, участвует на выставках, приобретает известность.
А Пашка Менухов дожил до революции и скончался в доме для престарелых, не расставаясь с кличкой Барометр.
24. КВАШЕННИК И ЗАСКРЕБЫШИ
У МОЕЙ опекунши тетки Клавди в домашнем кухонном обиходе был всего-навсего единственный нож. Назывался он квашенник. Я никогда не могу забыть этого ножа, потому что похожих на него всю жизнь не видел. Если бы в ту пору я кое-что понимал в археологии, то мог бы подумать, что Клавдии квашенник добыт не иначе, как в пещере первобытного нашего угро-финского предка, или остался в наследство от чуди белоглазой, некогда заселявшей вологодские просторы.
Нож был, разумеется, не фабричной работы, а самокованный из грубой стальной вытяжки, с толстым обушком, широким лезвием и изогнутым носком. Рукоятка лощеная, желтая костяная, сделана из мостолыги без претензий на художество, лишь бы было крепко, долговечно.
Я не думаю, чтобы мои предки, мирные православные люди, с этим ножом выходили на большую дорогу. Однако в лесу, на умелые руки, с таким квашеиником от медведя отбояриться было можно. Клавде нож служил неизменно во всех ее потребных делах, и прежде всего она им чистила квашню, заскребала остатки теста, из остатков пекла мне заскребыши на горячих угольках. Еще ей годился этот незаменимый нож разрубать кости, щепать лучину, раз в году соскабливать грязь с лавок перед пасхой, с этим же квашенником она (хаживала в пустоши драть ивовое корье для кожевников. Одним словом, квашенник годился везде. Только в пивные праздники, когда гости перепивались и начинали шуметь, квашенник в тот час немедленно исчезал, дабы не оказался в чьих-либо драчливых руках.
У опекуна Михайлы на сапожном верстаке было с полдюжины остро отточенных ножиков – малых и удобных для сапожного дела. Но этим квашенником он гордился, как семейной реликвией, и говаривал:
– Я за этого квашенника барана не возьму. Без него, как без рук. А память-то какая! Не шутите, от деда Кондрата слыхивал, будто этот нож от той поры, когда к нам поляки да литовцы грабить приходили, а от нас лесами на Кострому шли будущего царя Михаила убивать. Во, от какой поры! И тем хорош, что постоянно в деле, а потому не ржавеет и не тупится.
Осенью понадобится скотину забить – квашенник тут как тут: и горло перехватить, и кожу спустить; разденет животинушку гладехонько…
О квашеннике сказано все. Теперь о Клавдиных заскребышах. Выпекать ржаные караваи на большую семью для Клавди было самым любимым делом, равным священнодействию.
С вечера она «заводила» квашню, большую четырехведерную, изготовленную бондарным способом, с черемуховыми обручами в десять рядов.
Замесив тесто, Кландя повязывала поверх квашни в два ряда скатерть. Легонько, без натуги ставила квашню на печь, каждый раз приговаривая:
– Ой, затворила на дрожжах, а не удержишь на вожжах…
Ночью спала Клавдя бдительно. Она слышала сквозь сон, как квашня бурчала, и тогда Клавдя вскакивала с постели, торопливо передвигала квашню на более прохладное место.
Вставала она раньше всех. Глинобитная печь-богатырица дышала ярким пламенем, освещая через окно серебристый сугроб снега, поднявшийся вровень с крышей.
Печь топилась, Клавдя раскатывала хлебы каравай за караваем. Получалось это у нее легко и красиво. В деревянную, выдолбленную из осинового комля чашу она накладывала лопаточкой тесто, подсыпала муки, затем сначала слегка, а потом быстрей и выше начинала подкидывать тесто из чаши, каждый раз ловко подхватывая на лету, и так метала иногда выше головы до тех пор, пока не получался откатанный, готовый на лопату и в печь каравай.
Но в печь еще рано. Сначала все содержимое квашни Клавдя выкатает, разложит на посыпанную мукой скатерть, на каждом каравае сделает ребром ладони крест, чтобы никакая нечистая сила не посягнула на хлеб благодатный.
Между тем печь дотапливалась. Выгребены в загнету горячие угли, мокрым помелом выметен нагладко печной под, и тогда ловко с широкой деревянной лопаты летят из Клавдиных рук в печь караваи.
Не по часам, а по хлебному запаху знает Клавдя, когда поспевает выпечка. В эту свободную минутку она по обыкновению берет квашенник и начинает выскребать из квашни остатки теста, прильнувшего к стенкам и уторам вокруг днища. Из заскребышей делает нарочито для меня – школьника – пирог-подорожник. Выкатывает его на сковороде толщиной в два пальца, изрядно солит, надрезает квадратные кусочки, в надрезы наливает льняное масло и ставит пирог-заскребыш на горячие угли.
От заокребыша по всей избе благоухающий запах. Все домочадцы на ногах, и каждый при деле.
Я торопливо зубрю из закона божия исторьицу, почему Авраам не зарезал сына своего Исаака.
Тетка Клавдя угощает меня заскребышем, больше половины завертывает в тряпочку и сует в холщовую сумку…
Хороши, вкусны были те заскребыши! И через шестьдесят лет ощущаю их приятный неповторимый вкус! Приходилось делиться со школьными товарищами. И все находили, что вкусней Клавдиных заскребышей ни у кого из них выпекишей нет и не бывало…
Нож был, разумеется, не фабричной работы, а самокованный из грубой стальной вытяжки, с толстым обушком, широким лезвием и изогнутым носком. Рукоятка лощеная, желтая костяная, сделана из мостолыги без претензий на художество, лишь бы было крепко, долговечно.
Я не думаю, чтобы мои предки, мирные православные люди, с этим ножом выходили на большую дорогу. Однако в лесу, на умелые руки, с таким квашеиником от медведя отбояриться было можно. Клавде нож служил неизменно во всех ее потребных делах, и прежде всего она им чистила квашню, заскребала остатки теста, из остатков пекла мне заскребыши на горячих угольках. Еще ей годился этот незаменимый нож разрубать кости, щепать лучину, раз в году соскабливать грязь с лавок перед пасхой, с этим же квашенником она (хаживала в пустоши драть ивовое корье для кожевников. Одним словом, квашенник годился везде. Только в пивные праздники, когда гости перепивались и начинали шуметь, квашенник в тот час немедленно исчезал, дабы не оказался в чьих-либо драчливых руках.
У опекуна Михайлы на сапожном верстаке было с полдюжины остро отточенных ножиков – малых и удобных для сапожного дела. Но этим квашенником он гордился, как семейной реликвией, и говаривал:
– Я за этого квашенника барана не возьму. Без него, как без рук. А память-то какая! Не шутите, от деда Кондрата слыхивал, будто этот нож от той поры, когда к нам поляки да литовцы грабить приходили, а от нас лесами на Кострому шли будущего царя Михаила убивать. Во, от какой поры! И тем хорош, что постоянно в деле, а потому не ржавеет и не тупится.
Осенью понадобится скотину забить – квашенник тут как тут: и горло перехватить, и кожу спустить; разденет животинушку гладехонько…
О квашеннике сказано все. Теперь о Клавдиных заскребышах. Выпекать ржаные караваи на большую семью для Клавди было самым любимым делом, равным священнодействию.
С вечера она «заводила» квашню, большую четырехведерную, изготовленную бондарным способом, с черемуховыми обручами в десять рядов.
Замесив тесто, Кландя повязывала поверх квашни в два ряда скатерть. Легонько, без натуги ставила квашню на печь, каждый раз приговаривая:
– Ой, затворила на дрожжах, а не удержишь на вожжах…
Ночью спала Клавдя бдительно. Она слышала сквозь сон, как квашня бурчала, и тогда Клавдя вскакивала с постели, торопливо передвигала квашню на более прохладное место.
Вставала она раньше всех. Глинобитная печь-богатырица дышала ярким пламенем, освещая через окно серебристый сугроб снега, поднявшийся вровень с крышей.
Печь топилась, Клавдя раскатывала хлебы каравай за караваем. Получалось это у нее легко и красиво. В деревянную, выдолбленную из осинового комля чашу она накладывала лопаточкой тесто, подсыпала муки, затем сначала слегка, а потом быстрей и выше начинала подкидывать тесто из чаши, каждый раз ловко подхватывая на лету, и так метала иногда выше головы до тех пор, пока не получался откатанный, готовый на лопату и в печь каравай.
Но в печь еще рано. Сначала все содержимое квашни Клавдя выкатает, разложит на посыпанную мукой скатерть, на каждом каравае сделает ребром ладони крест, чтобы никакая нечистая сила не посягнула на хлеб благодатный.
Между тем печь дотапливалась. Выгребены в загнету горячие угли, мокрым помелом выметен нагладко печной под, и тогда ловко с широкой деревянной лопаты летят из Клавдиных рук в печь караваи.
Не по часам, а по хлебному запаху знает Клавдя, когда поспевает выпечка. В эту свободную минутку она по обыкновению берет квашенник и начинает выскребать из квашни остатки теста, прильнувшего к стенкам и уторам вокруг днища. Из заскребышей делает нарочито для меня – школьника – пирог-подорожник. Выкатывает его на сковороде толщиной в два пальца, изрядно солит, надрезает квадратные кусочки, в надрезы наливает льняное масло и ставит пирог-заскребыш на горячие угли.
От заокребыша по всей избе благоухающий запах. Все домочадцы на ногах, и каждый при деле.
Я торопливо зубрю из закона божия исторьицу, почему Авраам не зарезал сына своего Исаака.
Тетка Клавдя угощает меня заскребышем, больше половины завертывает в тряпочку и сует в холщовую сумку…
Хороши, вкусны были те заскребыши! И через шестьдесят лет ощущаю их приятный неповторимый вкус! Приходилось делиться со школьными товарищами. И все находили, что вкусней Клавдиных заскребышей ни у кого из них выпекишей нет и не бывало…
25. УРОК В БАНЕ
ДЕТИ, если завтра такой мороз, как сегодня, то можете в школу не приходить. Сегодня с утра было свыше тридцати градусов. Некоторые из вас живут в трех-четырех верстах от школы, могут обморозиться. Задание по Часослову, задачнику и закону божьему я вам определю на два дня, занимайтесь у себя дома.
Так сказал нам добрый и строгий Алексей Дмитриевич. Он так сказал, но в деревнях нет термометров. Откуда знать, силен ли в градусах мороз?
Придя из школы, я занялся подготовкой уроков, а потом робко заявил своему сугубо суровому опекуну Михайле:
– Дядюшка, коль будет завтра такой мороз, учитель не велел приходить в школу. Я буду дома решать задачи и тропарь наизусть заучивать.
Наутро Михайло выходил во двор в одной рубахе, без шапки. Ему показалось не очень холодно. Вернулся в избу:
– Пойдешь, Костюха, в училище, теплынь!
– Пойду, так и пойду. Только ведь четыре версты, а штанишки заплата на заплате, продувные, да и пальтишко хоть и на куделе, а не греет. Может, в школу никто и не придет?
– Сказано, пойдешь. Разве это мороз? Ни в одном углу сегодня не треснуло.
Собрался я, вышел на поветь, а опекун за мной доглядывать. На повети, над нужником в тайнике у меня была спрятана одна книга – Часослов. А прятал я эту книгу потому, что требовательный опекун, по своей неграмотности заставлял меня в священных книгах зубрить наизусть, чего и в школе не требовалось.
– Зачем прятал книгу? Почему? Что это за книга? – начал допрашивать меня опекун. Я мало-мало смутился, но не растерялся, соврал и, кажется, неплохо:
– Это я от соседских ребят схоронил, нам на троих одну выдали…
– Врешь. По глазам вижу, врешь! От меня прячешь, себя обманываешь.
Он был прав. Я прятал именно от него: где же весь Часослов вызубрить? Это не каждому и попу под силу.
– Убирайся поживей, придешь домой – я тебя по поспрашиваю…
Только я вышел за деревню – ветер в лицо резкий, морозный.
Нет, явно – сегодня неучение.
Повернул обратно, робость перед опекуном подсказала: за деревней, на задворках, недавно топлена Пронина баня. Вот где мое спасение и от мороза, и от всегда несправедливого опекуна. Пойду в баню и там отсижусь до сумерек. Лучше не придумаешь. Зашел в предбанник – тепло. В баню – еще теплее. Даже пальтишко скинул и подсел поближе к узкому оконцу. Раскрыл Часослов. Потом принялся за сутки вперед решать совсем нетрудные для меня задачи.
В бане, к моему удовольствию, была тишина без малейшего шороха.
Ничто не мешало решать задачи и запоминать тропари. Пахло пареными вениками и немножко мылом.
Через малое время меня разморило. Я подложил под голову два веника-охлестыша, заснул. Проснулся от холода. Выглянул в оконце. Солнышко подсказывало, что домой возвращаться еще рано. На подоконнике увидел спичечную коробку, а в коробке нашлось несколько спичек. Быстро сообразил, как можно обогреться. Собрал все старые веники с предбанника, немного дровишек и затопил каменку. Стало светло и тепло.
В тот день мой опекун поехал в деревню Воронино, в кредитное товарищество, брать деньги взаймы, а на обратном пути привернул в школу за мной.
В школе одна сторожиха.
– Сегодня из-за мороза занятий не было, – сказала она, – никто из учеников не приходил, учитель еще вчера ушел в село и не возвращался.
Едет Михайло деревней и спрашивает на улице встречного Афоню Пронина;
– Что это у тебя, Афанасий, не вовремя баня топится? Люди по субботам, а ты во вторник…
– Как топится? Что ты говоришь? Да, кажись, и в самом деле. Пойдем-ка посмотрим, может, воры какие от мороза прячутся?
А надо сказать, воры в тот год в деревнях пошаливали. То лошадь со двора уведут, то в горницу через окно залезут и сундуки очистят.
Афоня прихватил топоришко, мой опекун с кнутом пожаловали в баню.
Я, конечно, сробел. Прижался в уголок и жду приговора. Они, увидев меня, сначала удивились, потом рассвирепели.
– Долго ли баню спалить, безотецкая вольница! – закричал Афоня.
– Зачем сюда забрался? – завопил Михайло.
– Уроки учить…
– Уроки в бане? Дам я тебе уроки!
Опекун взял меня за ворот, повернул к себе спиной и с малого размаха – в бане не шибко размахнешься – ударил кнутовищем по спине раз, другой, третий…
– Вот тебе урок, пусть помнится. Это за баню. А это за то, что святую книгу в поганом, вонючем месте от кого-то прячешь! – и добавил еще кнутовищем по моей неокрепшей хребтине.
Я вытерпел, не заплакал. Знаю, мужики не любят слез. Им любее выдержка. Выдержал и дрожащим голосом возразил Михаиле чуть ли не по-ученому:
– А вот за это ты меня зря лупишь. Поганых мест на божьем свете не бывает: дух святой от триединой троицы везде витает, так нам и учитель, и поп говаривали…
Сказать дерзость выше этой я не отважился.
Так сказал нам добрый и строгий Алексей Дмитриевич. Он так сказал, но в деревнях нет термометров. Откуда знать, силен ли в градусах мороз?
Придя из школы, я занялся подготовкой уроков, а потом робко заявил своему сугубо суровому опекуну Михайле:
– Дядюшка, коль будет завтра такой мороз, учитель не велел приходить в школу. Я буду дома решать задачи и тропарь наизусть заучивать.
Наутро Михайло выходил во двор в одной рубахе, без шапки. Ему показалось не очень холодно. Вернулся в избу:
– Пойдешь, Костюха, в училище, теплынь!
– Пойду, так и пойду. Только ведь четыре версты, а штанишки заплата на заплате, продувные, да и пальтишко хоть и на куделе, а не греет. Может, в школу никто и не придет?
– Сказано, пойдешь. Разве это мороз? Ни в одном углу сегодня не треснуло.
Собрался я, вышел на поветь, а опекун за мной доглядывать. На повети, над нужником в тайнике у меня была спрятана одна книга – Часослов. А прятал я эту книгу потому, что требовательный опекун, по своей неграмотности заставлял меня в священных книгах зубрить наизусть, чего и в школе не требовалось.
– Зачем прятал книгу? Почему? Что это за книга? – начал допрашивать меня опекун. Я мало-мало смутился, но не растерялся, соврал и, кажется, неплохо:
– Это я от соседских ребят схоронил, нам на троих одну выдали…
– Врешь. По глазам вижу, врешь! От меня прячешь, себя обманываешь.
Он был прав. Я прятал именно от него: где же весь Часослов вызубрить? Это не каждому и попу под силу.
– Убирайся поживей, придешь домой – я тебя по поспрашиваю…
Только я вышел за деревню – ветер в лицо резкий, морозный.
Нет, явно – сегодня неучение.
Повернул обратно, робость перед опекуном подсказала: за деревней, на задворках, недавно топлена Пронина баня. Вот где мое спасение и от мороза, и от всегда несправедливого опекуна. Пойду в баню и там отсижусь до сумерек. Лучше не придумаешь. Зашел в предбанник – тепло. В баню – еще теплее. Даже пальтишко скинул и подсел поближе к узкому оконцу. Раскрыл Часослов. Потом принялся за сутки вперед решать совсем нетрудные для меня задачи.
В бане, к моему удовольствию, была тишина без малейшего шороха.
Ничто не мешало решать задачи и запоминать тропари. Пахло пареными вениками и немножко мылом.
Через малое время меня разморило. Я подложил под голову два веника-охлестыша, заснул. Проснулся от холода. Выглянул в оконце. Солнышко подсказывало, что домой возвращаться еще рано. На подоконнике увидел спичечную коробку, а в коробке нашлось несколько спичек. Быстро сообразил, как можно обогреться. Собрал все старые веники с предбанника, немного дровишек и затопил каменку. Стало светло и тепло.
В тот день мой опекун поехал в деревню Воронино, в кредитное товарищество, брать деньги взаймы, а на обратном пути привернул в школу за мной.
В школе одна сторожиха.
– Сегодня из-за мороза занятий не было, – сказала она, – никто из учеников не приходил, учитель еще вчера ушел в село и не возвращался.
Едет Михайло деревней и спрашивает на улице встречного Афоню Пронина;
– Что это у тебя, Афанасий, не вовремя баня топится? Люди по субботам, а ты во вторник…
– Как топится? Что ты говоришь? Да, кажись, и в самом деле. Пойдем-ка посмотрим, может, воры какие от мороза прячутся?
А надо сказать, воры в тот год в деревнях пошаливали. То лошадь со двора уведут, то в горницу через окно залезут и сундуки очистят.
Афоня прихватил топоришко, мой опекун с кнутом пожаловали в баню.
Я, конечно, сробел. Прижался в уголок и жду приговора. Они, увидев меня, сначала удивились, потом рассвирепели.
– Долго ли баню спалить, безотецкая вольница! – закричал Афоня.
– Зачем сюда забрался? – завопил Михайло.
– Уроки учить…
– Уроки в бане? Дам я тебе уроки!
Опекун взял меня за ворот, повернул к себе спиной и с малого размаха – в бане не шибко размахнешься – ударил кнутовищем по спине раз, другой, третий…
– Вот тебе урок, пусть помнится. Это за баню. А это за то, что святую книгу в поганом, вонючем месте от кого-то прячешь! – и добавил еще кнутовищем по моей неокрепшей хребтине.
Я вытерпел, не заплакал. Знаю, мужики не любят слез. Им любее выдержка. Выдержал и дрожащим голосом возразил Михаиле чуть ли не по-ученому:
– А вот за это ты меня зря лупишь. Поганых мест на божьем свете не бывает: дух святой от триединой троицы везде витает, так нам и учитель, и поп говаривали…
Сказать дерзость выше этой я не отважился.
26. ФАНУШКО БОРОДАТЫЙ
ПРАВОСЛАВНОЕ имя его – Феофан. Но звали его все запросто Фанушко. Еще добавляли иногда – Бородатый. Борода у него, действительно, была особенная, серая, вьюном в три переворота с острым хвостиком и доставала до самого пояса. Это была его единственная, неприкосновенная частная собственность, которой он даже гордился.
Был Фанушко, как и многие до революции вологодские нищие-зимогоры, беден, гол, как кол. Зимой горевал, кусочки милостыньки христовым именем собирал. Радовался, если в зимнюю пору ему находилась работенка – дров поколоть, корму скотине наносить от гуменника до двора или нарубить в лесу кольев для изгородей. Никаким делом он не гнушался, лишь бы заработать на кусок хлеба, не протягивая руку за милостыней. Ночевал он так же, как и другие зимогоры, там, где пускали. А они, конечно, знали такие места, где свет не без добрых людей, приходили и располагались на ночлег, иногда не спрашивая согласия доброго хозяина, заведомо зная – отказа не будет…
В летнюю пору Фанушко пас коров в деревушке Малое Берькаево. Поскотина огромная, травянистая. Прогон из двух перегород от самой деревни до поскотины исправный, крепкий. Так что пастьба скота в этой деревне была самой легкой. На отгороженные поля скот не лез. С пастбища скотина возвращалась сытая-пересытая, молока у здешних хозяек хоть залейся.
Днями от нечего делать Фанушко сидел посредине коровьего стада и наигрывал в берестяной рожок только ему и коровам понятную мелодию: пу-пу-лупу-туру-ру…
И еще каждодневно ухитрялся острым самодельным ножиком вырезать из тонких ивовых прутьев штук сотню коклюшек для кружевниц на целый гривенник, а за два дня получалось на фунт сахара. Это ли не приработок к пастушескому скромному жалованью?
Надо сказать, что Фанушко был трезвенник. На водку не тратился. Но вот однажды, в пивной праздник Фрола и Лавра, мужики собрали ему половину жалованья за лето, по полтине с коровы, по четвертаку с телки, и решили его на даровщинку угостить водочкой. Фанушко разохотился за счет благотворителей, напился до потери сознания, пошел гулять по деревням с молодыми парнями, а те в шутку и всерьез говорят ему:
– Не возьмем в компанию, зачем нам такой пророк Моисей, вот сбрей сначала бороду, будешь молодец-молодцом, и тогда милости просим…
Пьяного долго ли уговорить. Ножницы, бритву – все пустили в ход. Сняли густые длинные волосы, сбрили нагладко брови, остригли и сбрили начисто его прекрасную бороду и разметали по улице. Подали ему еще стакашек водки, и Фанушке было уже не до гулянья, уснул на улице на зеленой травке, омоложенный, как младенец. Он спал и сквозь собственный храп не слышал, как люди подходили к нему, дивились, охали, ругали ребят, так немилостиво подшутивших над пастухом. Его никто не будил, никто не нарушил его сладкий пьяный сон. Проспал он вечер, проспал всю короткую летнюю ночь. Проснулся, когда хозяйки выгнали со двора коров, и надо было Фанушке наскоро перекусить молока с хлебной крошениной и бежать за стадом в поскотину. Он провел руками по лицу, бросился к пруду и, посмотрев в воду, как в зеркало, отскочил в сторону и зарыдал, кого-то ругая на все лады. Не позавтракав, со слезами и всхлипыванием, понурив голову и закрыв лицо руками, угрюмый, словно побитый, побрел он за коровами прогоном в поскотину. Коровы смотрели на него, как на чужого, и успокаивались, только узнав его по голосу.
В тот день он не вырезал ни одной коклюшки, и музыка на берестяном рожке не получалась. Надрав тонкой ивовой коры, Фанушко, чтобы обмануть животных, сел на кочку и стал делать себе из корья фальшивую бороду. Борода получилась что надо. Она годилась бы в святки ряженым, но коров Фанушко обмануть не мог. А общественный бык Ярило даже разозлился на Феофана. Он ковырял перед ним рогом землю и сердито рычал.
Фанушко понял, что его авторитет упал в коровьем стаде и среди жителей Малого Берькаева. Он решил в тот же день исчезнуть с глаз долой.
Три года понадобилось на выращивание бороды в том виде, в каком прежде она была. Три года Фанушко не появлялся в здешних краях. А потом явился с бородой Моисея, с длинным посохом, с котомицей заплечной, наполненной чьими-то обносками, принятыми им за поминовение усопших душ.
Было это в весенний Егорьев день, когда выпускали скот на едва успевшую оттаять землю. Фанушко по рублю с коровы, по полтине с теленка за лето нанялся в пастухи. И такое условие он выговорил, поряжаясь:
– Если кто захочет остричь мне бороду, тот потеряет голову. За грех не посчитаю разделаться с насмешником.
Много десятков лет прошло с тех пор. Я как-то шутя решил на короткое время отпустить себе бороду. Долго вымащивал, но такой, вьюном винтообразным, не получилось.
А на зимогора я оказался очень похож.
Был Фанушко, как и многие до революции вологодские нищие-зимогоры, беден, гол, как кол. Зимой горевал, кусочки милостыньки христовым именем собирал. Радовался, если в зимнюю пору ему находилась работенка – дров поколоть, корму скотине наносить от гуменника до двора или нарубить в лесу кольев для изгородей. Никаким делом он не гнушался, лишь бы заработать на кусок хлеба, не протягивая руку за милостыней. Ночевал он так же, как и другие зимогоры, там, где пускали. А они, конечно, знали такие места, где свет не без добрых людей, приходили и располагались на ночлег, иногда не спрашивая согласия доброго хозяина, заведомо зная – отказа не будет…
В летнюю пору Фанушко пас коров в деревушке Малое Берькаево. Поскотина огромная, травянистая. Прогон из двух перегород от самой деревни до поскотины исправный, крепкий. Так что пастьба скота в этой деревне была самой легкой. На отгороженные поля скот не лез. С пастбища скотина возвращалась сытая-пересытая, молока у здешних хозяек хоть залейся.
Днями от нечего делать Фанушко сидел посредине коровьего стада и наигрывал в берестяной рожок только ему и коровам понятную мелодию: пу-пу-лупу-туру-ру…
И еще каждодневно ухитрялся острым самодельным ножиком вырезать из тонких ивовых прутьев штук сотню коклюшек для кружевниц на целый гривенник, а за два дня получалось на фунт сахара. Это ли не приработок к пастушескому скромному жалованью?
Надо сказать, что Фанушко был трезвенник. На водку не тратился. Но вот однажды, в пивной праздник Фрола и Лавра, мужики собрали ему половину жалованья за лето, по полтине с коровы, по четвертаку с телки, и решили его на даровщинку угостить водочкой. Фанушко разохотился за счет благотворителей, напился до потери сознания, пошел гулять по деревням с молодыми парнями, а те в шутку и всерьез говорят ему:
– Не возьмем в компанию, зачем нам такой пророк Моисей, вот сбрей сначала бороду, будешь молодец-молодцом, и тогда милости просим…
Пьяного долго ли уговорить. Ножницы, бритву – все пустили в ход. Сняли густые длинные волосы, сбрили нагладко брови, остригли и сбрили начисто его прекрасную бороду и разметали по улице. Подали ему еще стакашек водки, и Фанушке было уже не до гулянья, уснул на улице на зеленой травке, омоложенный, как младенец. Он спал и сквозь собственный храп не слышал, как люди подходили к нему, дивились, охали, ругали ребят, так немилостиво подшутивших над пастухом. Его никто не будил, никто не нарушил его сладкий пьяный сон. Проспал он вечер, проспал всю короткую летнюю ночь. Проснулся, когда хозяйки выгнали со двора коров, и надо было Фанушке наскоро перекусить молока с хлебной крошениной и бежать за стадом в поскотину. Он провел руками по лицу, бросился к пруду и, посмотрев в воду, как в зеркало, отскочил в сторону и зарыдал, кого-то ругая на все лады. Не позавтракав, со слезами и всхлипыванием, понурив голову и закрыв лицо руками, угрюмый, словно побитый, побрел он за коровами прогоном в поскотину. Коровы смотрели на него, как на чужого, и успокаивались, только узнав его по голосу.
В тот день он не вырезал ни одной коклюшки, и музыка на берестяном рожке не получалась. Надрав тонкой ивовой коры, Фанушко, чтобы обмануть животных, сел на кочку и стал делать себе из корья фальшивую бороду. Борода получилась что надо. Она годилась бы в святки ряженым, но коров Фанушко обмануть не мог. А общественный бык Ярило даже разозлился на Феофана. Он ковырял перед ним рогом землю и сердито рычал.
Фанушко понял, что его авторитет упал в коровьем стаде и среди жителей Малого Берькаева. Он решил в тот же день исчезнуть с глаз долой.
Три года понадобилось на выращивание бороды в том виде, в каком прежде она была. Три года Фанушко не появлялся в здешних краях. А потом явился с бородой Моисея, с длинным посохом, с котомицей заплечной, наполненной чьими-то обносками, принятыми им за поминовение усопших душ.
Было это в весенний Егорьев день, когда выпускали скот на едва успевшую оттаять землю. Фанушко по рублю с коровы, по полтине с теленка за лето нанялся в пастухи. И такое условие он выговорил, поряжаясь:
– Если кто захочет остричь мне бороду, тот потеряет голову. За грех не посчитаю разделаться с насмешником.
Много десятков лет прошло с тех пор. Я как-то шутя решил на короткое время отпустить себе бороду. Долго вымащивал, но такой, вьюном винтообразным, не получилось.
А на зимогора я оказался очень похож.
27. ВЕРХОСЫТКА
НЕ КАЖДЫЙ знает это вологодское слово «верхосытка», и что оно означает. Попробую объяснить примером из самой бывалой жизни…
До революции и немного позднее в деревнях водился обычай устраивать так называемые помочи.
Зажиточный или богатый хозяин в жаркую пору жатвы или же в сенокос приглашал в воскресный день на помощь человек сорок – пятьдесят из ближних деревень. Они приходили с косами и граблями, а если на жатву – с серпами. С утра хозяин давал им урочное задание с расчетом на азартный труд в обгонку.
Трудились рьяно, старательно, а главное – выгодно для хозяина – бесплатно, за харч с выпивкой. Выпивка давалась в меру, но обед предусматривался такой, чтобы целый год была в памяти отрыжка. Если же харч окажется скуден, то такой хозяин может не рассчитывать впредь ни на какую «помочь». Да мало того, его же еще и высмеют, как скрягу, любителя на чужом хребте в рай въезжать…
Помню, в нашей Попихе Афонька Пронин созвал большую ораву косарей, парней и девок, на «помочь». Косили в пустоши длинные кулиги спозаранку.
Парни на глазах у чужедеревенских девчат стремились показать свое умение бойко и гладко косить. Девки не отставали, тюкали косами-горбушами чуть ли не по пятам ребят и покрикивали.
– Оглянись-ко, Ванька, после твоего покоса трава дыбом стоит! Будет у тебя жонка корявая, конопатая…
– А мне с лица не воду пить, и с корявой можно жить! – отшучивается парень, размахивая косой направо и налево, не разгибая спины.
С утра по свежей росе скосят, наскоро закусят пирогами с ягодой-голубикой, передохнут и начинают сгребать скошенную траву в копны.
Солнце перевалило на вторую половину неба – у косарей работа закончена.
Хозяин доволен: весь сенокос управлен за один день. Остается только сметать в стога или свозить на сеновал. С этим делом он управится силами своей семьи.
Вся воскресная артель направляется харчеваться в деревню к тароватому хозяину. Тут он и должен отличиться.
В просторной избе расставлены столы, как на свадьбе. На скатертях разложены деревянные ложки, роговые и костяные, местного изделия, вилки. Парни и девки рассаживаются в застолье попарно и полюбовно, кто с кем хочет.
Сначала подается в глиняных ладках студень. Гостеприимная хозяйка приговаривает:
– Всякой обед скуден, если не подается студень.
А хозяин ей на подмогу словцо подкидывает:
– Давно известно: без холодца – ни самогонки, ни винца. А с холодцом – первая колом, вторая соколом! – и выставляет на стол в пузатых древних графинах на выбор и мутный самогон, и водочку. Девчата свой пай хмельного уступают ребятам:
– Пейте, но без буянства.
Дальше следуют различные блюда: щи вгустую, с говядиной, из больших блюд, без тарелок. Мясо с картошкой на сковородах. Рыба жареная своего улова плавает в топленом молоке на жестяных противнях, ячневая каша с овечьим салом, творог, овсяная крупа, взболтанная на кислом молоке. Яичница шипит в коровьем масле, клюквенный кисель – «вырви глаз»…
– Ешьте, ребята и девки. У меня этого добра хватит, не жаль, тут все свое, ничего покупного нет. На верхосытку еще есть такое блюдо, какого вы нигде не видали и не едали! – похваляется Афонька Пронин. И подает команду:
– Ну, Евдоха, и ты, Мастредия, подайте нашим помощничкам на верхосытку реки медовые и берега кисельные!
На столах появляются круглые лубочные грохотки, наполненные густым овсяным киселем. Грохотки обширные, еле на столах помещаются. Кисель, в полвершка толщиной, прорезан выемками, заполненными сладким, пахучим, свежим, янтарного цвета, медом.
– Вот вам, ребята, на верхосытку. Ешьте да Афоньку поминайте!
До революции и немного позднее в деревнях водился обычай устраивать так называемые помочи.
Зажиточный или богатый хозяин в жаркую пору жатвы или же в сенокос приглашал в воскресный день на помощь человек сорок – пятьдесят из ближних деревень. Они приходили с косами и граблями, а если на жатву – с серпами. С утра хозяин давал им урочное задание с расчетом на азартный труд в обгонку.
Трудились рьяно, старательно, а главное – выгодно для хозяина – бесплатно, за харч с выпивкой. Выпивка давалась в меру, но обед предусматривался такой, чтобы целый год была в памяти отрыжка. Если же харч окажется скуден, то такой хозяин может не рассчитывать впредь ни на какую «помочь». Да мало того, его же еще и высмеют, как скрягу, любителя на чужом хребте в рай въезжать…
Помню, в нашей Попихе Афонька Пронин созвал большую ораву косарей, парней и девок, на «помочь». Косили в пустоши длинные кулиги спозаранку.
Парни на глазах у чужедеревенских девчат стремились показать свое умение бойко и гладко косить. Девки не отставали, тюкали косами-горбушами чуть ли не по пятам ребят и покрикивали.
– Оглянись-ко, Ванька, после твоего покоса трава дыбом стоит! Будет у тебя жонка корявая, конопатая…
– А мне с лица не воду пить, и с корявой можно жить! – отшучивается парень, размахивая косой направо и налево, не разгибая спины.
С утра по свежей росе скосят, наскоро закусят пирогами с ягодой-голубикой, передохнут и начинают сгребать скошенную траву в копны.
Солнце перевалило на вторую половину неба – у косарей работа закончена.
Хозяин доволен: весь сенокос управлен за один день. Остается только сметать в стога или свозить на сеновал. С этим делом он управится силами своей семьи.
Вся воскресная артель направляется харчеваться в деревню к тароватому хозяину. Тут он и должен отличиться.
В просторной избе расставлены столы, как на свадьбе. На скатертях разложены деревянные ложки, роговые и костяные, местного изделия, вилки. Парни и девки рассаживаются в застолье попарно и полюбовно, кто с кем хочет.
Сначала подается в глиняных ладках студень. Гостеприимная хозяйка приговаривает:
– Всякой обед скуден, если не подается студень.
А хозяин ей на подмогу словцо подкидывает:
– Давно известно: без холодца – ни самогонки, ни винца. А с холодцом – первая колом, вторая соколом! – и выставляет на стол в пузатых древних графинах на выбор и мутный самогон, и водочку. Девчата свой пай хмельного уступают ребятам:
– Пейте, но без буянства.
Дальше следуют различные блюда: щи вгустую, с говядиной, из больших блюд, без тарелок. Мясо с картошкой на сковородах. Рыба жареная своего улова плавает в топленом молоке на жестяных противнях, ячневая каша с овечьим салом, творог, овсяная крупа, взболтанная на кислом молоке. Яичница шипит в коровьем масле, клюквенный кисель – «вырви глаз»…
– Ешьте, ребята и девки. У меня этого добра хватит, не жаль, тут все свое, ничего покупного нет. На верхосытку еще есть такое блюдо, какого вы нигде не видали и не едали! – похваляется Афонька Пронин. И подает команду:
– Ну, Евдоха, и ты, Мастредия, подайте нашим помощничкам на верхосытку реки медовые и берега кисельные!
На столах появляются круглые лубочные грохотки, наполненные густым овсяным киселем. Грохотки обширные, еле на столах помещаются. Кисель, в полвершка толщиной, прорезан выемками, заполненными сладким, пахучим, свежим, янтарного цвета, медом.
– Вот вам, ребята, на верхосытку. Ешьте да Афоньку поминайте!
28. ВОЛОГОДСКАЯ ВЕЖЛИВОСТЬ
ПРИЗНАКОВ хорошего тона в обращениях в Вологодчине существовало и есть множество.
Вот некоторые из них:
При входе в избу мужчины снимали шапки и говорили:
– Ночевали здорово, здравствуйте…
Если семья в доме обедала, входящий говорил:
– Хлеб да соль, приятно кушать.
Ему отвечали:
– Милости просим. – Как бы приглашая к столу, хотя на самом деле этим просто соблюдалось формальное приличие.
Во время чаепития в том же духе:
– Чай да сахар, приятно кушать…
Работающим в поле, на сенокосе, в лесу и где угодно полагалось говорить:
– Бог в помочь…
Потом переиначили, стали говорить:
– Труд на пользу…
Людям на рыбной ловле прохожие говорили:
– Лов на уду!
Придя в потребиловку или раньше в лавку к частнику, покупатель возглашал:
– Бог за товаром!
Женщине, стирающей белье на реке, кричали издали мимоходом:
– Беленько!
Прохожему попутчику догнавший его на дороге говорил:
– Бог по пути…
Или:
– Мир дорогой…
Перед исповедью старики и старухи обходили соседей и за целый год после всяких неурядиц просили прощения:
– Простите меня, грешную, я на исповедь пошла…
– Бог тебя простит, а мы и подавно все забыли. Ты нас прости…
Попавшему навстречу с доброй ношей грибов, ягод или идущему с мешком зерна говорилось:
– Носить не переносить!..
Даже петуху, подмявшему под себя курицу, походя замечали:
– На сто яиц!..
Умершему желали:
– Царство небесное, светлое место, поближе ко Христу…
Женщине, родившей ребенка:
– Дай бог не заскребыша (то есть не последнего).
Картежникам во время игры:
– Сто рублей на выигрыш!
Вот некоторые из них:
При входе в избу мужчины снимали шапки и говорили:
– Ночевали здорово, здравствуйте…
Если семья в доме обедала, входящий говорил:
– Хлеб да соль, приятно кушать.
Ему отвечали:
– Милости просим. – Как бы приглашая к столу, хотя на самом деле этим просто соблюдалось формальное приличие.
Во время чаепития в том же духе:
– Чай да сахар, приятно кушать…
Работающим в поле, на сенокосе, в лесу и где угодно полагалось говорить:
– Бог в помочь…
Потом переиначили, стали говорить:
– Труд на пользу…
Людям на рыбной ловле прохожие говорили:
– Лов на уду!
Придя в потребиловку или раньше в лавку к частнику, покупатель возглашал:
– Бог за товаром!
Женщине, стирающей белье на реке, кричали издали мимоходом:
– Беленько!
Прохожему попутчику догнавший его на дороге говорил:
– Бог по пути…
Или:
– Мир дорогой…
Перед исповедью старики и старухи обходили соседей и за целый год после всяких неурядиц просили прощения:
– Простите меня, грешную, я на исповедь пошла…
– Бог тебя простит, а мы и подавно все забыли. Ты нас прости…
Попавшему навстречу с доброй ношей грибов, ягод или идущему с мешком зерна говорилось:
– Носить не переносить!..
Даже петуху, подмявшему под себя курицу, походя замечали:
– На сто яиц!..
Умершему желали:
– Царство небесное, светлое место, поближе ко Христу…
Женщине, родившей ребенка:
– Дай бог не заскребыша (то есть не последнего).
Картежникам во время игры:
– Сто рублей на выигрыш!
29. ПСАЛТЫРЬ
СТАРАЯ, с кожаным корешком книжица, с жестяными накладками. На обложке – рельефное изображение царя Давида, псалмопевца и великого (по библейским сведениям) распутника, под обложкой, на чистых листах, за неимением другой бумаги, записывались события и происшествия.
«Сия книга, именуемая Псалтырь, куплена за два рубля серебром у Никодима, пономаря Кихтенской церкви Кузьмы и Дамиана, и принадлежит отныне Кондратию из деревни Попихи, по прозвищу Коняха. Лета Господня 1816 от Р. X. по возвращении моем с царской службы и покорения Наполеона и его войска».
«Я, Кондратий, женился на Марфе Прокопьевне, мне 36 лет отроду, ей же всего 22».
«Родились и умирали дети двое. Младенцы Федор и Оленька».
«В Тюляфтине сгорела ветряная мельница и 8 изб. Лето 1823».
«Скончался в бозе царь государь Александр Первый. Его заменил императорское величество Николай Первый, 1825 год».
«В том году от оспы много поумирало, нас бог миловал».
«Родился сын мой Александр Кондратьевич, записан в церкви под фамилией Коняхин. Лето было без дождей, хлеб вздорожал. Барин Головин и управитель злее собак».
«1828, весь год около нас свадеб не было. Помещик многих отправил пешим ходом в Питер на земляные работы».
«Скончался Кондратий и похоронен на Петровке с правой стороны у летней церкви. Мир праху его».
«На озере затонула от бури баржа с мукой братьев Ганичевых из Устья».
«Взяли в солдаты и угнали воевать с турками в Крымскую губернию Александра Коняхина, господи, спаси его и помилуй».
«1855, новый царь Александр 2-й. Коняхин вернулся без ноги, получил медную медаль. Сия книга принадлежит ему и более никому».
«1858 год, головинские деревни перешли во владение Никольского барина Межакова и наша Попиха туда же, хрен редьки не сладче. Одного Межакова допреж убили, за это повесили пятерых да двенадцать на каторгу…»
«Говорят, есть царский указ о свободе, обещают читать в церкви, да не торопятся… Весной 1862 года оповестили манифестом, делили землю по душам на полосы. Всем розданы оброчные книжки платить каждый год за землю».
«Проезжал нашей деревней архиерей в Никольское через два дня назад. Ехало четыре тройки, две пары и урядник. В Беркаеве громом убило в поскотине двух лошадей».
«От меня, Коняхина, народился и от супруги Александры после трех девочек сын Иван, записал в метриках под фамилией Конин, ибо Коняхин есть прозвище нам уличное. Священник не перечил. Дано за крещение один рубль».
«Опять война с турками. Безногих не берут, нам сидеть дома. Взяли нашего дядьку Хлавьяныча, холостого бобыля. 1877 г.».
«Постигло несчастье: помещики подкупили разбойников и убили царя освободителя. За то, что он отобрал мужиков и землю от господ в свое распоряжение. Поп говорил проповедь, многие ревели».
«1881 по 1894 год царствовал царь миротворец, при нем войны не было ни с кем. Все стали бояться русских после победы над турками».
«1904 год, объявился с войной японец. От нас забрали в солдаты троих: Алексея Паничева, Турку по прозвищу, Васю Росохина из Преснецова. Брали еще Ваську Шкилетенка из Кокоурева, да вернулся с белым билетом… От второй жены Марьи Петровны у меня, Ивана, родился сын Константин, крестили на дому. В метриках исправлена наша фамилия. Отныне мы пишемся Коничевы, как полагается. У многих фамилии кончаются на „чев“. Мы не хуже всяких Ганичевых, Параничевых и тех же Грачевых и Драчевых. По поводу рождения сына пропито на вине с дьяконом, крестным и соседями три рубля».
«Сия книга, именуемая Псалтырь, куплена за два рубля серебром у Никодима, пономаря Кихтенской церкви Кузьмы и Дамиана, и принадлежит отныне Кондратию из деревни Попихи, по прозвищу Коняха. Лета Господня 1816 от Р. X. по возвращении моем с царской службы и покорения Наполеона и его войска».
«Я, Кондратий, женился на Марфе Прокопьевне, мне 36 лет отроду, ей же всего 22».
«Родились и умирали дети двое. Младенцы Федор и Оленька».
«В Тюляфтине сгорела ветряная мельница и 8 изб. Лето 1823».
«Скончался в бозе царь государь Александр Первый. Его заменил императорское величество Николай Первый, 1825 год».
«В том году от оспы много поумирало, нас бог миловал».
«Родился сын мой Александр Кондратьевич, записан в церкви под фамилией Коняхин. Лето было без дождей, хлеб вздорожал. Барин Головин и управитель злее собак».
«1828, весь год около нас свадеб не было. Помещик многих отправил пешим ходом в Питер на земляные работы».
«Скончался Кондратий и похоронен на Петровке с правой стороны у летней церкви. Мир праху его».
«На озере затонула от бури баржа с мукой братьев Ганичевых из Устья».
«Взяли в солдаты и угнали воевать с турками в Крымскую губернию Александра Коняхина, господи, спаси его и помилуй».
«1855, новый царь Александр 2-й. Коняхин вернулся без ноги, получил медную медаль. Сия книга принадлежит ему и более никому».
«1858 год, головинские деревни перешли во владение Никольского барина Межакова и наша Попиха туда же, хрен редьки не сладче. Одного Межакова допреж убили, за это повесили пятерых да двенадцать на каторгу…»
«Говорят, есть царский указ о свободе, обещают читать в церкви, да не торопятся… Весной 1862 года оповестили манифестом, делили землю по душам на полосы. Всем розданы оброчные книжки платить каждый год за землю».
«Проезжал нашей деревней архиерей в Никольское через два дня назад. Ехало четыре тройки, две пары и урядник. В Беркаеве громом убило в поскотине двух лошадей».
«От меня, Коняхина, народился и от супруги Александры после трех девочек сын Иван, записал в метриках под фамилией Конин, ибо Коняхин есть прозвище нам уличное. Священник не перечил. Дано за крещение один рубль».
«Опять война с турками. Безногих не берут, нам сидеть дома. Взяли нашего дядьку Хлавьяныча, холостого бобыля. 1877 г.».
«Постигло несчастье: помещики подкупили разбойников и убили царя освободителя. За то, что он отобрал мужиков и землю от господ в свое распоряжение. Поп говорил проповедь, многие ревели».
«1881 по 1894 год царствовал царь миротворец, при нем войны не было ни с кем. Все стали бояться русских после победы над турками».
«1904 год, объявился с войной японец. От нас забрали в солдаты троих: Алексея Паничева, Турку по прозвищу, Васю Росохина из Преснецова. Брали еще Ваську Шкилетенка из Кокоурева, да вернулся с белым билетом… От второй жены Марьи Петровны у меня, Ивана, родился сын Константин, крестили на дому. В метриках исправлена наша фамилия. Отныне мы пишемся Коничевы, как полагается. У многих фамилии кончаются на „чев“. Мы не хуже всяких Ганичевых, Параничевых и тех же Грачевых и Драчевых. По поводу рождения сына пропито на вине с дьяконом, крестным и соседями три рубля».