Нет, дорогой гостенек. Все веселое миновало. Теперь у меня думы не только о работе, но и о той конечной станции, которую никто не обойдет и не объедет… Рассказывай, как живешь, где бывал, что видал. Воевал, да цел остался, и то добро. А наших соседей многонько не вернулось. Надолго ли в родные края? Погости. Ко мне забегай. Поллитровка всегда найдется. За медом к Доброрадову сбегаю. Наловчился тот по две тонны в лето меду собирать. Век мы тут жили, и отродясь никто такого счастья медового до нынешних годов у себя под носом не видел… Приходи. Угощу и горьким, и сладким. Порассказываю тебе и про худое, и про хорошее. А что к чему – сам разбирайся.
Митька Трунов долго жил
И всю жизнь людей смешил.
46. «ХОЧУ ДЫМОМ К НЕБЕСАМ…»
ПОБРОДИЛ я по окрестным деревенькам.
Пробираясь на пароходную пристань, попутно заглянул к дремучему старику Трунову. В старой, покосившейся избе он был один. Увидев меня в окно, он застучал кулаком по крестышу рамы с такой силой, что посыпались на улицу стекляшки.
– Не проходи мимо, заходи! – крикнул Трунов что есть силы. – Ох, и рассердился бы я на тебя, если б не зашел. Рад такому гостю, рад! Сейчас я тебе яишенку сварганю. Скляночка есть. Все как водится у настоящих людей.
Дмитрий торопливо поставил на шестке ребром два прокопченных кирпича, положил на них сковороду, на сковороду кусок масла, разбил проворно, одно за другим, полтора десятка яиц, развел из щепок огонек, и через три-четыре минуты яишница зашипела по всем правилам.
На столе к яишнице примкнула поллитровка вологодской водки с этикеткой «Московская», два граненых стакана, и Дмитрий, довольный, заулыбался:
– Давай, Костенькин, прикладывайся, за что будем пить? За наше здоровье, за то, что ты не забыл родные места, заглянул. И за то, посколь жить нам хочется, попросить бы у кого-то прибавки жития к тому, что нам судьбой отпущено, так до сотенки бы лет каждому желающему!..
За выпивкой о делах колхозных поговорили, о том, как скучно Трунову было, когда из деревень люди выбывать стали кто куда. А потом не обошлось и без бухтинки, присущей в разговоре Трунову.
– Что ни говори, землячок, а жить осталось с гулькин нос. А житье-то! Тут тебе и водочка, и яишенка, табак, электричество, радио и телевизоры есть, и газеты, и лекарствие, если желаешь. Не хочу умирать! Не хочу на кладбище. Подожду, когда у нас, в Устье-Кубенском, свой крематорий построят. Тогда скажу – жгите меня по новым правилам. Я на этот случай два воза березовых дров приготовлю. И такое завещание сделаю: везите до крематория во гробе; позади два воза сухих дров. Спереди два гармониста. Один чтоб играл «Широка страна моя родная», а другой – «Вы не вейтеся, черные кудри, над моею больной головой».
А по сторонам пойдет желающая почтить меня наша деревенская публика…
Что? Говоришь, не скоро у нас в селе крематорий сделают? Знаю. Председателю Харчистову пока не до этого. Так ведь и я не спешу на тот свет.
Не хочу через кладбище, хочу дымом к небесам. Ясно? А ну, давай еще по лампадке…
Пробираясь на пароходную пристань, попутно заглянул к дремучему старику Трунову. В старой, покосившейся избе он был один. Увидев меня в окно, он застучал кулаком по крестышу рамы с такой силой, что посыпались на улицу стекляшки.
– Не проходи мимо, заходи! – крикнул Трунов что есть силы. – Ох, и рассердился бы я на тебя, если б не зашел. Рад такому гостю, рад! Сейчас я тебе яишенку сварганю. Скляночка есть. Все как водится у настоящих людей.
Дмитрий торопливо поставил на шестке ребром два прокопченных кирпича, положил на них сковороду, на сковороду кусок масла, разбил проворно, одно за другим, полтора десятка яиц, развел из щепок огонек, и через три-четыре минуты яишница зашипела по всем правилам.
На столе к яишнице примкнула поллитровка вологодской водки с этикеткой «Московская», два граненых стакана, и Дмитрий, довольный, заулыбался:
– Давай, Костенькин, прикладывайся, за что будем пить? За наше здоровье, за то, что ты не забыл родные места, заглянул. И за то, посколь жить нам хочется, попросить бы у кого-то прибавки жития к тому, что нам судьбой отпущено, так до сотенки бы лет каждому желающему!..
За выпивкой о делах колхозных поговорили, о том, как скучно Трунову было, когда из деревень люди выбывать стали кто куда. А потом не обошлось и без бухтинки, присущей в разговоре Трунову.
– Что ни говори, землячок, а жить осталось с гулькин нос. А житье-то! Тут тебе и водочка, и яишенка, табак, электричество, радио и телевизоры есть, и газеты, и лекарствие, если желаешь. Не хочу умирать! Не хочу на кладбище. Подожду, когда у нас, в Устье-Кубенском, свой крематорий построят. Тогда скажу – жгите меня по новым правилам. Я на этот случай два воза березовых дров приготовлю. И такое завещание сделаю: везите до крематория во гробе; позади два воза сухих дров. Спереди два гармониста. Один чтоб играл «Широка страна моя родная», а другой – «Вы не вейтеся, черные кудри, над моею больной головой».
А по сторонам пойдет желающая почтить меня наша деревенская публика…
Что? Говоришь, не скоро у нас в селе крематорий сделают? Знаю. Председателю Харчистову пока не до этого. Так ведь и я не спешу на тот свет.
Не хочу через кладбище, хочу дымом к небесам. Ясно? А ну, давай еще по лампадке…
47. ДЕРЕВЕНСКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ
НЕ БЫЛО в те первые годы моей жизни в наших дореволюционных деревнях газет. Редко кто из богачей выписывал. А мы, простолюдье деревенское, видели и слышали только те новости, что происходили около нас. Пробавлялись сведениями о жизненных мелочах, не ведая о происходящем в стране, в мире или даже в пределах своей губернии.
– Слышали, какая новость? – сообщал кто-либо из соседей. – Ванькина теща Палашка упала с повети в коровьи ясли. Тут и душу богу отдала… – И эта весть облетела двадцать – тридцать деревень. Стояла молва о несчастной Палашке, пока не появлялась на смену другая новинка:
– Чуяли, Фомаида самоходкой, тайно от родителей, замуж сбежала и отцовский кошелек прихватила, и корову в приданое угнала. А всего ей семнадцать лет. Во пошли девки какие!..
Недолго мусолят слухи о поступке Фомаиды, как спять очередная новость:
– У Богородицы на Корне появились воры – братаны Кулаковы. Запирайте амбары крепче. Берегите сундуки, заряжайте ружья. У кого ничего нет, тому и воры не страшны.
– Волков стало много. Пошаливают. Овечек жрут и до коровушек доберутся. Они, проклятые, всегда перед войной. А в Шишееве-то какое чудо: медведь верхом на быке в деревню въехал. Во как вцепился. Ну и бык здоров!..
– Ни стыда, ни страха божья! Поп Корневскии, отец Аполинарий – выпивоха. После молебна сделал перехват. Всех мужиков перепил. А как напьется – так и плясать. Второй раз крест и Евангелие теряет. Узнает архиерей – дадут нового попа, а этого к зырянам вышлют. Пусть там попляшет…
– Какое счастье, у Феклы Смекалихи корова отелилась двойней, и обе телушки. Какому она угоднику молилась, узнать бы?
Начали просачиваться, доходить до мужицких ушей разговорчики о студентах-политиканах, о тех, кто против бога, царя и богачей.
– Учитель Левичев так Попа Василия крыл, до слез довел. Ажно поп заикаться после этого спора стал, а доказать не мог, есть ли бог. Забил его Левичев. А Сергей Михайлов из Кокоурова без опаски говорит: «Скоро будем грабить награбленное и делить всем поровну». Конторщик из Вологды приехал, Голованов по фамилии. Ну и башка! «Недолго, – говорит, – ждать осталось. Увидите, что будет…»
Иногда и на мою долю выпадало удивить чем-нибудь односельчан. Для этого я ходил в воскресные дни в сельскую читальню «Общества трезвости». Там газеты и журналы. Заглядывали туда люди грамотные, умные, не чета нашей деревенщине. Начитавшись всяких разностей, я приходил в Попиху и поражал мужиков своими не весьма богатыми познаниями:
– А я сегодня вычитал. Умер японский император Муцухито, который побил нашего царя. У японцев новый теперь император. Имя тяжелое, однако помню – Иошихито-Харукомийа… И еще узнал: на всем земном шаре только два царя, Николай в России да Фердинанд в Болгарии. Остальные все короли да президенты… За Устюгом выкопали кости страшных зверей, а тем зверям по сто пятьдесят миллионов лет. Закаменевшие кости, шестьсот пудов, ученые увезли в Варшаву и Москву. Как тут понять, будто бог сотворил небо и землю семь тысяч лет назад с чем-то? Вот закавыка!..
Так понемногу от житейских мелочей продвигались вперед наши познания и способы их приобретения неторопливым путем знакомства со слухами и с печатным словом, иногда доходившим до глухомани деревенской.
– Слышали, какая новость? – сообщал кто-либо из соседей. – Ванькина теща Палашка упала с повети в коровьи ясли. Тут и душу богу отдала… – И эта весть облетела двадцать – тридцать деревень. Стояла молва о несчастной Палашке, пока не появлялась на смену другая новинка:
– Чуяли, Фомаида самоходкой, тайно от родителей, замуж сбежала и отцовский кошелек прихватила, и корову в приданое угнала. А всего ей семнадцать лет. Во пошли девки какие!..
Недолго мусолят слухи о поступке Фомаиды, как спять очередная новость:
– У Богородицы на Корне появились воры – братаны Кулаковы. Запирайте амбары крепче. Берегите сундуки, заряжайте ружья. У кого ничего нет, тому и воры не страшны.
– Волков стало много. Пошаливают. Овечек жрут и до коровушек доберутся. Они, проклятые, всегда перед войной. А в Шишееве-то какое чудо: медведь верхом на быке в деревню въехал. Во как вцепился. Ну и бык здоров!..
– Ни стыда, ни страха божья! Поп Корневскии, отец Аполинарий – выпивоха. После молебна сделал перехват. Всех мужиков перепил. А как напьется – так и плясать. Второй раз крест и Евангелие теряет. Узнает архиерей – дадут нового попа, а этого к зырянам вышлют. Пусть там попляшет…
– Какое счастье, у Феклы Смекалихи корова отелилась двойней, и обе телушки. Какому она угоднику молилась, узнать бы?
Начали просачиваться, доходить до мужицких ушей разговорчики о студентах-политиканах, о тех, кто против бога, царя и богачей.
– Учитель Левичев так Попа Василия крыл, до слез довел. Ажно поп заикаться после этого спора стал, а доказать не мог, есть ли бог. Забил его Левичев. А Сергей Михайлов из Кокоурова без опаски говорит: «Скоро будем грабить награбленное и делить всем поровну». Конторщик из Вологды приехал, Голованов по фамилии. Ну и башка! «Недолго, – говорит, – ждать осталось. Увидите, что будет…»
Иногда и на мою долю выпадало удивить чем-нибудь односельчан. Для этого я ходил в воскресные дни в сельскую читальню «Общества трезвости». Там газеты и журналы. Заглядывали туда люди грамотные, умные, не чета нашей деревенщине. Начитавшись всяких разностей, я приходил в Попиху и поражал мужиков своими не весьма богатыми познаниями:
– А я сегодня вычитал. Умер японский император Муцухито, который побил нашего царя. У японцев новый теперь император. Имя тяжелое, однако помню – Иошихито-Харукомийа… И еще узнал: на всем земном шаре только два царя, Николай в России да Фердинанд в Болгарии. Остальные все короли да президенты… За Устюгом выкопали кости страшных зверей, а тем зверям по сто пятьдесят миллионов лет. Закаменевшие кости, шестьсот пудов, ученые увезли в Варшаву и Москву. Как тут понять, будто бог сотворил небо и землю семь тысяч лет назад с чем-то? Вот закавыка!..
Так понемногу от житейских мелочей продвигались вперед наши познания и способы их приобретения неторопливым путем знакомства со слухами и с печатным словом, иногда доходившим до глухомани деревенской.
48. ШТРАФ – ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ
В КОМИТЕТЕ бедноты я был первым помощником председателя Алексея Турки, гордился тем, что читаю и перечитываю ему, неграмотному, газетные статьи и декреты. И был преисполнен особой важности, когда единственный во всей деревне мог гладко писать протоколы и прошения.
Настоящим представителем действующей на местах власти я ответственно почувствовал себя, как только стал не то секретарем, не то делопроизводителем возникшего у нас сельского Совета. (До этого времени существовали старосты сельского общества).
Председателем сельсовета был выбран не ахти какой грамотей, меня прикрепили к нему в качестве надежного придатка.
Каучуковую новенькую печать с гербом – серп и молот в колосьях, угловой штамп и коробочку синей краски председатель доверил мне. Сам он боялся, как бы не потерять эти главнейшие атрибуты власти. Иногда в отсутствие председателя я, при наличии штампа и печати, без риска и страха строчил и подписывал бумаги, отлично помню, такого содержания:
«Всем десятским деревень нашего сельского совета 10-го декабря сего 1918 года выслать всех поголовно с лошадьми и дровнями в село Бережное за овсом, конфискованным у Быченкова, отвезти каждому лошаднику не менее по двадцати пудов на ст. Морженга и свалить в вагоны, идущие к Северному фронту».
«Сельский Совет ходатайствует выделить гражданке Ларисе Толчельниковой семь пудов овса не для еды, а для весеннего посева, поскольку она, безлошадная вдова, ни семян, ни средств на то не имеет. Взятый овес возвратит с урожая».
«Командиру полка и батальона Сев. фронта, где находится в действующей армии красноармеец Бобылев Сергей Платонович, уроженец деревни Полуострова Устьянской волости, просьба, если ваш полк и батальон находятся от боевых действий на отдыхе, то отпустить Бобылева домой на две недели весеннего сева. Его старший брат Павел тоже на войне, но далеко от Родины и неизвестно где, а отец ихний Платон Бобылев в силу своей старости пахать не может».
Все эти и подобные бумаги с печатью и штампом имели действие, неукоснительно исполнялись.
Не так давно о последней моей грамоте с благодарностью напомнил мне Сергей Бобылев, ныне пенсионер, живущий в Грязовце. Военное начальство по моей «директиве» действительно предоставило ему отпуск на две недели весеннего сева…
А однажды с моей писаниной был и такой случай. Пришел сапожник Сашка Вонифатов. Просит выдать ему удостоверение в том, что он сапожник, не спекулянт, шьет сапоги на продажу из собственной кожи (!), имеет при себе четыре пары для свободного сбыта на вологодском базаре, и отобранию те сапоги не подлежат, как действительно трудовые.
В таком духе я изготовил ему бумагу и вместо слова «удостоверение», написал тогда модное словечко «Мандат» и честь-честью прихлопнул печать.
Съездил Сашка в Вологду. Сапоги продал, выручил несколько тысяч ничего не стоящих рублей. Потом стал похаживать ко мне просматривать газеты. Особенно его почему-то интересовали объявления в конце номера.
– Что тебя там привлекает в объявлениях?
– Погоди, скоро увидишь, – отвечал мне Вонифатов, – меня будет знать вся губерния.
– Как так, за какие подвили?
– А вот так… Мандат, выданный тобою, я нарочно в Вологде обронил у самой редакции газеты, у «Золотого якоря». Поднимет кто-либо, принесет в типографию, а там должны напечатать: «Считать недействительным утерянный мандат сапожника Александра Вонифатова Устьянской волости, деревни Полуострова…» И все прочитают, и все будут знать, что есть такая-то деревня, а в ней такой-то сапожник, действительный без утерянного мандата. Здорово! Что-то долгонько не печатают!..
– Жди. Может, и дождешься. А не случится ли так: попадет твой мандат в руки какого-нибудь спекулянта, вора, мазурика, и тот начнет орудовать так, что тебя под суд, да и мне благодарности не выразят.
– Ну, помилуй бог! Хотя я тоже однажды так подумал.
Ошибся я немного.
Недели через две приходит в сельсовет милиционер Долбилов. Предъявляет знакомый мне вонифатовский мандат, а к нему приложена бумажка с подписью начальника Ярославского железнодорожного узла: «В поезде, следовавшем Вятка – Москва, задержан безбилетный гражданин Александр Вонифатов (мандат прилагается). Означенный Вонифатов из задержания бежал через раскрытое окно в уборной. Просим взыскать с него штраф десять тысяч рублей, указанную сумму перевести почтой в наш адрес».
Послали десятского за Вонифатовым. Показали документ.
– Вот и прославился. Гони десять тысяч!..
Заерзал Вонифатов.
– Я – не я и лошадь не моя. Без меня меня женили, я на мельнице был… Никогда и никто меня не задерживал…
– Понимаем. Верим. Теперь тебе ясно, что терять мандаты нельзя? Могло быть и хуже. Таким путем не прославишься…
В Ярославль я сочинил подробное объяснение. От штрафа Сашку избавили.
Читатель может мне поверить, что штраф десять тысяч при ежечасном падении денег в годы «военного коммунизма» ничего, кроме проформы, не значил.
Для пущей достоверности приходите ко мне, я покажу вам денежные знаки тех лет. Несколько миллиардов и сотен миллионов у меня сохранилось.
Настоящим представителем действующей на местах власти я ответственно почувствовал себя, как только стал не то секретарем, не то делопроизводителем возникшего у нас сельского Совета. (До этого времени существовали старосты сельского общества).
Председателем сельсовета был выбран не ахти какой грамотей, меня прикрепили к нему в качестве надежного придатка.
Каучуковую новенькую печать с гербом – серп и молот в колосьях, угловой штамп и коробочку синей краски председатель доверил мне. Сам он боялся, как бы не потерять эти главнейшие атрибуты власти. Иногда в отсутствие председателя я, при наличии штампа и печати, без риска и страха строчил и подписывал бумаги, отлично помню, такого содержания:
«Всем десятским деревень нашего сельского совета 10-го декабря сего 1918 года выслать всех поголовно с лошадьми и дровнями в село Бережное за овсом, конфискованным у Быченкова, отвезти каждому лошаднику не менее по двадцати пудов на ст. Морженга и свалить в вагоны, идущие к Северному фронту».
«Сельский Совет ходатайствует выделить гражданке Ларисе Толчельниковой семь пудов овса не для еды, а для весеннего посева, поскольку она, безлошадная вдова, ни семян, ни средств на то не имеет. Взятый овес возвратит с урожая».
«Командиру полка и батальона Сев. фронта, где находится в действующей армии красноармеец Бобылев Сергей Платонович, уроженец деревни Полуострова Устьянской волости, просьба, если ваш полк и батальон находятся от боевых действий на отдыхе, то отпустить Бобылева домой на две недели весеннего сева. Его старший брат Павел тоже на войне, но далеко от Родины и неизвестно где, а отец ихний Платон Бобылев в силу своей старости пахать не может».
Все эти и подобные бумаги с печатью и штампом имели действие, неукоснительно исполнялись.
Не так давно о последней моей грамоте с благодарностью напомнил мне Сергей Бобылев, ныне пенсионер, живущий в Грязовце. Военное начальство по моей «директиве» действительно предоставило ему отпуск на две недели весеннего сева…
А однажды с моей писаниной был и такой случай. Пришел сапожник Сашка Вонифатов. Просит выдать ему удостоверение в том, что он сапожник, не спекулянт, шьет сапоги на продажу из собственной кожи (!), имеет при себе четыре пары для свободного сбыта на вологодском базаре, и отобранию те сапоги не подлежат, как действительно трудовые.
В таком духе я изготовил ему бумагу и вместо слова «удостоверение», написал тогда модное словечко «Мандат» и честь-честью прихлопнул печать.
Съездил Сашка в Вологду. Сапоги продал, выручил несколько тысяч ничего не стоящих рублей. Потом стал похаживать ко мне просматривать газеты. Особенно его почему-то интересовали объявления в конце номера.
– Что тебя там привлекает в объявлениях?
– Погоди, скоро увидишь, – отвечал мне Вонифатов, – меня будет знать вся губерния.
– Как так, за какие подвили?
– А вот так… Мандат, выданный тобою, я нарочно в Вологде обронил у самой редакции газеты, у «Золотого якоря». Поднимет кто-либо, принесет в типографию, а там должны напечатать: «Считать недействительным утерянный мандат сапожника Александра Вонифатова Устьянской волости, деревни Полуострова…» И все прочитают, и все будут знать, что есть такая-то деревня, а в ней такой-то сапожник, действительный без утерянного мандата. Здорово! Что-то долгонько не печатают!..
– Жди. Может, и дождешься. А не случится ли так: попадет твой мандат в руки какого-нибудь спекулянта, вора, мазурика, и тот начнет орудовать так, что тебя под суд, да и мне благодарности не выразят.
– Ну, помилуй бог! Хотя я тоже однажды так подумал.
Ошибся я немного.
Недели через две приходит в сельсовет милиционер Долбилов. Предъявляет знакомый мне вонифатовский мандат, а к нему приложена бумажка с подписью начальника Ярославского железнодорожного узла: «В поезде, следовавшем Вятка – Москва, задержан безбилетный гражданин Александр Вонифатов (мандат прилагается). Означенный Вонифатов из задержания бежал через раскрытое окно в уборной. Просим взыскать с него штраф десять тысяч рублей, указанную сумму перевести почтой в наш адрес».
Послали десятского за Вонифатовым. Показали документ.
– Вот и прославился. Гони десять тысяч!..
Заерзал Вонифатов.
– Я – не я и лошадь не моя. Без меня меня женили, я на мельнице был… Никогда и никто меня не задерживал…
– Понимаем. Верим. Теперь тебе ясно, что терять мандаты нельзя? Могло быть и хуже. Таким путем не прославишься…
В Ярославль я сочинил подробное объяснение. От штрафа Сашку избавили.
Читатель может мне поверить, что штраф десять тысяч при ежечасном падении денег в годы «военного коммунизма» ничего, кроме проформы, не значил.
Для пущей достоверности приходите ко мне, я покажу вам денежные знаки тех лет. Несколько миллиардов и сотен миллионов у меня сохранилось.
49. ПЕРВЫЕ СТИХИ
МНЕ ПОШЕЛ пятнадцатый год. Я вполне взрослый. Читаю газеты, кое в чем разбираюсь. Еще бы не разобраться: Архангельск заняли интервенты, в Ярославле мятеж, на Шексне банды каких-то зеленых. С разных концов напирают Колчак, Врангель, Деникин, Юденич. Тут и совсем неграмотный разберется. В нашем селе Устье-Кубеноком торгаши повеселели.
В разговорах слышится, кого скоро будут вешать на фонарных столбах.
В первую очередь, конечно, комитетчиков, тех, кто проводил реквизицию и конфискацию имущества у богатых.
Тогда мои юношеские настроения отразились в таких виршах:
Несколько экземпляров, переписанных от руки, клейстером примазал я к фонарным столбам.
Мои «труды» кто-то прочел, кто-то тщательно соскоблил, оставив малозаметные следы самодельных прокламаций.
Спустя несколько дней остановил меня учитель, он же церковный регент Христофор Рязанов. Человек весьма интеллигентный, строгий и еще не успевший рассмотреть будущего. Он сказал:
– Наивный взрослый младенец, что ты делаешь? Буржуев душить? А буржуи-то наши все из села отправлены на окопные работы. Уже подступы к фабрике «Сокол» и к Вологде ограждают окопами и проволокой. Значит, ждут сюда, к нам, англичан и американцев. И дворян ты не иначе ради рифмы призываешь «попутно» перерезать? У нас ни одного дворянина нет за сто верст отсель. Поостерегся бы, новоявленный Демьян, писать такое…
Я не успел высказать свои доводы, Рязанов повернулся и пошел своей дорогой.
Убеждений моих он не поколебал и страху не нагнал.
В разговорах слышится, кого скоро будут вешать на фонарных столбах.
В первую очередь, конечно, комитетчиков, тех, кто проводил реквизицию и конфискацию имущества у богатых.
Тогда мои юношеские настроения отразились в таких виршах:
Смелость и честолюбие заставили меня подписать стишок своим именем и фамилией – Костя Коничев.
Угрожают нас согнать
К площади базарной,
Обещают нас повесить
На столбах фонарных.
Если ты, товарищ,
Не хочешь в петле быть, —
Надо всех буржуев
Скорее придушить.
А чтоб не обижали
Трудящихся крестьян,
Давайте перережем
Попутно и дворян…
Несколько экземпляров, переписанных от руки, клейстером примазал я к фонарным столбам.
Мои «труды» кто-то прочел, кто-то тщательно соскоблил, оставив малозаметные следы самодельных прокламаций.
Спустя несколько дней остановил меня учитель, он же церковный регент Христофор Рязанов. Человек весьма интеллигентный, строгий и еще не успевший рассмотреть будущего. Он сказал:
– Наивный взрослый младенец, что ты делаешь? Буржуев душить? А буржуи-то наши все из села отправлены на окопные работы. Уже подступы к фабрике «Сокол» и к Вологде ограждают окопами и проволокой. Значит, ждут сюда, к нам, англичан и американцев. И дворян ты не иначе ради рифмы призываешь «попутно» перерезать? У нас ни одного дворянина нет за сто верст отсель. Поостерегся бы, новоявленный Демьян, писать такое…
Я не успел высказать свои доводы, Рязанов повернулся и пошел своей дорогой.
Убеждений моих он не поколебал и страху не нагнал.
50. ДЕГТЕМ МАЗАННЫЙ
СЫПНОЙ тиф обошел меня стороной. Этот был, пожалуй, похуже оспы. Тиф косил и старых, и малых, и тех, кто голосовал против войны ногами, убегая с германского фронта устанавливать в деревне новую власть, Советскую…
В ту пору все сапожники устьекубенских деревень допризывного возраста, все поголовно, числом не менее тысячи кустарей, были заняты починкой старой, изношенной солдатской обуви.
Приведенные в порядок, пригодные к носке сапоги, ботинки, валенки обозами отправляли на Северный фронт.
Было примечено, что сыпняк редко касается сапожников. Почему такое происходит? Может, деготь был противотифозным средством?
В конторе сапожной артели, которая как раз находилась в нашей Попихе, в просторной избе Катьки Феклиной я крупными буквами вывел на картоне:
Два-три раза в неделю, а может быть и чаще, я густо смазывал себя по всему телу жирным, смолистым, из березового и соснового смолья дегтем.
Братья-сапожники, кто жив остался, вспомните об этом времени.
В ту пору все сапожники устьекубенских деревень допризывного возраста, все поголовно, числом не менее тысячи кустарей, были заняты починкой старой, изношенной солдатской обуви.
Приведенные в порядок, пригодные к носке сапоги, ботинки, валенки обозами отправляли на Северный фронт.
Было примечено, что сыпняк редко касается сапожников. Почему такое происходит? Может, деготь был противотифозным средством?
В конторе сапожной артели, которая как раз находилась в нашей Попихе, в просторной избе Катьки Феклиной я крупными буквами вывел на картоне:
Никто не посмеялся над моей самодельной агитацией. Наоборот, началось всеобщее помазание дегтем.
«Дегтем мазанный не заболеет,
Смерть его не заберет.
Вошь от дегтя околеет,
А сапожник не умрет».
Два-три раза в неделю, а может быть и чаще, я густо смазывал себя по всему телу жирным, смолистым, из березового и соснового смолья дегтем.
Братья-сапожники, кто жив остался, вспомните об этом времени.
51. ПЕРВАЯ ПРЕМИЯ
ОДИН мой дружок, поэт по профессии, любитель ездить по городам и весям и выступать со своими произведениями, как-то, возвратясь из очередной поездки не то в Рязань, не то в Пермь, сообщил мне по телефону торжественно и радостно:
– А знаешь, как меня принимала публика?! Что те Маяковского в свое время. Можно сказать, на «ура» принимали. И угощения, и в печати мои стихи с портретами, и статьи в связи с моим приездом, – все, что надо. Сегодня я подсчитал: за все время моих странствий с выступлениями, у меня скопилось уже пятьдесят семь почетных грамот, а всяким вещевым премиям и сувенирам я счет потерял… Здорово! А?..
– Здорово. Пока жив, отсылай все это в архив. Придет время, и кто-нибудь пороется в этом окаменевшем добре…
– Ну, ты не ехидничай. А как твои дела, Товарищ прозаик?
– Так себе, за шестьдесят шесть лет моей бренной жизни ни одной почетной грамоты…
– Плохо, очень плохо.
– Да уж дальше ехать некуда. Наш брат, не то что вы, поэты, не в чести.
– Не может быть, чтобы без единой премии!
– Припоминаю, одна была. Поскольку она была во всех смыслах первая, я ее никогда не забуду…
И я рассказал приятелю о своей незабываемой
первойпремии.
…Дело было зимой в девятнадцатом году. Против белых и интервентов воевала наша полураздетая, полубосая Красная Армия. Особенно тяжело было воевать на самом холодном, Северном фронте. И надо то сказать, что десятитысячную армию наших солдат на Севере обслуживало на строительстве оборонных укреплений, дорог, мостов, на подвозке фуража, продовольствия, снаряжения и самих войск не менее десяти тысяч подвод, мобилизованных вместе с гражданским населением. А мы, устьекубенские сапожники, заднесельские, корневские и прочие, числом не менее полтысячи человек, занимались ремонтом сапог, ботинок и валенок, чтобы армия не простужалась, не обмораживала ног в сорокаградусные морозы. И, думаю, что сапожники хорошо и самоотверженно справлялись с ответственным заданием фронта. В короткие зимние дни и длинные вечера при свете лучины работали честно и добросовестно. Знали, для кого и зачем это нужно. За работу получали обесцененные денежные знаки, на которые, как правило, ничего нельзя было купить. Обувь после починки – тысячи пар – обозами отправляли в Вологду, а оттуда по направлениям Северного фронта…
Однажды нашу артель сапожников военное начальство побаловало разными премиями. Прежде всех нас порадовали меховые теплые шапки, в чем мы больше всего нуждались. Затем стеганые шаровары и фуфайки. Из других премиальных товаров были ящики с мылом, два пудовых ящика гвоздей и ящик оконного отекла. Меня за то, что, кроме починки обуви, я еще сверхурочно вел примитивное счетоводство премировали разумно и предусмотрительно не чем иным, как самым ценным по тем временам подарком – ящиком стекла. Ни шапки, ни стеганых штанов мне не досталось.
Но куда мне стекло? Сапожники знали, что у меня нет своей избы, да и не предвидится, стали ласково ко мне подкатываться.
– Костюша, зачем тебе стекло? Вон у меня продухи в окнах куделей затыканы. Ребятишки из простуды не выходят. Дай листик закропать оконницы. У тебя не убудет…
– Возьми, выбирай любое.
– Константин Иванович (о, это уже совсем лестно!) подъезжает другой, знаешь, какими друзьями мы бывали всю жизнь с твоим покойным отцом. Нас была целая шайка-лейка: Ваня Ганич, Ваня Конич, Николаха Носов да я, Вахлаков. Наделали мы делов… Будь добрым, как твой, бывало, батько, удели два листочка стекла…
Так один по одному сапожники разобрали всю мою первую премию, оставили пустой ящик на растопку…
Других случаев премирования я припомнить не мог, да их и не было. Видимо, не заслужил.
Поэт, выслушав мой рассказ, посоветовал:
– А ты напиши об этом. Особенно о сапожниках подраздуй. Вашей починки валенки и ботинки в гражданскую войну и я нашивал.
– А знаешь, как меня принимала публика?! Что те Маяковского в свое время. Можно сказать, на «ура» принимали. И угощения, и в печати мои стихи с портретами, и статьи в связи с моим приездом, – все, что надо. Сегодня я подсчитал: за все время моих странствий с выступлениями, у меня скопилось уже пятьдесят семь почетных грамот, а всяким вещевым премиям и сувенирам я счет потерял… Здорово! А?..
– Здорово. Пока жив, отсылай все это в архив. Придет время, и кто-нибудь пороется в этом окаменевшем добре…
– Ну, ты не ехидничай. А как твои дела, Товарищ прозаик?
– Так себе, за шестьдесят шесть лет моей бренной жизни ни одной почетной грамоты…
– Плохо, очень плохо.
– Да уж дальше ехать некуда. Наш брат, не то что вы, поэты, не в чести.
– Не может быть, чтобы без единой премии!
– Припоминаю, одна была. Поскольку она была во всех смыслах первая, я ее никогда не забуду…
И я рассказал приятелю о своей незабываемой
первойпремии.
…Дело было зимой в девятнадцатом году. Против белых и интервентов воевала наша полураздетая, полубосая Красная Армия. Особенно тяжело было воевать на самом холодном, Северном фронте. И надо то сказать, что десятитысячную армию наших солдат на Севере обслуживало на строительстве оборонных укреплений, дорог, мостов, на подвозке фуража, продовольствия, снаряжения и самих войск не менее десяти тысяч подвод, мобилизованных вместе с гражданским населением. А мы, устьекубенские сапожники, заднесельские, корневские и прочие, числом не менее полтысячи человек, занимались ремонтом сапог, ботинок и валенок, чтобы армия не простужалась, не обмораживала ног в сорокаградусные морозы. И, думаю, что сапожники хорошо и самоотверженно справлялись с ответственным заданием фронта. В короткие зимние дни и длинные вечера при свете лучины работали честно и добросовестно. Знали, для кого и зачем это нужно. За работу получали обесцененные денежные знаки, на которые, как правило, ничего нельзя было купить. Обувь после починки – тысячи пар – обозами отправляли в Вологду, а оттуда по направлениям Северного фронта…
Однажды нашу артель сапожников военное начальство побаловало разными премиями. Прежде всех нас порадовали меховые теплые шапки, в чем мы больше всего нуждались. Затем стеганые шаровары и фуфайки. Из других премиальных товаров были ящики с мылом, два пудовых ящика гвоздей и ящик оконного отекла. Меня за то, что, кроме починки обуви, я еще сверхурочно вел примитивное счетоводство премировали разумно и предусмотрительно не чем иным, как самым ценным по тем временам подарком – ящиком стекла. Ни шапки, ни стеганых штанов мне не досталось.
Но куда мне стекло? Сапожники знали, что у меня нет своей избы, да и не предвидится, стали ласково ко мне подкатываться.
– Костюша, зачем тебе стекло? Вон у меня продухи в окнах куделей затыканы. Ребятишки из простуды не выходят. Дай листик закропать оконницы. У тебя не убудет…
– Возьми, выбирай любое.
– Константин Иванович (о, это уже совсем лестно!) подъезжает другой, знаешь, какими друзьями мы бывали всю жизнь с твоим покойным отцом. Нас была целая шайка-лейка: Ваня Ганич, Ваня Конич, Николаха Носов да я, Вахлаков. Наделали мы делов… Будь добрым, как твой, бывало, батько, удели два листочка стекла…
Так один по одному сапожники разобрали всю мою первую премию, оставили пустой ящик на растопку…
Других случаев премирования я припомнить не мог, да их и не было. Видимо, не заслужил.
Поэт, выслушав мой рассказ, посоветовал:
– А ты напиши об этом. Особенно о сапожниках подраздуй. Вашей починки валенки и ботинки в гражданскую войну и я нашивал.
52. ГИМН СТЕКОЛЬНОМУ ЗАВОДУ
В РСФСР в тот год не много было действующих стекольных заводов. Говорят, что не больше двух. В этом числе и на первом месте был Устье-Кубенский, ранее принадлежавший миллионеру Никуличеву, стекольный завод, расположенный в заливаемом устье реки Кубины при впадении ее в Кубенское озеро.
В тяжелое, голодное время завод работал отважно. Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет за успешные труды устьекубенских стекольщиков отметил занесением на Красную доску и назвал завод «Герой труда». Под такой вывеской он и работал несколько лет до объединения его с другим заводом – «Заря», занимавшим более удобное место на железной дороге в Харовске.
В торжественные дни стекольщики, зная, что я занимаюсь рифмоплетством, делегировали ко мне в Попиху боевую комсомолку Лену Князеву.
Я сидел за верстаком, пропитанный дегтем, в сапожном фартуке и починял разбитую солдатскую обувь. Князева спросила мое имя, фамилию и, немного смутившись, сказала:
– Меня послали к вам рабочие и ребята-комсомольцы с просьбой: напишите к завтрашнему дню «Гимн стекольному заводу». Мы подберем мотив и на торжественном вечере будем петь…
– Вот так закавыка! А я думал, вы попросите меня подметки подбить или каблуки подправить. Это я вам мигом бы сделал, не сходя с места. А насчет гимна – не знаю. Таких заказов не поступало…
– А вы сочините! По глазам вижу, что можете и сделаете. Ночью подумайте – и на бумажку, а завтра с Паничевым пошлите. Он у нас работает на упаковке ящиков со стеклом. До свиданьица!
– Какая бойкуха, какая щекатая да красивая! – отозвались о ней все, кто был тогда в нашей сапожной избе. – Ну, Костюха, не подкачай, сочини им. Не зря такую послали. Значит, очень им надо стих…
Ночью, ворочаясь на полатях, я набормотал себе под нос:
В тяжелое, голодное время завод работал отважно. Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет за успешные труды устьекубенских стекольщиков отметил занесением на Красную доску и назвал завод «Герой труда». Под такой вывеской он и работал несколько лет до объединения его с другим заводом – «Заря», занимавшим более удобное место на железной дороге в Харовске.
В торжественные дни стекольщики, зная, что я занимаюсь рифмоплетством, делегировали ко мне в Попиху боевую комсомолку Лену Князеву.
Я сидел за верстаком, пропитанный дегтем, в сапожном фартуке и починял разбитую солдатскую обувь. Князева спросила мое имя, фамилию и, немного смутившись, сказала:
– Меня послали к вам рабочие и ребята-комсомольцы с просьбой: напишите к завтрашнему дню «Гимн стекольному заводу». Мы подберем мотив и на торжественном вечере будем петь…
– Вот так закавыка! А я думал, вы попросите меня подметки подбить или каблуки подправить. Это я вам мигом бы сделал, не сходя с места. А насчет гимна – не знаю. Таких заказов не поступало…
– А вы сочините! По глазам вижу, что можете и сделаете. Ночью подумайте – и на бумажку, а завтра с Паничевым пошлите. Он у нас работает на упаковке ящиков со стеклом. До свиданьица!
– Какая бойкуха, какая щекатая да красивая! – отозвались о ней все, кто был тогда в нашей сапожной избе. – Ну, Костюха, не подкачай, сочини им. Не зря такую послали. Значит, очень им надо стих…
Ночью, ворочаясь на полатях, я набормотал себе под нос:
Мой стих, или, как сказала заказчица, «гимн», еще после каких-то забытых, неуклюжих строк кончался призывом:
Забудем былое завода,
Прошлое все утекло.
Теперь мы на нужды народа
Успешно готовим стекло.
Наутро стихи были доставлены Князевой. В тот же день их размножили через копирку. На саженном щите написали крупными буквами. И когда рабочие стеклозавода шли в село в Народный дом на торжественный вечер, они пели мои слова.
Следуй, рабочий, за нами,
Прочь от станков не беги,
Сердцем, умом и руками
Нашей стране помоги!
53. К ПОЕЗДУ
(Необыкновенное путешествие на станцию Морженга)
СЕКРЕТАРЬ волостного исполкома Паршутка Серегичев, тот самый, которого чуть однажды громом не убило, вызвал меня, как дежурного возчика:
– Бери любую исполкомовскую лошадь, запрягай в любую телегу. Твоя очередь отвезти на станцию Морженгу двух командировочных. Один из них – господин профессор, другой – нашей больницы фельдшеришко. Отвези быстро к поезду. Лишнего не болтай, частушек с мерзкими словами не распевай. Возьми лошаденке сена, себе кусок хлеба – и катись!.. Ясно?
– Ясно, Порфирий Павлович. Бесплатно их везти или за деньги?
– Конечно за деньги. Такса по двадцать рублей с версты. Значит, по пятьсот рублей с пассажира. Лошадь не шибко гони. Нам лошади пригодятся.
В свои шестнадцать лет я не худо разбирался в лошадях. Выбрал меринка незаезженного, заложил, как полагается, в телегу.
Телега, надо сказать, была прочная. Колеса не расшатанные. Однако не особенно чистая. На ней возили навоз. Дождей не было, а без дождя промывать телегу никто не догадался. Двумя охапками свежего сена я прикрыл грязные места в коробе телега, накинул сверху рогожку.
– Салитесь.
Фельдшер, с распухшим от употребления больничного спирта лицом, бойко закинул ноги в телегу, уселся спиной к задку, оставит столько же места профессору.
Мое внимание, конечно, привлек профессор, поскольку я их никогда не видал. У меня уже трепетало сердечко от благоговения перед знаменитостью. Это был выше среднего роста детина. Бритый. Обут в парусиновые сапоги с застежками. Сапоги явно не русского происхождения. Военный костюм английского покроя, стало быть, из трофеев, добытых под Архангельском. Полевая сумка из плотной парусины, а на ней химическим карандашом четко, по-печатному выведено: Евгений Соллертинский.
Позднее, лишь через сорок восемь лет, я узнал, что это был профессор, возглавлявший в двадцатом году в Вологодском пединституте кафедру землеведения, географии России и страноведения. Автор трудов по исследованию Кубенского озера и реки Кубины.
А пока, в тот день, он был для меня неизвестный, недосягаемый по величине профессор. Он осмотрел пропахший навозом «экипаж», поморщился. Взял в обе руки по клочку сена и тщательно вытер навозную жижу на облучке телеги, затем осторожно сел рядом с фельдшером. Мне досталось место на облучке сидеть, одним боком к лошади, другим – к седокам.
– Поехали, в час добрый.
Профессор посмотрел на ручные часы.
– За шесть часов доедем? – спросил он не то меня, не то своего попутчика. Ответил я:
– Доедем, если не заблудимся…
– А что? Дорогу плохо знаешь?
– Пожалуй; зимой ездил – летом не бывал. А зимой всегда ездят прямее.
– Не заблудимся, – отозвался фельдшер и дохнул спиртным перегаром, забивающим навозный запах.
От паровой мельницы к Чернышеву – косой, хитрый брод. Ехать через него надо умеючи. Чуть сверни – и лошадь поплывет.
Я знал, что ехать надо наискосок: позади – мельница, а впереди – править на часовню. Так я и направил лошадь. Брод неровный, длинный, течение быстрое.
Бывалый профессор сказал:
– Вот здесь бы телегу промыть. А то она здорово попахивает!
– Это можно! – я рад стараться. Слегка свернул в сторону, глубже, глубже. Лошадь, стиснув зубы, распустив хвост и гриву, пошла вплавь, тележьи колеса не касались дна, телега покачивалась на глубинке. Мои седоки струхнули. Оба встали в телеге во весь рост и держались друг за друга.
– Как звать тебя, малый? – заголосил профессор.
– Костюхой…
– Костя! Костенька! Ради бога, давай, где тут помельче.
– Не бойтесь, вывезет. Телега на воде легка. Я за лошадь отвечаю. Выплывем…
– За лошадь, а за нас не отвечаешь! – возмутился фельдшер. – Я вот плавать не умею…
– За это я не отвечаю. Плавать мог бы научиться. Не маленький. Но, но, милая, вывози на песочек. Еще немножко, еще немножко. Ух, мать твою за ногу! Тут еще глубже. Держитесь, граждане, за грядки, за облучье держитесь, не выпадайте из телеги, мерин вывезет…
– Бери любую исполкомовскую лошадь, запрягай в любую телегу. Твоя очередь отвезти на станцию Морженгу двух командировочных. Один из них – господин профессор, другой – нашей больницы фельдшеришко. Отвези быстро к поезду. Лишнего не болтай, частушек с мерзкими словами не распевай. Возьми лошаденке сена, себе кусок хлеба – и катись!.. Ясно?
– Ясно, Порфирий Павлович. Бесплатно их везти или за деньги?
– Конечно за деньги. Такса по двадцать рублей с версты. Значит, по пятьсот рублей с пассажира. Лошадь не шибко гони. Нам лошади пригодятся.
В свои шестнадцать лет я не худо разбирался в лошадях. Выбрал меринка незаезженного, заложил, как полагается, в телегу.
Телега, надо сказать, была прочная. Колеса не расшатанные. Однако не особенно чистая. На ней возили навоз. Дождей не было, а без дождя промывать телегу никто не догадался. Двумя охапками свежего сена я прикрыл грязные места в коробе телега, накинул сверху рогожку.
– Салитесь.
Фельдшер, с распухшим от употребления больничного спирта лицом, бойко закинул ноги в телегу, уселся спиной к задку, оставит столько же места профессору.
Мое внимание, конечно, привлек профессор, поскольку я их никогда не видал. У меня уже трепетало сердечко от благоговения перед знаменитостью. Это был выше среднего роста детина. Бритый. Обут в парусиновые сапоги с застежками. Сапоги явно не русского происхождения. Военный костюм английского покроя, стало быть, из трофеев, добытых под Архангельском. Полевая сумка из плотной парусины, а на ней химическим карандашом четко, по-печатному выведено: Евгений Соллертинский.
Позднее, лишь через сорок восемь лет, я узнал, что это был профессор, возглавлявший в двадцатом году в Вологодском пединституте кафедру землеведения, географии России и страноведения. Автор трудов по исследованию Кубенского озера и реки Кубины.
А пока, в тот день, он был для меня неизвестный, недосягаемый по величине профессор. Он осмотрел пропахший навозом «экипаж», поморщился. Взял в обе руки по клочку сена и тщательно вытер навозную жижу на облучке телеги, затем осторожно сел рядом с фельдшером. Мне досталось место на облучке сидеть, одним боком к лошади, другим – к седокам.
– Поехали, в час добрый.
Профессор посмотрел на ручные часы.
– За шесть часов доедем? – спросил он не то меня, не то своего попутчика. Ответил я:
– Доедем, если не заблудимся…
– А что? Дорогу плохо знаешь?
– Пожалуй; зимой ездил – летом не бывал. А зимой всегда ездят прямее.
– Не заблудимся, – отозвался фельдшер и дохнул спиртным перегаром, забивающим навозный запах.
От паровой мельницы к Чернышеву – косой, хитрый брод. Ехать через него надо умеючи. Чуть сверни – и лошадь поплывет.
Я знал, что ехать надо наискосок: позади – мельница, а впереди – править на часовню. Так я и направил лошадь. Брод неровный, длинный, течение быстрое.
Бывалый профессор сказал:
– Вот здесь бы телегу промыть. А то она здорово попахивает!
– Это можно! – я рад стараться. Слегка свернул в сторону, глубже, глубже. Лошадь, стиснув зубы, распустив хвост и гриву, пошла вплавь, тележьи колеса не касались дна, телега покачивалась на глубинке. Мои седоки струхнули. Оба встали в телеге во весь рост и держались друг за друга.
– Как звать тебя, малый? – заголосил профессор.
– Костюхой…
– Костя! Костенька! Ради бога, давай, где тут помельче.
– Не бойтесь, вывезет. Телега на воде легка. Я за лошадь отвечаю. Выплывем…
– За лошадь, а за нас не отвечаешь! – возмутился фельдшер. – Я вот плавать не умею…
– За это я не отвечаю. Плавать мог бы научиться. Не маленький. Но, но, милая, вывози на песочек. Еще немножко, еще немножко. Ух, мать твою за ногу! Тут еще глубже. Держитесь, граждане, за грядки, за облучье держитесь, не выпадайте из телеги, мерин вывезет…