Теперь мне кажется, как это ни цинично, что нашим отцам отчасти повезло не дожить до того состояния демократии, которое приличные люди называют обыкновенным хамством, а не очень приличные - свободой. Кстати, крылатая фраза Задорнова о " стране с непредсказуемым прошлым " родилась отсюда, из этого детства, из жизни его отца, который ну ничем не провинился перед Латвией, однако был посмертно наказан выселением. Да и мой отец именовался тут сначала " воином-освободителем " от фашизма, зато теперь он " оккупант ", а фашисты, наоборот, - хорошие!
Воспитание, осанка, манера поведения достались Мише в первую очередь от Николая Павловича. Николай Павлович словно олицетворял собой образ русского прозаика, неспешно и серьезно размышляющего о жизни и своем месте в ней. Эта стать, эти летящие назад седые волосы, эти очки в тонкой оправе на породистом лице, да еще - трость, на которой покоится рука, временно отложившая перо, да еще - честность и высокая нравственность во взоре (именно взор, заметьте, а не какой-нибудь простой взгляд), и в нем к тому же - груз ответственности за судьбу русской литературы на латышской земле - ну все буквально выдает в нем маститого писателя!
Обычно такие лица бывают скучны - именно своей маститостью и назидательностью.
Скучные, сановные, добропорядочные лица. Порядочней самой порядочности. Они так и лучатся миссионерским светом.
Все было бы так, если бы не веселая легкость, потаенное лукавство и даже озорство, поблескивающее из-под его очков. Они намекали, что все тут не так одномерно и просто, что он знает гораздо больше, чем показывает, и что этот маститый, казалось бы, реликт все время слегка потешается над вами и над вашим петушиным максимализмом. Эта догадка обескураживала поначалу, при первом знакомстве, но он все равно заставлял вас раскрываться дальше, потому что проявлял к вам настоящий интерес, и это вам льстило. Мишин папа проявлял всегда живое, веселое любопытство к собеседнику и ко всему вокруг, хотя теперь я понимаю, что это не только черта характера, это было важнейшей составляющей его писательской профессии: писатель, наверное, просто обязан быть любопытным и наблюдательным. И точность его, Николая Павловича, наблюдений временами смущала нашу юношескую самоуверенность и наглость. Он специализировался, так сказать, на Дальнем Востоке, именно эта часть страны была местом действия большинства его романов. У всякого маститого писателя имелся тогда свой застолбленный участок, свой писательский ареал.
У Маркова, например, Сибирь, у Задорнова Дальний Восток.
А будущий писатель-сатирик, его сын, живет себе в Риге, Дальний Восток для него - совсем дальний, он потом только узнает, что его близкий друг Вова родился там же, в городе Уссурийске. И спустя полжизни Миша будет ставить памятник отцу на Дальнем Востоке, на берегу реки Амур, и Дальний Восток, таким образом, объединит нас всех снова. Я уже говорил, что в судьбе ничего не бывает случайным, надо только уметь это замечать.
А сейчас вернемся чуть назад, к перекрестку и Стрелковому парку.
После уроков, домашних заданий, тренировок, став на пару часов свободными, мы встречались вот на этом углу Свердлова и Кирова и шли в Стрелковый парк гулять. Угол Свердлова и Кирова у всех мальчишек нашего района назывался "
пятак " ; именно на " пятаке " назначались встречи, нередко там вспыхивали драки, но, замечу, никогда не было драк русских с латышами, да и латышский язык мы учили вполне добровольно с четвертого класса, справедливо полагая, что надо знать язык и культуру того места, где живешь. Я даже теперь могу кое-как объясниться на латышском языке, а тогда даже разговаривал.
Сейчас будет набор существительных, которые для многих - ничто, а для нас с Михаилом - все, быть может, даже лучшая часть жизни; и минимум остальных слов, которые тоже могут вдруг понадобиться...
Итак: парк, старые деревья, канал, по берегам заросший ряской, лебеди на нем, кем-то построенный домик для лебедей, в котором ни один уважающий себя лебедь жить не станет (Задорнов потом расскажет об этом домике на концерте, добавив, что на нем висела табличка: " Посторонним вход воспрещен ". И с соответствующими комментариями типа "Посторонним лебедям?.. " или "Кому придет в голову ползти в этот домик? " Я, честно говоря, этой таблички не помню, но органичный симбиоз увиденного, а затем доведенного до маразма - всегда был одним из его основных приемов). Ну, дальше... Беседка у канала, каменные ступени, слегка тронутые мхом, - вниз к воде; фонтан в глубине парка, никогда не работавший, в виде какого-то каменного идола (у него изо рта должна была бить струя, но я это видел только один раз в жизни); скамейки, на которых тогда еще ни один балбес не увековечил свое имя; первые поцелуи на этих скамейках со школьными же девчонками - скромный и целомудренный, я бы сказал, сексуальный опыт. Нежность, романтизм, сентиментальность, которые было стыдно выразить. Тени, фонари, запах сирени, стихи, готовность № 1 к любви, которой пока все не было; мучительный и ложный стыд от того, что выгляжу не так, говорю не так, беру за руку не так, может быть, не нравлюсь, а навязываюсь...
Словом (процитируем еще одного эстрадного автора), " я не умею понять, я не умею обнять ". Только в его песне как-то не сквозит желание научиться обнять, а вот у нас сквозило, да еще как! Кстати, наверное, пытаясь изо всех сил освободиться от пут этой застенчивости, мы иногда пускались в совершенно наглые авантюры, которые можно было бы квалифицировать только статьей "
хулиганство ".
Однажды Задорнов был переодет в девушку: ему был сделан соответствующий макияж (сестра Мила помогала), были надеты черные чулочки (не колготки, замечу, так как это потом сыграло свою роль), подобраны туфли на высоком каблуке (он в них едва втиснулся) и даже какая-то ретро-шляпка с вуалеткой.
И пошли мы по улице Кирова к улице Ленина, то есть к самой центральной улице во всех городах страны в то время.
Сценарий поведения был неясен: помню, мы должны были изображать ссорящуюся пару, а дальше - как пойдет. Моя роль была попроще, я все-таки изображал юношу, а значит, в некотором смысле был ближе к себе; Мишке же было сложнее:
туфли жали, навыка хождения на высоких каблуках не было, кроме того, перед ним стояла нелегкая задача свой ломкий юношеский баритон каким-то образом превратить в девичий щебет; единственным способом, известным нам, было перейти на дискант; это звучало фальшиво и визгливо, но, как ни странно, работало на образ, придавая ему омерзительный оттенок капризности, склочности и вульгарности. Таким голосом можно и нужно ругаться на базаре. В создаваемом наспех образе угадывалась стерва...
И вот пошли... Кстати, о " пошли ". Мало того, что туфли на высоком каблуке, мало того, что они жали, он ведь пытался еще при этом изобразить женскую походку. Поэтому, почти хромая, не забывал развязно вихлять бедрами и в манере вокзальной шлюхи мне что-то выговаривать. На нас стали обращать внимание мужчины, вернее - на " нее ". Они, видимо, думали, что " она " сейчас со мной поссорится и тут они ее, тепленькую, и возьмут. Поэтому некоторые встречные мужчины просто разворачивались и шли за нами, вожделенно глядя на задорновские ножки. Положение становилось критическим, игра зашла далеко. А тут у него еще спустился чулок. Становилось совсем конфузно. Шмыгнув в ближайшую подворотню, Мишка задрал юбку и стал поправлять сползающий чулок. Это была уже откровенная эротика с точки зрения трех-четырех мужчин, как бы невзначай остановившихся возле. Но один из них, самый наглый, подошел поближе, чтобы лучше видеть. Тут бы мне, наконец, вступиться за честь " дамы ", но Задорнов меня опередил. Он к этому времени уже " закипал ". Швырнув подол юбки на место, он нарочито косолапо пошел на эротомана и, возвращая голос в привычный регистр, этак баском рявкнул ему: "Че те надо? Че те надо? Я вот тебе щас как дам! Пшел отсюда! "
Надо было видеть лицо того мужика. Отвисшая челюсть и выпученные глаза человека, который почувствовал, что вот именно сейчас он сходит с ума, что поехал чердак, который он никак не может удержать на месте. Он тряс этим чердаком и пятился от Задорнова, как от привидения. Наверно, бедный, долго потом на улице к девушкам не подходил. Но и это еще не все. Надо было возвращаться домой. И быстро. С чулком отношения не налаживались. Поэтому обратный путь мы проделали бегом, не придумав ничего более изящного, чем пустив меня впереди, а его (ее!) - сняв туфли, в одних сползающих чулках за мной с визгом: "Когда, сволочь, будешь алименты платить?! "
Простим юношам сомнительный характер этой шутки и не будем забывать, что начинающие сатирики почти всегда шутят грубовато, а это был всего-навсего тест на преодоление застенчивости. Я подозреваю теперь, что в отношениях с девочками именно это было основным, а не сами девочки. Поэтому любовь школьная была похожа на самовнушение и накручивалась воображением. И только для того, чтобы она увлеклась, произнесла слова заветные, чтобы совершился акт самоутверждения, чтобы понять, что я в этом вопросе - не последний, что я могу нравиться и даже, возможно, быть кем-то любимым, пусть даже на уровне слов, но главное - вырвать признание. То есть, получается, и это носило спортивный характер, все было в одном ряду: перестать быть толстым, перепрыгнуть всех, быстрее всех пробежать, а также покорить девочку, и хорошо бы - не одну. Это вздорное желание однажды чуть было не закончилось трагически.
Наташа В Мишином классе была одна необыкновенно хорошенькая девочка Наташа.
Полшколы любило примадонну школьного драмкружка Люсю, остальные, обладавшие более изощренным вкусом, - Наташу. Насчет вкуса объясню: Люсю, яркую, кокетливую, сексуальную, с лицом, словно созданным для рекламы косметических средств, мог полюбить каждый дурак (и юноша Володя в том числе), Наташу же нужно было еще разглядеть - и только хорошенько разглядев - оценить по достоинству, а затем полюбить. Такие поселяются в сердце надолго, их скромная, неяркая красота - долгоиграющая пластинка, многолетние цветы, и такая же скромная, тихая, но верная любовь к ним тлеет тоже очень долго, но не сгорает, а плавно переходит в нежную привязанность.
С такими же, как Люся, все происходит настолько же страстно, насколько и скоротечно. "Горело - остыло, горело - остыло, спасибо тебе, спасибо, за то, что было ",- как было спето еще в одной эстрадной песне об отгоревшей любви.
Десятки юношей-романтиков вздыхали по Наташе, не смея подойти близко, не смея даже заговорить. А все потому, что ее опекала многочисленная компания, где были даже ребята, вплотную приблизившиеся к криминальному миру. Одним из авторитетных людей в этой банде, этаким капо-реджиме районного разлива, был наш школьный рок-певец Женя. А наш барабанщик Костя был не просто поклонником Наташи, он поклонялся ей в буквальном смысле этого слова, как идолу. А для всей банды она была чем-то вроде талисмана, неприкосновенной звезды, мадонны, чистейшей прелести чистейшим образцом. Поэтому судьба Наташи в тот период была печальна: она могла принадлежать только всем вместе и никому в отдельности.
Так они " справедливо " решили, превратив Наташу во цвете лет в некий музейный экспонат, в этакую картину Леонардо, на которую все должны любоваться на расстоянии, а прикасаться - ни-ни!
Укравший эту картину или даже попытавшийся украсть - естественно преступник, причем самый страшный, нарушивший неписаный закон улицы, братан, плюнувший в самое братство. Вот таким преступником и оказался пылкий юноша Володя, начавший тайно встречаться с Наташей. Положение неприкасаемого музейного экспоната, надо сказать, Наташу тоже тяготило. Девушка к тому времени вполне созрела для конкретной любви, а массовое обожание могло удовлетворить одно только тщеславие. Но сколько же можно? Где тот смельчак, который шагнет, конкретно возьмет за руку и конкретно поцелует?! Где он, где?! Но никто не смел, все боялись Наташиной " крыши ". Храбрый и авантюрный паренек Володя, уже в то время очень любивший нарушать запреты, отважился. Но, видно, не столько потому, что был таким уж отчаянным, сколько потому, что умел быстро бегать.
Вот это его однажды и спасло. Стрелковый парк вам уже знаком. Теперь представьте вечер, но не поздний. Закат, короче. Спокойная гладь канала, беседка с белыми колоннами, и на другом берегу, строго напротив, скамейка, на которой сидят голубки, взявшись за руки. Две маленькие фигурки в чем-то светлом тонут в густой зелени парка. Блики заходящего солнца, причудливые тени - все на месте. В гармонию природы и чувств врывается странная, диссонансная нота. Это на другом берегу кто-то истошно кричит: " Вот они! "
Слева и справа от лирической пары два мостика через канал, метрах в ста друг от друга. Тот же голос кричит: "Окружай! Десять человек - на тот мостик, десять - на этот! "
Руки разомкнулись, глаза влюбленных тревожно всматриваются в тот берег, на котором так неожиданно появилась знакомая банда в неполном, но все равно впечатляющем составе. Они уже разделились и бегут к двум мостикам. На размышления и решение остается несколько секунд. "Беги, - говорит Наташа, - я их задержу! " "Ни за что! - отвечает Володя,- я остаюсь! Я их не боюсь! "
Лицо у рыцаря, однако, белее его рубашки. Голубые Наташины глаза кричат и плачут. " Беги быстрее! Ты что, их же там толпа, они искалечат тебя". Наташа - в принципе разумная девочка, она понимает, что силы не равны, что своим первым ответом Володя честь уже сохранил, поэтому в оставшиеся пятнадцать секунд честь можно как ненужный в данных обстоятельствах антиквариат отодвинуть и принять разумное, единственно верное решение.
"Беги же, беги! - опять повторяет Наташа. - Я их задержу! " Она полна решимости спасти любимого во что бы то ни стало, даже ценой собственного подвига. "Как она обо мне беспокоится!" - довольно мурлычет Володино тщеславие, но времени на осмысление сердечной победы совсем нет. " Ну... ладно ", - еще чуть медлит он, хотя решение уже принято.
"Давай! " - Наташа толкает его в направлении единственной оставшейся свободной щели в неотвратимо смыкающемся кольце врагов, и Володя делает спринтерский рывок за пределы кольца - к другому выходу из парка, к трамвайной линии. Он знает, что в курящей банде не найдется равных ему бегунов, и метров через тридцать - пятьдесят даже позволяет себе привстать и оглянуться. Он видит, что левый мостик уже опустел и ребята мелькают за ближайшими деревьями. А посреди правого мостика стоит Наташа с растопыренными руками и кричит в набегающие лица: " Не пущу-у!!! " Кричит в предельной истерике совершаемого подвига, в последнем броске на амбразуру дота. Но летящие пули не остановить розовыми лепестками Наташиных ладоней. Лица у них напряжены веселым азартом погони и предстоящей крови, поэтому они сметают Наташу с пути, как попавший под ноги газетный лист, и, не снижая темпа, бегут дальше, крича и воя от счастья травли, травли зайца, улепетывающего сейчас к трамвайной линии. Они даже забыли, что именно Наташа - причина погони, что она - центр сюжета; она вдруг перестала быть главной и, сшибленная с ног, сидит сейчас на мостике, закрыв лицо руками, и, видимо, плачет.
Все это за одно мгновение успевает увидеть Володя, потом продолжает бег, но уже как-то на автопилоте, формально, желание убежать почему-то пропадает. Тем не менее он метрах в двадцати от преследователей, а перед ним, тоже метрах в двадцати - трамвай, который в этот момент как раз на остановке. Володя делает последнее усилие и успевает влететь в трамвай. Погоня уже совсем рядом, но, кажется, вагоновожатому не улыбается перспектива иметь в своем трамвайном салоне агрессивную шпану, он закрывает двери, и трамвай трогается. Однако один, самый резвый, настигает трамвай и цепляется за " колбасу "... ( На всякий случай поясняю, что позади трамвая тогда была крохотная лесенка, похожая на укороченный корабельный трап, а внизу - такой большой металлический штырь, на который можно было встать, уцепившись за лесенку.
И ехать вот таким образом и означало - ехать на " колбасе ".)
Итак, внутри трамвая заяц, а один вырвавшийся вперед гончий пес висит сзади на " колбасе ". Володя видит его лицо: на нем постепенно сглаживается и исчезает азарт погони, пропадает собачья радость от того, что догнал, зато медленно появляется растерянность: он ведь теперь без кодлы, а он так не привык. Но он еще храбрится, показывает Володе кулак сквозь заднее стекло и беззвучно матерится. У Володи же совсем нет радости от того, что спасся, он чувствует, что все равно поступил как трус, оставив там Наташу, и это бегство будет с ним всю жизнь, если он сейчас не сохранит лицо. И, поскольку трамвай подходит к следующей остановке, он решается и выходит навстречу судьбе.
Судьба в лице преследователя не знает, как себя вести. Все шло более-менее прилично: заяц внутри, он снаружи, все на своих местах, погоня как бы продолжается, а там, может, и пацаны подтянутся, но тут - на тебе, выходит из трамвая и идет к нему, надо полагать - драться. Так можно было бы самому соскочить, а потом сказать пацанам, что не догнал, а так все придется исполнять долг. Он соскакивает с " колбасы " и прыгает перед Володей, принимая боксерские, как ему кажется, позы. В его глазах неразрешимая тоска охотника-дилетанта, случайно в одиночку завалившего в глухой тайге медведя и не знающего, что делать с трофеем. Поэтому он танцует перед Володей в боксерской стойке и подбадривает себя смелыми всхлипами типа: " Ну давай подходи, щас получишь, щас заработаешь ". И Володя покорно подходит, сокращая дистанцию. Но тому этого вовсе не надо, нельзя допустить, чтобы атака стала неизбежной, поэтому он угрожающе бормочет: " У меня первый разряд по боксу, нам в секции запретили драться на улице, но тебе я дам! Ух, я тебе да-ам! Ух, как я тебе... "
Они поменялись ролями, и он сам теперь превратился в зайца, решившего показать клыки - в хищного такого зайца. Однако заяц с клыками - как и тигр с морковкой, торчащей из пасти, - выглядит странно. Володя смеется... Пацан озадачен. Он опускает руки и смотрит на Володю с надеждой на то, что тот сошел с ума. И тут Володя говорит: " Идем! Отведи меня к ребятам. Я хочу поговорить с Женькой и остальными ". Это подарок, это наилучший выход для непутевого члена кодлы, который без кодлы - ноль, ничто. Он сейчас приведет Володю, как единственный, кто его догнал и поймал.
- Как? - все еще не веря в удачу, спрашивает он.
- Да так, - подтверждает Володя.- Скажешь, что ты меня поймал.
Я сдался.
- Сдался ? - радуется пацан.
- Сдался,- говорит наш Дон Жуан. - Идем.
И они идут назад к парку, Володя - в роли пленного - чуть впереди, парень - в роли конвоира - чуть сзади.
На лужайке перед скамейкой, на которой сидели влюбленные, собрались все преследователи. Они не знают, что теперь предпринять, но предпринять хочется.
А дичь ускользнула из-под носа, и стоять, лязгая челюстями вхолостую, гончие долго не могут. И тут, о радость! - один из них ведет беглеца, ведет прямо к ним. Поведение беглеца абсурдно: он что, не знает, что с ним сейчас будут делать? Но нет, идет смело, прямо в гущу легавых. Те невольно расступаются и обращаются с немыми вопросами к конвоиру: мол, что происходит? Сам идет на плаху или ты заставил? Конвоир, превратившийся в одночасье в первое лицо погони, пожимает плечами и скромно улыбается, но это скромность героя, которому самому как-то неудобно признаться, что это он поймал, ребята же тоже участвовали, так что пусть сами догадаются.
На лужайке - предвоенная тишина, предгрозовая; тишина, беременная дракой, мордобоем, расправой и кровью. Володя почему-то не чувствует страха и смотрит на себя как бы со стороны, как в кино, будто это и не с ним происходит.
Готовую вот-вот лопнуть тишину нарушает его спокойный голос: "Я хочу говорить с Женькой. Где главный? Где Биньковский? Я ему все объясню ". Но тон военного атташе, приехавшего на переговоры о перемирии во вражеское посольство, тут не проходит.
"Объяснить он хочет, кобель недорезанный, - раздается сзади вибрирующий тенорок, веселый и наглый, как реклама на телевидении. Это один из самых отпетых " пятачкистов " Игорь Лаптин, отзывающийся, конечно же, на кличку Лапоть. - Щас я тебе сам объясню, падла ",- говорит он, медленно вынимает из кармана финку, нажимает - и выщелкивается длинное лезвие.
Кодла безмолвно расступается; в образовавшемся круге - двое: Лапоть и доморощенный рижский Ромео, который, несмотря на запрет, покусился на икону и сейчас за это расплатится кровью. Он тем не менее продолжает, как это ни странно, не бояться и глядеть на эту ситуацию, будто из зала кинотеатра - на вульгарный боевик, в котором героя сейчас пырнут ножом.
Лапоть, разогревая себя, делает дежурный такой, без души, выпад финкой.
Володя, качнув корпусом, легко уходит от удара. Лапоть рычит и повизгивает, но чувствуется, что ему и самому не очень-то хочется попасть финкой в Володю; он уже однажды сидел и во второй раз не жаждет, однако репутацию крутого парня среди своих ему тоже терять не хочется. И он делает ложные замахи, дергает корпусом, и финка играет и блестит в его руке. Взгляд Володи прикован к ножу, и ясно, что в этом балете должны быть и кода, и финал, Лапоть обязан ударить; все ждут, у него просто выхода другого нет, он ведь не пижон какой-нибудь, не фраер дешевый, который вытащил перо, чтобы только его показать, пырнуть придется, а то пацаны не поймут, авторитет потеряет. Лапоть это начинает осознавать и, видно, решается, переходит к коде, лезвие в его руке вертится все быстрее, и отборный мат, который сопровождал его действия, становится сначала громче, а потом сильно обогащается всем, чему Лапоть научился в зоне.
И все громче и яростнее ругается Лапоть, потому что ему самому перед решающим тычком под ребра нужно довести себя до блатной истерики, до состояния сладкого аффекта, когда все по фигу. А вообще-то он парень тщедушный, маленький, даже с горбом небольшим, да и в зоне, по слухам, его никто не чтил, и он, что называется, спал у параши. И тем не менее сейчас что-то произойдет, будет финал, - чувствует Володя и тоже готовится, сейчас ему должна пригодиться спринтерская реакция, приобретенная в легкой атлетике. Он уже не смотрит на нож, он смотрит Лаптю прямо в лицо, надеясь предугадать по глазам момент удара. Лапоть делает шаг вперед, и Володя понимает: сейчас!..
Милиции, конечно, нет, но обиднее всего то, что и Наташи нет, она не видела, как он вернулся, и не увидит, как он геройски погибнет из-за нее или будет тяжело ранен.
"Получай, ссучара! " - ликует Лапоть и делает короткий решающий замах. И тут сбоку раздается резкий окрик: "Стоять! " Рука с ножом где-то на полпути притормаживает, теряет темп, будто споткнувшись об этот окрик, но по инерции продолжает двигаться прямо к Володиному животу, и тогда Володя неумело, обеими руками блокирует этот уже потерявший энергию удар. "Стоять, кому сказал! " - опять раздается резкий окрик Женьки Биньковского, ибо это именно он, и Лапоть неохотно опускает нож, потом вдруг перебрасывает из правой руки в левую, причем делает это даже весело, красиво, не без лихости - мол, эх, не получилось кровушки пустить! подбрасывает эдак винтом, лезвие крутит пируэт вокруг своей оси, и пока Володя любуется его полетом, ловит нож левой рукой, а правой бьет Володю в челюсть - с паршивой, как говорится, овцы хоть шерсти клок. Володя, к своему удивлению, успевает среагировать и на этот удар, успевает чуть-чуть отклонить лицо, и удар получается скользящим, ссадина на скуле - не более, но он понимает Лаптя и из вежливости падает. Лапоть гарцует перед телом поверженного противника, но тут же получает тычок в живот от Женьки. Женька тут непререкаемый авторитет, сидел ты там или не сидел - не важно, а его команды надо выполнять, о чем Женька Лаптю и напоминает. Лаптю надо слушаться, повиноваться, но это ему, однако, не западло, что в переводе с его языка на интеллигентный означает, что повиновение в данном случае не унижает человеческое достоинство Лаптя и не ущемляет его гордость, а, наоборот, сохраняет в коллективе принятую иерархию и поддерживает дисциплину.
Женька берет Володю под руку и отводит в сторону, на сепаратные переговоры.
Переговоры проходят парламентарно, вежливо. Впрочем, что это я ? Посмотреть, что творится в некоторых парламентах (я не только наш имею в виду), и поймешь, что поведение кодлы во главе с Женькой Биньковским по сравнению с ними - ну просто открытие Каннского фестиваля или бал в Аничковом дворце в присутствии императора. Поэтому и наш с Женькой диалог представляет собой не какую-нибудь там мерзкую мокрушную разборку, а вполне доброжелательный разбор полетов, при котором анализируются взаимные претензии, а также ошибки сторон, чтобы их больше не повторить. Тем более что Женька понимает: нам вдвоем еще в школьном ансамбле петь да петь.
- Ты скажи мне, засранец, на кой хрен ты встречался с Натальей, говорит Женя ,- мне когда сказали, я не поверил.
- Да я...
- Погоди, дай я скажу. Будто ты не знаешь, что, во-первых, - Женька загибает пальцы, - она ничья...
- А почему...
- Заткнись. Потому что ничья! Ноль-ноль, понял! Во-вторых, Костя Дмитриев на нее молится, и ты поступаешь не как товарищ, а как последняя паскуда. Он на нее молится, а ты в этом храме насрал, согласен?
Я согласен лишь отчасти и хочу сказать, что если я Наташу тоже люблю, то мои действия можно хотя бы частично оправдать. Но Женька это почти предвидит и еще не слетевший с моих губ аргумент бьет своим последним доводом: