Калашников Исай Калистратович. Гонители

   – Великий хан, сидя на коне, народы завоевать можно…
   – И те, что живут за стенами, – подсказал хан.
   – Да. Но управлять ими, сидя на коне, невозможно. Государь, прикажи не разорять города и селения. Пусть люди живут, как жили, и платят тебе…
   Ты возьмешь много больше того, что добывают твой воины. Так водится во всех государствах.
   Он с подозрением посмотрел на Чу-цая.
   – Ты хочешь, чтобы монгольский конь увяз всеми копытами в сточных ямах ваших городов и селений? Мы, кочевники, сильнее вас, и значит, наша жизнь более правильная. Потому небо благосклонно к нам.
   Своим настойчивым стремлением заставить его остановить бег монгольских коней и начать устроение жизни покоренных народов Чу-цай раздражал хана. Но он прощал ему все эти поучения и призывы за то, что Чу-цай умел – не раз убеждался – неплохо предугадывать будущее, был честен, смел, бескорыстен, сумел наладить строгий учет всех сокровищ, текущих к нему по степным дорогам, заботился, чтобы великолепие его двора смущало умы послов и чужедальних купцов, чтобы слава о его силе и могуществе распространилась по всему свету.
   Вот и сейчас, едва он подъехал к своей юрте, от двери до коновязи разостлали белый войлок. Сначала все это смешило его, но потом понял: так надо – и вскоре привык к знакам почтения, они уже не казались ему неумеренными. В одном он не изменил себе. Редко и неохотно, лишь по самым торжественным дням надевал богатую одежду. Летом ходил в холщовом халате, зимой в мерлушковой шубе. Он воин, и такая одежда ему к лицу больше, чем любая другая. Но пояс носил золотой. Это отличало его, повелителя. И этого было с него довольно. Не в этом радость, чтобы нацепить на себя как можно больше драгоценностей. Она совсем в другом…
   Ни на кого не глядя, он прошел в свою юрту. Следом за ним зашли Боорчу, Шихи-Хутаг, Чу-цай, Татунг-а. Снимая верхний халат, он обернулся к ним, сказал:
   – Делами будем заниматься завтра.
   Все они попятились к дверям, остался стоять только Боорчу.
   – Иди и ты.
   – Я хотел только спросить, не захочешь ли ты увидеть своего сына Джучи и Субэдэй-багатура?
   – Они вернулись?
   – Да, они только что приехали. Через день-два тут будет и Мухали. Как ты и повелел.
   – Останьтесь, – сказал он нойонам. – Позовите сына, Субэдэй-багатура и Джэбэ. Садитесь, нойоны. Это такие дела, которыми я готов заниматься и днем, и ночью.
   Весть о победе над меркитами гонцы принесли давно, ничего нового Субэдэй-багатур и сын, наверное, сказать не могли, а все равно послушать их хотелось: разговоры о победоносных битвах всегда вливали в него свежие силы и бодрость, побуждали к действию; мир становился таким, каким он хотел его видеть.
   Пришел Джэбэ. Этот храбрейший из его нойонов тяготился жизнью в орду.
   Для других посидеть в ханской юрте, подать совет или просто почесать языком, погреться в лучах его славы – счастье. Для Джэбэ – чуть ли не наказание. Его дело – мчаться на врага, увлекая за собой воинов.
   – Джэбэ, Субэдэй-багатур возвратился… Не застоялся ли твой конь?
   – Застоялся, великий хан! Когда седлать?
   – Сначала послушаем Субэдэй-багатура и моего сына.
   Субэдэй-багатур и Джучи не успели сменить походной одежды. Они принесли в юрту дух степных трав, запах лошадиного пота. Воины, вошедшие следом, свалили к ногам хана подарки – лучшее, что было захвачено у врагов. Субэдэй-багатур виновато сказал:
   – Меркиты не люди Алтан-хана, взять у них нечего.
   Боорчу присел перед подарками, с пренебрежением перебрал мечи в побитых ножнах, луки в простых саадаках, железные шлемы, большие чаши из белой глины, покрытые прозрачной глазурью.
   – Когда я был маленьким, моя бабушка говорила мне: «Идешь по дороге подбирай все, что унести в силах, а дома и выбросить можно».
   Хан нахмурился. Боорчу принижает вес победы Субэдэй-багатура. Он был против этого похода. Другого ждать от него не приходится. Боорчу все еще водит дружбу с отстраненным от дел Джэлмэ. А тот не образумился, стоит на своем: война не приносит счастья.
   – Боорчу, скажи, в чем самая высокая радость для истинного мужа?
   Боорчу задумался, а хан смотрел на него. Они ровесники. Но косы на висках Боорчу туги и шелковисты, как в прежние годы, в круглой мягкой бороде, в редких усах ни единого седого волоса. Почему? Может, седина признак не старости, но зрелости ума?
   – Ну, Боорчу… – поторопил он его.
   – По-моему, самая высокая радость – сесть на быстрого коня, спустить ловчего сокола и мчаться за ним, подбирая сбитых птиц…
   – И все? Остыло твое сердце, Боорчу! Это радость маленькая. Самая большая радость в другом. Она в том, чтобы пригнуть к земле врага, захватить все, что у него есть, заставить его женщин рыдать и обливаться слезами, в том, чтобы сесть на его откормленного коня и превратить животы его любимых жен в постель для отдыха. Вот… Ты говоришь: добыча так худа, что не стоило ее брать. Разве борец выходит на круг и напрягает свое тело только ради награды? Свалить всех, оставаясь на ногах, стать сильнейшим среди сильных – вот что движет борцом. А доблесть воина выше доблести борца, и радость его больше.
   По всему было видно, Боорчу не согласен. Но спорить с ним он был не намерен, повернулся к Субэдэй-багатуру и сыну, заставил их рассказывать о походе. Субэдэй-багатур, как всегда, был немногословен:
   – Ну, догнали… Разбили… Возвращаемся назад – нас догоняет войско.
   Сразились…
   Это для него было новостью.
   – Какое войско? Рассказывай ты, Джучи.
   – Хорезмшаха Мухаммеда. Владетеля сартаулов.
   – Позовите сюда сартаула Махмуда. Рассказывай, Джучи.
   Он часто перебивал сына вопросами. Ему хотелось знать о владетеле сартаулов как можно больше. И какой он из себя, и как одеты его воины, какое у них оружие, как они сражаются. То, что Джучи сам поехал на переговоры, рассердило его.
   – Это глупость! Тебя могли убить.
   – Убить могли и другого, отец.
   – Но ты – мой сын. Этот Мухаммед потом бы везде хвастал, что он снял голову сыну самого Чингисхана. Я недоволен тобой, Джучи. И тобой, Субэдэй-багатур.
   – В любом сражении я и другие твои сыновья рискуем головой, – упрямо возразил Джучи.
   – Пасть в сражении и отдать свою голову просто так, даром, – разница.
   Не умничай, Джучи, а слушай, что тебе говорю я. Кто мнит, что понимает больше старших, тот ничего не понимает.
   Сын замолчал.
   В юрту вошел Махмуд Хорезми. Этот человек, до глаз заросший бородой, со своим караваном проникал повсюду, выведывал все, что хотел знать хан.
   Под его началом немало мусульман, и все служили хану верно. Правда, а награда за службу была подходящая… Махмуд, кланяясь и оглаживая бороду, начал было сыпать пышное пустословие приветствий (до чего любят всякие сверкающие слова эти сартаулы!), но он прервал его:
   – Ты из Хорезма?
   – Твой ничтожный раб родился там.
   – Кто у вас владетель?
   – Хорезмшах Мухаммед, да продлит аллах его… э-э… – Купец запнулся, глаза его с синеватыми белками засмеялись. – Да будет ему во всем неудача!
   – Что это за владетель? Не вздумай принижать его, чтобы я возвысился в своих глазах. Говори правду.
   – Великий хан, владения хорезмшаха обширны и богаты, войско храброе и многочисленное.
   – Сколько же у вас воинов?
   – Мне трудно сказать. Но, думаю, хорезмшах может выставить не менее тридцати – сорока туменов.
   – Ого! Не прибавляешь?
   – Для чего? Я служу тебе, великий хан.
   – Крепок ли, един ли его улус?
   – Нет, великий хан.
   – Почему?
   – Большинство владетелей разных султанов, эмиров хорезмшах покорил в последние годы…
   – Я тоже подвел под свою руку многие племена и народы недавно. Ты хочешь сказать, у нас с ними все одинаковое?
   – Может быть, в чем-то и одинаковое. Мне судить об этом трудно. Я давно не был на родине.
   – Скажи, если все одинаковое, почему ты здесь?
   – Великий хан, в твоих руках дороги для купеческих караванов, идущих на восток. Чем будешь сильнее ты, тем безопаснее дороги, тем больше прибыль у купцов. Ты, великий хан, надежда всех, кто торгует или хочет торговать в твоих куренях, в городах и селениях тангутов, китайцев…
   – Думаю, ты говоришь правду. Ну, иди. Я позову тебя позднее.
   Он проводил взглядом купца, долго молчал. Весть о хорезмшахе меняла все его замыслы.
   – Видишь, Боорчу, не я врагов, а враги меня ищут… Все вы знаете, я повелел возвратиться Мухали, чтобы самому еще раз пойти на Алтан-хана.
   Теперь я этого не могу сделать.
   – Ты хочешь воевать с Мухаммедом? – спросил Боорчу.
   – Не я хочу… Джэбэ, ты отправляйся во владения Кучулука. Приведи их к покорности, Кучулука убей. Сделай с остатками найманов то же, что сделал Субэдэй-багатур и мой сын с остатками меркитов. Как только мы прикончим Кучулука, пределы моего улуса придвинутся вплотную к пределам хорезмшаха.
   Два камня, сталкиваясь, высекают искры… Я остаюсь тут. Добивать Алтан-хана придется Мухали. Он заслужил великих почестей. Как отличить его? Ни серебра, ни золота, ни редких камней, ни жен-красавиц, ни проворных рабов ему не нужно. Сам все добудет, усердствуя в стремлении исполнить мое повеление. Чу-цай, что давали прежние государи Китая своим воителям, украшенным всеми доблестями?
   – Они жаловали титулы…
   – Джаутхури? – скривился от пренебрежения хан.
   – Почему только джаутхури? Есть и другие почетные титулы. Ван…
   – У нас был уже один ван, другого не надо.
   – Ваны тоже бывают разные. Например, го-ван – князь государства. Выше его может быть только сам император.
   – Го-ван… Го-ван, – повторил хан, прислушиваясь. – Может быть, и подойдет. Я подумаю. А чем вознаградить тебя, мой храбрый Субэдэй-багатур, тебя, мой сын?
   – Сражаться под твоим тугом, водить твоих воинов для меня награда, сказал Субэдэй-багатур.
   Сын промолчал. Он хотел что-то сказать, но, как видно, не решился.
   – Я подумаю, как вознаградить вас. Теперь ступайте отдыхать.
   Джучи спросил:
   – Отец, ты будешь сегодня у нашей матери?
   Идти к Борте, постаревшей, ворчливой (для нее он все еще оставался Тэмуджином), хан не собирался. Но что-то мешало ему прямо сказать об этом.
   Может быть, ждущие, просящие глаза Джучи, может быть, что-то другое.
   В юрту впорхнула Хулан. Веселая, румяная, приветливая, сверкая украшениями, позванивая браслетами, прошла к нему, села рядом. Она обладала властью над ним, какой не было ни у одной из жен, и он с охотой сносил эту необременительную, порой даже приятную власть.
   – Наш Кулкан не видел тебя уже несколько дней… Подари вечер нам.
   Все-таки она умела приходить на помощь, когда это было необходимо. Он улыбнулся Джучи, развел руками – сам понимаешь, ты же мужчина… Сын не принял его дружеской доверительности. Поклонился ему не как отцу, как повелителю.
   – Могу ли я попросить о милости?
   Помедлив, он с холодком сказал:
   – Проси.
   – Прошу милости не для себя. Мы взяли в плен младшего из сыновей Тохто-беки. Он такой стрелок из лука, каких я не видел. Спроси у Субэдэй-багатура. И молод.
   – Это так, – подтвердил Субэдэй-багатур и неожиданно разговорился: Он поистине не знает, что такое промах. Где нам не попасть в корову, попадет в коровий глаз.
   Хан вспомнил, как гнался за хуланом, метал стрелу за стрелой – и все мимо… Они радуются силе и твердости руки, зоркости глаза какого-то недобитого врага, когда… Но об этом никому не скажешь. Досада росла в нем.
   – Что же ты хочешь для этого… как его?
   – Для Хултугана. Сохрани ему жизнь, отец. Такие люди рождаются редко.
   Досада переросла в неясную обиду. Хулан это почувствовала.
   Наклонилась к Джучи.
   – Не взваливал бы на плечи отца все несущие, лишние заботы.
   – Стыдись, он твой соплеменник, меркит, – укорил ее Джучи.
   На висках Хулан качнулись подвески с крупными рубинами. Вспыхнули уши, стали ярче рубинов, но сдержанность не оставила ее.
   – Тебе ли, Джучи, напоминать об этом?
   – Тебе ли, женщина, встревать в разговор мужчин?
   – Женщина создана для того, чтобы оберегать мужчин.
   – И путаться под ногами, когда они того не желают.
   Они говорили вполголоса, и со стороны все можно было принять за шутку. Но хан видел, как ширится, углубляется непримиримость сына и Хулан.
   Гневно приказал:
   – Хватит! – Глянул на нойонов – они стояли, потупив взоры, будто стыдились того, что слышали, – быстро-быстро пересчитал пальцы. – Джучи, для вас, моих сыновей, я завоевал столько земель, покорил столько племен и народов… И ты просишь… Не можешь обойтись без какого-то Хултугана, сына врага нашего рода! Не будет милости! Самое лучшее место для врага – в земле.
   – Смилуйся, отец, ради меня!
   – Ради тебя, ради всех моих сыновей и внуков я не знаю покоя, не даю себе отдыха. Я думаю о том, как уничтожить врагов, ты, мой сын, – о том, как сохранить им жизнь. Это негодное дело. Подумай о своем имени. Доброе имя ищи – не найдешь, дурную славу скобли – не соскоблишь… Боорчу, скажи кешиктенам, пусть они отправят Хултугана к его отцу и старшим братьям.
   – Великий хан…
   – Молчи, Боорчу, и делай что велено!
   – Отец, это жестоко… Ты жесток, отец! – Кровь отхлынула от лица Джучи, страдальческие глаза стали большими – будто его самого приговорили к казни.
   В душе хана шевельнулось смутное сомнение в своей правоте, но он отмахнулся от него: сомнение – удел людей слабых.
   – Да, сын, я жесток. Но жестокость к врагу – милосердие к ближним.
   Сын молча вышел из юрты.

Глава 7

   За городской стеной Хотана на просторной равнине шло торжественное пятничное богослужение. Правоверные молились, обратив благочестивые лица в ту сторону, где за горами, реками, пустынями была священная родина пророка – благословенная Мекка. Над правоверными возвышался деревянный мимбар,^[39] на нем стоял Алай ад-Дин.
   Кучулук осадил коня перед мимбаром. Пыль из-под копыт серым облаком покатилась на правоверных. За спиной Кучулука сопели кони его воинов.
   Имам, лизнув палец, перевернул страницу Корана, метнул на Кучулука и его воинов настороженно-враждебный взгляд. Уничтожением посевов вокруг Хотана и Кашгара Кучулук принудил мусульман к покорности. Но они тайно и явно уповали на хорезмшаха Мухаммеда… Несколько дней назад Кучулук потребовал от Алай ад-Дина включить в хутбу свое имя. Старый гурхан вознесся в райские сады, слушать песнопение ангелов, и теперь Кучулук был единственным правителем остатков его владения, наследником его титула.
   Имам отложил Коран, поднял к лицу сухие руки.
   – О боже! – Слово вырвалось, как вздох. – Сделай вечными основы царства и веры, подними знамена ислама и укрепи столпы неоспоримого шариата, сохраняя державную власть великого, справедливого, великодушного владыки народов, господина султанов, распространителя устоев спокойствия и безопасности, дарителя благодеяний – того кто дает помощь рабам, больным, того, кому дана помощь от неба, кому дана победа над врагами, кто поддерживает правду, земной мир и веру – халифа Насира, – да сделает аллах, которому слава, вечным его царство в халифате над землей и да увеличит его доброту и благодеяния.
   К концу чтения хутбы голос имама набрал силу, он раскатывался над правоверными не смиренной просьбой, а грозным предостережением.
   – Я не слышал своего имени, – сказал Кучулук. – Может быть, ты произнес его слишком тихо?
   – Твоего имени я не произносил.
   – Почему, достойный?
   – Законным государем и правителем может быть только тот, чью власть освятил своим соизволением наместник пророка – халиф.
   Имам говорил с ним как с учеником медресе, ровным голосом, но из глаз не уходила враждебная настороженность.
   – Ваш халиф далеко. Ты, имам, узаконишь мою власть над правоверными.
   – Я этого не сделаю.
   – Найду другого имама.
   – Другой тоже не сделает. Это право принадлежит халифу. Никому более.
   – Тогда ты поедешь в Багдад и возвратишься с соизволением халифа.
   – Я не поеду в Багдад. И халиф не даст тебе своего соизволения.
   – Зачем, достойный, упрямишься? Ты видишь, я терпелив. И ты знаешь: я настойчив.
   – Мы напрасно тратим время. Правоверными не может править неверный.
   Ты надел на нас ярмо покорности, но наши души тебе не облачить в одежды лицемерия.
   – Я хорошо понял тебя, имам. Правоверные не могут быть подданными неверного. Тогда мне остается одно: обратить подданных в свою веру или веру моей жены, дочери гурхана.
   – Твоя вера и вера твоей жены есть заблуждение ума человеческого.
   – Ты лжешь, имам! – Кучулук привстал на стременах. – Эй, вы, поклонники пророка Мухаммеда! Слушайте меня, вашего правителя и повелителя. Я утверждаю: ваша вера – обман. За сотни лет до вашего Мухаммеда бог послал на землю Христа. Разве не так? Разве об этом не сказано в чтимой вами книге? Подтверди, имам, если ты честный человек.
   Имам молчал, прижимая к груди Коран с потрепанными, побитыми углами.
   – Молчишь? Да и что ты можешь сказать! Бог один, и ему не для чего отправлять людям одного за другим своих посланцев. Ваш Мухаммед сам себя возвел в пророки. Я спрашиваю вас: если ваш пророк обманщик – кто вы, его последователи? Вы не правоверные, вы легковерные. Пусть любой из вас подойдет и докажет мне, что я говорю неправду.
   Мусульмане смотрели на Кучулука с гневом и страхом. Нижняя челюсть у имама отвисла, в сивой бороде темнел провал рта. Такого богохульства он, неверное, в жизни не слышал.
   – Сказано: люди – или ученые, или ученики, остальные – невежды и варвары. Да простит тебе аллах твое неведение.
   – Вы не хотите спорить? Тем хуже для вас. Вашу лживую веру я запрещаю. Отныне никто не посмеет напяливать на голову чалму, возносить молитвы по Корану. Молитесь, как молятся почитающие Будду или Христа.
   Замеченный в нарушении моего повеления будет наказан: в дом поселю воинов – кормите и одевайте.
   Крики возмущения заглушили его слова. Кучулук выхватил из рук имама Коран, разорвал его, бросил на землю.
   – Будь ты проклят! Пусть прах засыплет твой поганый язык! – крикнул имам.
   Воины накинулись на толпу. Засвистели плети. Кони сбивали и топтали людей.
   Разогнав верующих, Кучулук велел распять имама на дверях медресе.
   Крутость устрашила мусульман, но не прибавила, скорее убавила число сторонников Кучулука. И когда к его владениям подошел Джэбэ с двадцатью тысячами воинов, мусульмане не подумали защищать свои города и селения, хуже того – они начали нападать на воинов Кучулука. О сражении с монголами нечего было и думать. Он отступал, и его войско таяло, как снег под жарким солнцем. С ним остались только найманы, но их было слишком мало…
   …Усталые кони медленно поднимались в гору. На безоблачном небе гасли звезды, разгоралась яркая, кроваво-красная заря. Рядом с Кучулуком дремала в седле Тафгач-хатун. Ее маленькие руки вцепились в переднюю луку седла, голова клонилась на грудь. Кучулук потряс ее за плечо.
   – Упадешь.
   Она встряхнулась, потерла ладонью припухшие глаза, виновато улыбнулась.
   – Не могу больше.
   – Сейчас остановимся. Наши кони устали больше, чем мы. – Он оглянулся. Воины тащились за ним без всякого порядка, многие дремали. Нам, кажется, не уйти.
   Тафгач-хатун испуганно глянула на него.
   – Настигнут?
   – Да. Скорей всего – сегодня.
   – Может быть, нам покориться?
   – Покориться? – Кучулук горько усмехнулся. – Этим мы не спасем ничего. Даже свою жизнь. Я всегда знал, что монголы придут за моей головой. На месте Чингисхана я сделал бы то же самое. Когда меня убьют, хорезмшах порадуется. А ему плакать надо.
   – Тебя… убьют? – Тафгач-хатун, кажется, только сейчас поняла до конца грозящую им опасность. – А как же я?
   – Не думаю, что они убивают и женщин.
   Они въехали в узкую, сжатую с обеих сторон крутыми горами долину. По дну ее бежал шумный ручеек. Красные блики зари плясали на стремнине. Кони тянулись к воде. Кучулук спешился, помог сойти с седла Тафгач-хатун.
   – Отдыхай. – Он разостлал на берегу ручья чепраки. – Есть хочешь?
   Она покачала головой.
   Воины, отпустив коней пастись, молчаливые, угрюмые, валились на землю. Вершины гор осветило солнце. На косогоре, заросшем терновником, перекликались птицы. Кучулук хотел было послать на косогор караульных, но передумал.
   – Ты спи, хатун, спи, а я поднимусь вон туда. Мне все равно не уснуть.
   – Я пойду с тобой.
   Косогор был крут. Ноги скользили по траве. Пока поднимались, Тафгач-хатун несколько раз упала, до крови поцарапала правую руку. Солнце быстро поднималось, горы были залиты теплым светом, снизу к вершинам ползли клочья тумана, далеко внизу поблескивала кривая сабля реки.
   Тафгач-хатун сидела, уткнув подбородок в колени, смотрела на горы, на полоску реки повлажневшими глазами.
   – Неужели мы должны умереть? Я не хочу, Кучулук!
   – Я сказал: ты не умрешь.
   – Но я не хочу жить без тебя, Кучулук. Что жизнь, если не будет тебя!
   – Лучше не думай об этом.
   – Знаешь что… Если придет час смерти, убей меня сам. Слышишь? Не смотри на меня так, господин мой! Убей, и я буду счастлива. Только сделай это как-нибудь… чтобы я не видела. – Она заплакала.
   Кучулук сел с нею рядом. Она обхватила его руками за шею, мокрым лицом прижалась к щеке, поцеловала.
   – Ты сделаешь это? Сделаешь? – Шепот ее звучал страстно, исступленно.
   – Сделаю, – выдавил он из себя.
   Ему тоже хотелось заплакать.
   Она успокоилась, положила голову на его плечо, закрыла глаза. Внизу храпели воины, пофыркивали кони. Над травой порхали белокрылые бабочки.
   Дыхание Тафгач-хатун стало ровным, глубоким. Он положил ее на траву, и она что-то сонно пробормотала. Дрема стала подкрадываться и к нему. Он встал, походил, растирая отяжелевшую голову. Внизу, у реки, вспыхнуло облачко пыли, покатилось на гору. Вскоре он увидел всадников. Рысили дозоры, ощупывая всю местность, за ними шло войско.
   – Вот и все, – вслух сказал он.
   Подошел к Тафгач-хатун. Она спала, подложив под голову ладони. Солнце разрумянило ее щеки, на носу выступали капельки пота, и в каждой горело по горячей искорке. Он вынул нож.
   – Прощай, хатун…
   Поставил конец ножа на грудь жены, туда, где билось сердце, с силой ударил кулаком по ручке и не оглядываясь побежал к воинам.
   Заседлав коней, поскакали вниз, навстречу врагам, навстречу своей гибели.
   Битва была недолгой. Монголы и приставшие к ним мусульмане окружили и посекли найманов. Среди павших отыскали, Кучулука. Джэбэ приказал отрубить ему голову, насадить на копье и показать во всех городах. Пусть мусульмане ничего не боятся, молятся своему богу, как молились в прежние времена.

Глава 8

   Шагнув в комнату, где по утрам принимал пищу и беседовал с везиром, шах удивленно остановился. Везира не было. Не было и Джалал ад-Дина. Ну, сын опаздывает не впервые. А вот с везиром такого никогда не случалось.
   Что с ним? Где он, сын ослицы? Резко повернулся на высоких каблуках, шагнул к дверям и лицом к лицу столкнулся с матерью. Она вплыла в комнату в сопровождении векиля Шихаба Салиха и шейха Меджд ад-Дина Багдади. Это было так неожиданно, что он невольно отступил назад.
   – Ты, кажется, не рад видеть свою мать?
   – Садитесь. – Он указал на подушки, разложенные вокруг дастархана, Я рад видеть тебя всегда. Но сюда без зова не ходят. – Тяжелым взглядом он посмотрел на векиля и шейха.
   Людей более ненавистных, чем эти двое, не было во всем государстве.
   По их наущению мать влезает в его дела…
   – Матери идут к своим сыновьям по зову сердца. – Не дожидаясь, когда сядет он, мать опустилась на подушки, оправила складки шелкового платья. Ты ждешь своего везира?
   – Жду.
   – Сегодня твой везир не придет.
   – Что с ним?
   – Успокой свое сердце, истерзанное заботами о благе государства. С везиром ничего не случилось. И ничего не случится. У его дома поставлена стража.
   Шах бросил быстрый взгляд на дверную стражу – не сменили ли и его телохранителей? И гнев, и неясный страх смешивались в нем. Он ждал, что еще скажет мать, но она молчала.
   – Кто и зачем поставил стражу? – раздражение все-таки прорвалось в его голосе.
   – Плешивый возбудил недовольство опоры твоего могущества – кыпчакских эмиров. Он стал слишком стар, и жемчужина его ума утонула в луже глупости.
   Я сочла, что будет благом уберечь тебя и всех нас от этого человека.
   Шихаб Салих поглаживал седую бороду, пряча в ней усмешку. Шейх спокойно тянул из чашки чай, ел миндальное пирожное. Эти люди сговорились.
   Он ждал, что так оно и будет. Везир не был угоден ни матери, ни имамам, ни кыпчакским эмирам.
   – А если я желаю, чтобы везир и впредь был со мной?
   – Твое желание свято! – Мать вздохнула. – Но у тебя будет много затруднений. И я не смогу ничем помочь тебе, мой сын. Сердце матери не выдержит этого.
   – Хорошо, – буркнул он и, спасая свое лицо, добавил:
   – Я и сам подумывал о другом везире.
   – Достойнейшие из людей государства перед тобой.
   Шейх слегка наклонил голову, векиль согнулся почти до земли. Шейх умен и тверд, с ним будет трудно. Если уж выбирать из этих двух, пусть везиром будет Шихаб Салих, этот сын свиньи достаточно хитер, чтобы не перечить ему. Ну, обождите, аллах свидетель, обоим оторву голову…