Страница:
Лунный свет струился над вершинами деревьев. Вновь было тихо. От напряжения заныли пальцы, сжимающие стрелу. Ответный рев изюбра заставил Чиледу вздрогнуть. Густое утробное мычание возникло где-то в глубине леса, подрагивая, поднялось выше, раскатилось над деревьями.
Изюбр возник на плешине бесшумным видением. Остановился, наклонив голову с белыми поблескивающими рогами, серый лоснящийся бок, казалось, был покрыт изморозью. Чиледу начал натягивать лук. Его остановил Дайдухул-Сохор. Кивком головы он показал в сторону. Чиледу повернул голову. Справа в черноте сосняка похрустывали сучья. Оттуда рысью выскочил второй изюбр, круто оборвал бег. Мгновение животные стояли неподвижно, потом разом, как по сигналу, ринулись друг на друга. С костяным треском сомкнулись рога, защелкали копыта, взрывая землю.
В этой битве было столько яростной запальчивости, бешеной неустрашимости, что Чиледу стало не по себе. Животные то расходились, то кидались в битву вновь. Из ноздрей вместе с горячим паром вырывался надсадный крик, он становился все более громким и тяжким. Оба изнемогали в драке. Но больше уже не расходились, толкали друг друга, сминая кустики.
На короткое время замирали. И все начиналось сначала.
– Все! – неожиданно громко сказал Дайдухул-Сохор. – Они намертво сцепились рогами.
– А разве так бывает? – спросил Чиледу.
– Бывает. Правда, редко… Не люблю я, когда так получается. Пойду прикончу. А вы разводите огонь.
…От яркого огня исходило тепло. Голова Дайдухул-Сохора лежала на мягких коленях жены. Он смотрел на летящие в черное небо искры, на ветку сосны, покачиваемую жаром огня.
– Разве у нас плохо, Чиледу?
– У вас хорошо.
– Оставайся.
– Я бы и остался… Но…
– А-а, ты служишь Тэмуджину, и у тебя дела! – В голосе Дайдухул-Сохора прозвучала насмешка.
– Не только дела. Ну, и дела тоже… Знаешь, зачем я приехал?
– Наверное, что-нибудь просить. Нас, лесные племена, считают бедными.
Но мы ни у кого ничего не просим. Чаще просят у нас.
– Ты не угадал, Дайдухул-Сохор. Я должен поссорить тебя с тайчиутами и меркитами.
– Вон что! И как ты это сделаешь?
– Не знаю.
– Не ломай себе голову. Не получится. Мой отец завещал мне лучше, чем стада, оберегать мир. Это я и делаю. Тайр-Усун и Тохто-беки, которых ты так ненавидишь, много раз пытались втянуть меня в драку. Не получилось. Он сел, кривым сучком поправил головни. – У нас есть леса, полные дичи, долины для выпаса скота. Нам нечего искать в чужих нутугах. И мне непонятно, чего ищут степные народы?
– Они тоже хотят мира и покоя.
– И твой хан Тэмуджин?
– И он… – неуверенно подтвердил Чиледу.
– Он хочет сидеть в лесочке, как мы сейчас сидим, и выжидать, когда враги сплетутся рогами. Я тебе уже говорил: не люблю, когда так получается. Но еще меньше мне хочется быть одним из этих изюбров.
Понимаешь?
– Чего тут не понять!
Над огнем взлетели искры и исчезли в черном небе без следа.
Глава 4
Глава 5
Изюбр возник на плешине бесшумным видением. Остановился, наклонив голову с белыми поблескивающими рогами, серый лоснящийся бок, казалось, был покрыт изморозью. Чиледу начал натягивать лук. Его остановил Дайдухул-Сохор. Кивком головы он показал в сторону. Чиледу повернул голову. Справа в черноте сосняка похрустывали сучья. Оттуда рысью выскочил второй изюбр, круто оборвал бег. Мгновение животные стояли неподвижно, потом разом, как по сигналу, ринулись друг на друга. С костяным треском сомкнулись рога, защелкали копыта, взрывая землю.
В этой битве было столько яростной запальчивости, бешеной неустрашимости, что Чиледу стало не по себе. Животные то расходились, то кидались в битву вновь. Из ноздрей вместе с горячим паром вырывался надсадный крик, он становился все более громким и тяжким. Оба изнемогали в драке. Но больше уже не расходились, толкали друг друга, сминая кустики.
На короткое время замирали. И все начиналось сначала.
– Все! – неожиданно громко сказал Дайдухул-Сохор. – Они намертво сцепились рогами.
– А разве так бывает? – спросил Чиледу.
– Бывает. Правда, редко… Не люблю я, когда так получается. Пойду прикончу. А вы разводите огонь.
…От яркого огня исходило тепло. Голова Дайдухул-Сохора лежала на мягких коленях жены. Он смотрел на летящие в черное небо искры, на ветку сосны, покачиваемую жаром огня.
– Разве у нас плохо, Чиледу?
– У вас хорошо.
– Оставайся.
– Я бы и остался… Но…
– А-а, ты служишь Тэмуджину, и у тебя дела! – В голосе Дайдухул-Сохора прозвучала насмешка.
– Не только дела. Ну, и дела тоже… Знаешь, зачем я приехал?
– Наверное, что-нибудь просить. Нас, лесные племена, считают бедными.
Но мы ни у кого ничего не просим. Чаще просят у нас.
– Ты не угадал, Дайдухул-Сохор. Я должен поссорить тебя с тайчиутами и меркитами.
– Вон что! И как ты это сделаешь?
– Не знаю.
– Не ломай себе голову. Не получится. Мой отец завещал мне лучше, чем стада, оберегать мир. Это я и делаю. Тайр-Усун и Тохто-беки, которых ты так ненавидишь, много раз пытались втянуть меня в драку. Не получилось. Он сел, кривым сучком поправил головни. – У нас есть леса, полные дичи, долины для выпаса скота. Нам нечего искать в чужих нутугах. И мне непонятно, чего ищут степные народы?
– Они тоже хотят мира и покоя.
– И твой хан Тэмуджин?
– И он… – неуверенно подтвердил Чиледу.
– Он хочет сидеть в лесочке, как мы сейчас сидим, и выжидать, когда враги сплетутся рогами. Я тебе уже говорил: не люблю, когда так получается. Но еще меньше мне хочется быть одним из этих изюбров.
Понимаешь?
– Чего тут не понять!
Над огнем взлетели искры и исчезли в черном небе без следа.
Глава 4
Тянулись тревожные дни и ночи. Тэмуджин ждал найманов, ждал удара со стороны меркитов, тайчиутов, татар. Временами сам себе казался заоблавленным зверем. Угроза спереди и сзади, слева и справа. Уйти некуда. Остается сидеть и, натопырив уши, вертеть во все стороны головой, чтобы вовремя увернуться от смертоносной стрелы. Под видом шаманов, слабоумных бродяг разослал во все кочевья ловких людей – его глаза и уши.
Вооружал, обучал, снаряжал воинов.
А тут еще люди Алтан-хана китайского. Он-то думал, что о нем давно забыли. Но его помнили. Привезли жалованье джаутхури – расшитые халаты, шелковые ткани, чашу из серебра. Обрадовался было: невелика прибыль, а все же прибыль. Но взамен люди Алтан-хана потребовали коней. Не попросили, а нагло потребовали. Как же, джаутхури – слуга сына неба! Но что было делать? Дал коней, во весь рот улыбался посланцам, заверял их, что счастлив отдать великому хуанди не только несколько сотен коней, но и все, что у него есть. Посланцы тоже улыбались и жмурили глаза – своими руками выдавил бы эти глаза!
Больше всего он боялся нападения найманов и властолюбивого брата Ван-хана – Эрхе-Хара. Но время шло, и найманы не поворачивали коней к его кочевьям. А вскоре и вовсе ушли из кэрэитских владений.
«Глаза и уши» донесли: старый Инанча-хан на охоте упал с лошади, сильно расшибся. Лежит чуть ли не при смерти. А два его сына, Буюрук и Таян, сидят у постели и ждут, кому хан вручит власть над улусом.
Эрхе-Хара без поддержки найманов притих – не тронь меня, и я тебя не трону. Неповоротливый Таргутай-Кирилтух почесывал бабью грудь, медлил, опасаясь, что в случае неудачи опять побегут его нукеры и нойоны. Татары, те дерзки и отважны, уж они бы не упустили случая, но побаивались повернуться спиной к Алтан-хану – охоч до ударов в затылок великий хуанди.
Оставались задиристые меркиты. Они было выступили, но, узнав, что найманы возвратились, отложили поход, решили, видимо, лучше подготовиться.
Самое бы время хори-туматам пошевелить Тохто-беки. Но Чиледу не оправдал надежд Тэмуджина. Прожил у своих соплеменников осень и зиму, возвратился по весеннему теплу ни с чем. Мало того, что не исполнил его повеления, он еще начал рассуждать о том, как нехорошо и недостойно натравливать людей друг на друга.
Услышав это, Тэмуджин даже на месте не усидел.
– Учить меня вздумал?!
– Не учить… Но я много старше тебя, хан Тэмуджин, мои глаза видели больше. Не становись таким, как все другие нойоны.
– Так, так… Я было подумал, ты не смог выполнить мое повеление, а ты, смотрю, не захотел. В первом случае ты мог надеяться на снисхождение, но сейчас… Я извлек тебя из ямы, в яме же издохнешь. Доберусь и до твоих хори-туматов!..
Очень удивился этому решению сотник Чиледу. Судорога пробежала по худому лицу, мукой налились глаза. Думал: упадет на колени, запросит пощады, – но он пробормотал невнятное и непонятное:
– Ты сын Есугея… Я ошибался… – Сгорбился и, подталкиваемый нукерами, вышел из юрты.
А потом случилось непостижимое. Чиледу бежал из ямы, прихватив своего подростка-сына, и скрылся неизвестно куда. Для них кто-то приготовил коней, оружие, кто-то связал караульного. Тэмуджина разгневал не столько побег, сколько этот неизвестный помощник.
В юрту приволокли караульного. Он трясся от страха и твердил одно:
«Не видел. Не знаю». Вне себя от злости, приказал отрубить ему голову. Но неожиданно вмешалась мать. Она подошла к нему, строго сказала:
– Не казни парня. Он не виноват. Я знаю настоящего виновника.
– Кто он?
– Это я скажу тебе одному.
Он велел всем выйти из юрты.
– Из ямы Чиледу освободила я.
Не поверил. Усмехнулся, не разжимая губ.
– Ты скрутила руки воину?
– Я просто приказала выпустить… Руки связали уж потом, для отвода глаз.
– Почему ты это сделала, мать? Зачем вмешиваешься в мои дела?
– Ты был с ним несправедлив. Тебе тяжело, сын, я знаю. Но не ожесточай своего сердца. Жестокость всегда оборачивается против того, от кого исходит. Что дашь людям, то от них и получишь.
Взгляд матери был строг и требователен. Давно уже она не говорила с ним так.
Разговор оставил на его душе смутное беспокойство. Много раз он ловил себя на том, что меряет свои поступки глазами матери, и это сердило его.
Человек не вольный в своих поступках – раб. А разум раба сонлив и немощен.
Тэмуджин нутром чуял: затишью больше не быть. Снова над степью ходят тучи. Они не рассеются, не оросив травы кровавым дождем.
В эту тревожную пору в кочевье Тэмуджина неожиданно пришел Ван-хан с сыном и четырьмя нойонами. На старого хана и его спутников страшно было смотреть. Одежда износилась в прах, висела клочьями, истрепанные гутулы обвязаны ремнями.
– Ты ли это, хан-отец?
На худой, морщинистой шее Ван-хана часто билась синяя жилка, глубоко запавшие глаза заблестели. Но он справился с собой, пригладил седые всклокоченные волосы.
– Я пришел к тебе обессиленным, имея только то, что на мне. Скажи сразу, поможешь ли мне, или я должен уйти отсюда ни с чем, как уходил от других владетелей? – Горечь и ожесточение звучали в его голосе.
– Излишне об этом спрашивать, хан-отец! Разве не столь же ничтожным я представал перед тобой? Ты принял меня и возвысил. Видит небо, я сделаю то же самое!
Ван-хан успокоенно кивнул головой, с презрением глянул на своих нойонов.
– Иного я не ждал от тебя, сын мой Тэмуджин. И все же… Многое пришлось пережить и понять за это время. Все мои надежды были растоптаны… Сын Нилха-Сангун, запомни этот день. Когда бог призовет меня и займешь мое место в улусе, не забывай, что сделал для нас хан Тэмуджин.
– Отец, улус сначала надо отбить у Эрхе-Хара…
– Отобьем, Нилха-Сангун, – сказал Тэмуджин. – Но не сразу. Нам сейчас нельзя идти на Эрхе-Хара.
– Почему? – насторожился Ван-хан. – Найманы ушли.
– Но есть еще и меркиты. Едва мы ввяжемся в войну с твоим братом, они будут здесь. Разграбят все мои курени. Я думаю, не нужно ждать, когда они придут. Надо ударить на них.
Нилха-Сангун заерзал на месте.
– Ты возьмешь нас в поход и дашь под начало отца сотню воинов…
– Тангуты были щедрее, они давали хану три сотни, – пробормотал Арин-тайчжи.
Тэмуджин понял, что они его подозревают в неуважении к Ван-хану, в хитроумии. Рассердился:
– Резвость языка не всегда говорит о резвости ума. Я бы в войске хана-отца стал сражаться даже простым воином. Но я не сделаю хана-отца сотником. В моем улусе ваш Джагамбу со своими людьми. Возьми их, хан-отец, под свою руку. Дальше. Из десяти лошадей одну, из десяти волов одного, из десяти овец одну – такой хувчур[4] я налагаю на свой улус. И все это даю тебе, хан-отец. Ты можешь идти со мной на меркитов, но можешь и не ходить.
Однако все, что будет там добыто, – твое. Сразу после этого мы возьмемся за Эрхе-Хара.
Хан чуть не прослезился. Но его сын все-таки остался чем-то недоволен. Глупый человек!
В степи едва зазеленела трава, отощавшие за зиму кони еще не отъелись, а Тэмуджин уже повел своих воинов в поход. Он рассудил, что в эту пору Тохто-беки не ждет нападения. А застать врасплох – значит победить. Об этом он никогда не забывал.
Его нойоны снова не очень-то обрадовались походу. Но вслух возражать никто не решался – всем была памятна горькая участь Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ. В этом походе он понял, что люди в воинском строю – его люди.
Любого из них он мог послать на смерть. Только тут, в седле, он чувствовал себя настоящим ханом, владыкой жизни своих людей. Вот если бы и в дни мирной жизни было так же…
Все получалось, как он и ожидал. Меркитские курени только что перебрались на летние кочевья. Люди, измученные зимними холодами, радовались теплу, свежей зелени, были ленивы и неосмотрительны. Три первые куреня он захватил без всякого сопротивления. Но дальше дело пошло труднее. Меркитские воины начали быстро стягиваться в тугой кулак. За каждый курень приходилось сражаться с возрастающим ожесточением.
Идти дальше было опасно. И хотя добыча, попавшая в его руки, оказалась невеликой и не шла ни в какое сравнение с тем, что захватили когда-то у татар, он благоразумно повернул назад.
Провожая его, вдали на холмах маячили всадники. Тэмуджин послал к Тохто-беки пленного меркита.
– Передай своему нойону: слышал я, что когда-то мой отец Есугей-багатур попортил тебе, Тохто-беки, шею. Я довершу то, что начал мой отец, – вернусь и сниму твою криво сидящую голову! Жди меня.
Меркит уезжал на куцей хромоногой лошадке, колотил ее пятками в бока, со страхом оглядывался, а вслед несся хохот, свист воинов, смех нойонов.
К Тэмуджину подъехал Нилха-Сангун, спросил:
– Ты не забыл, что вся добыча принадлежит моему отцу?
– Тебе велел напомнить о добыче отец? – сузил глаза Тэмуджин.
– Я, кажется, могу спросить и сам.
Спросить-то он, конечно, мог. Но эти расспросы раздражали Тэмуджина.
Нилха-Сангун раньше был неплохим человеком, добродушным, покладистым, но за время скитаний по чужим владениям сильно изменился, стал беспокойным, недоверчивым, въедливым и все норовил подменить собою отца.
– О добыче и о другом я хотел бы поговорить с ханом-отцом.
– Он сейчас среди воинов Джагамбу…
Это надо было понимать так: хочешь поговорить – поезжай. Хотя ты и хан, и победитель, но не отцу искать встречи с тобой. Тэмуджин опустил руки, начал пригибать к ладоням пальцы – раз, два, три, четыре…
– Нилха-Сангун, я хочу отблагодарить хана-отца перед лицом своих воинов. Позови его сюда.
Сын Ван-хана медлил. Его круглое, щекастое лицо (когда вернулся из скитаний, был худ и бледен, но быстро набрал тело) стало хмуро-задумчивым, должно быть, он решал, правильно ли будет, если отец поедет на зов Тэмуджина. Смотри, какой!.. Тэмуджин снова начал загибать пальцы, но небо вразумило Нилха-Сангуна, он повернул лошадь, поскакал назад, к воинам Джагамбу.
Боорчу и Джэлмэ, слышавшие весь разговор, всяк по-своему оценили сына Ван-хана.
– Гордец! – бросил немногословный Джэлмэ.
– Моя бабушка говорила о таких: мерин, все еще думающий, что он жеребец! – сказал Боорчу.
Они судили о сыне Ван-хана слишком уж вольно, по-доброму Тэмуджину следовало пресечь такие речи, но он промолчал.
Ван-хан подъехал вместе с Нилха-Сангуном, Джагамбу и своими нойонами.
Тэмуджин велел остановить войско, построить его в круг. В середину круга въехал вместе с Ван-ханом.
– Мои верные воины! Я водил вас на злокозненных татар – мы сокрушили их. Я повел вас на меркитов, и они бежали в страхе. Однако было время – я держал в руках не разящий меч, а обломок железа для выкапывания корней.
Мое имя и моя жизнь исчезли бы в безызвестности, но нашелся великодушный человек, который посадил меня на коня, вложил в руки оружие, поддержал отеческим словом. Этот человек – Ван-хан. Воины и нойоны, настал день, когда я могу за добро воздать добром, возместить хотя бы малую долю того, что получил от хана-отца. Всю добычу я отдаю Ван-хану.
Воины молчали. И он понял, что воинская добыча принадлежит не только ему. Всяк должен был получить свою долю – таково древнее привило. Он грубо, неосмотрительно нарушил его, и это могло плохо сказаться на его будущем. Отыскал глазами Боорчу и Джэлмэ. Но советоваться было некогда.
Повернулся к Ван-хану:
– Позволь, хан-отец, без награды не оставить отважных.
– Делай, сын, как тебе лучше.
Ван-хан, видимо, не хуже, чем он, чувствовал, что означает молчание воинов, – хороший старик все-таки. Тэмуджин привстал на стременах, и голос зазвенел с веселой силой:
– Воины и нойоны, хан-отец не принимает всю добычу. Он великодушно уступает часть добытого вам. Пусть каждый возьмет то, что может увезти на своем верховом коне. Вы заслужили большего, и я буду помнить об этом. Я поведу вас в другие походы, и вы получите вдвое больше того, что отдали сегодня.
Воинский строй рассыпался, люди устремились к повозкам с захваченным добром.
Все получилось не так уж плохо, и Тэмуджин был доволен.
– Ну что, хан-отец, сразу двинемся на твоего черного[5] братца, или дадим отдохнуть и людям, и коням?
Мелкие морщинки собрались на рябом лбу Ван-хана. Тэмуджин догадывался, что у него сейчас на душе. Эрхе-Хара готовится к битве. Если они его разом не одолеют, война станет затяжной, а это опасно: очухаются меркиты или соберутся с духом тайчиуты… Придется отступить, а их отступление укрепит Эрхе-Хара. И сам Тэмуджин немало думал об этом…
– Нам медлить нечего! – сказал Нилха-Сангун, непочтительно опережая отца. – Я не увижу покоя, пока не вышвырнем Эрхе-Хара из наших кочевий!
– Экий ты торопливый, – с досадой упрекнул его Ван-хан. – Не подтянув подпруги, кто вдевает ногу в стремя?
– Хан-отец, я, как и твой сын, думаю: на Эрхе-Хара надо идти сейчас.
– Почему, сын мой Тэмуджин?
– Мы побили Тохто-беки. Весть об этом сейчас летит по степи. Страх вселяется в наших врагов. Этот страх – наш лучший воин. Сам учил меня когда-то, хан-отец…
– Ты слишком высоко ставишь набег на меркитов, Тэмуджин.
– Хан-отец, все стоит на своем месте. Я знаю людей. Беда, которая идет, всегда кажется больше той, что прошла. Пошли в свои кочевья людей, пусть они шепотом устрашат нойонов и воинов.
– Ты молод, дерзок, но не безрассуден – пусть же будет по-твоему.
От обозов с добычей доносились крики, ругань. Воины метались, хватая что подвернется под руку. Один приторочил к седлу двух живых овец, второй – целую связку железных котлов, третий – молодую женщину, четвертый юртовый войлок. Мимо ехал Даритай-отчигин. Он нагрузил своего коня так, что из-за узлов еле видна была его маленькая голова.
– Дядя, – окликнул его Тэмуджин, – ты почему так мало взял?
Даритай-отчигин повернул к нему потное озлобленное лицо.
– Постыдился бы, племянник мой хан Тэмуджин… Уравнял нас с безродными воинами…
Вооружал, обучал, снаряжал воинов.
А тут еще люди Алтан-хана китайского. Он-то думал, что о нем давно забыли. Но его помнили. Привезли жалованье джаутхури – расшитые халаты, шелковые ткани, чашу из серебра. Обрадовался было: невелика прибыль, а все же прибыль. Но взамен люди Алтан-хана потребовали коней. Не попросили, а нагло потребовали. Как же, джаутхури – слуга сына неба! Но что было делать? Дал коней, во весь рот улыбался посланцам, заверял их, что счастлив отдать великому хуанди не только несколько сотен коней, но и все, что у него есть. Посланцы тоже улыбались и жмурили глаза – своими руками выдавил бы эти глаза!
Больше всего он боялся нападения найманов и властолюбивого брата Ван-хана – Эрхе-Хара. Но время шло, и найманы не поворачивали коней к его кочевьям. А вскоре и вовсе ушли из кэрэитских владений.
«Глаза и уши» донесли: старый Инанча-хан на охоте упал с лошади, сильно расшибся. Лежит чуть ли не при смерти. А два его сына, Буюрук и Таян, сидят у постели и ждут, кому хан вручит власть над улусом.
Эрхе-Хара без поддержки найманов притих – не тронь меня, и я тебя не трону. Неповоротливый Таргутай-Кирилтух почесывал бабью грудь, медлил, опасаясь, что в случае неудачи опять побегут его нукеры и нойоны. Татары, те дерзки и отважны, уж они бы не упустили случая, но побаивались повернуться спиной к Алтан-хану – охоч до ударов в затылок великий хуанди.
Оставались задиристые меркиты. Они было выступили, но, узнав, что найманы возвратились, отложили поход, решили, видимо, лучше подготовиться.
Самое бы время хори-туматам пошевелить Тохто-беки. Но Чиледу не оправдал надежд Тэмуджина. Прожил у своих соплеменников осень и зиму, возвратился по весеннему теплу ни с чем. Мало того, что не исполнил его повеления, он еще начал рассуждать о том, как нехорошо и недостойно натравливать людей друг на друга.
Услышав это, Тэмуджин даже на месте не усидел.
– Учить меня вздумал?!
– Не учить… Но я много старше тебя, хан Тэмуджин, мои глаза видели больше. Не становись таким, как все другие нойоны.
– Так, так… Я было подумал, ты не смог выполнить мое повеление, а ты, смотрю, не захотел. В первом случае ты мог надеяться на снисхождение, но сейчас… Я извлек тебя из ямы, в яме же издохнешь. Доберусь и до твоих хори-туматов!..
Очень удивился этому решению сотник Чиледу. Судорога пробежала по худому лицу, мукой налились глаза. Думал: упадет на колени, запросит пощады, – но он пробормотал невнятное и непонятное:
– Ты сын Есугея… Я ошибался… – Сгорбился и, подталкиваемый нукерами, вышел из юрты.
А потом случилось непостижимое. Чиледу бежал из ямы, прихватив своего подростка-сына, и скрылся неизвестно куда. Для них кто-то приготовил коней, оружие, кто-то связал караульного. Тэмуджина разгневал не столько побег, сколько этот неизвестный помощник.
В юрту приволокли караульного. Он трясся от страха и твердил одно:
«Не видел. Не знаю». Вне себя от злости, приказал отрубить ему голову. Но неожиданно вмешалась мать. Она подошла к нему, строго сказала:
– Не казни парня. Он не виноват. Я знаю настоящего виновника.
– Кто он?
– Это я скажу тебе одному.
Он велел всем выйти из юрты.
– Из ямы Чиледу освободила я.
Не поверил. Усмехнулся, не разжимая губ.
– Ты скрутила руки воину?
– Я просто приказала выпустить… Руки связали уж потом, для отвода глаз.
– Почему ты это сделала, мать? Зачем вмешиваешься в мои дела?
– Ты был с ним несправедлив. Тебе тяжело, сын, я знаю. Но не ожесточай своего сердца. Жестокость всегда оборачивается против того, от кого исходит. Что дашь людям, то от них и получишь.
Взгляд матери был строг и требователен. Давно уже она не говорила с ним так.
Разговор оставил на его душе смутное беспокойство. Много раз он ловил себя на том, что меряет свои поступки глазами матери, и это сердило его.
Человек не вольный в своих поступках – раб. А разум раба сонлив и немощен.
Тэмуджин нутром чуял: затишью больше не быть. Снова над степью ходят тучи. Они не рассеются, не оросив травы кровавым дождем.
В эту тревожную пору в кочевье Тэмуджина неожиданно пришел Ван-хан с сыном и четырьмя нойонами. На старого хана и его спутников страшно было смотреть. Одежда износилась в прах, висела клочьями, истрепанные гутулы обвязаны ремнями.
– Ты ли это, хан-отец?
На худой, морщинистой шее Ван-хана часто билась синяя жилка, глубоко запавшие глаза заблестели. Но он справился с собой, пригладил седые всклокоченные волосы.
– Я пришел к тебе обессиленным, имея только то, что на мне. Скажи сразу, поможешь ли мне, или я должен уйти отсюда ни с чем, как уходил от других владетелей? – Горечь и ожесточение звучали в его голосе.
– Излишне об этом спрашивать, хан-отец! Разве не столь же ничтожным я представал перед тобой? Ты принял меня и возвысил. Видит небо, я сделаю то же самое!
Ван-хан успокоенно кивнул головой, с презрением глянул на своих нойонов.
– Иного я не ждал от тебя, сын мой Тэмуджин. И все же… Многое пришлось пережить и понять за это время. Все мои надежды были растоптаны… Сын Нилха-Сангун, запомни этот день. Когда бог призовет меня и займешь мое место в улусе, не забывай, что сделал для нас хан Тэмуджин.
– Отец, улус сначала надо отбить у Эрхе-Хара…
– Отобьем, Нилха-Сангун, – сказал Тэмуджин. – Но не сразу. Нам сейчас нельзя идти на Эрхе-Хара.
– Почему? – насторожился Ван-хан. – Найманы ушли.
– Но есть еще и меркиты. Едва мы ввяжемся в войну с твоим братом, они будут здесь. Разграбят все мои курени. Я думаю, не нужно ждать, когда они придут. Надо ударить на них.
Нилха-Сангун заерзал на месте.
– Ты возьмешь нас в поход и дашь под начало отца сотню воинов…
– Тангуты были щедрее, они давали хану три сотни, – пробормотал Арин-тайчжи.
Тэмуджин понял, что они его подозревают в неуважении к Ван-хану, в хитроумии. Рассердился:
– Резвость языка не всегда говорит о резвости ума. Я бы в войске хана-отца стал сражаться даже простым воином. Но я не сделаю хана-отца сотником. В моем улусе ваш Джагамбу со своими людьми. Возьми их, хан-отец, под свою руку. Дальше. Из десяти лошадей одну, из десяти волов одного, из десяти овец одну – такой хувчур[4] я налагаю на свой улус. И все это даю тебе, хан-отец. Ты можешь идти со мной на меркитов, но можешь и не ходить.
Однако все, что будет там добыто, – твое. Сразу после этого мы возьмемся за Эрхе-Хара.
Хан чуть не прослезился. Но его сын все-таки остался чем-то недоволен. Глупый человек!
В степи едва зазеленела трава, отощавшие за зиму кони еще не отъелись, а Тэмуджин уже повел своих воинов в поход. Он рассудил, что в эту пору Тохто-беки не ждет нападения. А застать врасплох – значит победить. Об этом он никогда не забывал.
Его нойоны снова не очень-то обрадовались походу. Но вслух возражать никто не решался – всем была памятна горькая участь Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ. В этом походе он понял, что люди в воинском строю – его люди.
Любого из них он мог послать на смерть. Только тут, в седле, он чувствовал себя настоящим ханом, владыкой жизни своих людей. Вот если бы и в дни мирной жизни было так же…
Все получалось, как он и ожидал. Меркитские курени только что перебрались на летние кочевья. Люди, измученные зимними холодами, радовались теплу, свежей зелени, были ленивы и неосмотрительны. Три первые куреня он захватил без всякого сопротивления. Но дальше дело пошло труднее. Меркитские воины начали быстро стягиваться в тугой кулак. За каждый курень приходилось сражаться с возрастающим ожесточением.
Идти дальше было опасно. И хотя добыча, попавшая в его руки, оказалась невеликой и не шла ни в какое сравнение с тем, что захватили когда-то у татар, он благоразумно повернул назад.
Провожая его, вдали на холмах маячили всадники. Тэмуджин послал к Тохто-беки пленного меркита.
– Передай своему нойону: слышал я, что когда-то мой отец Есугей-багатур попортил тебе, Тохто-беки, шею. Я довершу то, что начал мой отец, – вернусь и сниму твою криво сидящую голову! Жди меня.
Меркит уезжал на куцей хромоногой лошадке, колотил ее пятками в бока, со страхом оглядывался, а вслед несся хохот, свист воинов, смех нойонов.
К Тэмуджину подъехал Нилха-Сангун, спросил:
– Ты не забыл, что вся добыча принадлежит моему отцу?
– Тебе велел напомнить о добыче отец? – сузил глаза Тэмуджин.
– Я, кажется, могу спросить и сам.
Спросить-то он, конечно, мог. Но эти расспросы раздражали Тэмуджина.
Нилха-Сангун раньше был неплохим человеком, добродушным, покладистым, но за время скитаний по чужим владениям сильно изменился, стал беспокойным, недоверчивым, въедливым и все норовил подменить собою отца.
– О добыче и о другом я хотел бы поговорить с ханом-отцом.
– Он сейчас среди воинов Джагамбу…
Это надо было понимать так: хочешь поговорить – поезжай. Хотя ты и хан, и победитель, но не отцу искать встречи с тобой. Тэмуджин опустил руки, начал пригибать к ладоням пальцы – раз, два, три, четыре…
– Нилха-Сангун, я хочу отблагодарить хана-отца перед лицом своих воинов. Позови его сюда.
Сын Ван-хана медлил. Его круглое, щекастое лицо (когда вернулся из скитаний, был худ и бледен, но быстро набрал тело) стало хмуро-задумчивым, должно быть, он решал, правильно ли будет, если отец поедет на зов Тэмуджина. Смотри, какой!.. Тэмуджин снова начал загибать пальцы, но небо вразумило Нилха-Сангуна, он повернул лошадь, поскакал назад, к воинам Джагамбу.
Боорчу и Джэлмэ, слышавшие весь разговор, всяк по-своему оценили сына Ван-хана.
– Гордец! – бросил немногословный Джэлмэ.
– Моя бабушка говорила о таких: мерин, все еще думающий, что он жеребец! – сказал Боорчу.
Они судили о сыне Ван-хана слишком уж вольно, по-доброму Тэмуджину следовало пресечь такие речи, но он промолчал.
Ван-хан подъехал вместе с Нилха-Сангуном, Джагамбу и своими нойонами.
Тэмуджин велел остановить войско, построить его в круг. В середину круга въехал вместе с Ван-ханом.
– Мои верные воины! Я водил вас на злокозненных татар – мы сокрушили их. Я повел вас на меркитов, и они бежали в страхе. Однако было время – я держал в руках не разящий меч, а обломок железа для выкапывания корней.
Мое имя и моя жизнь исчезли бы в безызвестности, но нашелся великодушный человек, который посадил меня на коня, вложил в руки оружие, поддержал отеческим словом. Этот человек – Ван-хан. Воины и нойоны, настал день, когда я могу за добро воздать добром, возместить хотя бы малую долю того, что получил от хана-отца. Всю добычу я отдаю Ван-хану.
Воины молчали. И он понял, что воинская добыча принадлежит не только ему. Всяк должен был получить свою долю – таково древнее привило. Он грубо, неосмотрительно нарушил его, и это могло плохо сказаться на его будущем. Отыскал глазами Боорчу и Джэлмэ. Но советоваться было некогда.
Повернулся к Ван-хану:
– Позволь, хан-отец, без награды не оставить отважных.
– Делай, сын, как тебе лучше.
Ван-хан, видимо, не хуже, чем он, чувствовал, что означает молчание воинов, – хороший старик все-таки. Тэмуджин привстал на стременах, и голос зазвенел с веселой силой:
– Воины и нойоны, хан-отец не принимает всю добычу. Он великодушно уступает часть добытого вам. Пусть каждый возьмет то, что может увезти на своем верховом коне. Вы заслужили большего, и я буду помнить об этом. Я поведу вас в другие походы, и вы получите вдвое больше того, что отдали сегодня.
Воинский строй рассыпался, люди устремились к повозкам с захваченным добром.
Все получилось не так уж плохо, и Тэмуджин был доволен.
– Ну что, хан-отец, сразу двинемся на твоего черного[5] братца, или дадим отдохнуть и людям, и коням?
Мелкие морщинки собрались на рябом лбу Ван-хана. Тэмуджин догадывался, что у него сейчас на душе. Эрхе-Хара готовится к битве. Если они его разом не одолеют, война станет затяжной, а это опасно: очухаются меркиты или соберутся с духом тайчиуты… Придется отступить, а их отступление укрепит Эрхе-Хара. И сам Тэмуджин немало думал об этом…
– Нам медлить нечего! – сказал Нилха-Сангун, непочтительно опережая отца. – Я не увижу покоя, пока не вышвырнем Эрхе-Хара из наших кочевий!
– Экий ты торопливый, – с досадой упрекнул его Ван-хан. – Не подтянув подпруги, кто вдевает ногу в стремя?
– Хан-отец, я, как и твой сын, думаю: на Эрхе-Хара надо идти сейчас.
– Почему, сын мой Тэмуджин?
– Мы побили Тохто-беки. Весть об этом сейчас летит по степи. Страх вселяется в наших врагов. Этот страх – наш лучший воин. Сам учил меня когда-то, хан-отец…
– Ты слишком высоко ставишь набег на меркитов, Тэмуджин.
– Хан-отец, все стоит на своем месте. Я знаю людей. Беда, которая идет, всегда кажется больше той, что прошла. Пошли в свои кочевья людей, пусть они шепотом устрашат нойонов и воинов.
– Ты молод, дерзок, но не безрассуден – пусть же будет по-твоему.
От обозов с добычей доносились крики, ругань. Воины метались, хватая что подвернется под руку. Один приторочил к седлу двух живых овец, второй – целую связку железных котлов, третий – молодую женщину, четвертый юртовый войлок. Мимо ехал Даритай-отчигин. Он нагрузил своего коня так, что из-за узлов еле видна была его маленькая голова.
– Дядя, – окликнул его Тэмуджин, – ты почему так мало взял?
Даритай-отчигин повернул к нему потное озлобленное лицо.
– Постыдился бы, племянник мой хан Тэмуджин… Уравнял нас с безродными воинами…
Глава 5
Рыжий, белоногий красавец конь закусывал удила, круто выгибал шею.
Эрхе-Хара левой рукой натягивал поводья, правой, стиснутой в кулак, потрясал над головой.
– У-у, чесоточные овцы!..
Нойоны стояли у входа в ханскую юрту, безучастно слушали его ругань.
Поодаль толпились пешие нукеры с луками в руках. Неподвижно висели четыре белых туга на высоких древках. И эти четыре туга, и эта большая юрта, и эти нойоны с нукерами были его. У-у, проклятые нойоны… Легко и покорно склонились перед ним, когда шел сюда с найманами. А сейчас так же легко готовы склониться перед своим прежним повелителем Тогорилом-братоубийцей.
Истребить надо было всех до единого! Стоят, как каменные истуканы, уверенные в своей неуязвимости. Рука потянулась к сабле, но, глянув на нукеров, он понял, что не успеет зарубить ни одного из этих трижды предателей. Закидают стрелами… Отпустил поводья. Конь вынес его из куреня в открытую степь. За ним скакали человек десять – пятнадцать его товарищей. С ними он был в изгнании, с ними пришел сюда, с ними уходит.
То ли ветер, то ли пыль бьет по глазам. Расплывается родная земля, затуманиваются вершины сопок. Великий боже, где ты? Где твоя правда и справедливость? Почему не сгинул, не издох в песках пустынь, не утонул в реках, не пал от рук разбойных людей братоубийца хан?
Страна найманов, его вторая родина, встретила Эрхе-Хара унынием и печалью народа: тяжело болел великий правитель, мудрый человек Инанча-хан.
Что будет со страной, если он умрет? Кто сможет заменить его?
В ханской ставке было тихо. У голубого островерхого шатра в скорбном молчании толпились люди. Эрхе-Хара пропустили в шатер. Инанча-хан лежал на толстых шелковых одеялах. Его лицо безобразно распухло, почернело, глаза заплыли, из круглого рта с хрипом вырывалось дыхание, колебля редкие седые усы. Возле хана с правой стороны на коленях стояли два его сына, Таян-хан и Буюрук, и юная наложница тангутка Гурбесу, с левой стороны сутулился длиннорукий, уродливо-нескладный Коксу-Сабрак, о чем-то шептались сын Таян-хана Кучулук, хмурый подросток, и главноначальствующий над писцами, хранитель золотой ханской печати молодой уйгур Татунг-а.
Эрхе-Хара стал на колени в ногах хана, приложился губами к одеялу.
Ему хотелось плакать. Жаль было хана. К нему он был добр… Ему хотелось плакать и от жалости к себе – кто теперь будет покровителем и заступником?
Таян-хан? Старший сын умирающего повелителя косит узкие глаза на красавицу тангутку, незаметно ловит ее руку с длинными, гибкими пальцами, вздыхает, но, кажется, не скорбь выдавливает его вздохи. Таян-хан человек мягкий, не высокомерный, но с легким, ненадежным нравом. Ему, видимо, давно уже надоело сидеть у ложа умирающего. Его руки все настойчивее ловят пальцы тангутки. А Буюрук? Он сердито подергивает плечами и понемногу придвигается к Гурбесу. Придвинувшись совсем близко, ущипнул тангутку за бедро. Она медленно повернула голову, покрытую накидкой, гневно сверкнула большими черными глазами. До чего же красива! Маленький прямой нос, полные, немного вытянутые вперед и слегка вывернутые губы, грешные тени под глазами… Не зря старый хан возвысил ее над всеми своими женами и наложницами.
Костистой рукой Коксу-Сабрак тронул Эрхе-Хара за плечо, знаком приказал следовать за собой. Они вышли из шатра. Коксу-Сабрак провел его в пустую юрту, сипло спросил:
– Ну, что у тебя?
– Нойоны сдавали курень за куренем. Пришлось бежать.
– Эх, ты… – Коксу-Сабрак сел, подпер руками голову.
– А что я? Не надо было уводить воинов.
– Не надо было… – печально согласился Коксу-Сабрак. – Да что сделаешь… Эх… Подвел нас великий хан.
В юрту вошел Буюрук.
– Эрхе-Хара опять выгнали, – сказал ему Коксу-Сабрак. – И меркитов побил Тэмуджин. Этот маленький хан становится опасным.
– Плохо. Все плохо…
Буюрук ходил по юрте, подергивая крутыми плечами, взмахом головы отбрасывал распущенные волосы, но они тут же наползали на лицо.
Коксу-Сабрак тоже поднялся, заложил руки за горбатую спину, поворачивал голову вслед Буюруку – узкая, похожая на хвост жеребенка, борода елозила по немощной груди.
– Все плохо, – повторил Буюрук. – Отец еще не испустил последнего вздоха, а брат уже примеряет ханскую шапку.
– Пропадет государство, – вздохнул Коксу-Сабрак. – Не по его голове ханская шапка. Без стыда липнет к отцовской наложнице у его смертного ложа. Как может править народом человек, не умеющий управлять собой?
– Она, распутная, ему голову заморочила! – крикнул Буюрук, косоротясь. – Властвовать хочет!
У юрты, послышалось Эрхе-Хара, прошумели и стихли легкие шаги. Он встревожился. Неизвестно, чем кончится ссора братьев. Ему лучше держаться подальше от того и другого…
– Я пойду, – сказал он.
– Погоди, – остановил его Буюрук. – Может быть, нам позвать сюда брата и все ему высказать? Неужели он не одумается?
– Я уже говорил с ним. – Коксу-Сабрак безнадежно махнул рукой. – Не слушает.
– Надо прикончить змею тангутку. Велю ее задушить! Тогда некому будет нашептывать…
Полог юрты откинулся. В нее вошли Гурбесу и Кучулук. Остановились у порога. В тени от накидки горящими углями мерцали глаза Гурбесу. Сын Таян-хана нагнул голову, сжал костяную рукоять ножа. У Эрхе-Хара вспотели ладони – худы его дела, ох, и худы!
– Ты очень громко говоришь, Буюрук, – усмехнулась Гурбесу. – Мы все слышали.
– А почему я должен говорить тихо? Я дома, и мне нечего опасаться.
Бойся ты, тангутское отродье, привезенная в мешке!
– Завидуешь брату? Хочешь убить меня, а потом и до него добраться?
Кучулук, они собираются извести твоего отца.
– Заговорщики! – ломким голосом крикнул Кучулук, его лицо с мягким пушком на щеках залила краска. – Мой отец прикажет казнить вас!
– Ну, змея… – удивился Буюрук. – Успела отравить и этого.
– Поди-ка сюда, сынок, – позвал Кучулука Коксу-Сабрак. – Послушай меня, старого человека.
– Я не желаю слушать шептунов! – Кучулук выскочил из юрты.
За ним неторопливо вышла Гурбесу. Все подавленно молчали.
Коксу-Сабрак сокрушенно качал головой.
– Что теперь делать? – спросил Буюрук.
– Уносить ноги.
– Таян-хан не посмеет поднять на нас руку.
– Э-э, Буюрук… Ты спроси у Эрхе-Хара, что способен сделать человек с единокровными братьями, если заподозрит, что они покушаются на его власть и на жизнь любимой им женщины. Собирайтесь, пока не поздно. Многие нойоны пойдут с нами…
Они скрытно покинули ханский курень. По дороге к ним пристали нойоны с воинами. Таян-хан послал погоню. Но нукеры Инанча-хана, чтившие Коксу-Сабрака, тоже присоединились к нему. Тогда Таян-хан выступил сам. Но он опоздал. К этому времени под рукой Буюрука и Коксу-Сабрака оказалось достаточно воинов, чтобы противостоять Таян-хану.
Два войска остановились друг перед другом. В небе над ними кружились стервятники. Они хорошо знали, что если в степи собирается много всадников и они идут друг на друга, быть богатому пиршеству. Но Таян-хан не решался нападать на младшего брата и прославленного Коксу-Сабрака. Чего-то выжидал. Буюрук и Коксу-Сабрак вызвали его на переговоры. Съехались между рядами воинов. Таян-хана сопровождали Кучулук и Гурбесу. Она красовалась в золоченых латах и шлеме с пышным султаном. Глянув на нее, Буюрук побледнел от ненависти.
– Что же вы делаете, брат мой Буюрук и ты, Коксу-Сабрак, любимый воин моего отца? – с обидой и недоумением спросил Таян-хан. – Чем я вас прогневил? Почему ощетинились оружием, будто перед врагом? Возвращайтесь, и я все вам прощу.
– Мы возвратимся, – сказал Буюрук, – если ты здесь, сейчас снесешь голову этой распутнице.
– Что она такого сделала, чтобы сносить ей голову? Ты не в своем уме, Буюрук!
– Я-то в своем уме… А вот о тебе этого не скажешь! Сластолюбивая тангутка оседлала тебя, сделала своим рабом. Ты опозорил наш род!
– Ты лжешь, Буюрук! Черная зависть лишила тебя разума!
Коксу-Сабрак поднял руку.
– Сыновья великого Инанча-хана! Вы сегодня ни о чем не договоритесь.
Но именем вашего отца заклинаю: не решайте спор оружием, не затевайте братоубийственную войну. Поворачивай, Таян-хан, назад. Оставь нас.
До вечера воины так и стояли друг перед другом. А ночью Таян-хан тихо снялся и ушел.
Государство найманское раскололось надвое. Но тогда мало кто знал, что этот день станет началом гибели ханства, что людям, так легко решившим судьбу наследия Инанча-хана, жить осталось не очень долго.
Эрхе-Хара левой рукой натягивал поводья, правой, стиснутой в кулак, потрясал над головой.
– У-у, чесоточные овцы!..
Нойоны стояли у входа в ханскую юрту, безучастно слушали его ругань.
Поодаль толпились пешие нукеры с луками в руках. Неподвижно висели четыре белых туга на высоких древках. И эти четыре туга, и эта большая юрта, и эти нойоны с нукерами были его. У-у, проклятые нойоны… Легко и покорно склонились перед ним, когда шел сюда с найманами. А сейчас так же легко готовы склониться перед своим прежним повелителем Тогорилом-братоубийцей.
Истребить надо было всех до единого! Стоят, как каменные истуканы, уверенные в своей неуязвимости. Рука потянулась к сабле, но, глянув на нукеров, он понял, что не успеет зарубить ни одного из этих трижды предателей. Закидают стрелами… Отпустил поводья. Конь вынес его из куреня в открытую степь. За ним скакали человек десять – пятнадцать его товарищей. С ними он был в изгнании, с ними пришел сюда, с ними уходит.
То ли ветер, то ли пыль бьет по глазам. Расплывается родная земля, затуманиваются вершины сопок. Великий боже, где ты? Где твоя правда и справедливость? Почему не сгинул, не издох в песках пустынь, не утонул в реках, не пал от рук разбойных людей братоубийца хан?
Страна найманов, его вторая родина, встретила Эрхе-Хара унынием и печалью народа: тяжело болел великий правитель, мудрый человек Инанча-хан.
Что будет со страной, если он умрет? Кто сможет заменить его?
В ханской ставке было тихо. У голубого островерхого шатра в скорбном молчании толпились люди. Эрхе-Хара пропустили в шатер. Инанча-хан лежал на толстых шелковых одеялах. Его лицо безобразно распухло, почернело, глаза заплыли, из круглого рта с хрипом вырывалось дыхание, колебля редкие седые усы. Возле хана с правой стороны на коленях стояли два его сына, Таян-хан и Буюрук, и юная наложница тангутка Гурбесу, с левой стороны сутулился длиннорукий, уродливо-нескладный Коксу-Сабрак, о чем-то шептались сын Таян-хана Кучулук, хмурый подросток, и главноначальствующий над писцами, хранитель золотой ханской печати молодой уйгур Татунг-а.
Эрхе-Хара стал на колени в ногах хана, приложился губами к одеялу.
Ему хотелось плакать. Жаль было хана. К нему он был добр… Ему хотелось плакать и от жалости к себе – кто теперь будет покровителем и заступником?
Таян-хан? Старший сын умирающего повелителя косит узкие глаза на красавицу тангутку, незаметно ловит ее руку с длинными, гибкими пальцами, вздыхает, но, кажется, не скорбь выдавливает его вздохи. Таян-хан человек мягкий, не высокомерный, но с легким, ненадежным нравом. Ему, видимо, давно уже надоело сидеть у ложа умирающего. Его руки все настойчивее ловят пальцы тангутки. А Буюрук? Он сердито подергивает плечами и понемногу придвигается к Гурбесу. Придвинувшись совсем близко, ущипнул тангутку за бедро. Она медленно повернула голову, покрытую накидкой, гневно сверкнула большими черными глазами. До чего же красива! Маленький прямой нос, полные, немного вытянутые вперед и слегка вывернутые губы, грешные тени под глазами… Не зря старый хан возвысил ее над всеми своими женами и наложницами.
Костистой рукой Коксу-Сабрак тронул Эрхе-Хара за плечо, знаком приказал следовать за собой. Они вышли из шатра. Коксу-Сабрак провел его в пустую юрту, сипло спросил:
– Ну, что у тебя?
– Нойоны сдавали курень за куренем. Пришлось бежать.
– Эх, ты… – Коксу-Сабрак сел, подпер руками голову.
– А что я? Не надо было уводить воинов.
– Не надо было… – печально согласился Коксу-Сабрак. – Да что сделаешь… Эх… Подвел нас великий хан.
В юрту вошел Буюрук.
– Эрхе-Хара опять выгнали, – сказал ему Коксу-Сабрак. – И меркитов побил Тэмуджин. Этот маленький хан становится опасным.
– Плохо. Все плохо…
Буюрук ходил по юрте, подергивая крутыми плечами, взмахом головы отбрасывал распущенные волосы, но они тут же наползали на лицо.
Коксу-Сабрак тоже поднялся, заложил руки за горбатую спину, поворачивал голову вслед Буюруку – узкая, похожая на хвост жеребенка, борода елозила по немощной груди.
– Все плохо, – повторил Буюрук. – Отец еще не испустил последнего вздоха, а брат уже примеряет ханскую шапку.
– Пропадет государство, – вздохнул Коксу-Сабрак. – Не по его голове ханская шапка. Без стыда липнет к отцовской наложнице у его смертного ложа. Как может править народом человек, не умеющий управлять собой?
– Она, распутная, ему голову заморочила! – крикнул Буюрук, косоротясь. – Властвовать хочет!
У юрты, послышалось Эрхе-Хара, прошумели и стихли легкие шаги. Он встревожился. Неизвестно, чем кончится ссора братьев. Ему лучше держаться подальше от того и другого…
– Я пойду, – сказал он.
– Погоди, – остановил его Буюрук. – Может быть, нам позвать сюда брата и все ему высказать? Неужели он не одумается?
– Я уже говорил с ним. – Коксу-Сабрак безнадежно махнул рукой. – Не слушает.
– Надо прикончить змею тангутку. Велю ее задушить! Тогда некому будет нашептывать…
Полог юрты откинулся. В нее вошли Гурбесу и Кучулук. Остановились у порога. В тени от накидки горящими углями мерцали глаза Гурбесу. Сын Таян-хана нагнул голову, сжал костяную рукоять ножа. У Эрхе-Хара вспотели ладони – худы его дела, ох, и худы!
– Ты очень громко говоришь, Буюрук, – усмехнулась Гурбесу. – Мы все слышали.
– А почему я должен говорить тихо? Я дома, и мне нечего опасаться.
Бойся ты, тангутское отродье, привезенная в мешке!
– Завидуешь брату? Хочешь убить меня, а потом и до него добраться?
Кучулук, они собираются извести твоего отца.
– Заговорщики! – ломким голосом крикнул Кучулук, его лицо с мягким пушком на щеках залила краска. – Мой отец прикажет казнить вас!
– Ну, змея… – удивился Буюрук. – Успела отравить и этого.
– Поди-ка сюда, сынок, – позвал Кучулука Коксу-Сабрак. – Послушай меня, старого человека.
– Я не желаю слушать шептунов! – Кучулук выскочил из юрты.
За ним неторопливо вышла Гурбесу. Все подавленно молчали.
Коксу-Сабрак сокрушенно качал головой.
– Что теперь делать? – спросил Буюрук.
– Уносить ноги.
– Таян-хан не посмеет поднять на нас руку.
– Э-э, Буюрук… Ты спроси у Эрхе-Хара, что способен сделать человек с единокровными братьями, если заподозрит, что они покушаются на его власть и на жизнь любимой им женщины. Собирайтесь, пока не поздно. Многие нойоны пойдут с нами…
Они скрытно покинули ханский курень. По дороге к ним пристали нойоны с воинами. Таян-хан послал погоню. Но нукеры Инанча-хана, чтившие Коксу-Сабрака, тоже присоединились к нему. Тогда Таян-хан выступил сам. Но он опоздал. К этому времени под рукой Буюрука и Коксу-Сабрака оказалось достаточно воинов, чтобы противостоять Таян-хану.
Два войска остановились друг перед другом. В небе над ними кружились стервятники. Они хорошо знали, что если в степи собирается много всадников и они идут друг на друга, быть богатому пиршеству. Но Таян-хан не решался нападать на младшего брата и прославленного Коксу-Сабрака. Чего-то выжидал. Буюрук и Коксу-Сабрак вызвали его на переговоры. Съехались между рядами воинов. Таян-хана сопровождали Кучулук и Гурбесу. Она красовалась в золоченых латах и шлеме с пышным султаном. Глянув на нее, Буюрук побледнел от ненависти.
– Что же вы делаете, брат мой Буюрук и ты, Коксу-Сабрак, любимый воин моего отца? – с обидой и недоумением спросил Таян-хан. – Чем я вас прогневил? Почему ощетинились оружием, будто перед врагом? Возвращайтесь, и я все вам прощу.
– Мы возвратимся, – сказал Буюрук, – если ты здесь, сейчас снесешь голову этой распутнице.
– Что она такого сделала, чтобы сносить ей голову? Ты не в своем уме, Буюрук!
– Я-то в своем уме… А вот о тебе этого не скажешь! Сластолюбивая тангутка оседлала тебя, сделала своим рабом. Ты опозорил наш род!
– Ты лжешь, Буюрук! Черная зависть лишила тебя разума!
Коксу-Сабрак поднял руку.
– Сыновья великого Инанча-хана! Вы сегодня ни о чем не договоритесь.
Но именем вашего отца заклинаю: не решайте спор оружием, не затевайте братоубийственную войну. Поворачивай, Таян-хан, назад. Оставь нас.
До вечера воины так и стояли друг перед другом. А ночью Таян-хан тихо снялся и ушел.
Государство найманское раскололось надвое. Но тогда мало кто знал, что этот день станет началом гибели ханства, что людям, так легко решившим судьбу наследия Инанча-хана, жить осталось не очень долго.