Кальма Н.. Заколдованная рубашка

   Гарибальди решил двигаться на Палермо. Партизаны сообщили, что высоты Сан-Мартино, близ Палермо, находятся в руках вождя сицилийских патриотов Розалино Пило. Кроме того, множество отдельных отрядов еще скрывается в горах и ждет только сигнала, чтобы вступить в борьбу.
   "Язык", бурбонский солдат, которого так ловко захватил Лоренцо Пучеглаз, показал на допросе, что бурбонское правительство двинуло навстречу Гарибальди регулярную армию генерала Ланди. У Ланди пять тысяч пехотинцев, четыре пушки и целая кавалерийская часть. Сейчас у Калатафими строят батареи и укрепления, и Ланди занял выгодную позицию - гору, поднимающуюся над дорогами в Палермо и Трапани.
   - Наши отлично знают, что вас мало, что у вас почти нет оружия, хвастливо сказал "язык". - Командиру нашему известно даже, что у вас только две пушки.
   - Откуда же он это знает? - спросил Сиртори, который вел допрос.
   Бурбонский солдат хитро усмехнулся:
   - Значит, кто-то среди вас нам это сообщает.
   - У нас нет изменников. Ты просто подлый лгун! - вспылил Сиртори, но все-таки почел нужным сообщить Гарибальди.
   Тот потемнел лицом. Измена? Измена здесь, среди его бойцов, среди его армии свободы?!
   Он сказал:
   - Я, как и ты, думаю, что этот солдат лжет. Но теперь мы будем присматриваться к людям, и, если я обнаружу предательство...
   Гарибальди не договорил. Но все знали, как беспощаден бывает генерал с предателями.
   Самое положение Калатафими, старинного сарацинского города, в горах, давало неприятелю серьезное преимущество: вся местность вокруг далеко просматривалась, и гарибальдийцам предстояло сражаться в очень невыгодных условиях. Это было известно не только Гарибальди и его военачальникам, но и самому молодому из волонтеров. На привалах молодежь обступала Пучеглаза и Марко Монти - местных уроженцев.
   - Неужто не возьмем Калатафими? Неужто возвращаться ни с чем? Ведь это провал, позор!
   - Выбрось это из головы, - говорил каждому Пучеглаз. - Помни, у нас только два пути: победа или смерть.
   Мечников и Есипов ехали в передних рядах своего седьмого отряда. Сиртори, который оставил себе какую-то жалкую клячонку и был похож в своей черной одежде на священника, сказал им, что предстоит горячее дело, и Александр с нетерпением ждал первого боя.
   Мечников с беспокойством поглядывал на своего молодого друга. Странные вещи начали случаться в походе с Александром: однажды, когда Александр ехал по горной тропе, большой камень скатился с вершины горы и чуть было не раздавил его. В другой раз, когда предстоял переход по узкому карнизу над пропастью, Александр случайно обнаружил под седлом своего Конька-Горбунка острые колючки татарника: если бы он внезапно вскочил в седло, Горбунок взвился бы от боли и сбросил седока в пропасть. Конечно, все это могло быть и случайностью, но Мечников про себя решил быть настороже и держаться поближе к другу.
   Позади Александра, крепко вцепившись в седло, восседал Лука, а рядом деловитой собачьей рысцой бежал Ирсуто - Лохматый. Пес так и не ушел от мальчика, и офицеры позволили Луке взять его с собой в поход. Да и весь отряд ласково отнесся к Ирсуто, и немало кусочков сыра и хлеба перепадало ему на привалах. Ирсуто оказался не только умным, но и памятливым. На одном из привалов, когда Лохматый жевал брошенную кем-то корочку, он вдруг бросил эту корку, насторожился и сердито зарычал.
   - Что ты, что ты, Ирсуто? Опомнись, ведь это наш генерал! - зашептал ему в косматое ухо Лука. - Не смей рычать ни на него, ни на его собаку, слышишь?!
   Однако Ирсуто продолжал рычать все свирепее. Шерсть у него на спине поднялась, он ощерился и рвался из рук Луки, который вцепился ему в загривок и крепко его держал. По лагерю, в своем неизменном белом пончо, шел Гарибальди с группой офицеров. За ним, как всегда, бежала на широких кривых лапах такса Герелло. Лука всем телом навалился на Ирсуто: если пес сейчас вырвется, от таксы останутся только клочки - вон как Ирсуто беснуется! Поскорее бы проходил генерал!
   Но тут, как назло, Герелло почуял Лохматого, остановился на миг, приподнял вопросительно одну лапу - и побежал знакомиться.
   - Ну, сейчас будет драка! И какая! Пронеси, святая мадонна! зажмурился Лука, хватая на всякий случай своего друга за задние ноги.
   Однако Лохматый только бегло обнюхал Герелло и отпустил его с миром. Сам же продолжал рваться и рычать на кого-то, кто шел позади Гарибальди. И вдруг Лука увидел Датто, который следовал за Гарибальди. Ага, Ирсуто хорошо помнил, что несколько дней назад этот человек обижал его хозяина.
   - Молодец, молодец, мой Ирсуто! Запомни его навсегда, песик! Это дурной, злой человек, - шептал собаке Лука.
   Но пес и без того просто выходил из себя. Датто повернул голову и увидел мальчика с собакой.
   - А, опять ты здесь? - угрюмо кинул он, проходя. - Держи свою животину, мальчишка, а то я ее пристрелю.
   - Как бы не так! - прошептал Лука. - Посмотрим еще, кто возьмет верх!
   Ему хотелось сейчас же последовать за офицером, снова стать его тенью. Ведь он так завидовал славе Пучеглаза! История с "языком" стала известна всем бойцам, и гарибальдийцы специально приходили в седьмой отряд поглядеть на ловкача и смельчака, который так хитро провел пленника. И Луке казалось, что он тоже может прославиться, если выведет Датто на чистую воду. А что он поймает на чем-нибудь капитана, мальчик ничуть не сомневался. Но время было походное, он состоял денщиком при русских, и отлучаться без позволения запрещалось.
   На рассвете 15 мая гарибальдийцы прошли селение Вито, оставленное неприятелем, и оказались в виду Калатафими. Местность эта называлась "Жалоба римлян" - в память некогда разбитого здесь римского консула.
   Впереди, на высокой горе, перерезанной семью уступами, стоял город. Над городом и над горой лежало тяжелое облако, пламеневшее внутри, как железо в горне. От облака словно отделялись маленькие золотистые хлопья, плыли по небу и тут же исчезали, растворившись в воздухе. А глубоко внизу, в долинах и на дорогах, как большая тень, лежало отражение облака, и казалось, что красноватый свет исходит оттуда снизу. Чуть виднелась из-за гребня гор далекая колокольня, облитая пурпуром. Желтый камень скал, уже начинавшая выгорать трава на склонах, редкие оливковые деревья - все, казалось, отражало зарю. Но даже рассвет, утро не приносили никакой свежести: тяжелое дыхание наступающего дня уже заполняло все кругом. В предчувствии зноя и духоты ревел где-то осел, собаки, волы, куры - все-все спешили заползти в тень, заранее укрыться от сжигающего ока солнца, которое должно было с минуты на минуту появиться из-за гор.
   И вот выкатился огромный, ослепляющий все живое шар, остановился над гребнем гор и принялся обливать жаром одну за другой скалистые или поросшие редким лесом вершины. Чудилось, будто скалы накалились до того, что и дотронуться до них и ступить на них невозможно. Знойное марево повисло, заструилось и задрожало над дорогами. И в этом мареве шли тяжело нагруженные люди Гарибальди.
   Сиртори распорядился, чтобы все его всадники оставили своих коней внизу, у подножия горы.
   - Драться нам придется пешим, на горе лошади будут только помехой, сказал он бойцам.
   Лев и Александр, выслушав его распоряжение, подозвали Лукашку и, несмотря на мольбы и даже слезы мальчика, приказали ему вместе с Ирсуто остаться и стеречь коней.
   - Это тоже важное военное дело, - пытался втолковать Лукашке Александр. - Ты должен сохранить лошадей, они нам еще понадобятся.
   Однако Лука был безутешен, и даже Ирсуто, который ластился к нему и облизывал его мокрые от слез щеки, не мог его успокоить - ведь мальчику так хотелось участвовать в настоящем сражении!
   Бой начали бурбонские солдаты. Бурбонцы были уверены, что с такими преимуществами, как у них, им ничего не стоит справиться с кучкой "сброда", как называл Ланди гарибальдийцев. Королевские войска открыли огонь. Однако Гарибальди приказал своим генуэзским карабинерам не отвечать и беречь патроны до последней возможности. Генуэзцы неохотно послушались. Но вот бурбонские солдаты подошли ближе, и карабинеры не вытерпели и бросились на них в штыки.
   Королевские солдаты отступили к горе, где находились их позиции и укрепления. Волонтеры погнались за ними. "Кто мог бы удержать горячих доблестных добровольцев, когда они опрокинули врага? - вспоминал много позже Гарибальди. - Напрасно трубили сигнал к отступлению, наши его не слышали и действовали, как Нельсон в битве при Копенгагене*. Теперь нельзя было терять времени, иначе наш доблестный отряд был бы обречен на гибель. Я приказал немедленно трубить генеральное наступление". Забыв об опасности, гарибальдийцы преследовали королевских солдат. Вдруг полоса белого дыма очертила гору, и из укреплений грянули выстрелы. Через минуту гора стала похожа на извергающийся вулкан: из сплошной завесы дыма лился свинец и поражал наступающих. "Viva Garibaldi!", "Viva l'Italia!" загремело по ущелью и заглушило ответный рев бурбонцев, славивших своего короля.
   _______________
   * В 1801 году английский адмирал Нельсон бомбардировал
   Копенгаген и за два дня сильно разрушил город.
   Гарибальдийцы бросились на штурм. Перед ними вставало семь террас, семь подступов к врагам, - их надо было взять все семь, одну за другой. Каждый шаг был смертью, и каждый шаг был победой. Стрелки карабкались, отчаянно цеплялись за каждый камень, каждый, самый маленький, выступ. Наверху враги, надежно спрятанные за укреплениями, расстреливали гарибальдийцев почти в упор. Пули, пули... Ядовитый свист у самого уха - и рядом падает товарищ, брат... Опять свист - и опять падает очередная жертва.
   Вот показался белый клуб дыма, звук орудийного выстрела широко разлетелся по ущелью, и граната, шипя и вертясь, зарылась где-то позади гарибальдийцев, осыпав их землей. В то же мгновение упал, сраженный пулей, знаменосец - генуэзец Скиаффино.
   - Знамя! Наше знамя! - закричали гарибальдийцы.
   Молодой сын Гарибальди, Менотти, на бегу схватил знамя, поднял его и понес вперед. Пуля вонзилась в руку Менотти, он выронил древко, но уже кто-то из волонтеров снова перехватил знамя. Высоко взметнулось красно-бело-зеленое полотнище. Внезапно вокруг него завихрился человеческий водоворот, гарибальдийца, который нес знамя, повалили и пристрелили. Знаменем завладели бурбонцы.
   Какая ярость охватила гарибальдийцев, когда они увидели, что их святыня - знамя свободы - в руках неприятеля! Вперед вырвался седьмой отряд, где сражались наши друзья. Пучеглаз, Марко Монти, Лев и Александр одними из первых ворвались на неприятельский бруствер.
   Перед ними было орудие с запряжкой и зарядным ящиком. Вот оно! Завладеть этим орудием, обратить его против врагов! Все четверо принялись штыками прокладывать себе дорогу к пушке. Александру удалось прорваться к зарядному ящику, но тут его атаковали неприятельские солдаты. Он потерял в пылу боя кепи и, растрепанный, разгоряченный, с одичалым лицом, отражал штыки врагов.
   - Стой! Держись! Я иду! - закричал ему по-русски Мечников.
   Александр увидел у самого своего лица дуло револьвера - в него целился бурбонец. "Конец!" Но тут вдруг бурбонец взвизгнул не своим голосом, выронил револьвер и схватился за руку. И почти тотчас же на нем повисло какое-то странное обезьяноподобное существо, которое тоже визжало и кусало солдата и колотило его по голове большой саблей. "Лукашка, это Лукашка! Но как он сюда попал? Ведь мы оставили его внизу - караулить коней", - успел подумать Александр. Он бросился на выручку маленькому денщику, но его уже опередил Пучеглаз, который очень спокойно и, казалось, неторопливо уложил бурбонца прикладом своего карабина.
   Вдвоем с Монти он повернул орудие и направил дуло на удирающих королевских солдат. Лев и Александр поспешили к нему на помощь.
   - Как ты посмел, мошенник, бросить наших лошадей? - прокричал Мечников и погрозил Луке закопченным пальцем.
   - Я их не бросил. Их сторожит Ирсуто, - отвечал таким же криком Лука, потому что в грохоте сражения обычный голос был бы не слышен.
   Мальчик тоже взялся за орудие. Он, очевидно, твердо решил ни на шаг не отходить от своих офицеров. Александр мысленно махнул рукой: ведь этот мальчик, вероятно, только что спас ему жизнь. Было бы жестоко прогонять его.
   - Аванти! Аванти! - послышался знакомый всем голос.
   Это Гарибальди легко, как настоящий горец, карабкался по крутому склону и подбодрял своих бойцов.
   Бой продолжался уже несколько часов. Нестерпимый зной лился с неба. Гарибальдийцы изнемогали от жажды и усталости. Уже шесть уступов, шесть укрепленных пунктов неприятеля были позади. Оставался последний уступ, с линией укреплений, с хорошими траншеями, где засели главные силы неприятеля. Если этот последний уступ не будет взят, насмарку пойдет весь день. Все жертвы и все усилия будут напрасны.
   Но так смертельно устали, в таком изнеможении бойцы, что сделать это последнее усилие не может, кажется, никто. Огонь неприятеля стал еще сокрушительнее. Это огневая буря, огневой ураган. Нет, немыслимо сделать ни шагу!
   Штурмующие останавливаются. Биксио, тяжело отдуваясь и утирая окровавленное лицо, подходит к Гарибальди.
   - Кажется, нам придется отступить, генерал, - понуро говорил он.
   - Отступить, когда здесь, сегодня, может быть сейчас, решается судьба Италии?! Ну нет, этого не будет! - упрямо твердит Гарибальди.
   Рядом с ним, на площадке перед последней, седьмой, террасой, скопилось то, что осталось от "тысячи". В каких-нибудь семидесяти шагах враги, надежно укрытые горным склоном и уже уверенные в своей победе, убежденные, что "пиччиотти" не решатся на этот последний штурм.
   Гарибальди оглядывает своих людей. Все ждут его слова.
   - Дети, соберите все свои силы. Отдохните немного, а потом еще один, последний рывок, - говорит он.
   Гарибальдийцы припадают к земле. Горячая, политая их кровью, она не дает прохлады. Она растрескалась от зноя, как их губы. Но это их собственная земля, и за нее надо драться во что бы то ни стало. Александр и Лев лежат недвижимо, как мертвые, рядом с итальянскими друзьями. Ни разу ни Льву, ни Александру не пришло в голову, что им, в сущности, незачем бы сражаться за Сицилию, отдавать свою кровь за скалистый, выжженный остров. Для них, русских, Сицилия стала такой же драгоценной, как для всех гарибальдийцев.
   - Нате, синьоры, выпейте.
   Лука протягивает им флягу. Их собственные давно уже пусты.
   - Откуда у тебя вода? - еле выговаривает Александр.
   - А вон, отстегнул у бурбонца, - кивает Лукашка куда-то вниз, где на уступах лежат раненые и убитые.
   - Что за мальчишка! - по-русски шепчет Александр.
   * * *
   Прошло минут десять. И снова раздался голос Гарибальди:
   - Подъем! В атаку!
   Он сам стал во главе штурмующих. Бурбонцы вмиг узнали его золотистую голову, его белый пончо. Шквал огня устремился на него. Волонтеры окружили Гарибальди, чтобы своими телами закрыть его от пули. Гарибальди их отстранил.
   - Не нужно меня охранять, - сказал он. - Может быть, сегодня мне выпал самый счастливый случай умереть за Италию.
   Он сбросил свой пончо и ринулся наверх.
   - Да здравствует Гарибальди - надежда Италии! - истошно выкрикнул чей-то молодой голос.
   Бойцы подхватили клич и бросились за своим героем. Наверху, у последних батарей, генерал Ланди спешно строил и подбадривал своих людей он видел кругом полную растерянность. Несмотря на то что из Калатафими подходили подкрепления, все уже предвещало разгром королевских войск. Маленький домик, лепившийся на склоне горы, был уже в руках гарибальдийцев; там распоряжались врачи и туда сносили раненых волонтеров.
   Пелена сплошного дыма опоясала седьмой, последний уступ - последнюю линию укреплений. Бурбонцы привели в действие все свои батареи. Грохот выстрелов, лязг оружия, проклятия, молитвы, вопли раненых. В этой зловещей какофонии Александр не слышал и не сознавал, что и сам он истошно кричит что-то и карабкается изо всех сил вверх, цепляется, как и все, за камни и колючки, обдирает руки, вместе со всеми припадает к земле в ту минуту, когда огонь врага настигает и становится нестерпимым. Время перестало существовать - оно то летело, то останавливалось. Внезапно дым наверху разошелся, и в открывшуюся прогалину Александр увидел зияющее жерло медной пушки. В нескольких шагах стоял с горящим фитилем у затравки бурбонский артиллерист. Миг - и картечь полетит из медной пасти и скосит штурмующих.
   Александр, не помня себя, выхватил револьвер и выстрелил. Артиллерист упал, фитиль покатился на землю. Командир батареи, рослый офицер, бросился сам подымать его, но на укрепление уже врывалась толпа гарибальдийцев. У пушки закипел бой. Офицер старался добраться до затравки, поджечь, выстрелить по нападающим. Но тут подскочил тоненький смуглый гарибальдиец, взмахнул саблей:
   - Сдавайся, негодяй!
   Сабля его сверкнула, и горящий конец фитиля, отрубленный, упал на землю. Офицер заревел от бешенства, навалился всей своей тушей на хрупкую фигурку, опрокинул ее и занес нож. И вдруг на него самого обрушился удар приклада, и бурбонец покатился на землю.
   Александр помог подняться молодому гарибальдийцу:
   - Жив, рагаццо? Не ранил он тебя?
   Блеснули знакомые глаза, и нежный голос сказал:
   - Как я рада, что вам обязана жизнью, синьор!
   Александр не успел ни удивиться, ни сказать Лючии слово: кругом уже снова завихрился бой. Он увидел только две сильные мужские руки, которые подхватили девушку, и узнал широкие плечи Датто - это он выносил Лючию из гущи сражающихся. Александр хотел было последовать за ними, но рядом грудь с грудью бились гарибальдийцы и королевские солдаты, и какой-то бурбонец пробивался к Мечникову, и еще двое других наступали на Пучеглаза. И Александр, все позабыв, бросился на помощь друзьям.
   Была перехвачена депеша Ланди, посланная из Калатафими, с поля боя: "На помощь, и как можно скорее!" Однако было уже поздно. Всем было ясно, что войска Франциска II потерпели полное поражение. Это было не отступление даже, а настоящее бегство. Бурбонцы бежали к Палермо, оставляя на дороге трупы, гильзы, патроны в пачках, гранаты, картечь, галеты, муку, фасоль. Даже сапоги они бросали, чтобы легче было бежать.
   Несколько времени спустя Гарибальди писал об этом сражении: "Как прекрасна была твоя "тысяча", о Италия, когда она сражалась с разукрашенными в перья и позументы прислужниками тирании и прогнала их, словно стадо! Прекрасны были вы в вашей одежде, в которой работали в своих мастерских, когда звуки трубы призвали вас к долгу. Прекрасны были вы в куртке и фуражке студента, в скромном платье каменщика, плотника и кузнеца".
   Генерал армии свободы всегда гордился этой победой:
   "Калатафими! Когда я, переживший это сражение, буду лежать на смертном одре и на моих устах в последний раз появится гордая улыбка, она будет вызвана воспоминанием о тебе, ибо я не знаю битвы, которая была бы славнее тебя".
   Теперь у гарибальдийцев было все, в чем они так нуждались: оружие, еда, питье. Они могли не преследовать неприятеля - тот бежал сломя голову, даже не пытаясь отстреливаться. Напрасны были все усилия и все воззвания королевских военачальников - солдаты Франциска спасали свою драгоценную жизнь.
   А на горе, на самом поле боя, расположились бивуаком гарибальдийцы людям нужен был немедленный отдых. Гарибальди, окруженный радостно возбужденными бойцами, подзывал к себе наиболее отличившихся и награждал их орденами. Он вспомнил юношу, который на его глазах обрубил фитиль у пушки и отвратил смертельную опасность от многих бойцов.
   - Позовите ко мне этого храбреца.
   Почти тотчас же появился Датто, ведя за собой молодого гарибальдийского солдата. Тот стал перед Гарибальди, опустив голову, как провинившийся ребенок перед своим учителем.
   - Как тебя зовут, мальчуган? - ласково спросил Гарибальди.
   - П... Претори... - чуть слышно вымолвил солдат.
   - Как! - вскочил Гарибальди. - Претори?
   Солдат тихо снял свою круглую венгерскую шапочку, и локоны скатились ему на плечи.
   - Лючия?
   Гарибальди, нахмурившись, смотрел на эту сумасшедшую девчонку, дочку своего старого друга. Ведь профессор, наверное, с ума сходит от тревоги там, в Генуе. Смотрите пожалуйста, сколько бесстрашия в этом маленьком, хрупком существе! Вот они, итальянские девушки и женщины, гордость страны!
   Закопченные, еще не остывшие после боя гарибальдийцы аплодировали храброй девушке.
   - Позвольте вам сказать, генерал, - выступил вдруг вперед Датто, надо немедленно отправить синьорину Претори отсюда. У меня есть верный человек...
   - Я сам позабочусь о дочери моего друга, - сухо сказал Гарибальди.
   - Но синьорина - моя невеста! - воскликнул Датто. - И я не могу допустить...
   - Это правда? - обратился Гарибальди к Лючии. - Капитан Датто - твой жених? Отец знает об этом?
   - Отец мой ничего не знает, потому что это неправда, - твердо ответила Лючия. - Я отказала Датто. Я никогда не буду его женой!
   Гарибальди покосился на вспыхнувшего Датто. Кругом стало тихо - бойцы ждали.
   - Слышишь, капитан, что говорит девушка? Ее словам мы больше верим, сказал Гарибальди. Он снова повернулся к Лючии. - Я подумаю, что с тобой делать, а сейчас скажи, чем тебя наградить? Многие из нас не увидели бы победы, если бы не ты.
   Лючия покачала головой.
   - Награду заслужила не я, - сказала она так, чтобы все слышали. - Ее заслужил русский юноша, который спас мне жизнь. - И Лючия рассказала о том, что произошло на последней королевской батарее.
   Чем дальше она рассказывала, тем все мрачнее становился Датто. Пробормотав что-то и пользуясь тем, что все слушают Лючию, он незаметно выбрался из толпы.
   Гарибальди распорядился отыскать и привести Александра Есипова. Но ни Александра с Мечниковым, ни их итальянских друзей нигде не было. Лючия, сразу осунувшись от тревоги, спускалась даже в тот белый дом на склоне горы, где расположился походный госпиталь гарибальдийцев. Однако и там, среди раненых, не нашла ни Александра, ни его товарищей. Погибли? Все погибли? Тогда где их останки? Ведь их, по просьбе Лючии, искали и среди мертвецов, что усеивали гору. Несколько раз во время своих поисков Лючия встречала мрачного Датто. Тот молча смотрел на нее, однако не заговаривал и не подходил.
   Долго еще бродила по лагерю девушка, наклонялась над спящими бойцами, всматривалась в лица. И уже поздно ночью слышали бойцы тоненький, совсем детский плач.
   33. ПЕЩЕРА ФРАНЦИСКАНЦА
   Лев Мечников сердился и на своих спутников и на самого себя: зачем дал себя увлечь в этот нелепый, авантюрный поход. У него сильно болела лодыжка, подвернутая во время штурма, он мечтал растянуться хотя бы на земле, дать отдых истомленному, измученному телу, а потом, может быть, в тиши спящего лагеря записать в альбом кое-что из сегодняшних впечатлений. Ведь пройдет несколько дней, и новые события вытеснят из головы все, что было сегодня. Сражение при Калатафими потускнеет в памяти, сотрутся его живые краски, а так надо бы, так важно бы все это запечатлеть! Будущие историки, конечно, опишут все это, но насколько важнее дневник очевидца!
   А теперь вместо отдыха и писания он плетется по неведомым горным тропам, карабкается на кручи и скалы, до крови обдирает руки и рвет платье о проклятые колючки. И все это по милости Александра и двух приятелей Пучеглаза и Монти, которым вздумалось поверить россказням мальчишки-денщика! Этот парень и впрямь вообразил себя каким-то детективом. По-настоящему надо бы взгреть его хорошенько за то, что он нарушил приказ - оставил без присмотра лошадей у Вито и явился в самое пекло, махая во все стороны своей дурацкой саблей. Да как его накажешь, этого плута! Глядит на всех честнейшими вишневыми глазами, божится, что оставил лошадей на попечении своего пса, клянется, что сам святой Джованни послал его в бой, чтоб отвести удар от Александра, и что сам святой Джованни повел его сюда, в эти горы, по следам капитана Датто. Хитрит мальчишка, лгун он или только наивный фантазер - кто может это сказать наверное?
   Пока можно утверждать только одно: капитан-левша - личность действительно таинственная, за которой следует неустанно наблюдать. Установить, что его поступки - поступки изменника, и доказать это как можно убедительнее Гарибальди? Но как это сделать? Ведь генерал так предан своему делу, так слепо убежден в преданности всех своих соратников... Понадобятся прямые улики, подкрепленные вескими доказательствами, чтоб он поверил в измену Датто.
   Но сигналы в море, но поведение Датто на телеграфе, наконец, все эти якобы случайные происшествия с Александром - разве все это не достаточные улики? "Нет, - отвечал сам себе Мечников честно и строго, - все это шаткие доказательства и не до конца проверенные. Нельзя обвинять человека в самом страшном преступлении на свете - измене народу - только на основании наших домыслов и догадок мальчишки-денщика".
   - Ну-ка, расскажи еще раз, что ты такое заметил и где видел в последний раз капитана Датто? - нахмурившись, обратился он к Луке. Попробуем разобраться сообща.
   Лука понурился.
   - Вы не верите мне, синьор капитан, я знаю, вы мне ничуть не верите, - сказал он жалобно. - А я видел его вот так, как вижу сейчас вас. Это было на последнем, седьмом, уступе, когда наши дрались за батарею. Синьор Алессандро рвался к пушке и ничего кругом не замечал. А я - хотите верьте, хотите нет, синьор капитан, - я все-все замечал, что кругом делается, и ни капельки не боялся, - с гордостью вставил Лука. - И вот я заметил, что за синьором Алессандро кто-то ползет по земле, как шакал, и голову нагибает, чтоб его не увидели. Я тут же признал левшу, потому что он держал в левой руке револьвер и целился в спину синьора Алессандро. И он выстрелил бы и убил бы, наверное убил бы синьора, и даже я не смог бы помешать, потому что не поспел бы. Тут, откуда ни возьмись, выскочила эта бешеная девка Лючия и кинулась к синьору Алессандро и стала так, что, выстрели левша, он попал бы в Лючию. Ну, он, как увидел ее, сразу поднялся и побежал за нею. Догнал уж на самой батарее, когда мы все там были. Лючия схватилась с офицером-бурбонцем, а он, левша то есть, подкрался сзади, схватил ее на руки и потащил назад, вниз. Он тащил синьорину, а она, да пребудет с ней вечное блаженство, так дубасила его кулаками, что левша наконец не вытерпел и выпустил ее. Вот она напоследок дала ему хорошую оплеуху, крикнула что-то и удрала опять к нашим. Тогда и левша поворотил на батарею. Я - за ним. И вдруг вижу: он знаки подает какому-то бурбонскому верзиле. Бурбонец помахал ему рукой и побежал вот сюда, на эту тропку, а левша за ним. Я не вытерпел, побежал тоже. Оба они свернули в ущелье и вдруг пропали, точно провалились.