Кальма Н.. Заколдованная рубашка

   Но женское сердце нежнее мужского,
   И, может быть, сжалитесь вы надо мной.
   Я в доме у вас не нарушу покоя,
   Смирнее меня не найти из полка,
   И коль несвободен ваш дом от постоя,
   То нет ли хоть в сердце у вас уголка?
   Гитара смолкла на густом аккорде. В садике зааплодировали.
   - Обожаю, черт возьми, наши романсы! - воскликнул Якоби. - Я хоть и не был военным, а вполне ощущаю их поэзию и ни за что не променял бы их на здешние сладкие серенады!
   И снова кто-то зааплодировал его словам. А Верещагин знай пишет себе да пишет. Ни романс, ни аплодисменты до него, видимо, и не дошли: словно на дне моря человек... Недаром все русские художники в Риме называют его подвижником и уверяют в шутку, будто перед каждой новой картиной Василий Петрович идет в церковь - исповедоваться и причащаться. И ведь всего двадцать пять лет художнику, а он - стипендиат академии, и новая его картина "Ночь на Голгофе" будет, как говорят знатоки, событием в мире искусства.
   Александра Николаевна смотрит на Верещагина. Скуластое лицо с темной редкой бородкой и усами, густые волосы на косой ряд - решительно ничего "художнического" в наружности. И вместе с тем это лицо, изглоданное одной страстью, отрешенное от всего обыденного и низменного. Художник то и дело вскидывает на модель острые, будто вытягивающие что-то из самой глубины глаза - и снова к мольберту.
   - Василий Петрович, можно немного передохнуть?
   У "Ангела-Воителя" голос был низкий, чуть хрипловатый. Ленивый, пленительный голос. Верещагин посмотрел растерянно. Медленно опускался он на землю.
   - О, конечно, конечно! Милая, голубушка вы моя, я совсем вас замучил! - забормотал он. - Ох, какой же я осел! И вообще, я уже кончил на сегодня. Вот только волосы пройду кое-где. Никак не поймать мне это бледное, северное золото... Удивительного цвета у вас волосы, барыня моя!
   И, говоря так, Верещагин все не мог оторваться от холста, все что-то трогал кисточкой, все нетерпеливо и жадно вглядывался в свою модель.
   Александре Николаевне Якоби было немногим больше двадцати лет. Верещагин писал ее в короткой безрукавке, отороченной темным мехом, и зеленовато-сером платье, будто нарочно подобранном к цвету ее глаз. Но зрачок у нее был темный, почти черный и такие же темные ресницы и брови, и это придавало ее широкому, очень русскому и простому лицу выражение энергии и силы.
   И фигура у нее была под стать лицу: не тоненькая, скорее даже полноватая, но сильная и гибкая. Она легко двигалась и красиво поворачивала голову с низко заложенной золотой косой. Верещагин как завороженный смотрел на эту косу.
   - Никак не дается, ну никак! - бормотал он с напряжением. В руке он все еще держал кисть. - Да и не только цвет не получается. Мне вашу суть, ваше нутро надо выразить, а пока - только бледная тень.
   Александра Николаевна увидела вдруг пальцы художника. Они дрожали, теребили кисть. Усмешка, проступившая было у нее на губах, исчезла. Все было очень всерьез.
   - В чем же вы, Василий Петрович, видите мою суть? - медленно проговорила она.
   - Вы - Жанна д'Арк. Вы - воительница за правду. В вас это сильнее всего говорит. Вы этим жаром так и полыхаете и тех, кто к вам приближается, опаляете, - угрюмо сказал Верещагин. - А я бездарен, не могу этого выразить.
   Он отвернулся к окну. Стали видны его острые лопатки, выпирающие под черным глухим сюртуком.
   "Господи, кажется, сейчас заплачет!" - с отчаянием подумала Александра Николаевна.
   - Вы просто устали, дорогой друг! - Она быстро подошла к художнику, положила ему на плечо руку. - Завтра опять я буду вам позировать, и вы свежим глазом все поймаете, что хотели: и цвет волос, и мою, конечно, целиком выдуманную вами суть. А сейчас мойте руки, да пойдем в сад. Я слышу, нынче нашло много разного народа.
   Верещагин, все еще поглощенный своей неудачей, начал хмуро отговариваться.
   - Не упирайтесь, - перебила его Александра Николаевна. - Нынче обещался быть Мечников с маленьким Есиповым.
   - Левушка? - оживился Верещагин. - Разве он еще здесь? А я воображал, что он давно где-нибудь в Сицилии, выбирает там самое гиблое болото для своей коммуны.
   - В Сицилию он собирается, но, кажется, вовсе не по делам своей коммуны, - отозвалась Александра Николаевна.
   - А для чего же?
   - Кажется, там что-то назревает. Сицилийцы послали гонцов... Вы знаете, к кому, - осторожно выбирая слова, сказала "Ангел-Воитель".
   13. ВСТРЕЧА НА УЛИЦЕ
   Верещагин глянул ей в глаза.
   - Ага, значит, не только заговорщица, но и вербовщица. И вербуете для Гарибальди наших, русских, - сказал он. - Ах, как я прав был в вашей сути! - И он снова повторил, что не пойдет к гостям. - Некогда, завтра надо рано вставать - ехать на этюды.
   - Это для какой же картины? Для "Голгофы", или новую задумали?
   Василий Петрович поежился. Суеверный, как все художники, он не любил говорить о своих новых работах. Но Александра Николаевна смотрела с таким добрым участием! Невозможно было ей отказать.
   - Не знаю, право, интересно ли вам будет, - начал он смущенно. Вчера вот, идучи к вам, почти столкнулся я с женщиной в полосатом сицилийском платке на голове. На руках она несла младенца, а поодаль шел мальчик лет двенадцати в козьей безрукавке и чочах. У мальчика было гордое и дикое лицо, а мать очень хороша собой. Знаете, такой чистый итальянский тип: горячие, чуть-чуть лошадиные глаза, смугло-розовый, теплый тон кожи. Но не красота ее меня, так сказать, занозила. - Верещагин с суровой честностью взглянул на Александру Николаевну. - Дело в том, что женщина эта плакала. Плакала горько, отчаянно, не стесняясь тем, что на нее смотрит вся улица. И чем горше она плакала, тем все более дико и гневно озирался по сторонам старший мальчик.
   - Ну, и вы, конечно, не выдержали, стали спрашивать, не можете ли чем помочь? Ведь я вас знаю, милый вы мой Дон Кихот, - усмехнулась "Ангел-Воитель".
   Верещагин кивнул.
   - Дон Кихот я, как знаете, никудышный, но тут, правда, подошел, спросил, почему плачет так горько. В ответ - целый роман. Зовут ее Франческа Монти. Муж ее был искусным столяром - резчиком по дереву, и они жили очень счастливо со своими двумя бамбино, покуда не случилась беда. Отца Марко убил по закону вендетты один сицилиец. Это было давно, и человек этот успел умереть, но у него остался сын. Сын этот поселился здесь, в Риме, и Марко должен был, опять-таки по закону вендетты, убить его. По словам жены, мужу страх как не хотелось обагрять руки в крови, но вендетта - железный закон, и земляки настаивали. Тогда он вызвал врага на честный поединок и убил его. Тут вмешалась папская полиция, схватила его и заковала в кандалы. Когда я встретил Франческу, она как раз шла из тюрьмы после свидания с мужем. Тюремщики сказали ей, что скоро мужа либо казнят, либо отправят навечно в Портолонго, сиречь на каторгу. Представляете себе отчаяние этой несчастной! Говоря со мной, она еле держалась на ногах. Вдобавок вот уже несколько дней, как она и дети голодают. Ну, я дал ей несколько денег... - Тут Верещагин замялся.
   - А сами вдруг почувствовали страстное желание написать все это? догадалась Александра Николаевна. - Ощутили материал и сюжет будущей картины?
   Верещагин кивнул.
   - Сначала, правда, она не хотела брать денег, говорила, что не привыкла к милостыне, и тогда я предложил ей для заработка позировать мне вместе с детьми. Сделал первый набросок, и тут меня как жаром обдало: "Ах, думаю, коли бы написать мне в тюрьме и мужа, этого кроткого убийцу, и всю семью, пришедшую, может быть, на последнее свидание!.." Полагаете, это бессердечно с моей стороны? - Он с волнением ждал ответа Александры Николаевны.
   Та молчала.
   - Но все равно, конечно, это так и останется одним замыслом, продолжал Верещагин. - Франческу и детей я, может, и напишу, а до мужа мне не добраться. Ведь он в тюрьме, и, того и гляди, папские тюремщики его прикончат... - Верещагин грустно махнул рукой.
   - Узнали вы, по крайней мере, имя заключенного? - спросила Александра Николаевна.
   - Узнал. Его зовут Марко Монти.
   - А в какой тюрьме содержится ваш Марко?
   - В одной из самых ужасных, - отвечал Верещагин. - Представьте, мы с вами ее видели, только не знали, что это тюрьма, думали - древний замок. Помните тот ветреный февральский день, когда вы простудились? Помните дикую отвесную скалу и на скале - такие же темные стены из дикого камня? Это и есть тюрьма Сан-Микеле, где заперт мой Марко.
   Точно молния сверкнула в зелено-серых глазах.
   - В тюрьме Сан-Микеле? - повторила Александра Николаевна. - Это... это замечательно! Это такая необыкновенная удача!
   Она себя не помнила от какого-то радостного волнения. Верещагин, донельзя удивленный, смотрел на нее, ничего не понимая.
   - Какая удача? Почему замечательно, что Марко Монти сидит в тюрьме Сан-Микеле? - спрашивал он. - Что вы еще такое придумали?
   Александра Николаевна схватила его за руки и закружилась по комнате. Она разрумянилась и казалась совсем девочкой.
   - Василий Петрович, дорогой человек, ваша встреча на улице - это перст судьбы! Судьба хочет, чтоб был спасен один человек. И вот являются ваша Франческа и ваш Марко, и что-то начинает брезжить, и какая-то тень надежды мелькает вдали. И если вы согласитесь мне помогать, то, может, может статься, что-нибудь и получится!
   И Александра Николаевна опять закружилась с Верещагиным по студии. Тот осторожно отвел ее руки, высвободился, хмуро посмотрел:
   - Опять тайны? Опять "наше дело", то есть опять появляется ваша подруга Эсперанс Шварц и опять новые таинственные поручения Гарибальди?
   - Тсс!.. - "Ангел-Воитель" рукой зажала ему рот. - Не говорите об этом здесь, во владениях папы.
   - Но вы сами... Подумайте о том, что вам грозит! - Верещагин заходил по студии, затеребил волосы. - Ваша безопасность... Куда смотрят ваши домашние!
   Александра Николаевна нахмурилась.
   - Ну, вот, что: помогать будете или забоитесь?
   - Я - забоюсь?! - Художник вспыхнул. - Ну, знаете...
   - Тогда надежда на успех увеличивается, - твердо объявила Александра Николаевна. - А теперь идемте к гостям. Я вас не отпускаю.
   14. ЛЮБОВЬ
   Если бы Лев Мечников и не наткнулся в тумбочке Александра на тонкий женский платок с меткой "А. Я.", если бы он и не видел, с каким волнением собирается каждый раз его молодой друг к Якоби, он все равно догадался бы, в кого влюблен Есипов.
   Любовь была в глазах Александра, когда он смотрел на "Ангела-Воителя". Любовь была в его пальцах, когда он передавал ей шаль, книгу, чашку. Любовь была в дрожи его голоса, когда он говорил с ней. Это была самая чистая, самая горькая и самая безнадежная любовь на свете, и Левушка, насмешливый, склонный обычно трунить над "чувствиями", ни разу ни одним намеком не показал Александру, что знает его тайну.
   Как это случилось? Когда? Может, во время поездки по Кампанье, когда все пошли смотреть акведуки, а они двое уселись на траву, полную белых звездочек-маргариток и вдруг заговорили о России, о письмах оттуда, о русских людях и вдруг почувствовали удивительную схожесть своих мыслей. Или в грозу на вилле Адриана, где в разрушенных залах гулял и гремел гром, а она, усевшись в амбразуре окна, рассказывала Александру о своем детстве, таком же одиноком и мучительном, как его детство. А может, в один из мартовских вечеров, когда сырые дрова едва тлели в мраморном камине старого палаццо и она раздувала огонь, смешно вытягивая губы. Александр тогда впервые заметил, что она почти его ровесница, что есть что-то совсем детское в ее взгляде и усмешке. Он сказал ей об этом, а она ласково дернула его за черный вихор на затылке: "Вздор какой! Я много старше вас. В матери не гожусь, но уж в старшие сестры наверное. Вы должны меня слушаться, тезка". И замерло тогда сердце, и Александру тотчас пришлось оторвать от нее взгляд, чтоб не выдать себя.
   Замечала ли "Ангел-Воитель" любовь мальчика, только что перешагнувшего из детства в юность? Иногда, ловя на себе напряженный, горячий взгляд, она незаметно указывала на Александра кому-нибудь из художников.
   - Взгляните на это лицо. Вот кого надо бы написать. Сколько силы, какой скрытый огонь! Молодой Икар! О, этот мальчик еще себя покажет!
   Мечников знавал Валерия Ивановича Якоби еще в Петербурге, в Академии художеств. Теперь, приехав в Рим, он узнал, что у Якоби на Виа делла Пинья собирается почти вся русская колония. Он поспешил возобновить старое знакомство и представил Якоби своего друга и спутника - молодого Есипова. Про Есипова Валерий Иванович сказал жене, что "в нем чувствуется порода", а Левушку Мечникова принял с распростертыми объятиями: почему-то ему вообразилось, что Мечников - восторженный почитатель его таланта, чуть ли не из самых верных.
   На самом же деле Левушка относился к картинам Якоби довольно сдержанно, а к самому хозяину дома и вовсе иронически.
   Сегодня, придя в палаццо Марескотти, Лев и Александр застали в крохотном садике целое общество. За железным садовым столом играли в карты Риццони, Валерий Иванович и две русские дамы, жены художников. У кадки с цветущим лимонным деревцем расположился Латынин со своей гитарой. Владимир Ковалевский вел какой-то ученый спор с доктором-окулистом Тасси, умным и добрым итальянцем.
   - А где же Александра Николаевна? - спросил Мечников, поздоровавшись со всеми.
   Александр благодарно посмотрел на него: сам он ни за что не решился бы задать этот вопрос.
   - Позирует в студии Василию Петровичу, - отозвался Якоби.
   - И удачно получается портрет?
   - Не видал, ничего не могу сказать. Вы ведь знаете характер Верещагина и его условие: до окончания портрет никому не показывается, отвечал Якоби. - Даже модели своей не позволяет взглянуть.
   - А я и сама не хочу глядеть, покуда он не скажет, что можно, откликнулся вдруг низкий ленивый голос и в дверях студии появилась под руку с Верещагиным хозяйка дома.
   15. РИМСКИЕ ТАЙНЫ
   Точно живой водой сбрызнуло людей, так все кругом повеселели от одного присутствия "Ангела-Воителя".
   - S'accomodi! - улыбнулась гостям Александра Николаевна, и это чисто итальянское слово, означающее одновременно и "располагайтесь", и "добро пожаловать", и "чувствуйте себя как дома", заставило каждого ощутить уют и прелесть крохотного садика, теплого, душистого вечера и приветливой хозяйки. Александр поздоровался с ней и тотчас укрылся за густое лимонное деревце. Оттуда он мог без помехи, сколько угодно смотреть на "Ангела-Воителя".
   - Писем из России от вашей корреспондентки не получали? - обратилась Александра Николаевна к Мечникову. - Не пишет она, скоро ли волю у нас объявят?
   - Да, да, что у нас дома делается? Что на Руси? Какие новости? Вы ведь самые последние оттуда приехали, - раздались со всех сторон голоса.
   Сидящие за карточным столом оставили карты. Лев Мечников сразу стал центром внимания. Все эти люди на чужбине принимали близко к сердцу события и дела своей родины и нетерпеливо ждали добрых вестей о свободе.
   Да и впрямь русская колония в Риме состояла большей частью из тех, кто уехал из России или от преследований, или из чувства протеста против того, что делала царская власть. Александр II и его царствование не вызывали здесь доверия.
   - Вчера получил одно письмо, - сказал Мечников. - Боюсь, вы, господа, будете разочарованы: пока никаких перемен, одни разговоры. Родственница моя пишет даже, что либералы наши потеряли всякую надежду: царя-де так напугали бунтами и революцией, что навряд ли он решится дать народу волю. А на тех помещиков, которые самостоятельно решили отпустить своих крепостных, другие смотрят волками.
   - Письмо от Натали? - спросил Александр.
   Мечников кивнул.
   - Ах, кабы я была в России, уж я сумела бы пробраться к царю, объяснить его слепоту! - вырвалось у "Ангела-Воителя". - Сказала бы ему об отчаянном положении крестьян, о произволе помещиков, о том, как обнищала Россия, - все, все сказала бы!
   - И тотчас очутилась бы в Третьем отделении или в Петропавловке, матушка, - отозвался от карточного стола Валерий Иванович. - Ты и здесь со своими идеями, того и гляди, попадешь в лапы "псов господних" - иезуитов. Они за всеми следят, а твои воззрения...
   - Да, в Риме сейчас неспокойно, - подхватил Риццони, смуглый, заросший волосом, похожий скорее на корсара, чем на художника. - С тех пор как папа и его присные узнали, что Гарибальди уехал с Капреры и снова кликнул клич волонтерам, они ждут от него всяких козней. Вы не поверите, сколько всюду шныряет разных шпионов, лазутчиков в сутанах, соглядатаев! Подслушивают, подсматривают, всех подозревают.
   - На русских очень косятся, - сказала одна из дам за карточным столом, - мы для них по-особому подозрительны.
   - Да, они ведь убеждены, что в России вот-вот вспыхнет революция, кивнула вторая. - У нас в пансионе, как только заговоришь по-русски, ловишь на себе подозрительные взгляды. Поселился у нас недавно какой-то молодой человек, левша, с таким странным хищным лицом, так хозяйка мне под секретом сообщила, что он ее обо всех подробнейшим образом расспрашивал.
   - Левша, да еще с хищным лицом, как это романтично! - засмеялась Александра Николаевна. - Вам, дорогая Ольга Петровна, всегда что-нибудь страшное чудится.
   - Нет, Александра Николаевна, вы не извольте так легкомысленно смеяться. Иезуитский и папский Рим - это страшный город! - вмешался Латынин. - Вы не глядите, что на Корсо газовое освещение ввели, - здесь еще инквизицией пахнет и бродят тени семейства Борджиа. - Он поежился под своим плащом.
   - А вспомните только мертвого Паганини, которого проклял папа, подхватил молодой Ковалевский. - Ведь гроб с его телом возили по Италии, и монахи не позволяли его хоронить. И это в нашем девятнадцатом веке!
   - Здесь еще столько мрачных, зловещих тайн, - опять сказал горбатенький Латынин, - я их так чувствую! Какие тюрьмы! Какие подземелья в этом городе! Я прохожу мимо замка Святого Ангела или мимо тюрьмы Сан-Микеле, и дрожь меня берет от мысли, сколько человеческих жизней там загублено. Сколько трупов в мешках выброшено темными ночами в Тибр...
   Александр, не отрывавший глаз от Александры Николаевны, внезапно уловил быстрый взгляд, которым она обменялась с Верещагиным. Заметил он и то, что она часто смотрит на часы и, видимо, кого-то ждет.
   - И все это иезуиты и священники совершают якобы во имя бога, а на самом деле ради политики или ради корысти и честолюбия, - продолжал Латынин. - И как же они ненавидят Гарибальди, который не признает никаких попов!
   - Признает, но только таких, которые носят под рясой красную рубашку и пистолет, вместо монашеского капюшона - военные кепи и сражаются бок о бок с ним за свободу Италии. Наверное, вы слышали об отце Гавацци - его любимце, который следует за ним повсюду, - подал голос Мечников.
   - Вот, кстати, - повернулся к нему Якоби, - я давно хотел просить вас, Лев Ильич, расскажите нам о Гарибальди. Ведь вы, кажется, встречались с ним?
   - Ах да, да, расскажите нам об этом легендарном человеке! Пожалуйста, расскажите! - раздалось со всех сторон.
   Все глаза обратились на Мечникова. Он чуть повел плечом.
   - Валерий Иванович ошибается, - сказал он. - Действительно, некоторое время я был в гарибальдийском войске, но в ту пору встретить самого Гарибальди мне не случилось. Правда, мне повезло в другом: я был дружен с людьми, которые близко знали Гарибальди и постоянно с восторгом о нем рассказывали, - прибавил Мечников, потому что вдруг увидел, как все разочарованы.
   - Ну, тогда расскажите нам, что слышали от этих людей, - приказала Александра Николаевна. - Вот, кстати, и ему надо послушать. - Она кивнула на Ковалевского. - Ведь он же будет писать в газету о Гарибальди.
   Ковалевский смущенно взглянул на Мечникова.
   - Ходят такие разноречивые слухи, не знаешь, кому верить... Если бы вы могли, хотя бы со слов очевидцев, рассказать о жизни Гарибальди, я был бы так вам благодарен!..
   - Наверное, это целый роман - история жизни Галубардо, как зовет его простой народ, - подхватил Латынин. - Вот кабы мне удалось написать когда-нибудь его портрет! - вздохнул он.
   - Извольте, господа, - сказал Мечников. - Однако сам я слышал эту историю отрывочно, то от сицилийского крестьянина - моего друга, то от солдат, то от одного генуэзского рыбака. Поэтому не обессудьте, если и мой рассказ будет отрывочен и неполон.
   16. ПЕППИНО - СЫН МОРЯКА
   Два моря - два чистых синих ока смотрят в упор на итальянские берега. Вот почему рыбаки Адриатики и Средиземного моря зовут свою Италию синеокой.
   Домик моряка Джакомо Гарибальди стоял в Ницце на самом берегу, и сынишка, родившийся у Джакомо, едва открыв глаза, увидел густую морскую синь и навсегда пленился морем.
   Мальчику дали имя Джузеппе, но кругом все называли его Пеппино. Соседи рано начали говорить синьоре Гарибальди:
   - Совсем особенный сынок у вас растет, синьора Роза. Попомните наши слова - будет он большим человеком.
   Синьора Роза вздыхала, качала красивой головой:
   - Ох, как я боюсь за него, если б вы только знали! И радует он меня и пугает, и молюсь я за него целыми ночами...
   Синьора Роза не напрасно беспокоилась за сына. Каждый день приносил неожиданности. Если бы возник спор о том, когда и как проявляют себя выдающиеся люди, то на примере Джузеппе Гарибальди можно было бы доказать, что героическое в будущих героях проявляется именно с детства.
   Пеппино начал плавать тогда же, когда научился ходить, и плавал как рыба.
   Порой он заплывал так далеко, что за ним приходилось посылать лодку. Он проводил целые дни в порту. Матросы кораблей, приходивших в Ниццу со всего мира, уже хорошо знали коренастого светловолосого нетерпеливо-любознательного мальчишку, который лазил по мачтам, как маленький гимнаст, приставал ко всем с расспросами о путешествиях и приключениях в море, решительно ничего не боялся и плакал, только если при нем мучили животных или насекомых.
   Однажды он сам нечаянно оторвал ногу сверчку, и, кажется, это было первое серьезное горе в его жизни: синьора Роза никогда еще не видела таких горьких слез у своего Пеппино.
   Как каждый мальчик, Пеппино страстно мечтал о героических подвигах и приключениях. Он был твердо убежден, что все это будет в его жизни: и приключения и подвиги. И учитель ему попался подходящий: бывший офицер Арена. На первом же уроке Пеппино опрокинул все заранее составленные программы занятий. Он попросту вцепился в Арена: "Где вы сражались, синьор? С кем? Как это происходило? Расскажите, расскажите скорей!"
   Вот и пришлось учителю вместо уроков рассказывать ученику подробнейшим образом обо всех сражениях, в которых ему довелось участвовать. Пеппино был требователен, нетерпелив, хорошо учился только тому, что ему нравилось. А нравилась ему больше всего история, особенно римская. Он с жадностью читал о прошлом величии и славе Вечного Города. Рим диктовал миру свою культуру; его художники, его полководцы были самыми прославленными. А теперь... Теперь все взрослые говорили кругом, что Рим обнищал и опустился, что Италия раздроблена, что страной правят чужеземцы и попы. И мальчик втайне давал себе клятву снова добиться величия родины, освободить ее.
   Арена пытался охладить ученика, образумить его, притушить его кипучую энергию, обуздать его безрассудную мальчишескую мечту. Да куда там! Что мог поделать маленький отставной офицерик с этой необыкновенной, героической натурой!
   Пеппино не было еще восьми лет, когда горожане Ниццы пронесли его по улицам на руках, как триумфатора.
   - Смотрите! Все смотрите! Вот он, этот малыш! Только что он спас жизнь женщины! Его зовут Пеппино Гарибальди, он настоящий герой, этот мальчуган!
   Это была правда. Прачки стирали в канаве белье. Одна из женщин поскользнулась, упала в воду и начала тонуть. Женщины закричали, стали звать на помощь, но поблизости были только два мальчугана, которые играли на берегу камушками. И вдруг младший из мальчуганов бросился в воду, нырнул и вытащил уже захлебнувшуюся женщину. На берегу успела собраться толпа, спасенную и спасителя вытянули на сушу.
   - Как тебя зовут, маленький герой?
   А маленький герой с тревогой соображал, попадет или не попадет ему от мамы за испорченную одежду, и конфузливо увертывался от ласк и восторженных похвал.
   Во второй раз Пеппино прославился, когда ему только что исполнилось тринадцать лет.
   В тринадцать лет это был уже почти совсем сложившийся характер прямой, честный, бесстрашный. Пеппино умело водил по морю лодки, хорошо управлял рулем, был силен и ловок. И вот в сильную бурю он благополучно привел в порт шлюпку, полную людей. И снова Ницца услышала имя Гарибальди.
   Уже подростком Пеппино твердо решил, что станет моряком, как отец. Синьора Роза плакала, умоляла сына выбрать сухопутную профессию, но мальчик не сдавался. Он был бесконечно привязан к морю. Сначала под наблюдением отца, потом самостоятельно он ходит в плавание. Побывал в Греции, Турции, Африке, несколько раз плавал в Россию, прошел все ступени морской службы - от юнги до капитана.
   И вот 1833 год... Корабль Гарибальди грузится зерном в русском порту Таганроге. Серо-жемчужное, совсем не похожее на итальянские моря, Азовское море. Утонувший в зелени городок с портовыми кабачками, где по вечерам пиликают скрипки, басит гармонь и пьют здешнее терпкое вино моряки из разных стран. При свете единственной свечи Гарибальди видит бледное скуластое лицо, слышит итальянскую речь, быструю, кипучую:
   - Невозможно дольше терпеть тиранов! Мы, итальянцы, должны наконец подняться против иностранных и своих угнетателей! Да здравствует единая, свободная Италия - наша родина!
   О, вот наконец тот призыв, которого так жаждал Гарибальди!