Страница:
Sotto voce[24], словно боясь, что Жужанна или слуги нас услышат, Аркадий спросил:
– Что доктор говорил по поводу ее заболевания? Жужанна выглядит чересчур бледной.
– По его мнению, у Жужанны анемия, – тоже шепотом ответила я.
Сердце у меня забилось, я силилась подыскать нужные слова, чтобы осторожно завести разговор о том, о чем уже давно и безуспешно стремилась с ним побеседовать.
– Но я боюсь, что ее болезнь вызвана, помимо прочего, еще и душевными переживаниями, – наконец сказала я.
Вместо вопроса Аркадий устремил на меня свой взгляд и не сводил глаз до тех пор, пока я не продолжила:
– Я думаю... я уверена, это связано с твоим дядей Владом.
– Каким образом? – спросил Аркадий.
Вопрос был задан спокойным тоном, хотя позже мне показалась, что я все же уловила в интонациях мужа какую-то скрытую настороженность.
– Жужанне не дает покоя мысль, что Влад уедет в Англию, – проговорила я и неожиданно для себя покраснела.
Лоб Аркадия вновь прорезала складка, словно предупреждение о том, что я захожу слишком далеко.
– Но это полная нелепость, – по-прежнему шепотом ответил Аркадий, не желая делать наш разговор достоянием чьих-либо ушей (он забыл, что слуги не понимают по-английски, а спальня Жужанны находится достаточно далеко от лестницы). – Дядя ведь пообещал сестре, что мы никуда без нее не поедем. Мы подождем, пока она поправится и окрепнет. Или ей страшно покидать дом, в котором она выросла и прожила всю жизнь?
– Не совсем так...
Я замолчала. Мне вдруг подумалось, что лучше оставить эту тему, но Аркадий непременно хотел знать причину столь странного душевного состояния сестры.
– Если не это, тогда что же? – с явным нетерпением спросил он.
– Видишь ли... я думаю, Жужанна все равно боится, что дядя может уехать без нее.
Мои щеки и шея пылали. Нетерпение Аркадия передалось и мне. Я решила, что и так слишком долго скрывала от мужа правду и больше не хочу ее утаивать.
– Жужанна... Влад... Понимаешь, Аркадий, между ними любовь.
Он отпрянул, как будто получил пощечину, и застыл на ступенях. Его непонимающие, широко раскрытые глаза были устремлены на меня. Когда Аркадий заговорил, я едва разобрала его шепот:
– Ч-что т-ты сказала? Как это понимать?
– Я дважды видела Влада ночью в спальне Жужанны. Думаю, испытываемое твоей сестрой чувство вины в какой-то мере объясняет ее странную болезнь.
Сбросив со своих плеч тяжкий груз правды, я вдруг почувствовала неимоверную слабость. Щеки Аркадия зарделись и стали такого же цвета, как и мои. Он отвернулся к каменной стене и прошептал:
– Нет, такого просто не может быть.
Я едва одолела последние две ступеньки, отделявшие меня от мужа, и заглянула ему в глаза.
– Поверь, у меня сердце разрывается оттого, что я вынуждена причинять тебе боль. Ты меня знаешь: я бы не решилась заикнуться о столь ужасных вещах, не будь это правдой. Но ради Жужанны я...
Аркадий вдруг обхватил голову руками, будто его пронзила острая боль. Я испугалась, однако он тут же опустил руки и посмотрел на меня. Его лицо перекосилось от ярости.
– Как ты смеешь? – закричал он. – Ты ничем не лучше крестьян, распространяющих злобную ложь о дяде! Он не сделал тебе ничего плохого, только хорошее. Он подарил тебе дом, он сделал тебя богатой, а ты? Не слишком ли много вы себе позволяете, миссис Цепеш? Вы – неблагодарная особа, а он святой! Да, святой!
– Извольте не кричать на меня, мистер Цепеш, – промолвила я, начиная раздражаться. – Не надо называть меня неблагодарной особой, а своего дядю – святым.
Слова мужа больно ранили меня и в то же время удивили. Я думала, что его больше заденет честь сестры, нежели дядина репутация.
Не дав мне договорить, Аркадий резко взмахнул рукой прямо у меня перед лицом.
– С меня довольно! Я больше не желаю слышать эти гнусные наветы!
Даже не взглянув на меня, он быстро пошел прочь. Я слушала его удаляющиеся шаги, вначале приглушенные ковром, затем усиленные гулкими каменными плитами. Если бы он повел себя, как знакомый мне, прежний Аркадий, я бы обязательно побежала следом, быстро извинилась, и мы бы помирились. Но передо мной предстал совсем другой, незнакомый человек, чье поведение было абсолютно непредсказуемо. И этому человеку я предоставила полную свободу. Пусть побудет наедине с собой и приведет в порядок мысли и чувства.
Аркадий заперся в одной из комнат и не выходил оттуда целый час, а может, и больше. Затем он молча покинул дом, сел в коляску и уехал. Он еще никогда не уезжал так рано. Вероятно, он отправился в замок. Не представляю, решится ли он говорить с Владом о том, что услышал от меня.
Теперь я жалею, что завела разговор о Жужанне. Аркадий еще полностью находится во власти своего горя и болезненно воспринимает все, так или иначе связанное с его семьей. Но тогда как же мне рассказать ему о том, что Влад на моих глазах превратился в волка? А про все остальное? Про отметины на шее Жужанны?
Я почти уверена, что Влад – стригой, и потому помогаю защищать спальню невестки чесночными гирляндами, а ее саму – золотым распятием. Но как я поведаю обо всем этом Аркадию? Что я услышу в ответ?
Не знаю. Но я не придумываю свои страхи. Я действительно боюсь. Боюсь Влада, боюсь за Жужанну и за своего еще не родившегося ребенка.
Однако сильнее всего меня страшит, что с момента приезда сюда мой муж постепенно превращается в совершенно чужого мне человека. И я сама превращаюсь из здравомыслящей женщины в испуганную крестьянку, у которой голова набита дремучими суевериями. Особенно остро я это чувствую, когда Дуня говорит об опасности перерождения Жужанны в стригоицу.
Влад стал волком. В кого превратимся мы с Аркадием, если нас постигнет ее злая участь?
13 апреля
Минувшей ночью он опять стучался в окно, и я была готова встретить его. Я заранее сняла с шеи распятие и убрала гирлянду с цветками чеснока, спрятав ее в шкафу, как это делают по утрам Дуня и Мери. Они думают, что я не знаю об их уловке! Я открыла ставни и распахнула окно, но вновь возникло досадное препятствие. Когда он пришел, Брут снова начал отчаянно лаять. Никакие мои уговоры и ласки не действовали на упрямого пса. Мне пришлось закрыть окно и ставни и вернуться в постель, иначе этот неистовый лай поднял бы весь дом.
Я отвела было Брута на кухню, но оказалось, что там спит Дуня. При нашем появлении она заворочалась на полу, и нам пришлось уйти.
Я чувствую себя более сильной, но изменения в моем теле почему-то прекратились. Мне это не нравится. Не люблю ждать. Надо что-то делать.
14 апреля
Наконец-то у меня появились силы сесть к столу и начать писать. События вчерашнего дня полностью изгладились из моей памяти. Помню лишь нежное лицо Мери, обрамленное золотистыми локонами. Они касались моих щек, когда Мери наклонялась надо мной. Ее лицо, ее мягкая, прохладная рука, которую она клала мне на лоб, и слова утешения – вот и все мои воспоминания. Как же она добра ко мне. Я несколько раз пытался попросить у Мери прощения за то, что накричал на нее позавчера, но она лишь улыбалась и тонкими пальцами накрывала мне губы.
Боже милосердный, если бы мне удалось забыть все то, что произошло двенадцатого апреля! Но нет, эти картины будут преследовать меня до конца дней. Куда все катится? Куда мы движемся? Нет, сейчас я не должен размышлять о будущем... Ну вот, у меня уже начинают трястись руки. Я приказал себе методично написать обо всем, что со мной случилось. Может, тогда мне станет понятно, как жить дальше.
Позавчера (все того же двенадцатого апреля!) я узнал, что у моей сестры сильная анемия. Это известие само по себе расстроило меня, но после того, как мы с Мери навестили Ж., на меня обрушилась еще более шокирующая новость. Мери сообщила мне, что видела Влада поздно ночью в спальне Жужанны и что они стояли обнявшись.
Стыдно признаться, но я накричал на жену. Я отказался верить чудовищной клевете, порочащей мою сестру и дядю – нашего щедрого благодетеля. Но в то же время я сознавал: Мери не способна лгать и не склонна выдумывать небылицы. Когда я ее слушал, мне уже в который раз показалось, что я схожу с ума, и я поддался неуправляемому гневу. Я уединился, намереваясь записать услышанное и успокоиться, однако был слишком перевозбужден. Тогда я покинул дом, сел в коляску и поехал сам не зная куда.
День выдался теплый. Правда, к полудню небо стали затягивать облака. В воздухе запахло скорым дождем. Что-то неизъяснимое заставило меня поехать в сторону опушки леса, туда, где в прошлый раз я видел Стефана. Пока лошади пробирались между деревьев, начал накрапывать дождь, но густая листва защищала нас от капель. Тем не менее я все же вымок, поскольку ветки щедро сбрасывали на меня скопившуюся воду.
Лошади мотали головами и негромко ржали, недовольные моим глупым решением вновь отправиться в лес. Я твердил себе, что ничего не боюсь, хотя во рту у меня пересохло и язык прилип к небу. У меня даже слегка тряслись руки. Но я продолжал мысленно ободрять себя и в то же время беспокойно поглядывал на верхушки самых высоких деревьев, как будто боялся увидеть там окровавленное тело Джеффриса.
Чего мне бояться? – спрашивал я себя. Сейчас не ночь, а день, теплый день. Днем волки никогда не нападают на людей, тем более что в такую погоду полно другой, более легкой добычи. И вообще большинство страшных историй про серых хищников – обыкновенные крестьянские россказни. Я еще с детства знал, что по-настоящему надо опасаться волков лишь зимними ночами... Я твердил себе успокоительные слова, а память подсказывала обратное: Стефан погиб солнечным летним днем, и горло ему перегрыз добрейший пес-полукровка, в котором внезапно пробудилась его волчья сущность. Я не сдавался: брат был ребенком. Я же – взрослый сильный мужчина. К тому же у меня есть надежный револьвер. Если хищники и появятся, первый же выстрел сразу отобьет у них охоту связываться со мной.
Стефан не появлялся. Я ехал медленно, вглядываясь в лесной полумрак – не мелькнет ли где его призрачная фигурка. Так я добрался до того места, где, как мне представлялось, подвергся намедни нападению волков.
Лошади били копытами и тревожно фыркали. Я старался не шевелиться и следил глазами за большой ольхой. Мне казалось, что в прошлый раз Стефан стоял именно там. Я внимательно смотрел и слушал, но вокруг не происходило ничего, лишь в отдалении шелестели ветви. Наверное, там резвились белки. Где-то рядом недовольно каркнула ворона. Ей ответила какая-то другая птица.
Прошло несколько минут, но до моего слуха по-прежнему долетала только приглушенная дробь дождя да мое собственное дыхание. Наконец я дождался. Там, где свет и серо-коричневые тени сплетались в причудливый узор, среди дрожавших листьев стали медленно проступать очертания детской фигурки. Стефан.
Он звал меня вперед, в глубь леса.
Я тронул поводья. Колеса повозки покатились по влажной, устланной хвоей земле, с хрустом ломая попадавшиеся на пути прутики и веточки.
Как и в прошлый раз, призрак моего брата исчез и тут же появился, но в некотором отдалении. Когда я подъехал туда, Стефан переместился еще дальше. Такие его "прыжки" продолжались не менее получаса.
В какой-то момент брат, вновь появившись, вдруг замер с опущенными руками. Он больше не звал меня жестами за собой, а просто долго и пристально вглядывался в мое лицо. Так обычно смотрят перед разлукой, когда хотят запомнить и сохранить в памяти дорогие черты.
Потом он исчез.
Я недоуменно покрутил головой по сторонам, но ничего не увидел, кроме сосен, перемежающихся с зарослями ольшаника. Подождав еще несколько минут, я заткнул револьвер за пояс и выбрался из коляски. Лошадей я привязал к стволу ближайшей сосны, после чего продолжил осматривать место, куда завел меня Стефан. Вокруг не было ничего примечательного: такие же деревья, такая же темная почва, покрытая ковром из прошлогодних листьев и сосновой хвои.
Но когда я добрался до большого старого дерева, где только что стоял Стефан, земля у меня под ногами странно зачавкала, словно я вдруг попал на болото. Наклонившись, я разгреб листья и хвою и увидел, что кто-то совсем недавно здесь копал. Пятачок земли, открывшийся моим глазам, был более темным и рыхлым.
У меня забилось сердце. Присев на корточки, я принялся спешно освобождать землю от ее мокрого прелого ковра. Внезапно пальцы наткнулись на что-то белое и твердое. То был кусок кости. Мне и раньше доводилось встречать в лесу кости каких-нибудь зверей. Но рассмотреть находку мне не удалось – лошади громко и тревожно заржали.
Я поднял голову и увидел волка. Его серая шкура мелькала среди деревьев. Странно, но зверь бежал не к лошадям, а двигался прямо на меня.
Я выпрямился. В мозгу молнией пронеслась леденящая мысль: неужели Стефан заманил меня сюда, чтобы я разделил участь обоих своих братьев: родного и сводного? Я представил, как моя кровь смешивается с падающим дождем и окрашивает землю в зловещий ярко-красный цвет.
Волк рванулся ко мне. Я выхватил револьвер и выстрелил. Нас разделяло не более четырех футов. Зверь хрипло взвыл и повалился на землю. Я ранил его в лапу.
Тем не менее боль его не остановила. Волк поднялся и, покачиваясь на трех здоровых лапах, вновь двинулся на меня. Мне пришлось выстрелить вторично. На этот раз я вогнал пулю точно между его белых глаз. Зверь заскулил, несколько раз дернулся и затих.
Сейчас мне хотелось только одного: привалиться спиной к ближайшему стволу и унять охватившую меня дрожь. Но я вспомнил трупы трех волков, обнаруженные мною возле фамильного склепа, и решил держать револьвер наготове.
Предчувствие не обмануло меня: через считанные секунды из-за деревьев появился второй волк. Я заставил себя не торопиться, решив подпустить его поближе. Когда же зверь оказался на расстоянии, выстрелив с которого я бы точно не промахнулся, у меня затряслась правая рука, и мне пришлось поддержать ее левой. Волк прыгнул. Я нажал на курок, но ладонь моя была влажной от дождя. Револьвер дрогнул, и пуля пролетела мимо.
Я едва успел сообразить, что промахнулся и драгоценное время безвозвратно упущено. Я понял, что обречен. Волк нацелился на мое горло. Наши тела столкнулись, и я выронил револьвер. Мощные когти зацепили мои плечи, и я опрокинулся на мокрую землю. Я ждал, что зубы хищника вот-вот сомкнутся на моей шее. В ту секунду я думал не об иронии собственной судьбы и не о вероломстве Стефана, а лишь о Мери и нашем малыше.
Волк опустил ко мне морду и уставился большими бесцветными глазами. Из пасти высунулся длинный розовый язык, по обе стороны которого торчали желтоватые клыки, густо покрытые блестящей слюной. Зверь зарычал и разинул пасть еще шире, приготовившись вонзить в меня зубы. Его жаркое дыхание было направлено прямо на мое беззащитное горло. Судорожно глотая воздух, я зажмурился и приготовился к смерти.
А потом случилось нечто невероятное.
Глаза мои оставались закрытыми. Я ощутил какое-то движение, но ожидаемой острой боли все не было, а затем вместо горячего дыхания зверя моей кожи коснулся легкий свежий ветерок, и волчьи лапы перестали давить мне на плечи.
Открыв глаза, я увидел волка сидящим возле моих ног. Сейчас хищник напоминал послушного пса, терпеливо ожидавшего хозяйского внимания. Высунув язык, зверь шумно, по-собачьи, дышал.
Я приподнялся. Волк зарычал, щелкнул зубами и приготовился к новому броску, однако в последнюю секунду нехотя отступил, будто наткнувшись на невидимую преграду, не подпускавшую его ко мне.
Я не стал тратить время на раздумья о возможных причинах столь странного поведения зверя. Револьвер валялся неподалеку. Я стал медленно, дюйм за дюймом, передвигаться в ту сторону. Волк сердито рычал, но с места не трогался. Наконец я схватил оружие и в упор выстрелил в серого хищника, не делавшего никаких попыток напасть на меня. Мне стало совестно. Волк тихо заскулил, уронил морду на передние лапы и испустил дух.
Меня обступила тишина. Не было слышно ни беличьей возни, ни птичьего щебетания, только монотонный звук дождевых капель, барабанящих по листве. Некоторое время я еще держал револьвер наготове, но волки больше не появлялись. Когда утихла дрожь в теле, я попробовал измерить шагами примерную площадь засыпанной ямы. Она оказалась куда меньше, чем я ожидал, – всего лишь три квадратных фута. Этого было явно недостаточно для погребения тела. Меня вдруг обуяло мрачное веселье, которое в любую секунду могло смениться истерикой. Я засмеялся: получалось, все эти легенды о мороях – не выдумка. Быть может, призрак Стефана привел меня туда, где зарыт клад с драгоценными камнями или золотыми монетами. Одержимый этой мыслью, я принялся голыми руками раскапывать землю.
В первые же минуты работы меня прошиб пот. Мокрая земля плохо поддавалась моим усилиям, но я остервенело продолжал копать. Прошел час, а может, и два Я взмок от пота, вся одежда была заляпана грязью. У меня ломило спину. К этому времени дождь припустил еще сильнее. Я стал всерьез подумывать, не бросить ли свою безумную затею, как вдруг рука наткнулась в коричнево-бурой жиже на что-то мягкое.
Кажется, то был кусок ткани, свернутый в несколько слоев. Я лихорадочно вцепился в неведомую добычу, стараясь поддеть ее и вытащить на поверхность. Наконец мне удалось подсунуть кончики пальцев под дно какого-то твердого предмета, в длину не превышавшего двенадцати дюймов. На ощупь моя находка была похожа на завернутую в тряпку металлическую или деревянную шкатулку.
Я опустился на колени и сразу же провалился в зыбкое месиво. Я еще глубже подсунул пальцы под шкатулку и стал извлекать ее из глинистого плена. Земля словно не хотела расставаться с зарытым в нее кладом. Прошло несколько минут, пока я сумел найти удачное положение для рук. Подавшись вперед, я что есть силы дернул шкатулку на себя. С громким чавканьем она покинула место своего заточения.
Я присел на корточки и начал разглядывать свое сокровище. Моя находка, как я и предполагал, была завернута в несколько слоев тонкого черного шелка. Он успел промокнуть и запачкаться, однако не вызывало сомнений, что ткань пролежала в земле совсем недолго, самое большее – сутки. Я торопливо развернул шелк. Под ним оказалась не шкатулка, а простой деревянный ящичек из неструганых сосновых досок. Крышку удерживала грубо сработанная медная щеколда.
Я выбрал место посуше, поставил туда ящик и, едва взявшись за щеколду, тут же порезал большой палец об ее острую кромку. Но я был настолько возбужден, что даже не обратил на это внимания. Крышка разбухла от воды и не желала открываться. Перочинного ножа у меня с собой не было. Впившись в зазор крышки ногтями, я старался его расширить. Не сразу, но крышка шевельнулась и широко распахнулась.
На меня смотрели остекленевшие, безжизненные глаза Джеффриса.
Я вскрикнул, вскочил на ноги и нечаянно перевернул ящик. Голова Джеффриса с глухим стуком запрыгала по мокрой листве и остановилась у самого края своей могилы лицом вверх. Из открытого рта что-то вывалилось (рот был перекошен, совсем как в моем кошмарном сне). Я протянул руку и выловил из глинистой жижи... головку чеснока.
Осмотрев голову несчастного англичанина, я увидел, что ее отделили от тела таким же варварским способом, как и голову моего отца, – с помощью пилы. В рот Джеффрису плотно натолкали едко пахнущих цветков чеснока. Лицо журналиста было невообразимо бледным (я даже не предполагал, что человеческая кожа может быть такого жуткого цвета). Клочья слипшихся волос торчали в разные стороны.
Я тупо глядел на отпиленную голову. Прогремел гром. Порыв ветра качнул деревья, и скопившаяся на ветвях вода хлынула на меня, смывая грязь с брюк и рукавов. Дождь хлестал по широко открытым, невидящим глазам Джеффриса, прибивал намокшие волосы ко лбу. Струйки дочиста отмыли кожу, унеся с нее хвоинки, комочки грязи и одинокий ольховый листик, приставший к мраморно-белой щеке.
Мне вдруг показалось, что меня сейчас вытошнит, но произошло совсем другое.
Я стал смеяться. Вначале тихо, потом все громче и визгливее, пока смех мой не превратился в истеричный хохот. Я запрокинул голову и смеялся, заливаясь слезами, которые тут же смешивались с дождем. Капли дождя били мне в глаза, так же как и в глаза англичанина, и вся разница заключалась в том, что я это видел, а вот он – уже нет. Мой рот, перекошенный истеричным хохотом, тоже наполнялся водой, пока я не наклонился и меня все-таки не вырвало. Но и тогда дьявольское ликование не оставляло меня.
Я вспомнил: а ведь Стефан звал меня сюда еще до появления Джеффриса. Гибель англичанина – просто совпадение. И его голова – не единственное "сокровище", ожидавшее меня здесь.
Да, мой братик, я нашел этот "клад". По сравнению с ним голова Джеффриса была просто каплей в море.
Позабыв про дождь, я широко раскинул руки и закружился, как мальчишка, которому интересно, сколько он сумеет выдержать, прежде чем перед глазами запляшут разноцветные полосы. Я кружился, продираясь сквозь кусты и не думая ни о каких волках. Мои ноги месили устланный хвоей суглинок. Когда они натыкались на что-то, я останавливался, словно пес, почуявший зарытую кем-то кость.
Правда, мои находки были несколько иными. Из земли я доставал не кости, а черепа. Целое кладбище черепов. Большие черепа, маленькие черепа. Похоже, в наши дни возродился обычай древних спартанцев – убивать младенцев, родившихся с физическими недостатками. Большинство обнаруженных мною черепов имели уродливую форму. Мне даже попался череп, из которого странным образом высовывался другой, будто несчастный ребенок, едва появившись на свет, пытался родить из своей головы Афину.
Мне встречались и ящики, однако, вскрыв один из них, я больше к ним не прикасался. Внутри лежала осклизлая, наполовину разложившаяся голова взрослого человека. Тем не менее тошнотворное зрелище не остановило моих раскопок. Я извлекал черепа и ящики и складывал их, точно трофеи. Когда их число перевалило за две дюжины, я почувствовал, что выдохся, хотя земля продолжала открывать мне свои страшные "клады".
Сколько же еще подобных кладбищ таит этот безграничный лес?
Слишком много, чтобы их мог перекопать один человек. В одиночку такой кошмар просто не вынести.
Но куда делись тела погребенных – тела взрослых и уродливые тельца отвергнутых родителями детей?
Ах, Стефан, думаю, я знаю ответ на этот вопрос.
В глинистом месиве, среди хвои, листьев и веток, мне попадались обломки костей. Внимательно рассмотрев некоторые из них, я понял, что обезглавленные трупы бросали на съедение волкам. Звери пожирали мясо, потом своими мощными челюстями дробили крупные кости, чтобы полакомиться костным мозгом.
Не берусь даже предположить, сколько времени я провел в безумных раскопках. Да и кто станет следить за часами, столкнувшись с таким ужасом?
Могу сказать лишь одно: когда руки отказались мне повиноваться и я, обессилев, повалился на землю, мой взгляд обратился к небу, уже начавшему розоветь. Значит, перед закатом тучи рассеялись.
Я напрочь не помню, что было после. Спасительное беспамятство окутало мой разум, превратив его в tabula rasa[25]. He знаю, предал ли я вновь свои страшные находки земле (хочется думать, что у меня хватило сил уберечь Джеффриса и остальных жертв от дальнейшего бесчестия). Очевидно, потом я кое-как сумел забраться в коляску и поехал домой.
Когда я вернулся домой – изможденный, промокший и грязный, – у меня начался горячечный бред. Мери говорит, что я метался в жару в течение двух дней. По ее словам, в ночь с двенадцатого на тринадцатое я был настолько плох, что она серьезно опасалась за мою жизнь. Жена догадывается: со мной произошло нечто чудовищное, но у нее хватает любви и доброты не терзать меня расспросами.
Да и как я расскажу ей об этом? Страшно подумать, что весь этот кромешный ад находится совсем рядом, на расстоянии двух-трех миль от дома! И не кто иной, как я, привез ее сюда! Если с ней или ребенком что-нибудь случится...
Не могу больше писать, ибо это заставляет меня вспоминать и размышлять. А когда я начинаю вспоминать и размышлять, ко мне вновь подступает безумие...
14 апреля
Последние два дня Аркадий был настолько тяжело болен, что я боялась оставить его даже на несколько минут.
Аркадий привык вставать поздно, почти перед ленчем. После еды он либо читает, либо пишет, или же гуляет, а под конец дня уезжает в замок. Там он проводит весь вечер. Когда он возвращается, я обычно уже сплю.
Но позавчера он вернулся непривычно рано – вскоре после захода солнца. Старого Иона – здешнего садовника – удивило, что Аркадий как-то странно правит лошадьми. Это насторожило его, и старик с криком "Доамнэ! Доамнэ!" бросился в дом.
Я читала, сидя в одной из гостиных. Встревоженный голос садовника взволновал и меня. Я бросила книгу и побежала вниз. Сердце подсказывало мне: с мужем случилось какое-то несчастье.
Я подоспела вовремя. Ион открыл тяжелую входную дверь, и Аркадий буквально ввалился внутрь. Его волосы были всклокочены, а мокрую, измятую одежду густо покрывали пятна глины. Глаза мужа лихорадочно блестели, лицо перекосилось, словно от боли, но при этом он... смеялся. От его смеха у меня внутри все похолодело.
– Что доктор говорил по поводу ее заболевания? Жужанна выглядит чересчур бледной.
– По его мнению, у Жужанны анемия, – тоже шепотом ответила я.
Сердце у меня забилось, я силилась подыскать нужные слова, чтобы осторожно завести разговор о том, о чем уже давно и безуспешно стремилась с ним побеседовать.
– Но я боюсь, что ее болезнь вызвана, помимо прочего, еще и душевными переживаниями, – наконец сказала я.
Вместо вопроса Аркадий устремил на меня свой взгляд и не сводил глаз до тех пор, пока я не продолжила:
– Я думаю... я уверена, это связано с твоим дядей Владом.
– Каким образом? – спросил Аркадий.
Вопрос был задан спокойным тоном, хотя позже мне показалась, что я все же уловила в интонациях мужа какую-то скрытую настороженность.
– Жужанне не дает покоя мысль, что Влад уедет в Англию, – проговорила я и неожиданно для себя покраснела.
Лоб Аркадия вновь прорезала складка, словно предупреждение о том, что я захожу слишком далеко.
– Но это полная нелепость, – по-прежнему шепотом ответил Аркадий, не желая делать наш разговор достоянием чьих-либо ушей (он забыл, что слуги не понимают по-английски, а спальня Жужанны находится достаточно далеко от лестницы). – Дядя ведь пообещал сестре, что мы никуда без нее не поедем. Мы подождем, пока она поправится и окрепнет. Или ей страшно покидать дом, в котором она выросла и прожила всю жизнь?
– Не совсем так...
Я замолчала. Мне вдруг подумалось, что лучше оставить эту тему, но Аркадий непременно хотел знать причину столь странного душевного состояния сестры.
– Если не это, тогда что же? – с явным нетерпением спросил он.
– Видишь ли... я думаю, Жужанна все равно боится, что дядя может уехать без нее.
Мои щеки и шея пылали. Нетерпение Аркадия передалось и мне. Я решила, что и так слишком долго скрывала от мужа правду и больше не хочу ее утаивать.
– Жужанна... Влад... Понимаешь, Аркадий, между ними любовь.
Он отпрянул, как будто получил пощечину, и застыл на ступенях. Его непонимающие, широко раскрытые глаза были устремлены на меня. Когда Аркадий заговорил, я едва разобрала его шепот:
– Ч-что т-ты сказала? Как это понимать?
– Я дважды видела Влада ночью в спальне Жужанны. Думаю, испытываемое твоей сестрой чувство вины в какой-то мере объясняет ее странную болезнь.
Сбросив со своих плеч тяжкий груз правды, я вдруг почувствовала неимоверную слабость. Щеки Аркадия зарделись и стали такого же цвета, как и мои. Он отвернулся к каменной стене и прошептал:
– Нет, такого просто не может быть.
Я едва одолела последние две ступеньки, отделявшие меня от мужа, и заглянула ему в глаза.
– Поверь, у меня сердце разрывается оттого, что я вынуждена причинять тебе боль. Ты меня знаешь: я бы не решилась заикнуться о столь ужасных вещах, не будь это правдой. Но ради Жужанны я...
Аркадий вдруг обхватил голову руками, будто его пронзила острая боль. Я испугалась, однако он тут же опустил руки и посмотрел на меня. Его лицо перекосилось от ярости.
– Как ты смеешь? – закричал он. – Ты ничем не лучше крестьян, распространяющих злобную ложь о дяде! Он не сделал тебе ничего плохого, только хорошее. Он подарил тебе дом, он сделал тебя богатой, а ты? Не слишком ли много вы себе позволяете, миссис Цепеш? Вы – неблагодарная особа, а он святой! Да, святой!
– Извольте не кричать на меня, мистер Цепеш, – промолвила я, начиная раздражаться. – Не надо называть меня неблагодарной особой, а своего дядю – святым.
Слова мужа больно ранили меня и в то же время удивили. Я думала, что его больше заденет честь сестры, нежели дядина репутация.
Не дав мне договорить, Аркадий резко взмахнул рукой прямо у меня перед лицом.
– С меня довольно! Я больше не желаю слышать эти гнусные наветы!
Даже не взглянув на меня, он быстро пошел прочь. Я слушала его удаляющиеся шаги, вначале приглушенные ковром, затем усиленные гулкими каменными плитами. Если бы он повел себя, как знакомый мне, прежний Аркадий, я бы обязательно побежала следом, быстро извинилась, и мы бы помирились. Но передо мной предстал совсем другой, незнакомый человек, чье поведение было абсолютно непредсказуемо. И этому человеку я предоставила полную свободу. Пусть побудет наедине с собой и приведет в порядок мысли и чувства.
Аркадий заперся в одной из комнат и не выходил оттуда целый час, а может, и больше. Затем он молча покинул дом, сел в коляску и уехал. Он еще никогда не уезжал так рано. Вероятно, он отправился в замок. Не представляю, решится ли он говорить с Владом о том, что услышал от меня.
Теперь я жалею, что завела разговор о Жужанне. Аркадий еще полностью находится во власти своего горя и болезненно воспринимает все, так или иначе связанное с его семьей. Но тогда как же мне рассказать ему о том, что Влад на моих глазах превратился в волка? А про все остальное? Про отметины на шее Жужанны?
Я почти уверена, что Влад – стригой, и потому помогаю защищать спальню невестки чесночными гирляндами, а ее саму – золотым распятием. Но как я поведаю обо всем этом Аркадию? Что я услышу в ответ?
Не знаю. Но я не придумываю свои страхи. Я действительно боюсь. Боюсь Влада, боюсь за Жужанну и за своего еще не родившегося ребенка.
Однако сильнее всего меня страшит, что с момента приезда сюда мой муж постепенно превращается в совершенно чужого мне человека. И я сама превращаюсь из здравомыслящей женщины в испуганную крестьянку, у которой голова набита дремучими суевериями. Особенно остро я это чувствую, когда Дуня говорит об опасности перерождения Жужанны в стригоицу.
Влад стал волком. В кого превратимся мы с Аркадием, если нас постигнет ее злая участь?
* * *
ДНЕВНИК ЖУЖАННЫ ЦЕПЕШ13 апреля
Минувшей ночью он опять стучался в окно, и я была готова встретить его. Я заранее сняла с шеи распятие и убрала гирлянду с цветками чеснока, спрятав ее в шкафу, как это делают по утрам Дуня и Мери. Они думают, что я не знаю об их уловке! Я открыла ставни и распахнула окно, но вновь возникло досадное препятствие. Когда он пришел, Брут снова начал отчаянно лаять. Никакие мои уговоры и ласки не действовали на упрямого пса. Мне пришлось закрыть окно и ставни и вернуться в постель, иначе этот неистовый лай поднял бы весь дом.
Я отвела было Брута на кухню, но оказалось, что там спит Дуня. При нашем появлении она заворочалась на полу, и нам пришлось уйти.
Я чувствую себя более сильной, но изменения в моем теле почему-то прекратились. Мне это не нравится. Не люблю ждать. Надо что-то делать.
* * *
ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША14 апреля
Наконец-то у меня появились силы сесть к столу и начать писать. События вчерашнего дня полностью изгладились из моей памяти. Помню лишь нежное лицо Мери, обрамленное золотистыми локонами. Они касались моих щек, когда Мери наклонялась надо мной. Ее лицо, ее мягкая, прохладная рука, которую она клала мне на лоб, и слова утешения – вот и все мои воспоминания. Как же она добра ко мне. Я несколько раз пытался попросить у Мери прощения за то, что накричал на нее позавчера, но она лишь улыбалась и тонкими пальцами накрывала мне губы.
Боже милосердный, если бы мне удалось забыть все то, что произошло двенадцатого апреля! Но нет, эти картины будут преследовать меня до конца дней. Куда все катится? Куда мы движемся? Нет, сейчас я не должен размышлять о будущем... Ну вот, у меня уже начинают трястись руки. Я приказал себе методично написать обо всем, что со мной случилось. Может, тогда мне станет понятно, как жить дальше.
Позавчера (все того же двенадцатого апреля!) я узнал, что у моей сестры сильная анемия. Это известие само по себе расстроило меня, но после того, как мы с Мери навестили Ж., на меня обрушилась еще более шокирующая новость. Мери сообщила мне, что видела Влада поздно ночью в спальне Жужанны и что они стояли обнявшись.
Стыдно признаться, но я накричал на жену. Я отказался верить чудовищной клевете, порочащей мою сестру и дядю – нашего щедрого благодетеля. Но в то же время я сознавал: Мери не способна лгать и не склонна выдумывать небылицы. Когда я ее слушал, мне уже в который раз показалось, что я схожу с ума, и я поддался неуправляемому гневу. Я уединился, намереваясь записать услышанное и успокоиться, однако был слишком перевозбужден. Тогда я покинул дом, сел в коляску и поехал сам не зная куда.
День выдался теплый. Правда, к полудню небо стали затягивать облака. В воздухе запахло скорым дождем. Что-то неизъяснимое заставило меня поехать в сторону опушки леса, туда, где в прошлый раз я видел Стефана. Пока лошади пробирались между деревьев, начал накрапывать дождь, но густая листва защищала нас от капель. Тем не менее я все же вымок, поскольку ветки щедро сбрасывали на меня скопившуюся воду.
Лошади мотали головами и негромко ржали, недовольные моим глупым решением вновь отправиться в лес. Я твердил себе, что ничего не боюсь, хотя во рту у меня пересохло и язык прилип к небу. У меня даже слегка тряслись руки. Но я продолжал мысленно ободрять себя и в то же время беспокойно поглядывал на верхушки самых высоких деревьев, как будто боялся увидеть там окровавленное тело Джеффриса.
Чего мне бояться? – спрашивал я себя. Сейчас не ночь, а день, теплый день. Днем волки никогда не нападают на людей, тем более что в такую погоду полно другой, более легкой добычи. И вообще большинство страшных историй про серых хищников – обыкновенные крестьянские россказни. Я еще с детства знал, что по-настоящему надо опасаться волков лишь зимними ночами... Я твердил себе успокоительные слова, а память подсказывала обратное: Стефан погиб солнечным летним днем, и горло ему перегрыз добрейший пес-полукровка, в котором внезапно пробудилась его волчья сущность. Я не сдавался: брат был ребенком. Я же – взрослый сильный мужчина. К тому же у меня есть надежный револьвер. Если хищники и появятся, первый же выстрел сразу отобьет у них охоту связываться со мной.
Стефан не появлялся. Я ехал медленно, вглядываясь в лесной полумрак – не мелькнет ли где его призрачная фигурка. Так я добрался до того места, где, как мне представлялось, подвергся намедни нападению волков.
Лошади били копытами и тревожно фыркали. Я старался не шевелиться и следил глазами за большой ольхой. Мне казалось, что в прошлый раз Стефан стоял именно там. Я внимательно смотрел и слушал, но вокруг не происходило ничего, лишь в отдалении шелестели ветви. Наверное, там резвились белки. Где-то рядом недовольно каркнула ворона. Ей ответила какая-то другая птица.
Прошло несколько минут, но до моего слуха по-прежнему долетала только приглушенная дробь дождя да мое собственное дыхание. Наконец я дождался. Там, где свет и серо-коричневые тени сплетались в причудливый узор, среди дрожавших листьев стали медленно проступать очертания детской фигурки. Стефан.
Он звал меня вперед, в глубь леса.
Я тронул поводья. Колеса повозки покатились по влажной, устланной хвоей земле, с хрустом ломая попадавшиеся на пути прутики и веточки.
Как и в прошлый раз, призрак моего брата исчез и тут же появился, но в некотором отдалении. Когда я подъехал туда, Стефан переместился еще дальше. Такие его "прыжки" продолжались не менее получаса.
В какой-то момент брат, вновь появившись, вдруг замер с опущенными руками. Он больше не звал меня жестами за собой, а просто долго и пристально вглядывался в мое лицо. Так обычно смотрят перед разлукой, когда хотят запомнить и сохранить в памяти дорогие черты.
Потом он исчез.
Я недоуменно покрутил головой по сторонам, но ничего не увидел, кроме сосен, перемежающихся с зарослями ольшаника. Подождав еще несколько минут, я заткнул револьвер за пояс и выбрался из коляски. Лошадей я привязал к стволу ближайшей сосны, после чего продолжил осматривать место, куда завел меня Стефан. Вокруг не было ничего примечательного: такие же деревья, такая же темная почва, покрытая ковром из прошлогодних листьев и сосновой хвои.
Но когда я добрался до большого старого дерева, где только что стоял Стефан, земля у меня под ногами странно зачавкала, словно я вдруг попал на болото. Наклонившись, я разгреб листья и хвою и увидел, что кто-то совсем недавно здесь копал. Пятачок земли, открывшийся моим глазам, был более темным и рыхлым.
У меня забилось сердце. Присев на корточки, я принялся спешно освобождать землю от ее мокрого прелого ковра. Внезапно пальцы наткнулись на что-то белое и твердое. То был кусок кости. Мне и раньше доводилось встречать в лесу кости каких-нибудь зверей. Но рассмотреть находку мне не удалось – лошади громко и тревожно заржали.
Я поднял голову и увидел волка. Его серая шкура мелькала среди деревьев. Странно, но зверь бежал не к лошадям, а двигался прямо на меня.
Я выпрямился. В мозгу молнией пронеслась леденящая мысль: неужели Стефан заманил меня сюда, чтобы я разделил участь обоих своих братьев: родного и сводного? Я представил, как моя кровь смешивается с падающим дождем и окрашивает землю в зловещий ярко-красный цвет.
Волк рванулся ко мне. Я выхватил револьвер и выстрелил. Нас разделяло не более четырех футов. Зверь хрипло взвыл и повалился на землю. Я ранил его в лапу.
Тем не менее боль его не остановила. Волк поднялся и, покачиваясь на трех здоровых лапах, вновь двинулся на меня. Мне пришлось выстрелить вторично. На этот раз я вогнал пулю точно между его белых глаз. Зверь заскулил, несколько раз дернулся и затих.
Сейчас мне хотелось только одного: привалиться спиной к ближайшему стволу и унять охватившую меня дрожь. Но я вспомнил трупы трех волков, обнаруженные мною возле фамильного склепа, и решил держать револьвер наготове.
Предчувствие не обмануло меня: через считанные секунды из-за деревьев появился второй волк. Я заставил себя не торопиться, решив подпустить его поближе. Когда же зверь оказался на расстоянии, выстрелив с которого я бы точно не промахнулся, у меня затряслась правая рука, и мне пришлось поддержать ее левой. Волк прыгнул. Я нажал на курок, но ладонь моя была влажной от дождя. Револьвер дрогнул, и пуля пролетела мимо.
Я едва успел сообразить, что промахнулся и драгоценное время безвозвратно упущено. Я понял, что обречен. Волк нацелился на мое горло. Наши тела столкнулись, и я выронил револьвер. Мощные когти зацепили мои плечи, и я опрокинулся на мокрую землю. Я ждал, что зубы хищника вот-вот сомкнутся на моей шее. В ту секунду я думал не об иронии собственной судьбы и не о вероломстве Стефана, а лишь о Мери и нашем малыше.
Волк опустил ко мне морду и уставился большими бесцветными глазами. Из пасти высунулся длинный розовый язык, по обе стороны которого торчали желтоватые клыки, густо покрытые блестящей слюной. Зверь зарычал и разинул пасть еще шире, приготовившись вонзить в меня зубы. Его жаркое дыхание было направлено прямо на мое беззащитное горло. Судорожно глотая воздух, я зажмурился и приготовился к смерти.
А потом случилось нечто невероятное.
Глаза мои оставались закрытыми. Я ощутил какое-то движение, но ожидаемой острой боли все не было, а затем вместо горячего дыхания зверя моей кожи коснулся легкий свежий ветерок, и волчьи лапы перестали давить мне на плечи.
Открыв глаза, я увидел волка сидящим возле моих ног. Сейчас хищник напоминал послушного пса, терпеливо ожидавшего хозяйского внимания. Высунув язык, зверь шумно, по-собачьи, дышал.
Я приподнялся. Волк зарычал, щелкнул зубами и приготовился к новому броску, однако в последнюю секунду нехотя отступил, будто наткнувшись на невидимую преграду, не подпускавшую его ко мне.
Я не стал тратить время на раздумья о возможных причинах столь странного поведения зверя. Револьвер валялся неподалеку. Я стал медленно, дюйм за дюймом, передвигаться в ту сторону. Волк сердито рычал, но с места не трогался. Наконец я схватил оружие и в упор выстрелил в серого хищника, не делавшего никаких попыток напасть на меня. Мне стало совестно. Волк тихо заскулил, уронил морду на передние лапы и испустил дух.
Меня обступила тишина. Не было слышно ни беличьей возни, ни птичьего щебетания, только монотонный звук дождевых капель, барабанящих по листве. Некоторое время я еще держал револьвер наготове, но волки больше не появлялись. Когда утихла дрожь в теле, я попробовал измерить шагами примерную площадь засыпанной ямы. Она оказалась куда меньше, чем я ожидал, – всего лишь три квадратных фута. Этого было явно недостаточно для погребения тела. Меня вдруг обуяло мрачное веселье, которое в любую секунду могло смениться истерикой. Я засмеялся: получалось, все эти легенды о мороях – не выдумка. Быть может, призрак Стефана привел меня туда, где зарыт клад с драгоценными камнями или золотыми монетами. Одержимый этой мыслью, я принялся голыми руками раскапывать землю.
В первые же минуты работы меня прошиб пот. Мокрая земля плохо поддавалась моим усилиям, но я остервенело продолжал копать. Прошел час, а может, и два Я взмок от пота, вся одежда была заляпана грязью. У меня ломило спину. К этому времени дождь припустил еще сильнее. Я стал всерьез подумывать, не бросить ли свою безумную затею, как вдруг рука наткнулась в коричнево-бурой жиже на что-то мягкое.
Кажется, то был кусок ткани, свернутый в несколько слоев. Я лихорадочно вцепился в неведомую добычу, стараясь поддеть ее и вытащить на поверхность. Наконец мне удалось подсунуть кончики пальцев под дно какого-то твердого предмета, в длину не превышавшего двенадцати дюймов. На ощупь моя находка была похожа на завернутую в тряпку металлическую или деревянную шкатулку.
Я опустился на колени и сразу же провалился в зыбкое месиво. Я еще глубже подсунул пальцы под шкатулку и стал извлекать ее из глинистого плена. Земля словно не хотела расставаться с зарытым в нее кладом. Прошло несколько минут, пока я сумел найти удачное положение для рук. Подавшись вперед, я что есть силы дернул шкатулку на себя. С громким чавканьем она покинула место своего заточения.
Я присел на корточки и начал разглядывать свое сокровище. Моя находка, как я и предполагал, была завернута в несколько слоев тонкого черного шелка. Он успел промокнуть и запачкаться, однако не вызывало сомнений, что ткань пролежала в земле совсем недолго, самое большее – сутки. Я торопливо развернул шелк. Под ним оказалась не шкатулка, а простой деревянный ящичек из неструганых сосновых досок. Крышку удерживала грубо сработанная медная щеколда.
Я выбрал место посуше, поставил туда ящик и, едва взявшись за щеколду, тут же порезал большой палец об ее острую кромку. Но я был настолько возбужден, что даже не обратил на это внимания. Крышка разбухла от воды и не желала открываться. Перочинного ножа у меня с собой не было. Впившись в зазор крышки ногтями, я старался его расширить. Не сразу, но крышка шевельнулась и широко распахнулась.
На меня смотрели остекленевшие, безжизненные глаза Джеффриса.
Я вскрикнул, вскочил на ноги и нечаянно перевернул ящик. Голова Джеффриса с глухим стуком запрыгала по мокрой листве и остановилась у самого края своей могилы лицом вверх. Из открытого рта что-то вывалилось (рот был перекошен, совсем как в моем кошмарном сне). Я протянул руку и выловил из глинистой жижи... головку чеснока.
Осмотрев голову несчастного англичанина, я увидел, что ее отделили от тела таким же варварским способом, как и голову моего отца, – с помощью пилы. В рот Джеффрису плотно натолкали едко пахнущих цветков чеснока. Лицо журналиста было невообразимо бледным (я даже не предполагал, что человеческая кожа может быть такого жуткого цвета). Клочья слипшихся волос торчали в разные стороны.
Я тупо глядел на отпиленную голову. Прогремел гром. Порыв ветра качнул деревья, и скопившаяся на ветвях вода хлынула на меня, смывая грязь с брюк и рукавов. Дождь хлестал по широко открытым, невидящим глазам Джеффриса, прибивал намокшие волосы ко лбу. Струйки дочиста отмыли кожу, унеся с нее хвоинки, комочки грязи и одинокий ольховый листик, приставший к мраморно-белой щеке.
Мне вдруг показалось, что меня сейчас вытошнит, но произошло совсем другое.
Я стал смеяться. Вначале тихо, потом все громче и визгливее, пока смех мой не превратился в истеричный хохот. Я запрокинул голову и смеялся, заливаясь слезами, которые тут же смешивались с дождем. Капли дождя били мне в глаза, так же как и в глаза англичанина, и вся разница заключалась в том, что я это видел, а вот он – уже нет. Мой рот, перекошенный истеричным хохотом, тоже наполнялся водой, пока я не наклонился и меня все-таки не вырвало. Но и тогда дьявольское ликование не оставляло меня.
Я вспомнил: а ведь Стефан звал меня сюда еще до появления Джеффриса. Гибель англичанина – просто совпадение. И его голова – не единственное "сокровище", ожидавшее меня здесь.
Да, мой братик, я нашел этот "клад". По сравнению с ним голова Джеффриса была просто каплей в море.
Позабыв про дождь, я широко раскинул руки и закружился, как мальчишка, которому интересно, сколько он сумеет выдержать, прежде чем перед глазами запляшут разноцветные полосы. Я кружился, продираясь сквозь кусты и не думая ни о каких волках. Мои ноги месили устланный хвоей суглинок. Когда они натыкались на что-то, я останавливался, словно пес, почуявший зарытую кем-то кость.
Правда, мои находки были несколько иными. Из земли я доставал не кости, а черепа. Целое кладбище черепов. Большие черепа, маленькие черепа. Похоже, в наши дни возродился обычай древних спартанцев – убивать младенцев, родившихся с физическими недостатками. Большинство обнаруженных мною черепов имели уродливую форму. Мне даже попался череп, из которого странным образом высовывался другой, будто несчастный ребенок, едва появившись на свет, пытался родить из своей головы Афину.
Мне встречались и ящики, однако, вскрыв один из них, я больше к ним не прикасался. Внутри лежала осклизлая, наполовину разложившаяся голова взрослого человека. Тем не менее тошнотворное зрелище не остановило моих раскопок. Я извлекал черепа и ящики и складывал их, точно трофеи. Когда их число перевалило за две дюжины, я почувствовал, что выдохся, хотя земля продолжала открывать мне свои страшные "клады".
Сколько же еще подобных кладбищ таит этот безграничный лес?
Слишком много, чтобы их мог перекопать один человек. В одиночку такой кошмар просто не вынести.
Но куда делись тела погребенных – тела взрослых и уродливые тельца отвергнутых родителями детей?
Ах, Стефан, думаю, я знаю ответ на этот вопрос.
В глинистом месиве, среди хвои, листьев и веток, мне попадались обломки костей. Внимательно рассмотрев некоторые из них, я понял, что обезглавленные трупы бросали на съедение волкам. Звери пожирали мясо, потом своими мощными челюстями дробили крупные кости, чтобы полакомиться костным мозгом.
Не берусь даже предположить, сколько времени я провел в безумных раскопках. Да и кто станет следить за часами, столкнувшись с таким ужасом?
Могу сказать лишь одно: когда руки отказались мне повиноваться и я, обессилев, повалился на землю, мой взгляд обратился к небу, уже начавшему розоветь. Значит, перед закатом тучи рассеялись.
Я напрочь не помню, что было после. Спасительное беспамятство окутало мой разум, превратив его в tabula rasa[25]. He знаю, предал ли я вновь свои страшные находки земле (хочется думать, что у меня хватило сил уберечь Джеффриса и остальных жертв от дальнейшего бесчестия). Очевидно, потом я кое-как сумел забраться в коляску и поехал домой.
Когда я вернулся домой – изможденный, промокший и грязный, – у меня начался горячечный бред. Мери говорит, что я метался в жару в течение двух дней. По ее словам, в ночь с двенадцатого на тринадцатое я был настолько плох, что она серьезно опасалась за мою жизнь. Жена догадывается: со мной произошло нечто чудовищное, но у нее хватает любви и доброты не терзать меня расспросами.
Да и как я расскажу ей об этом? Страшно подумать, что весь этот кромешный ад находится совсем рядом, на расстоянии двух-трех миль от дома! И не кто иной, как я, привез ее сюда! Если с ней или ребенком что-нибудь случится...
Не могу больше писать, ибо это заставляет меня вспоминать и размышлять. А когда я начинаю вспоминать и размышлять, ко мне вновь подступает безумие...
* * *
ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ14 апреля
Последние два дня Аркадий был настолько тяжело болен, что я боялась оставить его даже на несколько минут.
Аркадий привык вставать поздно, почти перед ленчем. После еды он либо читает, либо пишет, или же гуляет, а под конец дня уезжает в замок. Там он проводит весь вечер. Когда он возвращается, я обычно уже сплю.
Но позавчера он вернулся непривычно рано – вскоре после захода солнца. Старого Иона – здешнего садовника – удивило, что Аркадий как-то странно правит лошадьми. Это насторожило его, и старик с криком "Доамнэ! Доамнэ!" бросился в дом.
Я читала, сидя в одной из гостиных. Встревоженный голос садовника взволновал и меня. Я бросила книгу и побежала вниз. Сердце подсказывало мне: с мужем случилось какое-то несчастье.
Я подоспела вовремя. Ион открыл тяжелую входную дверь, и Аркадий буквально ввалился внутрь. Его волосы были всклокочены, а мокрую, измятую одежду густо покрывали пятна глины. Глаза мужа лихорадочно блестели, лицо перекосилось, словно от боли, но при этом он... смеялся. От его смеха у меня внутри все похолодело.