Страница:
Таким образом, я занял отцовское место и, можно сказать, уже приступил к управлению хозяйством. Наша встреча с дядей была сравнительно недолгой.
Я почувствовал, что он устал и ждет, когда я уйду. Понимаю, старик привык к одиночеству, и мое присутствие в какой-то степени нервировало его. Уходя, я посетовал на волков. В моем детстве волки представляли серьезную угрозу. Неужели с тех пор ничего не изменилось? Горестно вздохнув, дядя ответил, что серые хищники по-прежнему чувствуют себя весьма вольготно, тогда я попросил, чтобы Ласло отвез меня домой. В. было согласился, затем предложил лучшее решение: он даст мне коляску и пару лошадей – тогда я в любое время смогу спокойно приезжать в замок и возвращаться обратно.
На этом мы простились. Я покидал замок, чувствуя себя гораздо спокойнее. Забравшись в коляску, я тронул поводья и покатил к дому. Поскольку дорога была только одна, то мне опять пришлось ехать мимо семейного склепа. Хотя темнота скрыла все следы совершенного злодеяния, сердце мое вновь наполнилось горечью и гневом.
Как мне жить бок о бок с местными крестьянами, зная, на какие жестокие и отвратительные поступки они способны?
7 апреля (добавлено)
Сегодня я еще раз попыталась разговорить свою горничную Дуню. Как и большинство местных крестьянок, она невысокого роста, щуплая, хотя и сильная. И одевается она так же, как они: платье из грубого домотканого полотна, поверх которого надет белый фартук. Платье весьма нескромно по покрою: оно не доходит даже до щиколоток. К тому же стоит свету упасть под определенным углом, как все, что под платьем, предстает на всеобщее обозрение. Не хотелось бы поспешно обвинять крестьянок в бесстыдстве; скорее всего, такой атрибут цивилизации, как нижнее белье, им просто незнаком.
Дунино лицо отличается белизной. Волосы у нее темные, почти черные, но с рыжиной (особенно когда на них падает солнце). Все это, а также ее имя позволяет мне думать, что Дуня на четверть или наполовину русская. Девушке не больше шестнадцати, но она кажется умной и рассудительной, хотя подобно остальным слугам упорно старается не встречаться со мной глазами. Ее характер представляется мне достаточно открытым, и потому я выбрала именно Дуню, чтобы узнать, чем вызвано такое поведение слуг. Что это – трансильванский обычай или дело здесь совсем в другом? Улучив момент, когда Дуня убирала в спальне, я решила спросить ее напрямую. Услышав свое имя, девушка даже подпрыгнула. Странно: неужели слуг здесь не принято называть по именам?
Оказалось, что мы обе немного говорим по-немецки. Я сказала ей:
– Дуня, я привыкла относиться к слугам по-дружески. Прошу тебя... не надо меня бояться.
Мое недостаточное знание немецкого языка заставляло меня говорить кратко и прямо.
Услышав мои слова, Дуня сделала книксен и ответила:
– Благодарю вас, доамнэ[10]. (Я уже знаю, что по-румынски это слово означает «госпожа» или «хозяйка») Но я вас не боюсь.
– Вот и отлично. Но я вижу, что ты боишься кого-то другого. Кого?
Дуня слегка побледнела и бросила быстрый взгляд через плечо – не подслушивает ли кто. Потом приблизилась ко мне (для английских правил хорошего тона она подошла чересчур близко, но, наблюдая за своим мужем, его сестрой и другими местными жителями, я поняла, что и в этом трансильванские манеры отличаются от наших) и прошептала:
– Влада. Воеводу... ну, графа, который в замке.
Дальнейших расспросов мне не требовалось, тем не менее я хотела услышать от Дуни подтверждение своим догадкам.
– Почему? – также шепотом спросила я горничную.
В ответ Дуня торопливо перекрестилась и прошептала мне в самое ухо:
– Потому что он – стригой[11].
– Стригой? – повторила я румынское слово, которого еще не слышала. – Что это значит?
Похоже, мое невежество удивило Дуню. Она не ответила, только крепко сжала губы и покачала головой. Когда я повторила вопрос, горничная молча выскользнула из спальни.
8 апреля
Я – злая... злая, греховная женщина, полная греховных мыслей. Тело моего дорогого отца, как говорится, еще не успело остыть, а я предаюсь постыдным мечтаниям.
Я даже не умею правильно молиться. Папа настолько не переносил церковь, что запрещал нам изучать ее обряды. Возможно, они с Кашей правы и никакого Бога нет. Они умные, чего я не могу сказать о себе (иногда мне кажется, что я родилась не только с искривленным позвоночником, но и с кривыми мозгами). Я очень нуждаюсь в успокоении, какого не дадут никакие умные рассуждения; я жажду божественного успокоения.
Утром я опустилась возле кровати на колени (я видела, как это делают крестьяне в придорожных часовенках) и попыталась вымолить прощение. Не знаю, удалось ли мне это, ибо уже от одного стояния на коленях у меня закружилась голова. Горе минувших дней истощило все мои скромные силы. Однако чувствую, что не могу показаться на глаза Каше и его славной сильной Мери, не облегчив предварительно свою совесть.
Когда я встала (у меня так кружилась голова, что пришлось взяться за спинку кровати, иначе я бы вновь очутилась на коленях), я почувствовала непреодолимое желание описать случившееся. Пусть это будет моей исповедью. У меня нет духовника, и дневник заменит мне исповедника, хотя мои щеки пылают от стыда даже сейчас, когда я поверяю бумаге свои греховные побуждения.
Позавчерашним вечером мы отмечали папину поману. Впервые после многих недель я увидела дядю. Несомненно, это его доброта и любовь к нам спровоцировали мой сон. После отъезда Каши мне было очень одиноко. Папа тоже выглядел совсем несчастным (позже к его душевным страданиям добавилась еще и болезнь). К тому же он был вечно занят делами по управлению хозяйством. Я целыми днями оставалась одна. Мне было чудовищно одиноко в этом громадном, пустом доме. Дядя изредка навещал меня. Если бы не его визиты и не письма Каши, я бы непременно сошла с ума.
Возможно, я и в самом деле немного помешалась. Первое время после отъезда Каши я разговаривала с ним так, будто он никуда не уехал, а находится рядом. (Правда, я старалась, чтобы не услышали слуги. Им нельзя доверять, они и так слишком боятся нашей семьи и распускают о нас нелепые сплетни.) Потом я начала беседовать с маленьким Стефаном. Иногда я воображала, что он вместе со мной и Брутом ходит по комнатам и коридорам нашего дома или сидит возле меня. Я устраивалась в кресле со своей вышивкой, Брут сворачивался у моих ног, а я вела разговоры со Стефаном (если бы кто-нибудь их услышал, то ничего не заподозрил бы, решив, что я говорю с собакой).
А иногда я представляла Стефана своим ребенком, которого на самом деле у меня никогда не будет.
Как тяжело жить в болезненном, слабом, увечном теле! Мне хорошо знакома телесная боль. Но несравненно страшнее боль душевная, сознание того, что ты никогда не узнаешь любви мужа и детей. Я обречена на одиночество и вынуждена довольствоваться платонической любовью брата и дядиными словами утешения. Я становлюсь еще более увечной, наблюдая за счастьем Каши и его молодой жены (а они, несомненно, счастливы). Даже небольшие знаки внимания, которые дядя оказывал Мери во время поманы, и те вызывали у меня жгучую зависть.
Боже, убереги меня от моего злого сердца!
Всю позапрошлую ночь Брут мешал мне спать своим лаем. Вчера, едва я только легла и начала погружаться в сон, он снова залаял. Тут уж я не выдержала, встала, отвела своего беспокойного пса на кухню и заперла его там. Вернувшись в постель, я сразу же заснула.
Меня разбудил стук в окно спальни. Точнее, мне снилось, что я проснулась от подобного звука. Стук был негромким, но настойчивым, словно какая-то птица билась крыльями в стекло. Ночи пока еще очень холодные, прежде чем лечь, я закрыла окно. Мне снилось, что я встала и двинулась на звук. Я не испытывала ни страха, ни даже любопытства, будто точно знала, что – вернее, кого – увижу, и как будто неведомая сила влекла меня открыть створки.
Я открыла ставни, а потом и окно. Никого, только лунный свет, разлившийся золотисто-белым пятном по полу спальни. В этом бледном сиянии кружились, поблескивая, пылинки, вначале лениво, затем все быстрее и быстрее. Они соединялись друг с другом, образуя какую-то фигуру.
От их бешеной пляски у меня закружилась голова, и я закрыла глаза. Когда я открыла их снова, в луче света стоял... дядя. Я вспомнила, что похожий сон снился мне прошлой ночью, и позапрошлой. Тогда я видела дядино лицо за окном. Сегодня, поскольку я увела Брута, ничто не мешало дяде войти.
Он показался мне моложе и обаятельнее, чем в жизни, и это тоже меня не удивило. Я не испытывала ни страха, ни потрясения, ни даже неловкости от того, что дядя оказался ночью в моей спальне. Наоборот, я – грешная женщина – бесстыднейшим образом протянула к нему руки и прошептала:
– Дядя, как я рада, что вы пришли!
Он стоял молча, не шевелясь, будто ему не хотелось двигаться. Я чувствовала, как напряглись мышцы его рук (невзирая на возраст, у дяди оказались очень сильные руки). Они сделались твердыми, буквально каменными. Некоторое время мы оба молчали, глядя друг другу в глаза. (Какие это глаза! Не одну женщину они способны свести с ума – большие, изумрудно-зеленые, прикрытые тяжелыми веками.) В лунном свете от его кожи исходило странное сияние, похожее на белый огонь.
– Жужа, – наконец произнес дядя. – Боюсь, что это роковая ошибка Я должен уйти...
– Нет! – взмолилась я, вцепившись в него и опасаясь, что он вот-вот рассыплется, превратится в блестящую пыль. – Я этого хочу. Разве вы не видите? Это я звала вас сюда, ночь за ночью! Вы только поцелуйте меня!..
Под тонким шелком плаща дядины мышцы снова напряглись, потом расслабились, после чего он поднял руку и потрепал меня по щеке. Рука его была совсем ледяной. Завороженная, я глядела в его глаза и видела, как покраснели зрачки, будто зелень леса внезапно охватило пламя пожара.
– Ну пожалуйста, – прошептала я.
Он подался вперед и прильнул губами к моей щеке. Да, его губы были холодны, но обжигающе холодны. Я стала падать назад и почувствовала, как его крепкие, стальные руки бережно подхватили меня.
– Я так голоден, Жужа, – прошептал дядя. – Я более не в силах противиться...
Он провел губами по моей коже (я ощутила его горячее дыхание) и начал опускаться все ниже и ниже... к подбородку, потом еще ниже, к самой шее. Там он задержался, а я вся дрожала от наслаждения. Затем другой рукой дядя потянул завязку, удерживавшую мою ночную рубашку, и прозрачная белая ткань соскользнула мне на талию. Я никогда не решалась обнажать свое увечное тело, и моя кожа не знала солнечного света. Однако дядя был еще бледнее меня. В это время луна вышла из-за туч, и дядина кожа замерцала, точно опал с золотистыми, розовыми и голубыми вкраплениями.
Опустив руку мне на грудь, дядя сложил ладонь чашей (Боже, прости меня! Мне очень тяжело писать эти строки, ибо в моей душе стыд борется с плотским наслаждением. Но если бы дядя оказался сейчас рядом, я бы сама положила его руку себе на грудь!), склонился еще ниже, коснувшись своими красными губами ложбинки у основания моей шеи. Потом он спрятал лицо между обеих моих грудей. Там он замер, а я, утопив пальцы в его густой шевелюре, изо всех сил прижала его голову к себе. Неожиданно дядя распрямился и, дрожа, будто он ослаб от голода, приложился губами к моей шее. Я ощутила, как его язык осторожно, даже лениво, касается моей кожи, потом почувствовала прикосновение его зубов.
Дядя выжидающе замер.
Я росла затворницей, ничего не знающей ни о жизни, ни о любви, поэтому дальнейшие подробности сна прошли как в тумане. Помню только, что меня пронзило острой болью и сразу же окутало волной экстатического чувственного наслаждения. Я была словно куском воска, тающим в горниле пожара. Я почувствовала, что мы с дядей слились воедино. Все мое существо поднялось, будто морская волна, устремилось к нему, взметнулось и опало. Я вскрикнула и забилась, силясь окончательно сбросить ночную рубашку. Я обвила дядю руками и ногами и прижала его к себе. Между нашими телами не осталось даже крошечного просвета.
Не могу сказать, сколько длилось это блаженство. Помню только, что я лежала в его руках, совершенно обессилевшая и переполненная наслаждением. Даже биение сердца подчинялось ритму наслаждения. Когда же дядя отдалился от меня, я почувствовала, что он пожертвовал своим наслаждением ради меня, предпочел вместо удовлетворения лишь приглушить свой голод.
Мои щеки пылают, как у новобрачной, вспоминающей свою первую ночь! Сон был настолько живым, что даже сейчас я нахожусь в замешательстве, не зная, снилось ли мне все это или происходило на самом деле. Утром я проснулась, дрожа от холода. Оказалось, что я лежу совершенно голая на развороченной постели, а моя ночная рубашка валяется скомканной на полу, возле окна.
Дядя стал мне ближе, чем когда-либо прежде, как будто у нас появилась общая тайна, греховная и сладостная.
Я пишу эти строки с бесстыдством шлюхи. Неужели это я говорила, что жажду прощения? Теперь уже нет! До сих пор моя жизнь была пустой и печальной. Пусть испытанное мною является страшнейшим из грехов, пусть это безумие, галлюцинация, самообман... я не хочу отказываться от величайшей радости, которую мне довелось испытать. Я познала счастье и готова расплатиться за него муками ада. Сегодня вечером я опять запру Брута на кухне и лягу спать с открытым окном "на случай повторения сна".
Если дядя уедет в Англию, я умру!
Глава 3
Я почувствовал, что он устал и ждет, когда я уйду. Понимаю, старик привык к одиночеству, и мое присутствие в какой-то степени нервировало его. Уходя, я посетовал на волков. В моем детстве волки представляли серьезную угрозу. Неужели с тех пор ничего не изменилось? Горестно вздохнув, дядя ответил, что серые хищники по-прежнему чувствуют себя весьма вольготно, тогда я попросил, чтобы Ласло отвез меня домой. В. было согласился, затем предложил лучшее решение: он даст мне коляску и пару лошадей – тогда я в любое время смогу спокойно приезжать в замок и возвращаться обратно.
На этом мы простились. Я покидал замок, чувствуя себя гораздо спокойнее. Забравшись в коляску, я тронул поводья и покатил к дому. Поскольку дорога была только одна, то мне опять пришлось ехать мимо семейного склепа. Хотя темнота скрыла все следы совершенного злодеяния, сердце мое вновь наполнилось горечью и гневом.
Как мне жить бок о бок с местными крестьянами, зная, на какие жестокие и отвратительные поступки они способны?
* * *
ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ7 апреля (добавлено)
Сегодня я еще раз попыталась разговорить свою горничную Дуню. Как и большинство местных крестьянок, она невысокого роста, щуплая, хотя и сильная. И одевается она так же, как они: платье из грубого домотканого полотна, поверх которого надет белый фартук. Платье весьма нескромно по покрою: оно не доходит даже до щиколоток. К тому же стоит свету упасть под определенным углом, как все, что под платьем, предстает на всеобщее обозрение. Не хотелось бы поспешно обвинять крестьянок в бесстыдстве; скорее всего, такой атрибут цивилизации, как нижнее белье, им просто незнаком.
Дунино лицо отличается белизной. Волосы у нее темные, почти черные, но с рыжиной (особенно когда на них падает солнце). Все это, а также ее имя позволяет мне думать, что Дуня на четверть или наполовину русская. Девушке не больше шестнадцати, но она кажется умной и рассудительной, хотя подобно остальным слугам упорно старается не встречаться со мной глазами. Ее характер представляется мне достаточно открытым, и потому я выбрала именно Дуню, чтобы узнать, чем вызвано такое поведение слуг. Что это – трансильванский обычай или дело здесь совсем в другом? Улучив момент, когда Дуня убирала в спальне, я решила спросить ее напрямую. Услышав свое имя, девушка даже подпрыгнула. Странно: неужели слуг здесь не принято называть по именам?
Оказалось, что мы обе немного говорим по-немецки. Я сказала ей:
– Дуня, я привыкла относиться к слугам по-дружески. Прошу тебя... не надо меня бояться.
Мое недостаточное знание немецкого языка заставляло меня говорить кратко и прямо.
Услышав мои слова, Дуня сделала книксен и ответила:
– Благодарю вас, доамнэ[10]. (Я уже знаю, что по-румынски это слово означает «госпожа» или «хозяйка») Но я вас не боюсь.
– Вот и отлично. Но я вижу, что ты боишься кого-то другого. Кого?
Дуня слегка побледнела и бросила быстрый взгляд через плечо – не подслушивает ли кто. Потом приблизилась ко мне (для английских правил хорошего тона она подошла чересчур близко, но, наблюдая за своим мужем, его сестрой и другими местными жителями, я поняла, что и в этом трансильванские манеры отличаются от наших) и прошептала:
– Влада. Воеводу... ну, графа, который в замке.
Дальнейших расспросов мне не требовалось, тем не менее я хотела услышать от Дуни подтверждение своим догадкам.
– Почему? – также шепотом спросила я горничную.
В ответ Дуня торопливо перекрестилась и прошептала мне в самое ухо:
– Потому что он – стригой[11].
– Стригой? – повторила я румынское слово, которого еще не слышала. – Что это значит?
Похоже, мое невежество удивило Дуню. Она не ответила, только крепко сжала губы и покачала головой. Когда я повторила вопрос, горничная молча выскользнула из спальни.
* * *
ДНЕВНИК ЖУЖАННЫ ЦЕПЕШ8 апреля
Я – злая... злая, греховная женщина, полная греховных мыслей. Тело моего дорогого отца, как говорится, еще не успело остыть, а я предаюсь постыдным мечтаниям.
Я даже не умею правильно молиться. Папа настолько не переносил церковь, что запрещал нам изучать ее обряды. Возможно, они с Кашей правы и никакого Бога нет. Они умные, чего я не могу сказать о себе (иногда мне кажется, что я родилась не только с искривленным позвоночником, но и с кривыми мозгами). Я очень нуждаюсь в успокоении, какого не дадут никакие умные рассуждения; я жажду божественного успокоения.
Утром я опустилась возле кровати на колени (я видела, как это делают крестьяне в придорожных часовенках) и попыталась вымолить прощение. Не знаю, удалось ли мне это, ибо уже от одного стояния на коленях у меня закружилась голова. Горе минувших дней истощило все мои скромные силы. Однако чувствую, что не могу показаться на глаза Каше и его славной сильной Мери, не облегчив предварительно свою совесть.
Когда я встала (у меня так кружилась голова, что пришлось взяться за спинку кровати, иначе я бы вновь очутилась на коленях), я почувствовала непреодолимое желание описать случившееся. Пусть это будет моей исповедью. У меня нет духовника, и дневник заменит мне исповедника, хотя мои щеки пылают от стыда даже сейчас, когда я поверяю бумаге свои греховные побуждения.
Позавчерашним вечером мы отмечали папину поману. Впервые после многих недель я увидела дядю. Несомненно, это его доброта и любовь к нам спровоцировали мой сон. После отъезда Каши мне было очень одиноко. Папа тоже выглядел совсем несчастным (позже к его душевным страданиям добавилась еще и болезнь). К тому же он был вечно занят делами по управлению хозяйством. Я целыми днями оставалась одна. Мне было чудовищно одиноко в этом громадном, пустом доме. Дядя изредка навещал меня. Если бы не его визиты и не письма Каши, я бы непременно сошла с ума.
Возможно, я и в самом деле немного помешалась. Первое время после отъезда Каши я разговаривала с ним так, будто он никуда не уехал, а находится рядом. (Правда, я старалась, чтобы не услышали слуги. Им нельзя доверять, они и так слишком боятся нашей семьи и распускают о нас нелепые сплетни.) Потом я начала беседовать с маленьким Стефаном. Иногда я воображала, что он вместе со мной и Брутом ходит по комнатам и коридорам нашего дома или сидит возле меня. Я устраивалась в кресле со своей вышивкой, Брут сворачивался у моих ног, а я вела разговоры со Стефаном (если бы кто-нибудь их услышал, то ничего не заподозрил бы, решив, что я говорю с собакой).
А иногда я представляла Стефана своим ребенком, которого на самом деле у меня никогда не будет.
Как тяжело жить в болезненном, слабом, увечном теле! Мне хорошо знакома телесная боль. Но несравненно страшнее боль душевная, сознание того, что ты никогда не узнаешь любви мужа и детей. Я обречена на одиночество и вынуждена довольствоваться платонической любовью брата и дядиными словами утешения. Я становлюсь еще более увечной, наблюдая за счастьем Каши и его молодой жены (а они, несомненно, счастливы). Даже небольшие знаки внимания, которые дядя оказывал Мери во время поманы, и те вызывали у меня жгучую зависть.
Боже, убереги меня от моего злого сердца!
Всю позапрошлую ночь Брут мешал мне спать своим лаем. Вчера, едва я только легла и начала погружаться в сон, он снова залаял. Тут уж я не выдержала, встала, отвела своего беспокойного пса на кухню и заперла его там. Вернувшись в постель, я сразу же заснула.
Меня разбудил стук в окно спальни. Точнее, мне снилось, что я проснулась от подобного звука. Стук был негромким, но настойчивым, словно какая-то птица билась крыльями в стекло. Ночи пока еще очень холодные, прежде чем лечь, я закрыла окно. Мне снилось, что я встала и двинулась на звук. Я не испытывала ни страха, ни даже любопытства, будто точно знала, что – вернее, кого – увижу, и как будто неведомая сила влекла меня открыть створки.
Я открыла ставни, а потом и окно. Никого, только лунный свет, разлившийся золотисто-белым пятном по полу спальни. В этом бледном сиянии кружились, поблескивая, пылинки, вначале лениво, затем все быстрее и быстрее. Они соединялись друг с другом, образуя какую-то фигуру.
От их бешеной пляски у меня закружилась голова, и я закрыла глаза. Когда я открыла их снова, в луче света стоял... дядя. Я вспомнила, что похожий сон снился мне прошлой ночью, и позапрошлой. Тогда я видела дядино лицо за окном. Сегодня, поскольку я увела Брута, ничто не мешало дяде войти.
Он показался мне моложе и обаятельнее, чем в жизни, и это тоже меня не удивило. Я не испытывала ни страха, ни потрясения, ни даже неловкости от того, что дядя оказался ночью в моей спальне. Наоборот, я – грешная женщина – бесстыднейшим образом протянула к нему руки и прошептала:
– Дядя, как я рада, что вы пришли!
Он стоял молча, не шевелясь, будто ему не хотелось двигаться. Я чувствовала, как напряглись мышцы его рук (невзирая на возраст, у дяди оказались очень сильные руки). Они сделались твердыми, буквально каменными. Некоторое время мы оба молчали, глядя друг другу в глаза. (Какие это глаза! Не одну женщину они способны свести с ума – большие, изумрудно-зеленые, прикрытые тяжелыми веками.) В лунном свете от его кожи исходило странное сияние, похожее на белый огонь.
– Жужа, – наконец произнес дядя. – Боюсь, что это роковая ошибка Я должен уйти...
– Нет! – взмолилась я, вцепившись в него и опасаясь, что он вот-вот рассыплется, превратится в блестящую пыль. – Я этого хочу. Разве вы не видите? Это я звала вас сюда, ночь за ночью! Вы только поцелуйте меня!..
Под тонким шелком плаща дядины мышцы снова напряглись, потом расслабились, после чего он поднял руку и потрепал меня по щеке. Рука его была совсем ледяной. Завороженная, я глядела в его глаза и видела, как покраснели зрачки, будто зелень леса внезапно охватило пламя пожара.
– Ну пожалуйста, – прошептала я.
Он подался вперед и прильнул губами к моей щеке. Да, его губы были холодны, но обжигающе холодны. Я стала падать назад и почувствовала, как его крепкие, стальные руки бережно подхватили меня.
– Я так голоден, Жужа, – прошептал дядя. – Я более не в силах противиться...
Он провел губами по моей коже (я ощутила его горячее дыхание) и начал опускаться все ниже и ниже... к подбородку, потом еще ниже, к самой шее. Там он задержался, а я вся дрожала от наслаждения. Затем другой рукой дядя потянул завязку, удерживавшую мою ночную рубашку, и прозрачная белая ткань соскользнула мне на талию. Я никогда не решалась обнажать свое увечное тело, и моя кожа не знала солнечного света. Однако дядя был еще бледнее меня. В это время луна вышла из-за туч, и дядина кожа замерцала, точно опал с золотистыми, розовыми и голубыми вкраплениями.
Опустив руку мне на грудь, дядя сложил ладонь чашей (Боже, прости меня! Мне очень тяжело писать эти строки, ибо в моей душе стыд борется с плотским наслаждением. Но если бы дядя оказался сейчас рядом, я бы сама положила его руку себе на грудь!), склонился еще ниже, коснувшись своими красными губами ложбинки у основания моей шеи. Потом он спрятал лицо между обеих моих грудей. Там он замер, а я, утопив пальцы в его густой шевелюре, изо всех сил прижала его голову к себе. Неожиданно дядя распрямился и, дрожа, будто он ослаб от голода, приложился губами к моей шее. Я ощутила, как его язык осторожно, даже лениво, касается моей кожи, потом почувствовала прикосновение его зубов.
Дядя выжидающе замер.
Я росла затворницей, ничего не знающей ни о жизни, ни о любви, поэтому дальнейшие подробности сна прошли как в тумане. Помню только, что меня пронзило острой болью и сразу же окутало волной экстатического чувственного наслаждения. Я была словно куском воска, тающим в горниле пожара. Я почувствовала, что мы с дядей слились воедино. Все мое существо поднялось, будто морская волна, устремилось к нему, взметнулось и опало. Я вскрикнула и забилась, силясь окончательно сбросить ночную рубашку. Я обвила дядю руками и ногами и прижала его к себе. Между нашими телами не осталось даже крошечного просвета.
Не могу сказать, сколько длилось это блаженство. Помню только, что я лежала в его руках, совершенно обессилевшая и переполненная наслаждением. Даже биение сердца подчинялось ритму наслаждения. Когда же дядя отдалился от меня, я почувствовала, что он пожертвовал своим наслаждением ради меня, предпочел вместо удовлетворения лишь приглушить свой голод.
Мои щеки пылают, как у новобрачной, вспоминающей свою первую ночь! Сон был настолько живым, что даже сейчас я нахожусь в замешательстве, не зная, снилось ли мне все это или происходило на самом деле. Утром я проснулась, дрожа от холода. Оказалось, что я лежу совершенно голая на развороченной постели, а моя ночная рубашка валяется скомканной на полу, возле окна.
Дядя стал мне ближе, чем когда-либо прежде, как будто у нас появилась общая тайна, греховная и сладостная.
Я пишу эти строки с бесстыдством шлюхи. Неужели это я говорила, что жажду прощения? Теперь уже нет! До сих пор моя жизнь была пустой и печальной. Пусть испытанное мною является страшнейшим из грехов, пусть это безумие, галлюцинация, самообман... я не хочу отказываться от величайшей радости, которую мне довелось испытать. Я познала счастье и готова расплатиться за него муками ада. Сегодня вечером я опять запру Брута на кухне и лягу спать с открытым окном "на случай повторения сна".
Если дядя уедет в Англию, я умру!
Глава 3
ПИСЬМО К МЭТЬЮ П. ДЖЕФФРИСУ
(Записано под диктовку и переведено с румынского на английский)
7 апреля
Дорогой друг!
Добро пожаловать в Карпатский край! Я был немало раздосадован, узнав, что Вы вознамерились отложить Ваш приезд. Однако возникшие обстоятельства все равно не позволили бы мне принять Вас у себя в замке в указанное время. Как видите, что ни делается, все к лучшему, и Ваша задержка с приездом оказалась весьма кстати.
Рад Вам сообщить, что сейчас наступила исключительно благоприятная пора для Вашего визита. Я получил Ваше письмо из Вены и узнал, что Вы прибудете в Бистриц восьмого апреля, вечером. Там это письмо будет ожидать Вас (как ожидаю Вас и я, только с большим нетерпением). Советую Вам хорошенько отдохнуть, но не проспать, ибо дилижанс до Буковины отправится на следующее утро, в восемь часов. Мой кучер встретит Вас в ущелье Борго и доставит в замок.
Ваша предполагаемая статья для "Таймс" меня просто заинтриговала. Буду счастлив снабдить Вас любыми полезными сведениями, какими только располагаю. Я уже предвкушаю удовольствие, которое надеюсь получить от бесед с Вами.
Пусть последний отрезок Вашего путешествия не доставит Вам никаких неприятностей, и Вы сполна насладитесь пребыванием в моих прекрасных владениях.
Остаюсь Ваш друг
Влад Дракула.
8 апреля
Боже милостивый, как мне рассказать обо всем этом моему мужу?
Чувствую, вчера что-то произошло, нечто такое, что лишь добавило к горю Аркадия новые огорчения. Возможно, между ним и Владом произошла ссора, или же муж сделал в замке какое-то шокирующее открытие. Правда, не думаю, чтобы оно было более шокирующим, нежели мое.
Интуитивно я сразу же поняла, что Жужанна безумно влюблена в своего дядю, а тот не делает ничего, чтобы погасить опасное пламя. Наоборот, он только раздувает огонь. Спрашивается, ради чего?
Бедный Аркадий, вечером он выглядел совершенно потерянным. Он не пошел спать, а почти всю ночь просидел в гостиной с книгой. Я так привыкла слышать рядом его ровное дыхание и ощущать тепло его тела, что тоже не смогла заснуть. Я уже подумывала, не зажечь ли лампу и не взяться ли за дневник, но мои глаза и так устали от многочасового чтения и писания. Впотьмах я подошла к эркеру, намереваясь приоткрыть окно в надежде, что свежий ночной воздух подействует лучше любого снотворного. Из облаков выплыла почти полная луна. Мне так понравилась эта картина, что я решила немного понаблюдать за ночным светилом и села на пуфик перед окном. Луна прошлой ночью светила почти так же ярко, как солнце, и все окрестности были видны в мельчайших деталях.
То крыло дома, где находится наша спальня, заканчивается двумя параллельно стоящими флигелями, разделенными лишь узкой лужайкой. В одном из флигелей расположились мы с Аркадием, а во втором – напротив нашего – обитает Жужанна (если бы мне взбрела в голову дурацкая затея бросить в ее окно камень, я легко смогла бы это сделать). Обе спальни имеют большие эркерные окна, из которых днем открывается замечательный вид. Ночью мы оберегаем свой покой, задергивая плотные портьеры, а Жужанна отгораживается от внешнего мира ставнями.
Однако минувшей ночью я приподняла краешек портьеры, чтобы полюбоваться луной. И тут же я заметила силуэт зверя, бегущего по лужайке и направлявшегося в сторону спальни Жужанны. Должно быть, волк (Аркадий не раз говорил мне, что по ночам волки подходят к самому дому). Я приникла к стеклу, желая получше разглядеть ночного гостя. Страха я не испытывала: портьера надежно скрывала меня от волчьих глаз, да и сомнительно, чтобы зверь смог допрыгнуть до второго этажа, расположенного достаточно высоко. Меня охватило любопытство – как и любая горожанка, я никогда не видела живых волков. Только на картинках в иллюстрированных книжках.
Но как следует разглядеть волка мне помешал... звук открываемых ставен. Жужанна открыла их створки, затем распахнула половину эркерного окна. В ее спальню хлынул лунный свет.
Я перепугалась и уже собиралась предостеречь Жужанну – крикнуть, что под окнами бродит волк, но заметила рядом с моей невесткой... фигуру мужчины. Не знаю, каким образом он проник в ее спальню, зато я безошибочно узнала этого человека. Дядя Влад.
Меня охватил ужас, только уже другого свойства. Я видела, что они обнялись, а потом Влад развязал тесемки ее ночной рубашки, и та упала, обнажив тело Жужанны.
Мне тяжело писать об этом. Более не желая быть свидетельницей постыдной сцены, я тут же задернула портьеру.
Ночь прошла почти без сна. Я в замешательстве. Аркадий и так подавлен. Я прекрасно вижу, как он мучается. Если рассказать ему о своих ночных наблюдениях – это лишь увеличит груз его страданий. Что же предпринять? Поговорить без обиняков с Жужанной? С Владом? Или вообще молчать об увиденном?
Аркадий, дорогой мой. У меня сердце сжалось, когда я увидела тебя после возвращения из замка. А вдруг именно это и является причиной твоих переживаний? Может, ты уже все знаешь?
9 апреля
Я начинаю думать, что все в замке страдают легкой формой помешательства.
Вчера под вечер я отправился туда, дабы ознакомиться с состоянием дел в дядином хозяйстве. Разумеется, ни Жужанне, ни Мери я и слова не сказал о чудовищном злодеянии в склепе. Боюсь даже думать, как бы они обе пережили это потрясение. Думаю, и я не смог бы пережить его вторично. И все же по пути в замок я остановил коляску у ограды склепа и вошел внутрь.
Увиденное успокоило мое сердце. Крышка гроба была вновь крепко привинчена, помятые и потоптанные розы заменены свежими, а мраморный пол чисто отмыт. Инструменты злодеяния – молот и пилу – унесли из склепа, и все внутри выглядело, как прежде. Я испытал глубокую благодарность к дяде. Я видел, как на него самого подействовали мои слова об осквернении могилы. Однако он сдержал данное мне обещание, облегчив тем самым мою участь и сохранив покой наших женщин.
Но в замке я опять почувствовал подавленность. Меня провели в отцовский кабинет. Казалось, отец куда-то ненадолго отлучился (все эти дни сюда никто не входил). Кабинетом ему служило небольшое, скромно обставленное помещение в восточном крыле замка, из окна которого открывался завораживающий вид на Карпаты. Бумаги я нашел в полном порядке, поэтому узнать о состоянии дядиных финансов мне не составило труда. Я углубился в работу, и печаль незаметно рассеялась.
Должен признаться, меня поразили размеры богатства В. Странно, что при этом он как будто экономил на слугах. В замке работали всего три горничные, одна повариха, один конюх, садовник, буфетчик и, разумеется, Ласло – кучер, не понравившийся мне с первого взгляда. Переговорив со старостой, я сделал крайне удручающее открытие: крестьяне, работавшие на наших землях, находились в положении крепостных. Дядя обладал всей полнотой власти над ними, пользуясь droits de seigneur![12]Я привык считать феодализм достоянием прошлого, несправедливой системой отношений между людьми, при которой закон и все права на стороне землевладельца. Из истории я знал, что крепостные крестьяне платили феодалу десятину за право пользоваться его землей, и еще десять процентов от суммы своих доходов. В нашей стране к этому добавлялся третий вид поборов, бир[13]– внушительная плата за «защиту». Правда, тут же я выяснил, что крестьяне моего дяди десятины не платили и от своих доходов отчисляли не десять, а пять процентов. Что касается бира – плата была вообще символической (взимание этой подати очень удивило меня; как будто мы до сих пор жили под угрозой турецкого нашествия!). Продолжая знакомиться с положением дел, я натолкнулся на новый сюрприз: за свою щедрость дядя требовал от крестьян только одного – безропотно делать для него любую работу, причем тогда, когда он повелит. Сегодня я видел крестьянина, пришедшего в замок чинить каменную кладку рядом с входом. При моем появлении он почтительно поклонился, но стоило мне пройти, как я услышал за спиной его сердитое бормотание: «На своем поле пропасть работы, а тут ковыряйся, выполняй господскую прихоть». Работал он явно спустя рукава. Неужели и покойный отец, и дядя правы, называя крестьян «неблагодарными скотами»?
Вот уж никак не ожидал столкнуться в родном краю с феодальными порядками! Естественно, при такой постановке дел В. получает лишь ничтожную часть доходов, которые может и должен получать. Пока сохраняются феодальные порядки, большего он и не получит. Было бы куда разумнее устранить прежнюю систему податей, освободить крестьян от обязательной работы на Влада наподобие той, что я наблюдал сегодня, и сделать их наемными работниками. Тогда они будут получать заработную плату (она должна быть пропорциональна затраченным усилиям), а доходы от продажи урожая потекут к дяде. Боюсь, что его непомерная доброта только развратила крестьян. Еще немного, и они начнут помыкать дядей.
Но меня больше тревожит, что почти в середине девятнадцатого века еще остались феодальные отношения между людьми. Получается, дядя "владеет" крестьянами и их домами. Каким бы щедрым и заботливым ни был рабовладелец, он все равно останется рабовладельцем. Никто не имеет права распоряжаться судьбой других людей. Неудивительно, что у здешних крестьян нет стимула усердно и честно трудиться. Насколько благотворнее подействовала бы на их нравы система наемного труда, когда добрая работа по-доброму и вознаграждается!
Удивило меня и то, как много дядя платит слугам в замке (в Англии расторопный, хорошо воспитанный слуга получает куда более скромное жалованье). Их почтительность ко мне – жалкий грим, под которым они неумело скрывают свое настороженное и враждебное отношение. Сегодня я вновь это почувствовал, хотя до сих пор не разобрался в скрытых пружинах такого поведения. То ли слуги презирают меня, то ли боятся, или же испытывают оба этих чувства одновременно. Только Машика Ивановна отличается добрым и спокойным характером, что как нельзя кстати, ибо в ее ведении находится восточное крыло замка (где помещается мой кабинет), а также западное (покои дяди). Две другие горничные – Ана и Хельга – хотя и молоды, но уже успели развить в себе холодно-пренебрежительное отношение к нашей семье.
И все же я начинаю сомневаться в крепости рассудка Машики Ивановны. Из-за дядиных странностей, с одной стороны, и презрения слуг – с другой, в замке установилась тягостная атмосфера. Мне думается, что несколько десятков лет ежедневного пребывания в ней не могли не повлиять на сознание крестьян, и так склонных к суевериям и предрассудкам. Впрочем, опишу все по порядку. Собрав слуг в центральной части замка, я представился им, после чего направился в отцовский кабинет. Вскоре в восточном крыле появилась Машика Ивановна. Наверное, ей нужно было там прибрать, предположил я. Она долго и старательно протирала всю мебель в кабинете (я уже писал, что его размеры невелики и мебели там немного). Затем она остановилась и так выразительно засопела, что мне пришлось прервать работу и спросить, не хочет ли она поговорить со мной.
Лицо Машики Ивановны сделалось задумчивым и тревожным, словно она никак не могла принять трудное решение. Наконец она отложила тряпку, подошла к полуоткрытой двери и беспокойно выглянула в полутемный коридор – не прячется ли там кто-нибудь, убедившись, что в коридоре пусто, она закрыла дверь и поочередно подошла к обоим окнам. (Если я еще могу вообразить некоего шпиона, притаившегося в сумраке коридора, то кого эта женщина опасалась по ту сторону окон? Их створки были плотно закрыты, а сам кабинет находится на втором этаже и возле стен здесь нет ни одного дерева). Окончательно уверившись, что никто за нами не подглядывает и не подслушивает нас, Машика Ивановна приблизилась ко мне почти вплотную и прошептала:
(Записано под диктовку и переведено с румынского на английский)
7 апреля
Дорогой друг!
Добро пожаловать в Карпатский край! Я был немало раздосадован, узнав, что Вы вознамерились отложить Ваш приезд. Однако возникшие обстоятельства все равно не позволили бы мне принять Вас у себя в замке в указанное время. Как видите, что ни делается, все к лучшему, и Ваша задержка с приездом оказалась весьма кстати.
Рад Вам сообщить, что сейчас наступила исключительно благоприятная пора для Вашего визита. Я получил Ваше письмо из Вены и узнал, что Вы прибудете в Бистриц восьмого апреля, вечером. Там это письмо будет ожидать Вас (как ожидаю Вас и я, только с большим нетерпением). Советую Вам хорошенько отдохнуть, но не проспать, ибо дилижанс до Буковины отправится на следующее утро, в восемь часов. Мой кучер встретит Вас в ущелье Борго и доставит в замок.
Ваша предполагаемая статья для "Таймс" меня просто заинтриговала. Буду счастлив снабдить Вас любыми полезными сведениями, какими только располагаю. Я уже предвкушаю удовольствие, которое надеюсь получить от бесед с Вами.
Пусть последний отрезок Вашего путешествия не доставит Вам никаких неприятностей, и Вы сполна насладитесь пребыванием в моих прекрасных владениях.
Остаюсь Ваш друг
Влад Дракула.
* * *
ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ8 апреля
Боже милостивый, как мне рассказать обо всем этом моему мужу?
Чувствую, вчера что-то произошло, нечто такое, что лишь добавило к горю Аркадия новые огорчения. Возможно, между ним и Владом произошла ссора, или же муж сделал в замке какое-то шокирующее открытие. Правда, не думаю, чтобы оно было более шокирующим, нежели мое.
Интуитивно я сразу же поняла, что Жужанна безумно влюблена в своего дядю, а тот не делает ничего, чтобы погасить опасное пламя. Наоборот, он только раздувает огонь. Спрашивается, ради чего?
Бедный Аркадий, вечером он выглядел совершенно потерянным. Он не пошел спать, а почти всю ночь просидел в гостиной с книгой. Я так привыкла слышать рядом его ровное дыхание и ощущать тепло его тела, что тоже не смогла заснуть. Я уже подумывала, не зажечь ли лампу и не взяться ли за дневник, но мои глаза и так устали от многочасового чтения и писания. Впотьмах я подошла к эркеру, намереваясь приоткрыть окно в надежде, что свежий ночной воздух подействует лучше любого снотворного. Из облаков выплыла почти полная луна. Мне так понравилась эта картина, что я решила немного понаблюдать за ночным светилом и села на пуфик перед окном. Луна прошлой ночью светила почти так же ярко, как солнце, и все окрестности были видны в мельчайших деталях.
То крыло дома, где находится наша спальня, заканчивается двумя параллельно стоящими флигелями, разделенными лишь узкой лужайкой. В одном из флигелей расположились мы с Аркадием, а во втором – напротив нашего – обитает Жужанна (если бы мне взбрела в голову дурацкая затея бросить в ее окно камень, я легко смогла бы это сделать). Обе спальни имеют большие эркерные окна, из которых днем открывается замечательный вид. Ночью мы оберегаем свой покой, задергивая плотные портьеры, а Жужанна отгораживается от внешнего мира ставнями.
Однако минувшей ночью я приподняла краешек портьеры, чтобы полюбоваться луной. И тут же я заметила силуэт зверя, бегущего по лужайке и направлявшегося в сторону спальни Жужанны. Должно быть, волк (Аркадий не раз говорил мне, что по ночам волки подходят к самому дому). Я приникла к стеклу, желая получше разглядеть ночного гостя. Страха я не испытывала: портьера надежно скрывала меня от волчьих глаз, да и сомнительно, чтобы зверь смог допрыгнуть до второго этажа, расположенного достаточно высоко. Меня охватило любопытство – как и любая горожанка, я никогда не видела живых волков. Только на картинках в иллюстрированных книжках.
Но как следует разглядеть волка мне помешал... звук открываемых ставен. Жужанна открыла их створки, затем распахнула половину эркерного окна. В ее спальню хлынул лунный свет.
Я перепугалась и уже собиралась предостеречь Жужанну – крикнуть, что под окнами бродит волк, но заметила рядом с моей невесткой... фигуру мужчины. Не знаю, каким образом он проник в ее спальню, зато я безошибочно узнала этого человека. Дядя Влад.
Меня охватил ужас, только уже другого свойства. Я видела, что они обнялись, а потом Влад развязал тесемки ее ночной рубашки, и та упала, обнажив тело Жужанны.
Мне тяжело писать об этом. Более не желая быть свидетельницей постыдной сцены, я тут же задернула портьеру.
Ночь прошла почти без сна. Я в замешательстве. Аркадий и так подавлен. Я прекрасно вижу, как он мучается. Если рассказать ему о своих ночных наблюдениях – это лишь увеличит груз его страданий. Что же предпринять? Поговорить без обиняков с Жужанной? С Владом? Или вообще молчать об увиденном?
Аркадий, дорогой мой. У меня сердце сжалось, когда я увидела тебя после возвращения из замка. А вдруг именно это и является причиной твоих переживаний? Может, ты уже все знаешь?
* * *
ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША9 апреля
Я начинаю думать, что все в замке страдают легкой формой помешательства.
Вчера под вечер я отправился туда, дабы ознакомиться с состоянием дел в дядином хозяйстве. Разумеется, ни Жужанне, ни Мери я и слова не сказал о чудовищном злодеянии в склепе. Боюсь даже думать, как бы они обе пережили это потрясение. Думаю, и я не смог бы пережить его вторично. И все же по пути в замок я остановил коляску у ограды склепа и вошел внутрь.
Увиденное успокоило мое сердце. Крышка гроба была вновь крепко привинчена, помятые и потоптанные розы заменены свежими, а мраморный пол чисто отмыт. Инструменты злодеяния – молот и пилу – унесли из склепа, и все внутри выглядело, как прежде. Я испытал глубокую благодарность к дяде. Я видел, как на него самого подействовали мои слова об осквернении могилы. Однако он сдержал данное мне обещание, облегчив тем самым мою участь и сохранив покой наших женщин.
Но в замке я опять почувствовал подавленность. Меня провели в отцовский кабинет. Казалось, отец куда-то ненадолго отлучился (все эти дни сюда никто не входил). Кабинетом ему служило небольшое, скромно обставленное помещение в восточном крыле замка, из окна которого открывался завораживающий вид на Карпаты. Бумаги я нашел в полном порядке, поэтому узнать о состоянии дядиных финансов мне не составило труда. Я углубился в работу, и печаль незаметно рассеялась.
Должен признаться, меня поразили размеры богатства В. Странно, что при этом он как будто экономил на слугах. В замке работали всего три горничные, одна повариха, один конюх, садовник, буфетчик и, разумеется, Ласло – кучер, не понравившийся мне с первого взгляда. Переговорив со старостой, я сделал крайне удручающее открытие: крестьяне, работавшие на наших землях, находились в положении крепостных. Дядя обладал всей полнотой власти над ними, пользуясь droits de seigneur![12]Я привык считать феодализм достоянием прошлого, несправедливой системой отношений между людьми, при которой закон и все права на стороне землевладельца. Из истории я знал, что крепостные крестьяне платили феодалу десятину за право пользоваться его землей, и еще десять процентов от суммы своих доходов. В нашей стране к этому добавлялся третий вид поборов, бир[13]– внушительная плата за «защиту». Правда, тут же я выяснил, что крестьяне моего дяди десятины не платили и от своих доходов отчисляли не десять, а пять процентов. Что касается бира – плата была вообще символической (взимание этой подати очень удивило меня; как будто мы до сих пор жили под угрозой турецкого нашествия!). Продолжая знакомиться с положением дел, я натолкнулся на новый сюрприз: за свою щедрость дядя требовал от крестьян только одного – безропотно делать для него любую работу, причем тогда, когда он повелит. Сегодня я видел крестьянина, пришедшего в замок чинить каменную кладку рядом с входом. При моем появлении он почтительно поклонился, но стоило мне пройти, как я услышал за спиной его сердитое бормотание: «На своем поле пропасть работы, а тут ковыряйся, выполняй господскую прихоть». Работал он явно спустя рукава. Неужели и покойный отец, и дядя правы, называя крестьян «неблагодарными скотами»?
Вот уж никак не ожидал столкнуться в родном краю с феодальными порядками! Естественно, при такой постановке дел В. получает лишь ничтожную часть доходов, которые может и должен получать. Пока сохраняются феодальные порядки, большего он и не получит. Было бы куда разумнее устранить прежнюю систему податей, освободить крестьян от обязательной работы на Влада наподобие той, что я наблюдал сегодня, и сделать их наемными работниками. Тогда они будут получать заработную плату (она должна быть пропорциональна затраченным усилиям), а доходы от продажи урожая потекут к дяде. Боюсь, что его непомерная доброта только развратила крестьян. Еще немного, и они начнут помыкать дядей.
Но меня больше тревожит, что почти в середине девятнадцатого века еще остались феодальные отношения между людьми. Получается, дядя "владеет" крестьянами и их домами. Каким бы щедрым и заботливым ни был рабовладелец, он все равно останется рабовладельцем. Никто не имеет права распоряжаться судьбой других людей. Неудивительно, что у здешних крестьян нет стимула усердно и честно трудиться. Насколько благотворнее подействовала бы на их нравы система наемного труда, когда добрая работа по-доброму и вознаграждается!
Удивило меня и то, как много дядя платит слугам в замке (в Англии расторопный, хорошо воспитанный слуга получает куда более скромное жалованье). Их почтительность ко мне – жалкий грим, под которым они неумело скрывают свое настороженное и враждебное отношение. Сегодня я вновь это почувствовал, хотя до сих пор не разобрался в скрытых пружинах такого поведения. То ли слуги презирают меня, то ли боятся, или же испытывают оба этих чувства одновременно. Только Машика Ивановна отличается добрым и спокойным характером, что как нельзя кстати, ибо в ее ведении находится восточное крыло замка (где помещается мой кабинет), а также западное (покои дяди). Две другие горничные – Ана и Хельга – хотя и молоды, но уже успели развить в себе холодно-пренебрежительное отношение к нашей семье.
И все же я начинаю сомневаться в крепости рассудка Машики Ивановны. Из-за дядиных странностей, с одной стороны, и презрения слуг – с другой, в замке установилась тягостная атмосфера. Мне думается, что несколько десятков лет ежедневного пребывания в ней не могли не повлиять на сознание крестьян, и так склонных к суевериям и предрассудкам. Впрочем, опишу все по порядку. Собрав слуг в центральной части замка, я представился им, после чего направился в отцовский кабинет. Вскоре в восточном крыле появилась Машика Ивановна. Наверное, ей нужно было там прибрать, предположил я. Она долго и старательно протирала всю мебель в кабинете (я уже писал, что его размеры невелики и мебели там немного). Затем она остановилась и так выразительно засопела, что мне пришлось прервать работу и спросить, не хочет ли она поговорить со мной.
Лицо Машики Ивановны сделалось задумчивым и тревожным, словно она никак не могла принять трудное решение. Наконец она отложила тряпку, подошла к полуоткрытой двери и беспокойно выглянула в полутемный коридор – не прячется ли там кто-нибудь, убедившись, что в коридоре пусто, она закрыла дверь и поочередно подошла к обоим окнам. (Если я еще могу вообразить некоего шпиона, притаившегося в сумраке коридора, то кого эта женщина опасалась по ту сторону окон? Их створки были плотно закрыты, а сам кабинет находится на втором этаже и возле стен здесь нет ни одного дерева). Окончательно уверившись, что никто за нами не подглядывает и не подслушивает нас, Машика Ивановна приблизилась ко мне почти вплотную и прошептала: