Страница:
Я выпрямился, поднял голову и, подавив дрожь в голосе, спокойно ответил:
– Я сам отвез письма в Бистриц.
– И оба их отправил? Не лги мне, Аркадий! Я тебя предупреждал: я беспощаден к лжецам!
На какое-то мгновение ложь показалась мне единственным спасительным средством. Я хотел было обмануть его. Но тут же отбросил эту мысль: очень скоро, когда гости не приедут, ложь раскроется.
– Я отправил письмо к стряпчему. Но письмо к вашим гостям...
– Ты его уничтожил!
Я выдержал дядин взгляд и тихо сказал:
– Да.
В. с шипением отвернулся к огню и вперил взгляд в сполохи пламени.
– Дядя, – мягко, но решительно начал я, – я поступил так потому, что очень тревожусь за вашу безопасность. И не только за вашу. Всей нашей семье угрожает неведомая опасность: Жуже, Мери, ребенку. Я не могу допустить, чтобы наша семья... жила рядом с подобными ужасами.
Он вновь повернулся ко мне и, привстав в кресле, загремел:
– Разве я не клялся тебе, что ничего дурного с тобой не случится? Или ты забыл, как я клялся именем нашего рода?
"Вот только каким? – захотелось мне спросить. – Цепеш или Дракул?" Но такой вопрос лишь послужил бы поводом к продолжению нашей словесной перепалки. Тем более что теперь мне стало ясно, почему дядя с такой уверенностью гарантировал нашу безопасность.
Я увидел безумие в его глазах, и у меня защемило сердце. Откуда ему знать обо всех этих злодеяниях? И был ли он способен их совершить?
– Так я клялся тебе или нет? – требовал ответа дядя. – Что молчишь? Отвечай!
– Да, клялись. Однако...
– Как же ты посмел усомниться в моей клятве? Как мог принять ее за пустые слова? Или ты думал, что я способен на вероломство? Наоборот, это ты поступил как предатель! Я не велел тебе ездить в Бистриц, но ты решил сделать по-своему. Я требовал, чтобы ты никогда не вмешивался в мои отношения с гостями. Одно-единственное требование, и ты снова его нарушил!
Поднявшись, он схватил со столика графин. Я в ужасе замер: мне показалось, что дядя сейчас швырнет его в огонь. Но случилось то, чего я никак не ожидал: дядя резко повернулся и запустил графином... в меня. Тяжелая хрустальная посудина пролетела у меня над головой, ударилась в закрытую дверь и разбилась вдребезги. В воздухе расплылся густой, терпкий аромат сливовицы.
К счастью, я успел пригнуться и заслонить лицо рукой. Брось он графин чуть ниже, удар приняла бы не дверь, а моя голова, С нарочитым спокойствием я выпрямился, счистил с плеч блестящие осколки и капли сливовицы и внимательно поглядел на дядю.
У меня опять заколотилось сердце. Мне было страшно задавать вопрос тому, кого я любил, но я не мог не спросить:
– Дядя, я должен знать правду о черепах, которые я нашел в лесу. Откуда они там появились? Как погибли все эти несчастные?
Его гнев несколько поутих, но лицо еще пылало и грудь вздымалась. Он сощурился и долго глядел на меня, после чего с ужасающим спокойствием заявил:
– Иногда, Аркадий, ты очень напоминаешь свою мать. Это от нее ты унаследовал своеволие. Но ты должен научиться его укрощать. А еще ты должен научиться не совать свой нос в дела, которые тебя не касаются.
У меня затряслись колени. Мне показалось, что подо мной проваливается пол. Усилием воли я удержался на ногах, но сохранить твердость голоса не сумел.
– О чем вы говорите? – каким-то испуганным шепотом спросил я.
– Глупо тревожиться из-за каких-то черепов в лесу. Было бы куда разумнее подумать о собственных делах. А теперь иди! Иди и хорошенько подумай о своей ошибке, ибо в следующий раз ты будешь наказан.
На негнущихся ногах я вышел за дверь. Мне показалось, что мир внезапно перевернулся вверх тормашками и вокруг меня, помимо явного зла, кружится вихрь откровенного безумия. Кружится и затягивает меня все глубже и глубже...
Но сейчас меня привело в полнейшее замешательство совсем другое. Повинуясь бессознательному импульсу, я полез в карман жилетки. Там лежало письмо Раду... и еще одно – то самое письмо, которое я написал чете новобрачных, отменяя их приезд в замок. Боже милосердный, неужели память отказывается мне служить? Неужели мне только показалось, что я сжег письмо, написанное под диктовку В.? В таком случае, какое же письмо я отдал хозяину гостиницы в Бистрице? Если эта пара приедет сюда...
Я схожу с ума. Теряю рассудок, как, должно быть, потерял его мой дорогой отец, обнаружив это вопиющее зло, и как потерял его дядя. Мой добрый, щедрый, любящий дядя. О, если бы мне удалось стереть память и остановить беспрерывную работу разума. Мне не отгородиться от его беспощадного вывода: убийства в лесу совершались в течение нескольких десятков лет, и Ласло (при его очевидной виновности) – не единственный убийца. Тогда кто еще? Неужели мой отец? Но ведь он умер еще до появления Джеффриса в замке.
О боги! Получается, что убийца – это В. Не бессмертное чудовище, каким его рисуют крестьянские поверья, но тем не менее чудовище. А я – его невольный пособник, который помог заманить Джеффриса в когти смерти.
Что же теперь делать? Вопреки утверждениям Раду (включая и совершенную нелепость насчет гибели моего брата, поскольку Стефана убил не В., а взбесившаяся собака, чему я был свидетелем), трудно поверить, чтобы В. отважился причинить вред кому-либо из своих близких. Похоже, внимание этого безумца направлено исключительно на заезжих путешественников... и уродливых или ненужных родителям младенцев, которых крестьяне, судя по всему, приносили в жертву (в обмен на собственную безопасность?).
Меня терзает непонятное противоречие: одна моя часть готова встать на защиту дяди, другая – выдать его венским властям как опасного преступника.
Но как же я могу предать моего дорогого благодетеля? Нет, только не это. Я должен попытаться найти ему хорошего врача, специалиста по душевным болезням. Ему требуется помощь. Но я не могу позволить...
Я вынужден оборвать свои записи! Выглянув в окно, я увидел, как мимо дома к замку проехала коляска. На козлах сидел Ласло, а в коляске – чета новобрачных! Ради спасения их жизней я должен немедленно отправиться в замок...
Глава 9
– Я сам отвез письма в Бистриц.
– И оба их отправил? Не лги мне, Аркадий! Я тебя предупреждал: я беспощаден к лжецам!
На какое-то мгновение ложь показалась мне единственным спасительным средством. Я хотел было обмануть его. Но тут же отбросил эту мысль: очень скоро, когда гости не приедут, ложь раскроется.
– Я отправил письмо к стряпчему. Но письмо к вашим гостям...
– Ты его уничтожил!
Я выдержал дядин взгляд и тихо сказал:
– Да.
В. с шипением отвернулся к огню и вперил взгляд в сполохи пламени.
– Дядя, – мягко, но решительно начал я, – я поступил так потому, что очень тревожусь за вашу безопасность. И не только за вашу. Всей нашей семье угрожает неведомая опасность: Жуже, Мери, ребенку. Я не могу допустить, чтобы наша семья... жила рядом с подобными ужасами.
Он вновь повернулся ко мне и, привстав в кресле, загремел:
– Разве я не клялся тебе, что ничего дурного с тобой не случится? Или ты забыл, как я клялся именем нашего рода?
"Вот только каким? – захотелось мне спросить. – Цепеш или Дракул?" Но такой вопрос лишь послужил бы поводом к продолжению нашей словесной перепалки. Тем более что теперь мне стало ясно, почему дядя с такой уверенностью гарантировал нашу безопасность.
Я увидел безумие в его глазах, и у меня защемило сердце. Откуда ему знать обо всех этих злодеяниях? И был ли он способен их совершить?
– Так я клялся тебе или нет? – требовал ответа дядя. – Что молчишь? Отвечай!
– Да, клялись. Однако...
– Как же ты посмел усомниться в моей клятве? Как мог принять ее за пустые слова? Или ты думал, что я способен на вероломство? Наоборот, это ты поступил как предатель! Я не велел тебе ездить в Бистриц, но ты решил сделать по-своему. Я требовал, чтобы ты никогда не вмешивался в мои отношения с гостями. Одно-единственное требование, и ты снова его нарушил!
Поднявшись, он схватил со столика графин. Я в ужасе замер: мне показалось, что дядя сейчас швырнет его в огонь. Но случилось то, чего я никак не ожидал: дядя резко повернулся и запустил графином... в меня. Тяжелая хрустальная посудина пролетела у меня над головой, ударилась в закрытую дверь и разбилась вдребезги. В воздухе расплылся густой, терпкий аромат сливовицы.
К счастью, я успел пригнуться и заслонить лицо рукой. Брось он графин чуть ниже, удар приняла бы не дверь, а моя голова, С нарочитым спокойствием я выпрямился, счистил с плеч блестящие осколки и капли сливовицы и внимательно поглядел на дядю.
У меня опять заколотилось сердце. Мне было страшно задавать вопрос тому, кого я любил, но я не мог не спросить:
– Дядя, я должен знать правду о черепах, которые я нашел в лесу. Откуда они там появились? Как погибли все эти несчастные?
Его гнев несколько поутих, но лицо еще пылало и грудь вздымалась. Он сощурился и долго глядел на меня, после чего с ужасающим спокойствием заявил:
– Иногда, Аркадий, ты очень напоминаешь свою мать. Это от нее ты унаследовал своеволие. Но ты должен научиться его укрощать. А еще ты должен научиться не совать свой нос в дела, которые тебя не касаются.
У меня затряслись колени. Мне показалось, что подо мной проваливается пол. Усилием воли я удержался на ногах, но сохранить твердость голоса не сумел.
– О чем вы говорите? – каким-то испуганным шепотом спросил я.
– Глупо тревожиться из-за каких-то черепов в лесу. Было бы куда разумнее подумать о собственных делах. А теперь иди! Иди и хорошенько подумай о своей ошибке, ибо в следующий раз ты будешь наказан.
На негнущихся ногах я вышел за дверь. Мне показалось, что мир внезапно перевернулся вверх тормашками и вокруг меня, помимо явного зла, кружится вихрь откровенного безумия. Кружится и затягивает меня все глубже и глубже...
Но сейчас меня привело в полнейшее замешательство совсем другое. Повинуясь бессознательному импульсу, я полез в карман жилетки. Там лежало письмо Раду... и еще одно – то самое письмо, которое я написал чете новобрачных, отменяя их приезд в замок. Боже милосердный, неужели память отказывается мне служить? Неужели мне только показалось, что я сжег письмо, написанное под диктовку В.? В таком случае, какое же письмо я отдал хозяину гостиницы в Бистрице? Если эта пара приедет сюда...
Я схожу с ума. Теряю рассудок, как, должно быть, потерял его мой дорогой отец, обнаружив это вопиющее зло, и как потерял его дядя. Мой добрый, щедрый, любящий дядя. О, если бы мне удалось стереть память и остановить беспрерывную работу разума. Мне не отгородиться от его беспощадного вывода: убийства в лесу совершались в течение нескольких десятков лет, и Ласло (при его очевидной виновности) – не единственный убийца. Тогда кто еще? Неужели мой отец? Но ведь он умер еще до появления Джеффриса в замке.
О боги! Получается, что убийца – это В. Не бессмертное чудовище, каким его рисуют крестьянские поверья, но тем не менее чудовище. А я – его невольный пособник, который помог заманить Джеффриса в когти смерти.
Что же теперь делать? Вопреки утверждениям Раду (включая и совершенную нелепость насчет гибели моего брата, поскольку Стефана убил не В., а взбесившаяся собака, чему я был свидетелем), трудно поверить, чтобы В. отважился причинить вред кому-либо из своих близких. Похоже, внимание этого безумца направлено исключительно на заезжих путешественников... и уродливых или ненужных родителям младенцев, которых крестьяне, судя по всему, приносили в жертву (в обмен на собственную безопасность?).
Меня терзает непонятное противоречие: одна моя часть готова встать на защиту дяди, другая – выдать его венским властям как опасного преступника.
Но как же я могу предать моего дорогого благодетеля? Нет, только не это. Я должен попытаться найти ему хорошего врача, специалиста по душевным болезням. Ему требуется помощь. Но я не могу позволить...
Я вынужден оборвать свои записи! Выглянув в окно, я увидел, как мимо дома к замку проехала коляска. На козлах сидел Ласло, а в коляске – чета новобрачных! Ради спасения их жизней я должен немедленно отправиться в замок...
Глава 9
ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ
17 апреля, ближе к вечеру
Жужанна спит. Ее кожа приобрела землистый, восковой оттенок, и, если бы не учащенное дыхание, вздымающее грудь, можно было бы сказать, что передо мной – покойница. Я сижу возле ее постели, сражаясь с подступающими слезами. Аркадий не должен видеть меня в таком состоянии. Это лишь добавит ему страданий, когда он примет от меня печальную вахту у постели сестры. Мне хочется, чтобы он поскорее пришел, и в то же время я страшусь, думая, каково ему будет видеть Жужанну при смерти.
Теперь я понимаю, почему Аркадий после смерти отца стал вести дневник. Мне было бы тягостно сидеть рядом с Жужанной и просто ждать неизбежного исхода. Добрая Дуня принесла сюда мой дневник и перо, к которому я привыкла. Записи в какой-то мере притупляют боль и страх.
Как только мой дорогой муж оправится после нового горя (да простит мне Бог, но я не верю в чудесное выздоровление Жужанны), я уговорю его уехать. Пусть я рожу в дилижансе или поезде, главное – наш ребенок появится на свет не в этом проклятом доме, не в этом аду, который сводит с ума его несчастного отца Я внутренне содрогаюсь, когда Аркадий говорит, что дядя его любит. И он еще верит, будто этот монстр способен кого-то любить!
Напрасно муж смеется над крестьянскими легендами. Они абсолютно правдивы. Я поняла это сердцем еще во время поманы, когда губы Влада прикоснулись к моей руке. Жаль, что я слишком долго шла на поводу у разума. Но сейчас я предпочитаю слушать свое сердце.
Все привычные представления здесь оказываются вывернутыми наизнанку. Не знаю, как и чем объяснить жуткую магию этой земли, но одно мне определенно ясно: здесь безраздельно правит Зло. И все равно я буду сражаться с ним во имя высшего Добра, и оружием мне послужит любовь к Аркадию и нашему ребенку.
Они ни за что не станут добычей Влада.
Однако Жужанна для нас потеряна.
Если бы я могла забыть, какими глазами это чудовище смотрело тогда на мой живот...
Не могу больше об этом писать, иначе меня захлестнет волной нестерпимой душевной боли. Попробую успокоиться и последовательно описать все, что произошло за сегодня.
Лауданум не оказал на меня ожидаемого действия. Я все равно проснулась рано утром и попыток уснуть больше не предпринимала. Снова (в который уже раз!) у меня мелькнула слабая надежда, что ужасы минувшей ночи – не более чем бредовый сон. Аркадий продолжал спать. На ночном столике лежал его револьвер – вот и первое подтверждение того, что случившееся несколько часов назад не привиделось мне в кошмарном сне. Я встала, подошла к окну и, отдернув портьеру, увидела другое подтверждение – дыру в оконном стекле, окруженную змеящимися трещинами.
Это – знак. Можно, конечно, вновь начать пытаться убеждать себя в обратном, но я больше не хочу отрицать очевидное.
Глядя на простреленное окно, я вдруг ощутила боль в животе, но не резкую, вызванную родовыми схватками, а какую-то пульсирующую, волнообразную. Я отнесла ее на счет расстроенных нервов и плохого пищеварения и положила на то место руку. Боль быстро отступила. Я задернула портьеру, оделась и вышла, оставив Аркадия досыпать.
Идя к лестнице, я остановилась перед открытой дверью соседней комнаты и заглянула туда. Там стояла колыбель. Несколько дней назад Дуня притащила ее с чердака и чисто отмыла. Крепкая, сделанная из вишневого дерева колыбель понравилась мне своей суровой простотой. Она очень старая: в ней лежали Аркадий, его отец и неизвестно сколько еще младенцев из имеющего многовековую историю рода Цепешей.
Перильца колыбели тускло поблескивали, отполированные множеством материнских рук. Я невольно заплакала, поняв (потом это состояние прошло, и сейчас я готова рожать хоть в чистом поле), что мне уже никуда не уехать и что наше чадо родится здесь.
С каждым днем мне все труднее двигаться. Ребенок опустился еще ниже, и материнским инстинктом я ощущаю скорые роды.
С этими невеселыми мыслями я спустилась вниз и пошла в столовую. Кошмарные события не отразились на моем аппетите: я была невероятно голодна и съела все, что подали на завтрак. Голод я утолила, но моему желудку от этого стало только хуже. Добрая женщина сделала мне мятный чай. Я пила его, сидя в ландшафтном садике, наслаждаясь солнечным теплом. Я подумала, что надо бы заблаговременно приготовить для малыша простынки и одеяльца, и хотела попросить Дуню найти и выстирать их. Однако горничной поблизости не было, и никто из служанок не знал, где она.
Чудесное утро и мирный пейзаж благотворно подействовали на мои нервы. Я почувствовала себя лучше, сильнее и сделала себе мысленный выговор за то, что совершенно не забочусь о ребенке. Я знаю: настроение матери всегда передается младенцу, и прежде всего – ее тревоги и волнения. Допустимо ли, чтобы перед самым появлением малыша на свет мой разум был забит мыслями о вампирах и волках? С меня довольно! Я решила думать только о приятном, светлом и веселом. Хватит с меня размышлений по поводу Жужанны или Влада – пусть теперь об этом беспокоится Дуня. Я буду думать о скором рождении моего малыша. Хватит разговоров о стригоях, это все крестьянские сказки, а разные странности, привидевшиеся мне, – не что иное, как следствие моей беременности и тревоги за мужа. Конечно, я не стану утверждать, будто волк мне тоже привиделся. Скорее всего, стекло в нашей спальне разбил внезапно взбесившийся хищник, а вот его зеленые глаза – это уже плод моего воображения, взбудораженного непристойными отношениями между Владом и Жужанной.
Я больше не могу себе позволить всерьез относиться к Дуниным глупым россказням. Я должна поберечь разум ребенка.
Если мы не сможем уехать в Вену, – тоже не беда. С рождением нашего первенца скучать мне станет некогда. Время пролетит незаметно, а там ребенок подрастет и можно будет трогаться в путь. И незачем толкать Аркадия на новые тягостные объяснения с Владом.
Мне стало значительно легче. Я пошла наверх, собираясь разбудить Аркадия, извиниться перед ним за ночную истерику и попросить больше не заводить с дядей разговоров о нашем отъезде. Если Влад этому препятствует, не станем впадать в уныние, а лучше подумаем о громадной радости, ожидающей нас уже совсем скоро. Достаточно горя, мы заслужили себе право на счастье.
Но Аркадия в спальне я уже не застала. Он ушел, причем – судя по распахнутому шкафу – ушел в большой спешке. Возле подушки лежал его раскрытый дневник.
Я положила дневник на ночной столик и завернула крышечку чернильницы. Первой мыслью было спуститься в столовую, но мне очень не хотелось вновь путешествовать по лестнице. Вместо этого я пошла по коридору к восточному флигелю, к спальне Жужанны. А почему бы нам с Дуней и с будущей теткой малыша не заняться приятным делом – пересмотреть детское белье, распашонки, пеленки? Эта мысль мне очень понравилась. Я вспомнила, как радостно улыбалась Жужанна, когда говорила, что в самом ближайшем будущем старый дом вновь наполнится детским смехом.
Было уже около полудня, но дверь спальни невестки оставалась закрытой. Я постучала и, не получив ответа, позвала Жужанну. Однако в комнате царила тишина, и я решилась заглянуть внутрь без приглашения.
В открытое окно лился солнечный свет (ставни, естественно, тоже были распахнуты), но чесночная гирлянда уже отсутствовала, должно быть, Дуня успела снять ее и спрятать в шкаф.
В следующее мгновение я буквально застыла на месте: до меня донесся легкий храп. Неужели они обе до сих пор спят? Я вошла, взглянула на Жужанну и не удержалась от громкого возгласа:
– О Боже!
Вероятно, утром она писала дневник, но потом вдруг ослабла. Приступ был внезапным, Жужанна выронила перо и опрокинула чернильницу. Одеяло и простыни были безвозвратно испорчены – я знала, что чернильные пятна не отстирываются. Изящная тетрадка дневника не пострадала; она лежала корешком вниз, раскрытая наподобие веера.
Но отнюдь не черные пятна на постельном белье заставили меня вскрикнуть. Лицо Жужанны вновь приобрело необычайную бледность. Она ловила ртом воздух. Ее грудь вздымалась, словно каждый вздох требовал значительных усилий. На ее белом как мел лице я заметила светло-серые полосы, будто нарисованные акварелью. Рот Жужанны был приоткрыт, и я обратила внимание, что ее бесцветные десны еще уменьшились, а зубы, наоборот, стали длинными, как у хищника.
– Жужанна, что с вами? – наконец спросила я.
Торопливо подойдя к постели, я взяла ее руку. Рука была холодной и безжизненной, как у покойника.
Жужанна не спала Ее глаза, обведенные темно-лиловыми кругами, смотрели с детской невинностью и в то же время пронизывали меня насквозь. Она попыталась что-то сказать, но не сумела.
– Лежите спокойно, – прошептала я. – Поберегите силы.
Я перенесла дневник и чернильницу на ночной столик, где заметила распятие, брошенное поверх завитков сломанной цепочки. Похоже, что Жужанна торопливо сорвала его с шеи (или его сорвали у нее с шеи). Я присела на постель, стараясь не коснуться влажного чернильного пятна, и осторожно откинула волосы невестки с холодного лба.
Светлый и радостный мир, который я построила для спокойствия моего ребенка, разлетелся вдребезги. Я сразу поняла: минувшей ночью Влад опять приходил к ней. Вот откуда появился волк, допрыгнувший до второго этажа!
Я убью тебя, чудовище, прежде чем ты причинишь хоть малейшее зло моему мужу и нашему малышу.
Я нагнулась над храпевшей на полу Дуней и потрясла ее за плечи. Она еле шевельнулась. Можно было подумать, что горничную опоили лауданумом, хотя, конечно же, никто не давал ей снотворного. Дуня продолжала крепко спать.
– Да проснись ты! – крикнула я ей в самое ухо. – Он опять приходил. Слышишь? Он приходил, и Жужанна теперь при смерти.
Только после этого девушка открыла глаза. Она долго их терла, потом моргала. Увидев Жужанну, Дуня в ужасе спрятала лицо в ладонях и отчаянно взвыла. У меня все внутри похолодело.
Но времени утешать перепуганную горничную не было. Я еще раз хорошенько тряхнула ее за плечи и сказала:
– Скажи слугам, чтобы кто-нибудь поехал за врачом!
Дуня отшвырнула одеяло, вскочила на ноги, но вниз не побежала. Вместо этого она, молча роняя слезы, нагнулась к Жужанне (та внимательно следила за нами обеими) и развязала тесемку ночной сорочки. Приспустив легкую белую ткань на пару дюймов, Дуня быстро оглядела шею хозяйки и, ойкнув, отпрянула назад.
Я сразу поняла, куда направлен ее взгляд. Отвратительные красные метки – следы его зубов – бесследно исчезли. На мраморно-белой коже не осталось даже маленьких шрамов.
У Дуни тряслись руки. Она внимательно посмотрела на меня и кивком головы показала в сторону двери. Я поспешила за нею. Кошмар наяву продолжался.
– Врач ей уже не поможет, – печальным шепотом сообщила мне девушка. – Видели, у нее пропали следы укусов? Это значит – изменение закончилось. До завтра она не доживет.
Меня рассердили Дунины слова Я не могла примириться с мыслью, что Жужанне суждено умереть, а Влад будет торжествовать победу. Эта милая, несчастная женщина не видела в своей жизни ничего светлого. Ей бы с радостью ожидать появления племянника (или племянницы), а она умирает. Мое недавнее решение не волноваться и думать только о своем ребенке оказалось недолговечным. Влад снова победил.
Гнев требовал выхода, и я выплеснула его на Дуню.
– Я не позволю, чтобы из-за дурацких суеверий мы теряли драгоценное время! – закричала я. – Пусть пошлют за врачом! Мы должны сделать хоть что-то для спасения Жужанны!
Перепуганная Дуня затряслась еще сильнее. Поклонившись, она бросилась выполнять мое повеление. Я вернулась в спальню Жужанны и взяла ее холодную, безжизненную руку. Жужанна глядела на меня, и в ее больших глазах я заметила странное ликование.
– Все будет хорошо, – успокоительно зашептала я. – Мы послали за врачом. Мы поставим вас на ноги.
Жужанна тихо вздохнула и едва слышно произнесла:
– Нет...
– Нельзя так говорить, – твердо возразила я.
Моя ярость не утихла – я злилась на Влада, на судьбу. Даже на Бога, равнодушно допускающего смерть этой молодой женщины.
– Вы обязательно поправитесь, – сказала я.
Как ни странно, но в глазах Жужанны я не увидела ни страха смерти, ни тоски, ни ужаса. Ее глаза лучились неподдельной радостью. С большим трудом втянув в легкие новую порцию воздуха (видеть все это мне было очень тягостно), Жужанна прошептала:
– Нет... Я хочу... смерти.
Эти слова ударили меня прямо в сердце. Сидеть рядом и держать ее руку – это все, что я теперь могла. Когда вернулась Дуня, тяжело дыша от бега по лестницам и коридорам, я сказала ей, что за врачом ехать не надо, и попросила найти Аркадия.
Дуня вновь убежала Жужанна закрыла глаза и, как мне показалось, уснула. Да простит меня Бог, но я не смогла устоять перед искушением заглянуть в лежащий на ночном столике дневник. Знаю, грешно вторгаться в личную жизнь другого человека, но я должна была узнать правду, узнать, какой враг мне противостоит воплощенное зло, безумие или нагромождение предрассудков.
Я осторожно отпустила руку Жужанны, взяла со столика дневник и раскрыла его на последних страницах.
Мне не подобрать слов. Не знаю, как описать отвращение и гневное изумление, которые вызвали во мне эти страницы. Впрочем, даже если бы и знала, не решилась бы пересказывать их содержание, ибо исповедь моей невестки была омерзительнее всего, что могла себе представить.
Жужанна сделала дядю-вампира своим возлюбленным. Правильнее сказать – любовником.
Первой моей мыслью было: лишенная настоящих чувственных удовольствий, Жужанна предавалась безудержным и непристойным фантазиям. Но разве фантазии способны довести человека до смерти? Если она безумна, тогда мы все – жертвы того же безумия и живем в безумном мире, где творятся немыслимые, сверхъестественные, чудовищно злые вещи, которые не только реальны, но еще и смертельно опасны.
С лихорадочной быстротой (и таким же лихорадочным ужасом) я проглотила последние страницы и вернула эту "исповедь греха" на столик. Дрожащими руками я закрыла лицо, но не могла заслонить мозг от потока мыслей.
"Мы должны немедленно бежать отсюда".
"Теперь ему ничто не мешает отправиться в Англию".
"Мы должны убить его, и как можно быстрее".
Я смотрела на забывшуюся сном, умирающую Жужанну и вспоминала Дунины слова: "Его надо убить, доамнэ, проткнуть колом и отрезать голову. Другого способа нет".
Невестка шевельнулась, с трудом подняла веки и взглянула на меня. Я опять взяла ее руку, попыталась изобразить на лице утешительное спокойствие и даже улыбнуться.
Какие же огромные у нее глаза, какие бездонные и исполненные любви. Слегка безумные, но лучезарные очи святой, сияющие, словно ночное море, на котором играют лунные блики. Они ласкали меня, тянули к себе, как в омут.
Бессознательно я почти вплотную наклонилась к умирающей. Мои щеки чувствовали ее прерывистое дыхание. Наши лица разделяло всего несколько дюймов. Меня искренне поразило, что на пороге смерти неброское лицо Жужанны стало удивительно красивым, приобрело классические черты Венеры. Передо мной была не угасающая женщина, а богиня, вырезанная из алебастра лучшим скульптором Древнего Рима. Ее рот показался мне мягче, губы полнее, их рисунок обрел ту же откровенную чувственность, какая струилась из ее бездонных глаз. Они становились все больше и больше, пока не заполнили собой весь мир.
– Мери, – прошептала она.
Возможно, она не произнесла ни слова и мне только показалось, что ее губы шевельнулись. А может, я уловила ее мысленный призыв:
– Сестра моя. Поцелуй меня перед смертью.
Я уступила просьбе и нырнула в пучину ее глаз, испытывая умиротворенное ликование, какое снисходит на тонущего, когда тот прекращает всякое сопротивление и покоряется смерти. Мои губы приблизились к ее бледным губам. Нас разделяло не более двух дюймов. Жужанна улыбнулась, предвкушая какое-то неясное наслаждение, в которое теперь затянуло и меня. Ее язык мелькнул между белых, блестящих зубов.
Дверь с шумом распахнулась. Я отпрянула от Жужанны и вновь очутилось в привычном мне мире.
– Доамнэ! – выдохнула запыхавшаяся Дуня.
Она стояла в проеме, опираясь рукой о косяк. Ее маленькая крепкая фигурка вся напряглась от непонятной мне тревоги. Я мгновенно поняла, что Дуня неспроста с таким шумом ворвалась в спальню. Жужанна не шевельнулась, однако нежность мгновенно исчезла из ее глаз. Я уловила в них голод и неприкрытую ненависть.
– Доамнэ, – не своим, металлическим голосом повторила Дуня, – мне нужно с вами поговорить. Давайте выйдем.
Я встала. Ноги не сгибались, как будто я просидела не полчаса, а целую вечность. Не сказав Жужанне ни слова, я молча последовала за горничной в коридор.
Когда мы вышли, Дуня плотно затворила дверь спальни. Отведя меня подальше, горничная заговорщицки огляделась по сторонам и торопливо зашептала:
– Доамнэ! Вам нельзя ее целовать! И другим не позволяйте. Она сейчас голодная. Может случиться, от ее поцелуя человек станет стригоем.
Я вдруг почувствовала упадок сил, привалилась к стене и сложила руки на животе. О, как бы я сейчас хотела заткнуть своему малютке уши, чтобы оградить его от этого потока безумия!
– Все правда, – тихо сказала я, говоря больше себе, чем Дуне. – Все, что касается Влада. Я прочитала дневник Жужанны.
У Дуни затряслась пухлая нижняя губа. Дрожащим, непривычно высоким голосом она сказала:
– Это я виновата, доамнэ. А теперь из-за меня она умрет.
Дуня заплакала, горько всхлипывая и сотрясаясь всем телом. Я обняла ее и стала гладить по спине, словно младенца, у которого болит животик. Дуня по-детски шмыгала носом и повторяла:
– Он... он меня усыпил... Будь я не такая слабая... Но она... не пойму, с чего у нее столько сил появилось.
– Он обманул нас обеих, – желая ее утешить, сказала я. – Она все это написала в дневнике. Она пила его кровь. Он ее заставлял, чтобы обмануть нас и привязать ее к себе. Теперь нам надо быть осторожными: все, что она видит и слышит, тут же становится известно ему.
Наконец Дуня успокоилась. Она расправила плечи и стерла со щек остатки слез. Я выпустила ее из своих объятий и ободряюще потрепала по спине.
– Можно ли теперь чем-нибудь помочь Жужанне? – спросила я.
Дуня покачала головой.
– От смерти ее уже ничто не спасет. Осталось одно – сделать так, чтобы она не стала стригоицей.
– Для этого надо убить Влада, – прошептала я. Дуня задумалась.
– Он очень старый и хитрый. Его многие пытались убить, да только никто не сумел. Нужно сделать по-другому.
– Как? – спросила я, почувствовав проблеск надежды.
Дуня отвела глаза и уткнулась взглядом в ковер. Она морщилась и кусала губы, чтобы не заплакать снова.
– Когда домнишоарэ умрет, она не сразу превратится в стригоицу. Должно пройти дня два или три. За это время нужно воткнуть ей прямо в сердце кол. Потом отрезать голову, положить в рот чеснок и голову зарыть отдельно от тела.
17 апреля, ближе к вечеру
Жужанна спит. Ее кожа приобрела землистый, восковой оттенок, и, если бы не учащенное дыхание, вздымающее грудь, можно было бы сказать, что передо мной – покойница. Я сижу возле ее постели, сражаясь с подступающими слезами. Аркадий не должен видеть меня в таком состоянии. Это лишь добавит ему страданий, когда он примет от меня печальную вахту у постели сестры. Мне хочется, чтобы он поскорее пришел, и в то же время я страшусь, думая, каково ему будет видеть Жужанну при смерти.
Теперь я понимаю, почему Аркадий после смерти отца стал вести дневник. Мне было бы тягостно сидеть рядом с Жужанной и просто ждать неизбежного исхода. Добрая Дуня принесла сюда мой дневник и перо, к которому я привыкла. Записи в какой-то мере притупляют боль и страх.
Как только мой дорогой муж оправится после нового горя (да простит мне Бог, но я не верю в чудесное выздоровление Жужанны), я уговорю его уехать. Пусть я рожу в дилижансе или поезде, главное – наш ребенок появится на свет не в этом проклятом доме, не в этом аду, который сводит с ума его несчастного отца Я внутренне содрогаюсь, когда Аркадий говорит, что дядя его любит. И он еще верит, будто этот монстр способен кого-то любить!
Напрасно муж смеется над крестьянскими легендами. Они абсолютно правдивы. Я поняла это сердцем еще во время поманы, когда губы Влада прикоснулись к моей руке. Жаль, что я слишком долго шла на поводу у разума. Но сейчас я предпочитаю слушать свое сердце.
Все привычные представления здесь оказываются вывернутыми наизнанку. Не знаю, как и чем объяснить жуткую магию этой земли, но одно мне определенно ясно: здесь безраздельно правит Зло. И все равно я буду сражаться с ним во имя высшего Добра, и оружием мне послужит любовь к Аркадию и нашему ребенку.
Они ни за что не станут добычей Влада.
Однако Жужанна для нас потеряна.
Если бы я могла забыть, какими глазами это чудовище смотрело тогда на мой живот...
Не могу больше об этом писать, иначе меня захлестнет волной нестерпимой душевной боли. Попробую успокоиться и последовательно описать все, что произошло за сегодня.
Лауданум не оказал на меня ожидаемого действия. Я все равно проснулась рано утром и попыток уснуть больше не предпринимала. Снова (в который уже раз!) у меня мелькнула слабая надежда, что ужасы минувшей ночи – не более чем бредовый сон. Аркадий продолжал спать. На ночном столике лежал его револьвер – вот и первое подтверждение того, что случившееся несколько часов назад не привиделось мне в кошмарном сне. Я встала, подошла к окну и, отдернув портьеру, увидела другое подтверждение – дыру в оконном стекле, окруженную змеящимися трещинами.
Это – знак. Можно, конечно, вновь начать пытаться убеждать себя в обратном, но я больше не хочу отрицать очевидное.
Глядя на простреленное окно, я вдруг ощутила боль в животе, но не резкую, вызванную родовыми схватками, а какую-то пульсирующую, волнообразную. Я отнесла ее на счет расстроенных нервов и плохого пищеварения и положила на то место руку. Боль быстро отступила. Я задернула портьеру, оделась и вышла, оставив Аркадия досыпать.
Идя к лестнице, я остановилась перед открытой дверью соседней комнаты и заглянула туда. Там стояла колыбель. Несколько дней назад Дуня притащила ее с чердака и чисто отмыла. Крепкая, сделанная из вишневого дерева колыбель понравилась мне своей суровой простотой. Она очень старая: в ней лежали Аркадий, его отец и неизвестно сколько еще младенцев из имеющего многовековую историю рода Цепешей.
Перильца колыбели тускло поблескивали, отполированные множеством материнских рук. Я невольно заплакала, поняв (потом это состояние прошло, и сейчас я готова рожать хоть в чистом поле), что мне уже никуда не уехать и что наше чадо родится здесь.
С каждым днем мне все труднее двигаться. Ребенок опустился еще ниже, и материнским инстинктом я ощущаю скорые роды.
С этими невеселыми мыслями я спустилась вниз и пошла в столовую. Кошмарные события не отразились на моем аппетите: я была невероятно голодна и съела все, что подали на завтрак. Голод я утолила, но моему желудку от этого стало только хуже. Добрая женщина сделала мне мятный чай. Я пила его, сидя в ландшафтном садике, наслаждаясь солнечным теплом. Я подумала, что надо бы заблаговременно приготовить для малыша простынки и одеяльца, и хотела попросить Дуню найти и выстирать их. Однако горничной поблизости не было, и никто из служанок не знал, где она.
Чудесное утро и мирный пейзаж благотворно подействовали на мои нервы. Я почувствовала себя лучше, сильнее и сделала себе мысленный выговор за то, что совершенно не забочусь о ребенке. Я знаю: настроение матери всегда передается младенцу, и прежде всего – ее тревоги и волнения. Допустимо ли, чтобы перед самым появлением малыша на свет мой разум был забит мыслями о вампирах и волках? С меня довольно! Я решила думать только о приятном, светлом и веселом. Хватит с меня размышлений по поводу Жужанны или Влада – пусть теперь об этом беспокоится Дуня. Я буду думать о скором рождении моего малыша. Хватит разговоров о стригоях, это все крестьянские сказки, а разные странности, привидевшиеся мне, – не что иное, как следствие моей беременности и тревоги за мужа. Конечно, я не стану утверждать, будто волк мне тоже привиделся. Скорее всего, стекло в нашей спальне разбил внезапно взбесившийся хищник, а вот его зеленые глаза – это уже плод моего воображения, взбудораженного непристойными отношениями между Владом и Жужанной.
Я больше не могу себе позволить всерьез относиться к Дуниным глупым россказням. Я должна поберечь разум ребенка.
Если мы не сможем уехать в Вену, – тоже не беда. С рождением нашего первенца скучать мне станет некогда. Время пролетит незаметно, а там ребенок подрастет и можно будет трогаться в путь. И незачем толкать Аркадия на новые тягостные объяснения с Владом.
Мне стало значительно легче. Я пошла наверх, собираясь разбудить Аркадия, извиниться перед ним за ночную истерику и попросить больше не заводить с дядей разговоров о нашем отъезде. Если Влад этому препятствует, не станем впадать в уныние, а лучше подумаем о громадной радости, ожидающей нас уже совсем скоро. Достаточно горя, мы заслужили себе право на счастье.
Но Аркадия в спальне я уже не застала. Он ушел, причем – судя по распахнутому шкафу – ушел в большой спешке. Возле подушки лежал его раскрытый дневник.
Я положила дневник на ночной столик и завернула крышечку чернильницы. Первой мыслью было спуститься в столовую, но мне очень не хотелось вновь путешествовать по лестнице. Вместо этого я пошла по коридору к восточному флигелю, к спальне Жужанны. А почему бы нам с Дуней и с будущей теткой малыша не заняться приятным делом – пересмотреть детское белье, распашонки, пеленки? Эта мысль мне очень понравилась. Я вспомнила, как радостно улыбалась Жужанна, когда говорила, что в самом ближайшем будущем старый дом вновь наполнится детским смехом.
Было уже около полудня, но дверь спальни невестки оставалась закрытой. Я постучала и, не получив ответа, позвала Жужанну. Однако в комнате царила тишина, и я решилась заглянуть внутрь без приглашения.
В открытое окно лился солнечный свет (ставни, естественно, тоже были распахнуты), но чесночная гирлянда уже отсутствовала, должно быть, Дуня успела снять ее и спрятать в шкаф.
В следующее мгновение я буквально застыла на месте: до меня донесся легкий храп. Неужели они обе до сих пор спят? Я вошла, взглянула на Жужанну и не удержалась от громкого возгласа:
– О Боже!
Вероятно, утром она писала дневник, но потом вдруг ослабла. Приступ был внезапным, Жужанна выронила перо и опрокинула чернильницу. Одеяло и простыни были безвозвратно испорчены – я знала, что чернильные пятна не отстирываются. Изящная тетрадка дневника не пострадала; она лежала корешком вниз, раскрытая наподобие веера.
Но отнюдь не черные пятна на постельном белье заставили меня вскрикнуть. Лицо Жужанны вновь приобрело необычайную бледность. Она ловила ртом воздух. Ее грудь вздымалась, словно каждый вздох требовал значительных усилий. На ее белом как мел лице я заметила светло-серые полосы, будто нарисованные акварелью. Рот Жужанны был приоткрыт, и я обратила внимание, что ее бесцветные десны еще уменьшились, а зубы, наоборот, стали длинными, как у хищника.
– Жужанна, что с вами? – наконец спросила я.
Торопливо подойдя к постели, я взяла ее руку. Рука была холодной и безжизненной, как у покойника.
Жужанна не спала Ее глаза, обведенные темно-лиловыми кругами, смотрели с детской невинностью и в то же время пронизывали меня насквозь. Она попыталась что-то сказать, но не сумела.
– Лежите спокойно, – прошептала я. – Поберегите силы.
Я перенесла дневник и чернильницу на ночной столик, где заметила распятие, брошенное поверх завитков сломанной цепочки. Похоже, что Жужанна торопливо сорвала его с шеи (или его сорвали у нее с шеи). Я присела на постель, стараясь не коснуться влажного чернильного пятна, и осторожно откинула волосы невестки с холодного лба.
Светлый и радостный мир, который я построила для спокойствия моего ребенка, разлетелся вдребезги. Я сразу поняла: минувшей ночью Влад опять приходил к ней. Вот откуда появился волк, допрыгнувший до второго этажа!
Я убью тебя, чудовище, прежде чем ты причинишь хоть малейшее зло моему мужу и нашему малышу.
Я нагнулась над храпевшей на полу Дуней и потрясла ее за плечи. Она еле шевельнулась. Можно было подумать, что горничную опоили лауданумом, хотя, конечно же, никто не давал ей снотворного. Дуня продолжала крепко спать.
– Да проснись ты! – крикнула я ей в самое ухо. – Он опять приходил. Слышишь? Он приходил, и Жужанна теперь при смерти.
Только после этого девушка открыла глаза. Она долго их терла, потом моргала. Увидев Жужанну, Дуня в ужасе спрятала лицо в ладонях и отчаянно взвыла. У меня все внутри похолодело.
Но времени утешать перепуганную горничную не было. Я еще раз хорошенько тряхнула ее за плечи и сказала:
– Скажи слугам, чтобы кто-нибудь поехал за врачом!
Дуня отшвырнула одеяло, вскочила на ноги, но вниз не побежала. Вместо этого она, молча роняя слезы, нагнулась к Жужанне (та внимательно следила за нами обеими) и развязала тесемку ночной сорочки. Приспустив легкую белую ткань на пару дюймов, Дуня быстро оглядела шею хозяйки и, ойкнув, отпрянула назад.
Я сразу поняла, куда направлен ее взгляд. Отвратительные красные метки – следы его зубов – бесследно исчезли. На мраморно-белой коже не осталось даже маленьких шрамов.
У Дуни тряслись руки. Она внимательно посмотрела на меня и кивком головы показала в сторону двери. Я поспешила за нею. Кошмар наяву продолжался.
– Врач ей уже не поможет, – печальным шепотом сообщила мне девушка. – Видели, у нее пропали следы укусов? Это значит – изменение закончилось. До завтра она не доживет.
Меня рассердили Дунины слова Я не могла примириться с мыслью, что Жужанне суждено умереть, а Влад будет торжествовать победу. Эта милая, несчастная женщина не видела в своей жизни ничего светлого. Ей бы с радостью ожидать появления племянника (или племянницы), а она умирает. Мое недавнее решение не волноваться и думать только о своем ребенке оказалось недолговечным. Влад снова победил.
Гнев требовал выхода, и я выплеснула его на Дуню.
– Я не позволю, чтобы из-за дурацких суеверий мы теряли драгоценное время! – закричала я. – Пусть пошлют за врачом! Мы должны сделать хоть что-то для спасения Жужанны!
Перепуганная Дуня затряслась еще сильнее. Поклонившись, она бросилась выполнять мое повеление. Я вернулась в спальню Жужанны и взяла ее холодную, безжизненную руку. Жужанна глядела на меня, и в ее больших глазах я заметила странное ликование.
– Все будет хорошо, – успокоительно зашептала я. – Мы послали за врачом. Мы поставим вас на ноги.
Жужанна тихо вздохнула и едва слышно произнесла:
– Нет...
– Нельзя так говорить, – твердо возразила я.
Моя ярость не утихла – я злилась на Влада, на судьбу. Даже на Бога, равнодушно допускающего смерть этой молодой женщины.
– Вы обязательно поправитесь, – сказала я.
Как ни странно, но в глазах Жужанны я не увидела ни страха смерти, ни тоски, ни ужаса. Ее глаза лучились неподдельной радостью. С большим трудом втянув в легкие новую порцию воздуха (видеть все это мне было очень тягостно), Жужанна прошептала:
– Нет... Я хочу... смерти.
Эти слова ударили меня прямо в сердце. Сидеть рядом и держать ее руку – это все, что я теперь могла. Когда вернулась Дуня, тяжело дыша от бега по лестницам и коридорам, я сказала ей, что за врачом ехать не надо, и попросила найти Аркадия.
Дуня вновь убежала Жужанна закрыла глаза и, как мне показалось, уснула. Да простит меня Бог, но я не смогла устоять перед искушением заглянуть в лежащий на ночном столике дневник. Знаю, грешно вторгаться в личную жизнь другого человека, но я должна была узнать правду, узнать, какой враг мне противостоит воплощенное зло, безумие или нагромождение предрассудков.
Я осторожно отпустила руку Жужанны, взяла со столика дневник и раскрыла его на последних страницах.
Мне не подобрать слов. Не знаю, как описать отвращение и гневное изумление, которые вызвали во мне эти страницы. Впрочем, даже если бы и знала, не решилась бы пересказывать их содержание, ибо исповедь моей невестки была омерзительнее всего, что могла себе представить.
Жужанна сделала дядю-вампира своим возлюбленным. Правильнее сказать – любовником.
Первой моей мыслью было: лишенная настоящих чувственных удовольствий, Жужанна предавалась безудержным и непристойным фантазиям. Но разве фантазии способны довести человека до смерти? Если она безумна, тогда мы все – жертвы того же безумия и живем в безумном мире, где творятся немыслимые, сверхъестественные, чудовищно злые вещи, которые не только реальны, но еще и смертельно опасны.
С лихорадочной быстротой (и таким же лихорадочным ужасом) я проглотила последние страницы и вернула эту "исповедь греха" на столик. Дрожащими руками я закрыла лицо, но не могла заслонить мозг от потока мыслей.
"Мы должны немедленно бежать отсюда".
"Теперь ему ничто не мешает отправиться в Англию".
"Мы должны убить его, и как можно быстрее".
Я смотрела на забывшуюся сном, умирающую Жужанну и вспоминала Дунины слова: "Его надо убить, доамнэ, проткнуть колом и отрезать голову. Другого способа нет".
Невестка шевельнулась, с трудом подняла веки и взглянула на меня. Я опять взяла ее руку, попыталась изобразить на лице утешительное спокойствие и даже улыбнуться.
Какие же огромные у нее глаза, какие бездонные и исполненные любви. Слегка безумные, но лучезарные очи святой, сияющие, словно ночное море, на котором играют лунные блики. Они ласкали меня, тянули к себе, как в омут.
Бессознательно я почти вплотную наклонилась к умирающей. Мои щеки чувствовали ее прерывистое дыхание. Наши лица разделяло всего несколько дюймов. Меня искренне поразило, что на пороге смерти неброское лицо Жужанны стало удивительно красивым, приобрело классические черты Венеры. Передо мной была не угасающая женщина, а богиня, вырезанная из алебастра лучшим скульптором Древнего Рима. Ее рот показался мне мягче, губы полнее, их рисунок обрел ту же откровенную чувственность, какая струилась из ее бездонных глаз. Они становились все больше и больше, пока не заполнили собой весь мир.
– Мери, – прошептала она.
Возможно, она не произнесла ни слова и мне только показалось, что ее губы шевельнулись. А может, я уловила ее мысленный призыв:
– Сестра моя. Поцелуй меня перед смертью.
Я уступила просьбе и нырнула в пучину ее глаз, испытывая умиротворенное ликование, какое снисходит на тонущего, когда тот прекращает всякое сопротивление и покоряется смерти. Мои губы приблизились к ее бледным губам. Нас разделяло не более двух дюймов. Жужанна улыбнулась, предвкушая какое-то неясное наслаждение, в которое теперь затянуло и меня. Ее язык мелькнул между белых, блестящих зубов.
Дверь с шумом распахнулась. Я отпрянула от Жужанны и вновь очутилось в привычном мне мире.
– Доамнэ! – выдохнула запыхавшаяся Дуня.
Она стояла в проеме, опираясь рукой о косяк. Ее маленькая крепкая фигурка вся напряглась от непонятной мне тревоги. Я мгновенно поняла, что Дуня неспроста с таким шумом ворвалась в спальню. Жужанна не шевельнулась, однако нежность мгновенно исчезла из ее глаз. Я уловила в них голод и неприкрытую ненависть.
– Доамнэ, – не своим, металлическим голосом повторила Дуня, – мне нужно с вами поговорить. Давайте выйдем.
Я встала. Ноги не сгибались, как будто я просидела не полчаса, а целую вечность. Не сказав Жужанне ни слова, я молча последовала за горничной в коридор.
Когда мы вышли, Дуня плотно затворила дверь спальни. Отведя меня подальше, горничная заговорщицки огляделась по сторонам и торопливо зашептала:
– Доамнэ! Вам нельзя ее целовать! И другим не позволяйте. Она сейчас голодная. Может случиться, от ее поцелуя человек станет стригоем.
Я вдруг почувствовала упадок сил, привалилась к стене и сложила руки на животе. О, как бы я сейчас хотела заткнуть своему малютке уши, чтобы оградить его от этого потока безумия!
– Все правда, – тихо сказала я, говоря больше себе, чем Дуне. – Все, что касается Влада. Я прочитала дневник Жужанны.
У Дуни затряслась пухлая нижняя губа. Дрожащим, непривычно высоким голосом она сказала:
– Это я виновата, доамнэ. А теперь из-за меня она умрет.
Дуня заплакала, горько всхлипывая и сотрясаясь всем телом. Я обняла ее и стала гладить по спине, словно младенца, у которого болит животик. Дуня по-детски шмыгала носом и повторяла:
– Он... он меня усыпил... Будь я не такая слабая... Но она... не пойму, с чего у нее столько сил появилось.
– Он обманул нас обеих, – желая ее утешить, сказала я. – Она все это написала в дневнике. Она пила его кровь. Он ее заставлял, чтобы обмануть нас и привязать ее к себе. Теперь нам надо быть осторожными: все, что она видит и слышит, тут же становится известно ему.
Наконец Дуня успокоилась. Она расправила плечи и стерла со щек остатки слез. Я выпустила ее из своих объятий и ободряюще потрепала по спине.
– Можно ли теперь чем-нибудь помочь Жужанне? – спросила я.
Дуня покачала головой.
– От смерти ее уже ничто не спасет. Осталось одно – сделать так, чтобы она не стала стригоицей.
– Для этого надо убить Влада, – прошептала я. Дуня задумалась.
– Он очень старый и хитрый. Его многие пытались убить, да только никто не сумел. Нужно сделать по-другому.
– Как? – спросила я, почувствовав проблеск надежды.
Дуня отвела глаза и уткнулась взглядом в ковер. Она морщилась и кусала губы, чтобы не заплакать снова.
– Когда домнишоарэ умрет, она не сразу превратится в стригоицу. Должно пройти дня два или три. За это время нужно воткнуть ей прямо в сердце кол. Потом отрезать голову, положить в рот чеснок и голову зарыть отдельно от тела.