Страница:
Из моей груди вырвался крик. Волк (да, это был волк!) присел на задние лапы и прыгнул снова. Я отчетливо видела прижавшуюся к стеклу волчью морду с оскаленной пастью, полной острых желтоватых зубов. Я испугалась до крайности.
Отбросив край портьеры, я бросилась к двери, но та уже отворилась сама. На пороге стоял Аркадий, сжимая в руке револьвер, как будто он ждал нападения и заранее вооружился. Он оттеснил меня назад, заслонив собой. Сообразив, что опасность исходит от окна, он отдернул портьеру. В этот момент волк прыгнул снова, ударив по раме и задев стекло.
Аркадий выстрелил в темноту. Револьвер дернулся в его руке, а сам он попятился назад. Зазвенели осколки. В стекле образовалась дыра с острыми, зазубренными краями. Я была уверена, что муж убил волка, и потому ожидала услышать предсмертный вой или рычание. Однако за окном было тихо. Я была слишком напугана, чтобы подойти поближе, но удивленное, недоумевающее лицо мужа красноречиво свидетельствовало о том, что зверь исчез. Аркадий распахнул раму, высунулся из окна и, держа револьвер наготове, оглядывался по сторонам. Я тоже подошла, стараясь не поранить босые ноги об осколки, и заглянула ему через плечо.
Волк словно испарился. Зияющая дыра в стекле да следы слюны – вот и все свидетельства его нападения.
Аркадий повернулся ко мне. Вынуждена признаться, что мои перевозбужденные нервы не выдержали, и он впервые увидел меня бьющейся в истерике, словно перепуганная девчонка. Я понимала, какое это тягостное зрелище для моего мужа, и старалась остановить поток слез. Мне было стыдно, что я своими капризами добавляю ему страданий. Но справиться с судорожными рыданиями мне удалось далеко не сразу. Всхлипывая, я умоляла мужа увезти меня в Вену. Он обещал, что мы непременно уедем, но какой-то частью своего разума я прекрасно понимала: он просто хочет меня утешить. Произнося эти слова, Аркадий старался не смотреть мне в глаза.
В спальню вбежали Ион и Илона, разбуженные звуком выстрела. Аркадий быстро выпроводил их и, не зная, чем меня успокоить, заставил принять еще одну дозу лауданума. Себе он накапал чуть ли не вдвое больше, чем мне.
Но как заснешь после всего этого? Никакой обычный волк не смог бы допрыгнуть до второго этажа и пробить стекло. Я очень напугана, и не только за себя. Что ждет Жужанну? Что ждет моего ребенка?
Итак, меня предупредили.
Нет, хуже того, – меня заставили бояться. Я это поняла, когда увидела оскаленную волчью пасть и заглянула зверю в глаза. В них не было и следа бешенства.
Нет, это были дерзкие, голодные глаза изумрудно-зеленого цвета.
Он знает, что мне известно обо всех переменах, происходящих с Жужанной. Он знает, что это я настойчиво убеждаю Аркадия уехать. Своим звериным чутьем он узнал обо всем. Но и мне благодаря пробудившемуся материнскому инстинкту стало ясно: он ни за что не выпустит нас отсюда. Ни меня, ни Аркадия, ни ребенка.
17 апреля
Ставни в моей спальне остаются открытыми.
Я слишком слаба, чтобы их закрыть. У меня не было сил снова повесить этот гнусный чеснок и замести все следы нашего ночного свидания. Сил и сейчас не прибавилось, а потому я просто сижу в постели и смотрю, как в окна ударили первые лучи солнца. Даже не ударили, а влились, точно растопленное масло, и потекли по сумрачной тишине спальни, храпящей Дуне и моим ногам, скрытым одеялом.
По моим сильным, красивым ногам.
Свет утреннего солнца такой яркий, такой золотистый и такой прекрасный, что у меня к горлу подступают слезы. Это последнее утро, которое я вижу.
Употребив всю свою волю, я собрала остатки сил, чтобы сделать эту запись. Я намерена оставить рассказ о своем уходе из этой жизни.
Но кому?
Я умираю. Я знаю: скоро мои легкие перестанут дышать и сердце прекратит биться. И все же я уверена: конец, ожидающий меня, – это не настоящая смерть, а состояние, в которое я перейду, – не настоящая жизнь. Я ведь знаю все, что знает он. Я с некоторой грустью готовлюсь к расставанию со своим увечным телом, хотя и понимаю: сожалеть не о чем. Но эта грусть тонет в нарастающем благоговейном трепете, нарастающей радости. Мой саван станет коконом, из которого я затем выпорхну еще более красивой и уже по-настоящему бессмертной.
Мы с ним едины, едины во всем. Минувшей ночью я заранее знала, когда, под действием его чар, уснет Дуня. Я точно знала время его появления. Освободившись от ненужной сорочки, я стояла и ждала его у окна, подставив тело лунному свету. Я протянула руки навстречу его большим, завораживающим глазам, которые любовались моей кожей, серебрящейся в лунном сиянии. Я уже заметила на ней такие же золотистые и розовые крапинки, как у него.
Он опять появился из волшебного вихря лунного света. Я молча откинула с шеи свои густые волосы, зная, что сегодня он в последний раз вкусит моей крови. Он плотно намотал длинные тяжелые пряди себе на руку и резко запрокинул мне голову. Другой рукой он обнял меня за талию.
Его зубы вновь нашли маленькие ранки на шее. Я вздрогнула, когда он прокусил мне кожу, потом вздрогнула еще раз, ощутив, как его язык быстро задвигался, помогая крови выйти наружу. И она полилась. Тогда движения его языка стали медленными, сладострастными. Он был неистов в своем насыщении, и я даже стонала от боли.
Но я не противилась, а, наоборот, позволила себе погрузиться в глубокое, удивительное забытье. Мое сердце билось от волнения, я сознавала (мы оба сознавали) его ненасытность. Он вновь вел меня на самый край удивительной чувственной пропасти, на порог смерти... и дальше, на другой край этой бездны.
Я знала, какое наслаждение испытывает он сейчас, ибо позавчерашней ночью я сама изведала это ни с чем не сравнимое блаженство – осознание абсолютной власти над жизнью и смертью других, восторг соблазнения и, наконец, утоление звериного голода. О, эта яростная, кровавая радость охоты и выбранной жертвы убийства.
Он знал, с каким нетерпением я ожидаю приближения смерти, но видел в моей душе и легкое сожаление (правда, я стараюсь всячески его подавить), ведь мне суждено покинуть эту жизнь, так и не изведав всех ее удовольствий.
Насытившись (я знаю и это), он оторвал губы от моей шеи. Я всхлипнула, будто капризный ребенок, но тут же замолчала. Он приблизил свои ярко-красные, влажные от крови губы к моему уху и прошептал:
– Жужа...
В этом слове я услышала отзвуки бесчисленных миров. Я услышала скрытый вопрос и вздохнула, выразив свое согласие.
Он отпустил мои волосы, и они вновь окутали тело. Рука, обнимавшая меня за талию, ослабла. Я зашаталась и едва не упала, но сумела устоять на ногах. Мои силы истощились, но еще не до конца.
Зато моя кровь сделала его невероятно сильным. Рукой, на которую только что были намотаны мои волосы, он расстегнул одежду, разделявшую наши тела, и вновь обнажил свою широкую, мускулистую грудь. Я пригляделась: следы раны, соединившей нас, полностью исчезли.
Две ночи назад я думала, что он показал мне все. Нет. Сегодня мне предстояло еще многое, многое увидеть.
Я прожила затворницей и знала мир лишь по книгам. Помню, мне несколько раз попадалась странная фраза – le petit mort. В переводе с французского это означает "маленькая смерть". Я всегда удивлялась и пыталась разгадать смысл этих слов. Смеясь, я протянула руку к орудию своей казни: белому, холодному на ощупь, твердому и гладкому, будто отполированный мрамор. Вздрогнув от моего невесомого прикосновения, он тоже засмеялся, ибо общим внутренним взором мы увидели картину, которую мои мысли пробудили в его древней памяти.
Мы перенеслись на четыре века назад... Целый лес кольев, и на каждом – жертва, заслужившая эту страшную казнь. Там были своевольные, неверные жены, которых он своей властью воеводы приговорил к казни. Как истошно они кричали! Как упирались, когда их волокли по скользкой от весенней влаги земле мимо замка, а мой повелитель смотрел, улыбаясь в предвкушении зрелища. Чтобы справиться с одной женщиной, требовалось пятеро крепких, сильных мужчин. Двое обхватывали ее извивающееся туловище и держали руки, еще двое повисали на ногах, чтобы развести их в стороны. Если бы не конвульсии жертвы, она была бы даже прекрасна в этой позе звезды.
Затем наступал черед пятого. Взяв сосновый кол (его длина была не менее десяти футов, толщиной же он не уступал объему головы новорожденного; кол щедро смазывали, чтобы он легче вошел в тело, однако самый конец оставляли тупым, иначе смерть жертвы наступила бы незаслуженно быстро), мужчина засовывал его прямо в лоно прелюбодейки.
Для моего повелителя нет более ненавистного преступления, нежели предательство. Зато безгранична его щедрость к тем, кто ему верен.
Мои уши наполняли оглушительные крики наказанных за вероломство. Эти вопли становились еще громче, когда кол поднимали и укрепляли в земле. Для совершения "соснового правосудия" палач не требовался – его роль исполняло само тело казненной, которое медленно сползало по колу вниз. Мужчин, посмевших предать воеводу, карали схожим образом, засовывая им кол в задний проход. Случалось, смерть не хотела забирать преступников по нескольку дней, и столько же времени длилась их агония в назидание прочим. Но всему наступает конец, и кому-то кол пропарывал живот, у кого-то торчал из горла. Больше всего моему повелителю нравилось, когда кол вылезал изо рта, успевшего выкрикнуть последние проклятия.
Видения воспламенили его, и возбуждение дяди сразу же передалось мне. В тот момент я страстно желала быть пронзенной, я желала, чтобы его "кол" вошел в мое лоно.
Его рука оставалась на моей обнаженной спине, но прикосновение было нежным. Я прижалась к нему, горя от нетерпения, обвила его руками и просила, умоляла взять меня сейчас, сейчас, сейчас.
Он не шевельнулся. Его губы, темные от моей крови, чуть изогнулись, тяжелые веки прикрыли прекрасные, сияющие неземным светом глаза. Он показался мне столь же молодым и обаятельным, как Каша... нет, даже моложе... исполненным невинной красоты. Архангелом, светоносцем, каким был тот перед своим падением[27]. Он покачал головой, и я поняла.
Нет, он не сделает этого. Соблазнительницей с самого начала была я. Это я позвала его. Только по моему настоянию он нарушил договор; он уступил моему желанию. Если ему придется переступить через догмы морали, существующие в мире смертных, и подарить мне плотскую любовь, толкнуть его на подобный шаг должна опять-таки я. Я сама должна овладеть им.
Он оставался неподвижным, словно мраморная статуя. Я обвила руками его мускулистую шею и, подобно одной из казненных им прелюбодеек, приподнялась всем телом (оказалось, что слишком высоко), потом медленно опустилась и наконец нашла удобное положение.
Я обхватила его ногами и быстрым, точным движением проткнула себя его "колом". Потом еще и еще. "Кол" остался во мне.
Он крепко сжимал мои бедра, так что его острые ногти впивались мне в кожу. Его "кол", бившийся внутри меня, отдал мне все, что мог. С неистовством, испугавшим и восхитившим меня, он вновь приник к моей шее, и острые зубы превратили маленькие ранки в зияющие раны. Теплый поток крови переполнил его голодный рот и потек дальше, по моей груди, животу – к месту нашего слияния.
Я извивалась в его руках, а он пил, пока моя кожа не сделалась липкой от крови, которая выплескивалась из слишком большой раны, и я не начала дрожать от слабости и наслаждения. У меня закружилась голова, и я вновь почувствовала необычайно медленное, завораживающее приближение смерти. Мои руки повисли как плети, ибо даже сил обнимать его у меня больше не было. Он держал меня сам: одной рукой за бедра, другой между лопаток.
Наконец он оторвался от моей шеи и вышел из лона, после чего опустил меня на пол возле окна. Я смотрела на небо, на серп ущербной луны. Она была необычайно яркой и слепила мне глаза, но я продолжала следить за восхитительной игрой вспыхивающих и переливающихся красок, которую можно было обнаружить везде: в перламутровом блеске луны, в мерцании звезд, в едва заметном покачивании далеких сосен (я их теперь различала с предельной четкостью, а прежде даже в солнечный день не увидела бы отдельных деревьев, только сплошную стену леса). Я видела крохотные голубоватые и розовые вспышки на своем одеяле, изумрудную зелень в глазах Влада, когда он встал на колени, чтобы слизать с моего тела застывающие капли крови. Отныне я видела в темноте гораздо лучше любого ночного хищника.
Я слышала каждый звук в лесу, слышала, как в спальне напротив храпит Аркадий и как ворочается Мери, которой не спалось. Биение собственного сердца казалось мне громовыми раскатами, и в то же время его звуки были мне приятны. Поблизости тяжело дышала во сне Дуня; я улавливала запах ее тела и запах живой крови. И конечно же, я вдыхала запах собственной крови. Она была значительно прохладнее – еще один признак скорой смерти и... преображения.
А потом дядя...
Нет, не дядя... Мой муж, вернув моему телу первозданную чистоту, поднял голову и слизал остатки крови со своих губ. Пристально глядя мне в глаза, он произнес:
– Еще не все.
Я поняла и торопливо протянула руки, привлекая его голову к своей шее.
Удивительно, но глубокие раны почти исчезли. Я не ощущала ни боли, ни нежности прикосновения, просто чувствовала, как его язык скользит по гладкой коже. Я чувствовала его губы. Он улыбался. Я тоже слабо улыбнулась: преображение почти свершилось.
Он замер, потом скользнул губами вниз, к моей груди. Он осторожно зажал зубами сосок, стараясь не повредить нежную кожу.
Я была уже слаба, очень слаба, но, когда разгадала его намерение, меня вновь охватило возбуждение. Переплетя пальцы у него на затылке, я крепко прижала Влада к себе.
Он вновь прокусил кожу... теперь уже в последний раз. Я застонала, чувствуя его острые зубы совсем рядом с сердцем Он сосал кровь из моей груди, как младенец – молоко. Каждое движение его губ и языка отзывалось сладостной волной наслаждения в моем лоне. Я слегка покачивала его голову и чувствовала себя мадонной, вскармливающей своей кровью младенца-спасителя. Моего древнего и мудрого прародителя. Он пил, пока у меня окончательно не ослабели руки и я не погрузилась в забытье, где не осталось никаких мыслей, ничего, кроме молчаливого экстаза.
Не знаю, сколько времени я провела в этом состоянии. Кажется, я слышала какой-то странный звук, похожий на взрыв, но он показался мне легкой серебристой рябью на бархатной поверхности сладостной тьмы, окутавшей меня.
Перед самым рассветом я очнулась. Он исчез, успев надеть на меня сорочку и уложить в постель. Я почувствовала настоятельную необходимость сделать эту, последнюю запись в своем дневнике и достала спрятанную под подушкой тетрадку, пододвинула поближе столик с пером и чернильницей.
Иногда меня охватывает страх: я вспоминаю, что моя смерть совсем близка. Тогда я закрываю глаза и вбираю в себя его постоянное присутствие, его бесконечную мудрость и успокаиваюсь. Я знаю, кем мне суждено вскоре стать, и это знание утешает меня. Я сойду в могилу победительницей, уверенной в своем воскресении.
Я обращаюсь к тем, кому доведется читать эти записи, и прошу: не плачьте обо мне и не осуждайте меня. Жизнь, в которую я ухожу, несравненно прекраснее той, что у меня была.
17 апреля
Почти десять часов утра. Мери уже встала и сошла вниз. Я пишу эти строки, сидя в постели. Спальню наполняет яркий солнечный свет, льющийся из открытого окна
Когда портьеры задернуты, в нашей спальне довольно сумрачно. Поэтому я откинул их и удобно устроился, подложив себе под спину подушку. Мирную картину несколько портит дыра, пробитая в оконном стекле. Ужасы минувшей ночи (и не только они, а также шокирующие открытия, сделанные мною вчера) кажутся мне чем-то далеким, но лишь потому, что мое сознание затуманено изрядной дозой лауданума.
Подумать только: тонкое оконное стекло – это все, что отделяло мою жену и ребенка от смерти!
Мери была вне себя от страха. Признаться, я тоже, хотя и пытался скрыть это от жены. Я ведь даже не описал, как все происходило. Я читал, сидя в нашей гостиной, имеющей со спальней общую дверь. Мери проснулась и никак не могла уснуть снова Она встала, подошла к окну и отдернула краешек портьеры, чтобы полюбоваться лунным светом. В этот момент огромный волк сумел допрыгнуть до второго этажа. Если бы он пробил стекло и оказался в спальне...
Нет, я даже не могу писать об этом. Чтобы с моей Мери, с нашим ребенком что-то стряслось, пусть даже пустяк… Я не допускаю даже мысли об этом После случившегося Мери горько рыдала и вновь умоляла меня увезти ее отсюда. Ее слезы разрывали мне сердце, и, желая успокоить жену, я пообещал ей, что мы уедем.
Только вот как мне исполнить это обещание? И все равно я должен найти выход. Мери – не из плаксивых женщин, а минувшей ночью у нее случилась самая настоящая истерика. К тому же мне приходилось слышать немало рассказов о волках, но я не припомню, чтобы хоть в одном из них шла речь о дерзком хищнике, осмелившемся атаковать человеческое жилище. Когда ко мне возвращается способность хладнокровно и рационально рассуждать, я готов объявить произошедшее единичным случаем, странным курьезом, который вряд ли повторится в течение ближайшей сотни лет.
Однако Мери, обливаясь слезами, исступленно повторяла, что это знак. По ее мнению, волк легко мог пробить стекло и перегрызть ей горло. Он этого не сделал, поскольку должен был лишь напугать и предупредить мою жену. Если верить Мери, предупреждение исходило от сил Зла.
Слушая ее, я невольно вспомнил волчьи лапы у себя на плечах и горячее дыхание возле самого горла. Мне волки представляются неким символом, напоминанием о подстерегающем меня безумии, которое в любой момент может захлестнуть мое сознание.
Если бы я верил в Бога, я вознес бы Ему молитву, предлагая взять мою жизнь, но пощадить жену и ребенка. Теперь мне понятно, почему у крестьян столь велика потребность во "всемогущем отце", а точнее – в "небесном сторожевом псе". Страшно сознавать, что, кроме меня самого, нас некому защитить. Хорош защитник: слабый, ненадежный, стоящий на грани сумасшествия!.. Ранним утром (солнце еще только всходило) я ненадолго проснулся и увидел... насаженную на кол голову Джеффриса. Она смотрела на меня, улыбаясь той же зловещей улыбкой, какую я видел на лице Стефана, когда он неожиданно появился в дядином кресле.
Мне думается, что и я, и дядя с Жужанной, и вообще все в роду Цепешей страдают безумием. После вчерашних событий я в этом уверен.
Пятнадцатого числа, поздно вечером, я собрался с духом и все-таки бросил письмо В. в огонь. Утром я встал очень рано, запряг лошадей и поехал в Бистриц, полный волнений и надежд. К двум часам пополудни я туда добрался. Возбуждение мое поутихло, а надежды, наоборот, усилились. Я испытал немалое облегчение, передав хозяину гостиницы письмо для четы новобрачных, мое письмо, в котором говорилось о том, что дядя не готов сейчас к приему гостей.
Хозяин гостиницы – наш дальний родственник. Невзирая на круглое лицо и грузную фигуру, его характерный, с горбинкой, нос свидетельствует о принадлежности к роду Цепешей. Человек этот сразу же меня узнал, поскольку менее двух недель назад мы с Мери останавливались у него. Он тепло поздоровался со мной, хотя и удивился, почему я, а не Ласло приехал в Бистриц. Я отделался туманным ответом насчет дел в городе и передал ему письмо. Он почему-то поблагодарил меня и сказал, что через пару часов эти люди должны приехать, и он сразу же его передаст. Наверняка он думал, будто там подробно расписано, как добраться до замка и где их встретит Ласло. Хозяин продолжал говорить о замечательной погоде, благоприятствующей путешествиям. Я сдержанно улыбался.
Я хотел побыстрее распрощаться и уйти, однако хозяин уговорил меня перекусить у него. Покинув гостиницу, я пошел на почту и отправил письмо лондонскому стряпчему. Пока все шло сообразно моим расчетам. Я искренне радовался, что сумел защитить новобрачных от грозящего им зла. Оставалось выполнить еще одно, последнее дело.
Я переступил порог жандармского управления[28], поднялся на второй этаж и остановился перед столом, за которым сидел какой-то младший офицер. Меня вдруг охватило сомнение – ведь я собирался обвинить Ласло в чудовищных преступлениях, не имея, по сути, никаких серьезных улик. О чем я расскажу властям? О том, что кучер украл несколько вещей, принадлежавших убитому и обезглавленному Джеффрису? О том, что он солгал мне насчет курицы? Вот и все факты. А как я докажу дядину непричастность к преступлению? Как докажу, что сам не являюсь убийцей и вообще нахожусь в здравом уме? И еще: как я узнал о местонахождении кладбища черепов?
Мне стало неловко. Дожидаясь, пока жандарм закончит писать, я принялся разглядывать висевшие на стене портреты тех, кого разыскивала жандармерия, нарисованные по словесным описаниям. Один из них был вор, сбежавший из-под стражи, другой – матерый преступник, а третий – умалишенный. Я всматривался в хмурые, злобные лица этих людей, в изгиб их губ, в выражение глаз, пытаясь найти какое-либо сходство с лицом Ласло.
– Чем могу служить? – спросил меня молодой жандарм, подняв голову от бумаг.
Он был светловолосым. Его небесно-голубые глаза смотрели на меня сквозь круглые стекла очков. Говорил он со мной холодным, снисходительным тоном, хотя по моему облику, одежде и манере держаться прекрасно понимал, что перед ним – человек знатного происхождения, богатый и образованный. Скорее всего, сам он родился в довольно бедной семье и не получил ни должного воспитания, ни образования. У таких людей нередко бывает врожденное чувство неприязни к тем, кто богаче и выше их по положению. Но в данном случае он явно считал себя хозяином положения. Он был саксонцем, завоевателем, а я – "местной знатью" порабощенной страны. Единственное преимущество, и жандарм не собирался скрывать его от меня. В его тоне я уловил и безграничную скуку, ennui[29]человека, который успел повидать так много, что уже ничему не удивляется.
Едва я успел повернуться к нему, как двое рядовых жандармов привели (правильнее сказать, притащили) мертвецки пьяную босую цыганку. Они крепко держали ее за предплечья, иначе она повалилась бы на пол. Я покраснел и отвел глаза: под варварски разорванной кофтой у цыганки не было ничего, кроме нескольких нитей дешевых бус. Головной платок сбился, и по плечам женщины разметались темные всклокоченные волосы. Лицо цыганки было перемазано грязью и расцарапано в кровь. Похоже, до встречи с жандармами она успела побывать в какой-то канаве. Цыганка громко ругалась и все время пыталась вырваться из крепких рук служителей закона. Мне показалось, что она норовит их укусить.
Жандармы только посмеивались, ловко уворачиваясь от ее выпадов. Конечно же, они ничуть не боялись пьяной, полубезумной женщины. Один из них, обратившись к офицеру, сказал:
– Эта красотка утверждает, что одержима духом волка. Но судя по тому, как от нее разит, она одержима духом дешевой сливовицы.
Все трое громко засмеялись. Цыганка упиралась, не желая идти дальше. Потом она ткнула грязным пальцем в мою сторону и прорычала:
– Спросите у него! Он не будет смеяться. Он-то все понимает, потому что сам такой же. Он – один из нас!
Я застыл на месте.
Продолжая смеяться, жандармы поволокли пьяную дальше. Молодой саксонец снисходительно улыбнулся, указал мне на грязную деревянную скамейку по другую сторону стола и самым вежливым тоном, на какой только был способен, произнес:
– Прошу садиться. Думнявоасгрэ?..[30]
– Цепеш, – представился я и с подозрением оглядел скамейку.
Мне показалось, что на ней остался чей-то плевок. Я все же рискнул сесть и вскоре почувствовал, что моя догадка соответствовала истине: сиденье было мокроватым.
– И о чем же вы хотите сообщить, домнуле Цепеш?
Мою фамилию он произнес на свой манер: Дзепеж.
"Об убийствах, – чуть не вырвалось у меня. – Но я не могу назвать точное количество жертв. Их слишком много, чтобы я мог сосчитать". И вместо этого я сказал:
– Я хочу поговорить с вашим начальником.
Его казенная улыбка стала шире, а взгляд – жестче.
– Уважаемый господин... Дзепеж, я уверен, что мой начальник был бы рад побеседовать с вами, однако сейчас он занят неотложными делами. Я готов вас выслушать и помочь в...
– Если возможно, я все-таки хотел бы повидать вашего начальника.
– Смею вас заверить, это невозможно.
– Понимаю. – Я встал, оправил одежду и протянул жандарму руку. – В таком случае, прощайте.
Несколько удивившись моей резкости, он встал и протянул свою руку. Золотая крона перекочевала к нему. Виртуозным движением (такое проворство увидишь, пожалуй, лишь у цирковых фокусников) жандарм опустил монету к себе в карман.
Я повернулся и сделал вид, что ухожу.
– Постойте, господин... Дзепеж, – окликнул меня жандарм.
Я остановился.
– Может случиться, что начальник уже закончил с делами и освободился. Если хотите, я загляну к нему и узнаю.
Отбросив край портьеры, я бросилась к двери, но та уже отворилась сама. На пороге стоял Аркадий, сжимая в руке револьвер, как будто он ждал нападения и заранее вооружился. Он оттеснил меня назад, заслонив собой. Сообразив, что опасность исходит от окна, он отдернул портьеру. В этот момент волк прыгнул снова, ударив по раме и задев стекло.
Аркадий выстрелил в темноту. Револьвер дернулся в его руке, а сам он попятился назад. Зазвенели осколки. В стекле образовалась дыра с острыми, зазубренными краями. Я была уверена, что муж убил волка, и потому ожидала услышать предсмертный вой или рычание. Однако за окном было тихо. Я была слишком напугана, чтобы подойти поближе, но удивленное, недоумевающее лицо мужа красноречиво свидетельствовало о том, что зверь исчез. Аркадий распахнул раму, высунулся из окна и, держа револьвер наготове, оглядывался по сторонам. Я тоже подошла, стараясь не поранить босые ноги об осколки, и заглянула ему через плечо.
Волк словно испарился. Зияющая дыра в стекле да следы слюны – вот и все свидетельства его нападения.
Аркадий повернулся ко мне. Вынуждена признаться, что мои перевозбужденные нервы не выдержали, и он впервые увидел меня бьющейся в истерике, словно перепуганная девчонка. Я понимала, какое это тягостное зрелище для моего мужа, и старалась остановить поток слез. Мне было стыдно, что я своими капризами добавляю ему страданий. Но справиться с судорожными рыданиями мне удалось далеко не сразу. Всхлипывая, я умоляла мужа увезти меня в Вену. Он обещал, что мы непременно уедем, но какой-то частью своего разума я прекрасно понимала: он просто хочет меня утешить. Произнося эти слова, Аркадий старался не смотреть мне в глаза.
В спальню вбежали Ион и Илона, разбуженные звуком выстрела. Аркадий быстро выпроводил их и, не зная, чем меня успокоить, заставил принять еще одну дозу лауданума. Себе он накапал чуть ли не вдвое больше, чем мне.
Но как заснешь после всего этого? Никакой обычный волк не смог бы допрыгнуть до второго этажа и пробить стекло. Я очень напугана, и не только за себя. Что ждет Жужанну? Что ждет моего ребенка?
Итак, меня предупредили.
Нет, хуже того, – меня заставили бояться. Я это поняла, когда увидела оскаленную волчью пасть и заглянула зверю в глаза. В них не было и следа бешенства.
Нет, это были дерзкие, голодные глаза изумрудно-зеленого цвета.
Он знает, что мне известно обо всех переменах, происходящих с Жужанной. Он знает, что это я настойчиво убеждаю Аркадия уехать. Своим звериным чутьем он узнал обо всем. Но и мне благодаря пробудившемуся материнскому инстинкту стало ясно: он ни за что не выпустит нас отсюда. Ни меня, ни Аркадия, ни ребенка.
* * *
ДНЕВНИК ЖУЖАННЫ ЦЕПЕШ17 апреля
Ставни в моей спальне остаются открытыми.
Я слишком слаба, чтобы их закрыть. У меня не было сил снова повесить этот гнусный чеснок и замести все следы нашего ночного свидания. Сил и сейчас не прибавилось, а потому я просто сижу в постели и смотрю, как в окна ударили первые лучи солнца. Даже не ударили, а влились, точно растопленное масло, и потекли по сумрачной тишине спальни, храпящей Дуне и моим ногам, скрытым одеялом.
По моим сильным, красивым ногам.
Свет утреннего солнца такой яркий, такой золотистый и такой прекрасный, что у меня к горлу подступают слезы. Это последнее утро, которое я вижу.
Употребив всю свою волю, я собрала остатки сил, чтобы сделать эту запись. Я намерена оставить рассказ о своем уходе из этой жизни.
Но кому?
Я умираю. Я знаю: скоро мои легкие перестанут дышать и сердце прекратит биться. И все же я уверена: конец, ожидающий меня, – это не настоящая смерть, а состояние, в которое я перейду, – не настоящая жизнь. Я ведь знаю все, что знает он. Я с некоторой грустью готовлюсь к расставанию со своим увечным телом, хотя и понимаю: сожалеть не о чем. Но эта грусть тонет в нарастающем благоговейном трепете, нарастающей радости. Мой саван станет коконом, из которого я затем выпорхну еще более красивой и уже по-настоящему бессмертной.
Мы с ним едины, едины во всем. Минувшей ночью я заранее знала, когда, под действием его чар, уснет Дуня. Я точно знала время его появления. Освободившись от ненужной сорочки, я стояла и ждала его у окна, подставив тело лунному свету. Я протянула руки навстречу его большим, завораживающим глазам, которые любовались моей кожей, серебрящейся в лунном сиянии. Я уже заметила на ней такие же золотистые и розовые крапинки, как у него.
Он опять появился из волшебного вихря лунного света. Я молча откинула с шеи свои густые волосы, зная, что сегодня он в последний раз вкусит моей крови. Он плотно намотал длинные тяжелые пряди себе на руку и резко запрокинул мне голову. Другой рукой он обнял меня за талию.
Его зубы вновь нашли маленькие ранки на шее. Я вздрогнула, когда он прокусил мне кожу, потом вздрогнула еще раз, ощутив, как его язык быстро задвигался, помогая крови выйти наружу. И она полилась. Тогда движения его языка стали медленными, сладострастными. Он был неистов в своем насыщении, и я даже стонала от боли.
Но я не противилась, а, наоборот, позволила себе погрузиться в глубокое, удивительное забытье. Мое сердце билось от волнения, я сознавала (мы оба сознавали) его ненасытность. Он вновь вел меня на самый край удивительной чувственной пропасти, на порог смерти... и дальше, на другой край этой бездны.
Я знала, какое наслаждение испытывает он сейчас, ибо позавчерашней ночью я сама изведала это ни с чем не сравнимое блаженство – осознание абсолютной власти над жизнью и смертью других, восторг соблазнения и, наконец, утоление звериного голода. О, эта яростная, кровавая радость охоты и выбранной жертвы убийства.
Он знал, с каким нетерпением я ожидаю приближения смерти, но видел в моей душе и легкое сожаление (правда, я стараюсь всячески его подавить), ведь мне суждено покинуть эту жизнь, так и не изведав всех ее удовольствий.
Насытившись (я знаю и это), он оторвал губы от моей шеи. Я всхлипнула, будто капризный ребенок, но тут же замолчала. Он приблизил свои ярко-красные, влажные от крови губы к моему уху и прошептал:
– Жужа...
В этом слове я услышала отзвуки бесчисленных миров. Я услышала скрытый вопрос и вздохнула, выразив свое согласие.
Он отпустил мои волосы, и они вновь окутали тело. Рука, обнимавшая меня за талию, ослабла. Я зашаталась и едва не упала, но сумела устоять на ногах. Мои силы истощились, но еще не до конца.
Зато моя кровь сделала его невероятно сильным. Рукой, на которую только что были намотаны мои волосы, он расстегнул одежду, разделявшую наши тела, и вновь обнажил свою широкую, мускулистую грудь. Я пригляделась: следы раны, соединившей нас, полностью исчезли.
Две ночи назад я думала, что он показал мне все. Нет. Сегодня мне предстояло еще многое, многое увидеть.
Я прожила затворницей и знала мир лишь по книгам. Помню, мне несколько раз попадалась странная фраза – le petit mort. В переводе с французского это означает "маленькая смерть". Я всегда удивлялась и пыталась разгадать смысл этих слов. Смеясь, я протянула руку к орудию своей казни: белому, холодному на ощупь, твердому и гладкому, будто отполированный мрамор. Вздрогнув от моего невесомого прикосновения, он тоже засмеялся, ибо общим внутренним взором мы увидели картину, которую мои мысли пробудили в его древней памяти.
Мы перенеслись на четыре века назад... Целый лес кольев, и на каждом – жертва, заслужившая эту страшную казнь. Там были своевольные, неверные жены, которых он своей властью воеводы приговорил к казни. Как истошно они кричали! Как упирались, когда их волокли по скользкой от весенней влаги земле мимо замка, а мой повелитель смотрел, улыбаясь в предвкушении зрелища. Чтобы справиться с одной женщиной, требовалось пятеро крепких, сильных мужчин. Двое обхватывали ее извивающееся туловище и держали руки, еще двое повисали на ногах, чтобы развести их в стороны. Если бы не конвульсии жертвы, она была бы даже прекрасна в этой позе звезды.
Затем наступал черед пятого. Взяв сосновый кол (его длина была не менее десяти футов, толщиной же он не уступал объему головы новорожденного; кол щедро смазывали, чтобы он легче вошел в тело, однако самый конец оставляли тупым, иначе смерть жертвы наступила бы незаслуженно быстро), мужчина засовывал его прямо в лоно прелюбодейки.
Для моего повелителя нет более ненавистного преступления, нежели предательство. Зато безгранична его щедрость к тем, кто ему верен.
Мои уши наполняли оглушительные крики наказанных за вероломство. Эти вопли становились еще громче, когда кол поднимали и укрепляли в земле. Для совершения "соснового правосудия" палач не требовался – его роль исполняло само тело казненной, которое медленно сползало по колу вниз. Мужчин, посмевших предать воеводу, карали схожим образом, засовывая им кол в задний проход. Случалось, смерть не хотела забирать преступников по нескольку дней, и столько же времени длилась их агония в назидание прочим. Но всему наступает конец, и кому-то кол пропарывал живот, у кого-то торчал из горла. Больше всего моему повелителю нравилось, когда кол вылезал изо рта, успевшего выкрикнуть последние проклятия.
Видения воспламенили его, и возбуждение дяди сразу же передалось мне. В тот момент я страстно желала быть пронзенной, я желала, чтобы его "кол" вошел в мое лоно.
Его рука оставалась на моей обнаженной спине, но прикосновение было нежным. Я прижалась к нему, горя от нетерпения, обвила его руками и просила, умоляла взять меня сейчас, сейчас, сейчас.
Он не шевельнулся. Его губы, темные от моей крови, чуть изогнулись, тяжелые веки прикрыли прекрасные, сияющие неземным светом глаза. Он показался мне столь же молодым и обаятельным, как Каша... нет, даже моложе... исполненным невинной красоты. Архангелом, светоносцем, каким был тот перед своим падением[27]. Он покачал головой, и я поняла.
Нет, он не сделает этого. Соблазнительницей с самого начала была я. Это я позвала его. Только по моему настоянию он нарушил договор; он уступил моему желанию. Если ему придется переступить через догмы морали, существующие в мире смертных, и подарить мне плотскую любовь, толкнуть его на подобный шаг должна опять-таки я. Я сама должна овладеть им.
Он оставался неподвижным, словно мраморная статуя. Я обвила руками его мускулистую шею и, подобно одной из казненных им прелюбодеек, приподнялась всем телом (оказалось, что слишком высоко), потом медленно опустилась и наконец нашла удобное положение.
Я обхватила его ногами и быстрым, точным движением проткнула себя его "колом". Потом еще и еще. "Кол" остался во мне.
Он крепко сжимал мои бедра, так что его острые ногти впивались мне в кожу. Его "кол", бившийся внутри меня, отдал мне все, что мог. С неистовством, испугавшим и восхитившим меня, он вновь приник к моей шее, и острые зубы превратили маленькие ранки в зияющие раны. Теплый поток крови переполнил его голодный рот и потек дальше, по моей груди, животу – к месту нашего слияния.
Я извивалась в его руках, а он пил, пока моя кожа не сделалась липкой от крови, которая выплескивалась из слишком большой раны, и я не начала дрожать от слабости и наслаждения. У меня закружилась голова, и я вновь почувствовала необычайно медленное, завораживающее приближение смерти. Мои руки повисли как плети, ибо даже сил обнимать его у меня больше не было. Он держал меня сам: одной рукой за бедра, другой между лопаток.
Наконец он оторвался от моей шеи и вышел из лона, после чего опустил меня на пол возле окна. Я смотрела на небо, на серп ущербной луны. Она была необычайно яркой и слепила мне глаза, но я продолжала следить за восхитительной игрой вспыхивающих и переливающихся красок, которую можно было обнаружить везде: в перламутровом блеске луны, в мерцании звезд, в едва заметном покачивании далеких сосен (я их теперь различала с предельной четкостью, а прежде даже в солнечный день не увидела бы отдельных деревьев, только сплошную стену леса). Я видела крохотные голубоватые и розовые вспышки на своем одеяле, изумрудную зелень в глазах Влада, когда он встал на колени, чтобы слизать с моего тела застывающие капли крови. Отныне я видела в темноте гораздо лучше любого ночного хищника.
Я слышала каждый звук в лесу, слышала, как в спальне напротив храпит Аркадий и как ворочается Мери, которой не спалось. Биение собственного сердца казалось мне громовыми раскатами, и в то же время его звуки были мне приятны. Поблизости тяжело дышала во сне Дуня; я улавливала запах ее тела и запах живой крови. И конечно же, я вдыхала запах собственной крови. Она была значительно прохладнее – еще один признак скорой смерти и... преображения.
А потом дядя...
Нет, не дядя... Мой муж, вернув моему телу первозданную чистоту, поднял голову и слизал остатки крови со своих губ. Пристально глядя мне в глаза, он произнес:
– Еще не все.
Я поняла и торопливо протянула руки, привлекая его голову к своей шее.
Удивительно, но глубокие раны почти исчезли. Я не ощущала ни боли, ни нежности прикосновения, просто чувствовала, как его язык скользит по гладкой коже. Я чувствовала его губы. Он улыбался. Я тоже слабо улыбнулась: преображение почти свершилось.
Он замер, потом скользнул губами вниз, к моей груди. Он осторожно зажал зубами сосок, стараясь не повредить нежную кожу.
Я была уже слаба, очень слаба, но, когда разгадала его намерение, меня вновь охватило возбуждение. Переплетя пальцы у него на затылке, я крепко прижала Влада к себе.
Он вновь прокусил кожу... теперь уже в последний раз. Я застонала, чувствуя его острые зубы совсем рядом с сердцем Он сосал кровь из моей груди, как младенец – молоко. Каждое движение его губ и языка отзывалось сладостной волной наслаждения в моем лоне. Я слегка покачивала его голову и чувствовала себя мадонной, вскармливающей своей кровью младенца-спасителя. Моего древнего и мудрого прародителя. Он пил, пока у меня окончательно не ослабели руки и я не погрузилась в забытье, где не осталось никаких мыслей, ничего, кроме молчаливого экстаза.
Не знаю, сколько времени я провела в этом состоянии. Кажется, я слышала какой-то странный звук, похожий на взрыв, но он показался мне легкой серебристой рябью на бархатной поверхности сладостной тьмы, окутавшей меня.
Перед самым рассветом я очнулась. Он исчез, успев надеть на меня сорочку и уложить в постель. Я почувствовала настоятельную необходимость сделать эту, последнюю запись в своем дневнике и достала спрятанную под подушкой тетрадку, пододвинула поближе столик с пером и чернильницей.
Иногда меня охватывает страх: я вспоминаю, что моя смерть совсем близка. Тогда я закрываю глаза и вбираю в себя его постоянное присутствие, его бесконечную мудрость и успокаиваюсь. Я знаю, кем мне суждено вскоре стать, и это знание утешает меня. Я сойду в могилу победительницей, уверенной в своем воскресении.
Я обращаюсь к тем, кому доведется читать эти записи, и прошу: не плачьте обо мне и не осуждайте меня. Жизнь, в которую я ухожу, несравненно прекраснее той, что у меня была.
* * *
ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША17 апреля
Почти десять часов утра. Мери уже встала и сошла вниз. Я пишу эти строки, сидя в постели. Спальню наполняет яркий солнечный свет, льющийся из открытого окна
Когда портьеры задернуты, в нашей спальне довольно сумрачно. Поэтому я откинул их и удобно устроился, подложив себе под спину подушку. Мирную картину несколько портит дыра, пробитая в оконном стекле. Ужасы минувшей ночи (и не только они, а также шокирующие открытия, сделанные мною вчера) кажутся мне чем-то далеким, но лишь потому, что мое сознание затуманено изрядной дозой лауданума.
Подумать только: тонкое оконное стекло – это все, что отделяло мою жену и ребенка от смерти!
Мери была вне себя от страха. Признаться, я тоже, хотя и пытался скрыть это от жены. Я ведь даже не описал, как все происходило. Я читал, сидя в нашей гостиной, имеющей со спальней общую дверь. Мери проснулась и никак не могла уснуть снова Она встала, подошла к окну и отдернула краешек портьеры, чтобы полюбоваться лунным светом. В этот момент огромный волк сумел допрыгнуть до второго этажа. Если бы он пробил стекло и оказался в спальне...
Нет, я даже не могу писать об этом. Чтобы с моей Мери, с нашим ребенком что-то стряслось, пусть даже пустяк… Я не допускаю даже мысли об этом После случившегося Мери горько рыдала и вновь умоляла меня увезти ее отсюда. Ее слезы разрывали мне сердце, и, желая успокоить жену, я пообещал ей, что мы уедем.
Только вот как мне исполнить это обещание? И все равно я должен найти выход. Мери – не из плаксивых женщин, а минувшей ночью у нее случилась самая настоящая истерика. К тому же мне приходилось слышать немало рассказов о волках, но я не припомню, чтобы хоть в одном из них шла речь о дерзком хищнике, осмелившемся атаковать человеческое жилище. Когда ко мне возвращается способность хладнокровно и рационально рассуждать, я готов объявить произошедшее единичным случаем, странным курьезом, который вряд ли повторится в течение ближайшей сотни лет.
Однако Мери, обливаясь слезами, исступленно повторяла, что это знак. По ее мнению, волк легко мог пробить стекло и перегрызть ей горло. Он этого не сделал, поскольку должен был лишь напугать и предупредить мою жену. Если верить Мери, предупреждение исходило от сил Зла.
Слушая ее, я невольно вспомнил волчьи лапы у себя на плечах и горячее дыхание возле самого горла. Мне волки представляются неким символом, напоминанием о подстерегающем меня безумии, которое в любой момент может захлестнуть мое сознание.
Если бы я верил в Бога, я вознес бы Ему молитву, предлагая взять мою жизнь, но пощадить жену и ребенка. Теперь мне понятно, почему у крестьян столь велика потребность во "всемогущем отце", а точнее – в "небесном сторожевом псе". Страшно сознавать, что, кроме меня самого, нас некому защитить. Хорош защитник: слабый, ненадежный, стоящий на грани сумасшествия!.. Ранним утром (солнце еще только всходило) я ненадолго проснулся и увидел... насаженную на кол голову Джеффриса. Она смотрела на меня, улыбаясь той же зловещей улыбкой, какую я видел на лице Стефана, когда он неожиданно появился в дядином кресле.
Мне думается, что и я, и дядя с Жужанной, и вообще все в роду Цепешей страдают безумием. После вчерашних событий я в этом уверен.
Пятнадцатого числа, поздно вечером, я собрался с духом и все-таки бросил письмо В. в огонь. Утром я встал очень рано, запряг лошадей и поехал в Бистриц, полный волнений и надежд. К двум часам пополудни я туда добрался. Возбуждение мое поутихло, а надежды, наоборот, усилились. Я испытал немалое облегчение, передав хозяину гостиницы письмо для четы новобрачных, мое письмо, в котором говорилось о том, что дядя не готов сейчас к приему гостей.
Хозяин гостиницы – наш дальний родственник. Невзирая на круглое лицо и грузную фигуру, его характерный, с горбинкой, нос свидетельствует о принадлежности к роду Цепешей. Человек этот сразу же меня узнал, поскольку менее двух недель назад мы с Мери останавливались у него. Он тепло поздоровался со мной, хотя и удивился, почему я, а не Ласло приехал в Бистриц. Я отделался туманным ответом насчет дел в городе и передал ему письмо. Он почему-то поблагодарил меня и сказал, что через пару часов эти люди должны приехать, и он сразу же его передаст. Наверняка он думал, будто там подробно расписано, как добраться до замка и где их встретит Ласло. Хозяин продолжал говорить о замечательной погоде, благоприятствующей путешествиям. Я сдержанно улыбался.
Я хотел побыстрее распрощаться и уйти, однако хозяин уговорил меня перекусить у него. Покинув гостиницу, я пошел на почту и отправил письмо лондонскому стряпчему. Пока все шло сообразно моим расчетам. Я искренне радовался, что сумел защитить новобрачных от грозящего им зла. Оставалось выполнить еще одно, последнее дело.
Я переступил порог жандармского управления[28], поднялся на второй этаж и остановился перед столом, за которым сидел какой-то младший офицер. Меня вдруг охватило сомнение – ведь я собирался обвинить Ласло в чудовищных преступлениях, не имея, по сути, никаких серьезных улик. О чем я расскажу властям? О том, что кучер украл несколько вещей, принадлежавших убитому и обезглавленному Джеффрису? О том, что он солгал мне насчет курицы? Вот и все факты. А как я докажу дядину непричастность к преступлению? Как докажу, что сам не являюсь убийцей и вообще нахожусь в здравом уме? И еще: как я узнал о местонахождении кладбища черепов?
Мне стало неловко. Дожидаясь, пока жандарм закончит писать, я принялся разглядывать висевшие на стене портреты тех, кого разыскивала жандармерия, нарисованные по словесным описаниям. Один из них был вор, сбежавший из-под стражи, другой – матерый преступник, а третий – умалишенный. Я всматривался в хмурые, злобные лица этих людей, в изгиб их губ, в выражение глаз, пытаясь найти какое-либо сходство с лицом Ласло.
– Чем могу служить? – спросил меня молодой жандарм, подняв голову от бумаг.
Он был светловолосым. Его небесно-голубые глаза смотрели на меня сквозь круглые стекла очков. Говорил он со мной холодным, снисходительным тоном, хотя по моему облику, одежде и манере держаться прекрасно понимал, что перед ним – человек знатного происхождения, богатый и образованный. Скорее всего, сам он родился в довольно бедной семье и не получил ни должного воспитания, ни образования. У таких людей нередко бывает врожденное чувство неприязни к тем, кто богаче и выше их по положению. Но в данном случае он явно считал себя хозяином положения. Он был саксонцем, завоевателем, а я – "местной знатью" порабощенной страны. Единственное преимущество, и жандарм не собирался скрывать его от меня. В его тоне я уловил и безграничную скуку, ennui[29]человека, который успел повидать так много, что уже ничему не удивляется.
Едва я успел повернуться к нему, как двое рядовых жандармов привели (правильнее сказать, притащили) мертвецки пьяную босую цыганку. Они крепко держали ее за предплечья, иначе она повалилась бы на пол. Я покраснел и отвел глаза: под варварски разорванной кофтой у цыганки не было ничего, кроме нескольких нитей дешевых бус. Головной платок сбился, и по плечам женщины разметались темные всклокоченные волосы. Лицо цыганки было перемазано грязью и расцарапано в кровь. Похоже, до встречи с жандармами она успела побывать в какой-то канаве. Цыганка громко ругалась и все время пыталась вырваться из крепких рук служителей закона. Мне показалось, что она норовит их укусить.
Жандармы только посмеивались, ловко уворачиваясь от ее выпадов. Конечно же, они ничуть не боялись пьяной, полубезумной женщины. Один из них, обратившись к офицеру, сказал:
– Эта красотка утверждает, что одержима духом волка. Но судя по тому, как от нее разит, она одержима духом дешевой сливовицы.
Все трое громко засмеялись. Цыганка упиралась, не желая идти дальше. Потом она ткнула грязным пальцем в мою сторону и прорычала:
– Спросите у него! Он не будет смеяться. Он-то все понимает, потому что сам такой же. Он – один из нас!
Я застыл на месте.
Продолжая смеяться, жандармы поволокли пьяную дальше. Молодой саксонец снисходительно улыбнулся, указал мне на грязную деревянную скамейку по другую сторону стола и самым вежливым тоном, на какой только был способен, произнес:
– Прошу садиться. Думнявоасгрэ?..[30]
– Цепеш, – представился я и с подозрением оглядел скамейку.
Мне показалось, что на ней остался чей-то плевок. Я все же рискнул сесть и вскоре почувствовал, что моя догадка соответствовала истине: сиденье было мокроватым.
– И о чем же вы хотите сообщить, домнуле Цепеш?
Мою фамилию он произнес на свой манер: Дзепеж.
"Об убийствах, – чуть не вырвалось у меня. – Но я не могу назвать точное количество жертв. Их слишком много, чтобы я мог сосчитать". И вместо этого я сказал:
– Я хочу поговорить с вашим начальником.
Его казенная улыбка стала шире, а взгляд – жестче.
– Уважаемый господин... Дзепеж, я уверен, что мой начальник был бы рад побеседовать с вами, однако сейчас он занят неотложными делами. Я готов вас выслушать и помочь в...
– Если возможно, я все-таки хотел бы повидать вашего начальника.
– Смею вас заверить, это невозможно.
– Понимаю. – Я встал, оправил одежду и протянул жандарму руку. – В таком случае, прощайте.
Несколько удивившись моей резкости, он встал и протянул свою руку. Золотая крона перекочевала к нему. Виртуозным движением (такое проворство увидишь, пожалуй, лишь у цирковых фокусников) жандарм опустил монету к себе в карман.
Я повернулся и сделал вид, что ухожу.
– Постойте, господин... Дзепеж, – окликнул меня жандарм.
Я остановился.
– Может случиться, что начальник уже закончил с делами и освободился. Если хотите, я загляну к нему и узнаю.