Страница:
Так или иначе, но благодаря утонченным эстетам Инагаки и Хасегаве наше управление получило возможность каждый год, 30 сентября, оттягиваться по полной программе. Вот и сегодня, в течение всего дня, с утра до вечера, оба бедолаги заняты исключительно тем, что убирают со своих столов горки резиновых и пластиковых, но весьма натуральных и выразительных спиральных пирамидок, кстати, китайского производства, которые каждый из нас считает за честь покупать заранее в магазинчиках, где торгуют всякой развлекательной дребеденью для праздников и вечеринок. Начальство нас в этом начинании поддержало, и каждый из полковников ежечасно дергает к себе Инагаки и Хасегаву, освобождая их столы для подбрасывания очередной кучки китайского дерьма. Ребята дуются, конечно, тем более что история эта, спасибо всеядным телевизионщикам, прогремела по всей стране, но сделать ничего не могут. По-человечески их, конечно, жалко: после такого позора им капитанских званий ждать в два раза дольше положенного, но, в конце концов, эти чистюли-белоручки сами виноваты. Работа наша такая, что, не замаравшись в дерьме или, по крайней мере, им не надышавшись, никаких достижений по службе не добьешься.
Когда я вышел во двор отарского управления, у входной лестницы меня уже дожидалась цивильная «тойота-краун», к удивлению моему очень даже приличная и как-то не вязавшаяся со скромными интерьерами местного заведения, а подле нее стоял все тот же Сома с дощечкой в руках, поверх которой на зажиме белела стандартная справка, требующая моей собственноручной подписи или именной печати. Я шлепнул свою печать в трех положенных местах, попрощался с Сомой и покатил по направлению к скоростной. Правда, на скоростную я выехал не сразу: пришлось сделать небольшой крюк, заехать в требуемую лавку и купить пару пирамидок фекалий. Я рассчитал, что Мураками я смогу доставить в отель к семи, а Инагаки с Хасегавой будут торчать в управлении где-нибудь до девяти. Так что я оставлял за собой реальную возможность подкинуть им к вечеру свою порцию столь ненавистных для них испражнений.
Как только две резиновые, вполне натуральные, кучки китайского дерьма были закуплены, я с чистой совестью въехал на хайвей и безжалостно погнал не самый дешевый «краун» по направлению к Читосэ.
Глава 3
Когда я вышел во двор отарского управления, у входной лестницы меня уже дожидалась цивильная «тойота-краун», к удивлению моему очень даже приличная и как-то не вязавшаяся со скромными интерьерами местного заведения, а подле нее стоял все тот же Сома с дощечкой в руках, поверх которой на зажиме белела стандартная справка, требующая моей собственноручной подписи или именной печати. Я шлепнул свою печать в трех положенных местах, попрощался с Сомой и покатил по направлению к скоростной. Правда, на скоростную я выехал не сразу: пришлось сделать небольшой крюк, заехать в требуемую лавку и купить пару пирамидок фекалий. Я рассчитал, что Мураками я смогу доставить в отель к семи, а Инагаки с Хасегавой будут торчать в управлении где-нибудь до девяти. Так что я оставлял за собой реальную возможность подкинуть им к вечеру свою порцию столь ненавистных для них испражнений.
Как только две резиновые, вполне натуральные, кучки китайского дерьма были закуплены, я с чистой совестью въехал на хайвей и безжалостно погнал не самый дешевый «краун» по направлению к Читосэ.
Глава 3
Что моментально нагнало на меня сон: мерное, убаюкивающее подрагивание роскошного «крауна» на стыках бетонных плит, которыми вымощено скоростное шоссе, или продолжение утренней затуманенности – сказать было трудно. Дурацкой привычки петь за рулем у меня никогда не было и нет до сих пор (впрочем, кто его знает, чего еще выкинет мой непредсказуемый организм поближе к неминуемой старости); радио слушать ненавижу – что хорошего может сказать радио вообще и японское в частности; мини-дисков с моими любимыми песнями в казенном «крауне» почему-то не оказалось, и в борьбе с обволакивающим сознание липким сном мне пришлось туго. Больше восьмидесяти километров в час я предусмотрительно выжимать не стал и все свои ослабевшие под натиском Морфея силы со ступни правой ноги перенес на шейные мышцы и позвонки, поскольку на них только и оставалось надеяться моей тяжелой, дурной голове, неумолимо склонявшейся к послушному рулю каждые две минуты. В борьбе со сном я попытался даже малость пофилософствовать на тему сегодняшнего своего неожиданного рандеву с прекрасной русской незнакомкой (а что, в сущности, я узнал о ней такого, что могло бы позволить мне считать своей знакомой?), но как только пришел к выводу, что меня сейчас тянет не столько спать, сколько – в постель, испугался этой откровенно похотливой мысли и автоматически по-кошачьи помахал у себя за левым ухом рукой, гоня прочь дьявольский искус.
Чем ближе я подъезжал к Саппоро, тем невыносимее становился трафик, и когда я въехал на территорию города, обе полосы не самого, кстати сказать, широкого в Японии хайвея оказались забиты четырехколесными жителями непритязательных предместий, возмечтавшими поскорее, до вечернего часа пик, прибыть к обеденным столам и манящим – опять-таки – постелям. И в своих традиционных для нас, японцев, наивности и суетливости они, сами того не желая, запрудили автостраду до практически пробочного состояния за целых полтора часа до того, как этим самым пробкам положено образовываться. После Саппоро назойливый рой разнокалиберных автомобилей стал постепенно рассасываться, и к Читосэ я подъезжал уже на нормальной мужской скорости, разогнав вокруг себя докучливых попутчиков и сонные тучи. И едва я сошел со скоростной, как вдруг физически ощутил полный отлив сна. То ли это, подобно мине замедленного действия, сработал ивахаровский кофе, то ли впереди ждали занятные приключения, которые пока еще не были постижимы моему разуму, но уже ощущались моей необычайно чувствительной сегодня, несмотря на понедельник, плотью.
Почти все саппоровцы автоматически считают аэропорт Читосэ новым. Собственно, и в официальном названии его это прилагательное фигурирует самым непосредственным образом: аэропорт Новый Читосэ. Но когда несколько лет назад дорогое моему сердцу здание старого аэропорта, где было испытано немало острых и почти всегда приятных ощущений, в одну прекрасную ночь исчезло с лица земли, всем вновь прибывающим на Хоккайдо стало вдруг непонятно, почему это, собственно, он «новый» и почему его нельзя считать просто «аэропортом»? Конечно, здание его, шикарной полураспрямленной подковой раскинувшееся на огромном поле под Читосэ между романтической грядой вечно туманных гор и блеклым, невыразительным берегом Тихого океана, старым никак не назовешь: тонированное стекло, никелированный металл, мягкие ковры – все, как в лучших домах Токио и Осаки. Но таких «новых» аэропортов по всему миру теперь сотни, так что мне лично не по нраву этот наш местечковый патриотизм – дешевый и невразумительный.
Я припарковал казенный «краун» на бескрайней аэро-портовской стоянке в начале шестого и не спеша пошел по длинной стеклянной трубе коридора на первый этаж в сектор прилета. Когда я ступил на тот самый мягкий, одновременно упруго и податливо прогибающийся под ногами серый палас, я вдруг сообразил, что имею сейчас перед собой задачку с двумя неизвестными. Первое неизвестное – это название авиакомпании, которой капитан Мураками имеет честь прибыть к нам на драгоценную хоккайдскую землю. Слева от меня был восточный сектор, куда доставляла своих пассажиров компания ANA, то бишь «Всеяпонские авиалинии», а справа, в западном, кучкуются пассажиры JAL – «Японских авиалиний», и JAS – «Японской авиасистемы», которых мой впечатлительный друг Ганин называет «системными». Все бы ничего, только расстояние между этими секторами составляло добрых семьсот метров, преодолевать которые семенящей рысцой туда и обратно в поисках если не радости, то хотя бы капитана Мураками мне представлялось не слишком солидным для майора полиции.
А вторым неизвестным являлся сам капитан Мураками, о котором мне лаконичный Нисио ничего рассказать не соизволил. Видимо, предполагалось, что я с ним уже знаком, но сколько я ни рылся в полутемных загашниках своей бездонной памяти, никакого капитана Мураками ни из Ниигаты, ни с Хонсю вообще припомнить не мог. У нас, на Хоккайдо, в Вакканае служит один Мураками, кстати с очень неплохим русским языком, но он пока лейтенант. Еще, помнится, в Хакодатэ есть Мураками, кажется, именно капитан, но с русскими делами он не связан: занимается экономическими преступлениями.
В общем, выходов из сложившейся ситуации было несколько, самым простым представлялось позвонить по мобильному Нисио и в течение тридцати секунд получить исчерпывающие ответы на оба вопроса – как о номере рейса и названии авиакомпании, так и о внешности этого самого Мураками. Можно было и не опускаться до унизительного звонка начальству, а элементарно подойти к стойке информации, заглянуть в приторные шоколадные глазки острозу-бенькой девчушки в дурацкой розовой шляпке с обернутой мерзкой зеленой лентой тульей и попросить ее дать после семнадцати тридцати объявление по громкой связи, что-де майор Минамото ожидает капитана Мураками под тремя белыми березами, что благополучно произрастают в зале вылета на втором этаже с того самого момента, как аэропорт Новый Читосэ был сдан в эксплуатацию.
Но я, разумеется, пошел третьим путем – славным, боевым путем гордого, независимого самурая. Ни звонить Нисио, ни флиртовать с девушками из справочного бюро я из принципа не стал, а взял бразды правления сложившейся ситуацией в свои руки и с ходу разрешил первую проблему. Десяти секунд мне хватило, чтобы изучить ультрамариновые дисплеи информационных мониторов и выяснить, что из Ниигаты в семнадцать тридцать прилетает только рейс компании ANA. Имея в запасе пятнадцать минут, я демонстративно не спеша повлекся навстречу солнцу, то есть строго на восток.
Как я буду вычислять капитана Мураками, особенно если он прилетит в штатском, что, впрочем, сделал бы на его месте любой здравомыслящий офицер полиции (про спесивых рядовых и кичливых сержантов не скажу), включая меня самого, я даже подумать толком не успел. Не успел потому, что среди немногочисленных встречающих я увидел своего бесценного друга Ганина. О том, что он будет сегодня в Читосэ, он мне ничего не говорил, но обидеться на его скрытность я тоже не успел, так как рядом с Ганиным я уже разглядел европейского вида женщину, с которой словоохотливый сэнсэй имел удовольствие о чем-то непринужденно беседовать.
Внешность ганинской дамы заставила меня остановиться, подать вправо и опуститься на кресло в зоне для курения, чтобы белесая стена тошнотворного дыма прикрыла меня от глазастого Ганина и дала мне возможность, во-первых, без спешки подумать, как мне себя вести дальше, и, во-вторых, повнимательнее разглядеть ганинскую спутницу. Уже через секунду я поймал себя на мысли, вернее, на чувстве, что второе для меня сейчас куда важнее первого. В памяти блеснула отарская Ирина Катаяма, и все последующее разглядывание мягко улыбающейся в ответ, держу пари, на бесконечные ганинские хохмы и прибаутки примечательной европеянки обернулось техническим практикумом в прикладной компаративистике, где, правда, вместо двух литературных шедевров за объект исследования брались два шедевра российской природы.
Ей было далеко за сорок, скорее почти «полтинник», хотя на фоне моложавого для своих сорока, как он сам любит талдычить, «со многими лишними» Ганина она выглядела даже моложе сэнсэя, который, по моему глубокому убеждению, живя здесь, в Японии, стареет значительно медленнее своих соотечественников. Макияжа, судя по дистанцированному взгляду, наложено даже меньше, чем можно было бы, – в противовес сегодняшней отарской Ирине. Значит, дама эта не так вульгарна, но зато в сексапильности они, пожалуй, равны. Там – туго обтягивающие аппетитные молодые бедра брюки, здесь – прямая, простая, но показательно на пять сантиметров выше колен строгая юбка, а сверху – классический приталенный пиджак, чуть подчеркивающий наличие груди, но не выставляющий ее на всеобщее обозрение, поскольку, понятное дело, в таком возрасте далеко не всегда бывает, что выставлять, тем более на всеобщее обозрение. Именно так одеваются нынешние русские бизнес-леди, нахватавшиеся от своих американских предшественниц не только способностей выпекать в неделю по миллиону, как они их теперь там называют, «баксов», но и привычки одеваться подчеркнуто по-деловому и одновременно весьма сексуально. В довершение ко всему на ее изящных ножках наблюдались, естественно, не светлые, а черные, полупрозрачные колготки (мне, впрочем, тут же непреодолимо захотелось, чтобы это были не колготки, а чулки на кружевном поясе), что, как известно всем нормальным мужикам, также является условным сигналом к полной готовности женщины на рискованное, но сладостное минутное приключение.
Особенно меня порадовали в ее облике волосы. Нет, не то что они у нее густые и черные – у моей Дзюнко и почернее, и погуще будут, да и сама она у меня помоложе. Меня глубоко удовлетворила ее стрижка, она вселила в меня умиротворяющее чувство гармонии и вкуса. Конечно, у давешней Ирины волосы намного длиннее, что, по международным мужским сексуальным меркам, гораздо притягательнее. Но чем старше женщина, тем короче она должна стричься, – это мое глубокое убеждение, и думаю, что уже до конца своей физической жизни я с этой точки зрения не сойду. Дело тут не в самих волосах, а в сочетании длины волос с женскими глазами.
Вы когда-нибудь сравнивали глаза молоденькой девушки и опытной дамы, как принято выражаться в литературных салонах, «бальзаковского возраста»? Соль девичьих глаз (не слез, а именно глаз!) – в их открытости, невинности и простоте, в отсутствии цинизма и скептицизма. И к этому романтическому по идейной сути своей взгляду как нельзя лучше подходят распущенные по плечам воздушные длинные волосы, за которыми поминутно застенчиво прячется эта глазастая девичья невинность. У видавшей виды дамы глаза другие. Не уверен, что все они источают мудрость, но уж расчета и цинизма в них всегда хоть отбавляй. Такая дама смотрит на тебя не пугливо, как неопытная восемнадцатилетняя девочка, которую смущает уже одно только осознание твоей принадлежности к иному полу, а в зависимости от степени стервозности характера – как львица или волчица, но в любом случае – как агрессор, готовый покусать тебя острыми клыками ехидства и иронии. И к этим созревшим для сексуальной самостоятельности очам, на мой просвещенный взгляд, длинные волосы никак не подходят. Если у сорокапятилетней дамы длинные, распущенные волосы, значит, она откровенно распутна и чувства меры в физиологических проявлениях своих чувств обычно не знает. Короткая же стрижка вносит в облик зрелой дамы покой и гармонию: общаясь с ней, можно с одинаковым интересом думать о реальной полноте ее бедер и зада, предусмотрительно укрытых полами длинного пиджака, и говорить, скажем, о последней версии какой-нибудь крутой бухгалтерской компьютерной программы, позволяющей ее компании экономить в месяц до десяти тысяч все тех же злополучных «баксов».
Если бы не объявление невидимой малахольной девицы о благополучном приземлении рейса из Ниигаты, я бы еще с удовольствием подышал тяжелым сигаретным дымом и поразглядывал очаровательную ганинскую визави, но проклятая работа заставила меня второй раз за сегодняшний день, скрепя сердце и скрипя поясницей, подняться и сделать шаг навстречу идеалу.
– Привет, Ганин! – выстрелил я в широкую спину сэнсэя. – Как Лариса твоя? Онигирей налепила?
– О, Такуя! – Ганин неподдельно удивился, что с ним, завзятым лицедеем, случается крайне редко. – Ты как здесь?
– Да вот дела… – Я покосился на ганинскую даму.
– Да! – спохватился Ганин. – Вы случайно незнакомы?
– Не имел чести. – Я покрутил головой.
– Ну как же? – вдруг неожиданно хриплым голосом, вслед за черными колготками довершающим формирование ее сексапильного образа, воскликнула женщина. – Вы же Минамото-сан, да?
– Минамото, – согласился я с ней автоматически, пытаясь прийти в себя от внезапного шока.
– Вы меня не помните? – Она впилась в меня своими глубокими, оказавшимися темно-синими глазами.
– Признаться, нет… – В моем мозгу, как в вокзальном автомате с расписанием пригородных электричек и поездов дальнего следования, стремительно листались жестяные файлы со всеми моими знакомыми русскими женщинами в возрасте выше сорока, но нужная страница все так и не отыскивалась.
– Я Наташа, – укоризненно покачала она головой.
– Очень приятно, – брякнул я ни к селу ни к городу. Еще бы она была не Наташей! У этих русских куда ни плюнь, попадешь или в Иру, или в Наташу…
– Я жена Хидео Китадзимы, – пояснила новоявленная Наташа. – Не помните?
– Хидео Китадзима?… – Имя с фамилией были мне знакомы, но в какой связи и где я их слышал, я вспомнить не мог. Более того, процесс вспоминания о том, кто такой этот Китадзима и зачем он вообще – Китадзима, тут же заглох, перекрытый внезапным осознанием того, что во второй раз за сегодняшний день я общаюсь не просто с симпатичной русской женщиной, но – опять же с законной супругой гражданина Японии. Неудивительно, что меня уже который час тянет в постель…
– Да, Китадзима, – кивнула Наташа несколько разочарованно, видя полное отсутствие с моей стороны каких-либо признаков прозрения и озарения.
– Извините, а что он, ваш муж?… – заплетающимся языком начал я. – Он что?…
– Хи? Ну как же! – Она то ли всплеснула руками, то ли повела плечами – я точно не понял, потому что вынужден был вступить в неравный поединок с накатившей опять сонливостью.
– Как же… – эхом отозвался я.
– Хи у вашего отца защищался. Вы разве не помните?
– У моего отца? – Вон оно что! Значит, этот Хи-кун – из отцовских аспирантов. Ну тогда, конечно, все выстраивается в логически стройную систему: аспирант-русист, тяга ко всему русскому, в том числе и к русским женщинам – тем более к таким вот…
– Да. В восемьдесят пятом, – Наташа все еще разочарованно смотрела на меня. – В Токио.
– Простите, Наташа, но у отца было столько аспирантов… Всех не упомнишь… Тем более почти двадцать лет назад…
– Да нет, Минамото-сан, ничего… – Она мило улыбнулась. – Просто мы с Хидео много раз в гостях у вашего папы были, пока в Токио жили. И как-то раз вас случайно у него видели. Он вас нам представил…
– Да-да, что-то такое было… – соврал я. – И как ваш супруг сейчас? Вы, значит, теперь в Саппоро?
– Мы в Саппоро уже давно, больше десяти лет, – пояснила более чем приятная Наташа.
– Китадзима-сэнсэй, Такуя, работает в университете Хоккайдо. – Ганин наконец-то дождался своего шанса вставить лыко в строку. – На филологическом. А Наташа преподает русский в педагогическом университете.
– Да, в педагогическом, – покорно согласилась Наташа. – А вы, если мне не изменяет память, в полиции служите?
– Да, в полиции, – кивнул я в ее направлении. – Майор полиции Хоккайдо, прошу любить и жаловать.
– Да-да, Ганин часто вас упоминает в своих историях. – Наташа не без удовольствия оскалила ровные белые зубы в адрес известного трепача и логореика Ганина.
– Только вот встречаться вам не доводилось, – пояснил Ганин. – Вообще для Саппоро это странно…
– Что странно, Ганин? – поинтересовался я.
– Да Саппоро – город маленький, и ты, Такуя, через меня со многими русскими знаком, а вот с Наташей как-то до сих пор не складывалось. Это и странно…
– Ну ничего, – продолжала улыбаться Наташа, – зато теперь сложилось.
– А вы вообще здесь чего? – спросил я их обоих.
– Да у Наташи в университете конференция по славистике с завтрашнего дня, – отозвался Ганин. – Российская делегация сейчас из Ниигаты прилетит. Восемь человек. Наташа меня и попросила помочь встретить и до Саппоро довезти. Двумя машинами мы их как раз спокойненько и вывезем.
– Что ж вам университет автобус не выделил? – умышленно наклонился я к Наташе, чтобы распознать, какими духами она пользуется, загадав заранее, что, если это будет резкий и пряный «Пуазон», мое мнение о ней – пока весьма высокое – все-таки изменится, причем не в лучшую сторону.
– У нас университет бедный, педагогический… – вздохнула она, опять то ли развела руками, то ли повела плечами, и я почувствовал едва уловимый аромат дорогих и модных среди эстеток «Кензо». – Автобусы дали для американцев и европейцев. А россиян у нас не балуют.
– Понятно, – сказал я чистую правду. – В принципе я тоже гостя Хоккайдо встречаю, только одного, а не восьмерых. Из той же Ниигаты. Так что если вам гостей в центр надо доставить, могу пару заодно подбросить. Они у вас где жить будут? В какой гостинице?
– В «Альфе», – сказала Наташа.
– Ого! А говорите университет бедный! – Выбор отеля для участников конференции в заштатном провинциальном «педе» меня удивил: «Альфа» – высоченный суперсовременный отель у парка Накадзима в центре Саппоро с роскошным видом на парк и на город.
– Да, гостиницу дали неплохую. – Наташа взглянула на часы на табло: было тридцать пять минут шестого, но за стеклянными дверями в секторе прилета было все еще пусто. – Я на минутку…
Она направилась в сторону ближайшего туалета, давая нам с Ганиным возможность оценить стройность ног и бедер и, наоборот, оставляя в приятном неведении по вопросу размеров и форм находящихся над ними не менее филейных частей.
– Ты кого встречаешь-то? – пристально глядя вслед удаляющимся точеным икрам, обтянутым призывным черным эластиком, дежурно-протокольным тоном промычал Ганин.
– Да коллега должен из Ниигаты подъехать, – глядя не на Ганина, а в том же направлении, куда смотрел и он, ответил я.
– Понятно… – бросил Ганин, встряхнулся и несколько оживился, едва «object of beauty» скрылся в туалетном проходе.
– Сколько ей, Ганин? – поинтересовался я.
– А сколько дашь? – еще более оживился сэнсэй.
– Наша ровесница? Сорок семь – сорок восемь?
– Пятьдесят три не хочешь?! – радостно прокричал мне шепотом на ухо растревоженный Ганин.
– Сколько?!
– Говорят тебе: пятьдесят три! А так не дашь, да?
– Да, Ганин… И так не дашь, и этак не дашь… – Информация эта меня действительно несколько ошеломила, я понял, что надо срочно менять тему, так как продолжения данной я уже просто не выдержу. – Слушай, Ганин, а чего это ее гости из Ниигаты летят?
– А что тебя не устраивает, Такуя?
– Ну, обычно все русские ученые из Москвы через Токио летят, а потом уже или из Нариты прямиком сюда, или из Ханеды.
– А-а, вон что!… – Ганин задумался.
В это время вернулась Наташа Китадзима, с которой, как оказалось, я знаком уже почти два десятка пламенных лет. Губы ее алели чуть сильнее, чем минуту назад, «Кензо» можно было почувствовать уже без деланных наклонов к ее плечам, а в густо-синих глазах постепенно разгорался, как называют это огненное состояние в любимой моим грамотным папашей и его аспирантами русской классике, «раж». Увидев это в принципе здоровое и вполне вяжущееся с голыми коленками и деловой короткой стрижкой чувство в ее глазах, я тем не менее из сугубо профессиональной привычки перестал думать о том, колготки на ней или чулки на подвязках. Помада, добавка «Кензо», блеск в глазах – все слишком хорошо знакомо, чтобы пускать это дело на самотек.
– Наташ, а чего это твои гости из Ниигаты летят? – перебежал мне дорогу Ганин.
– То есть почему не из Токио? – глядя не на Ганина, а на пустой зал за стеклянными дверями, откликнулась Наташа.
– Да, почему не из Нариты или из Ханеды? – без особого пристрастия продолжил допрос Ганин.
– Да там у них в группе москвичей только двое, – сухо пояснила она. – Остальные из Новосибирска, Иркутска и Хабаровска. Вот они и решили собраться в Хабаровске и лететь оттуда в Ниигату. По времени то же самое, что через Москву, но по деньгам дешевле.
– А что, универ твой им дорогу не оплачивает, что ли? – обиженным тоном квасного патриота, живущего уже который год на японские иены, спросил лицемер Ганин.
– Денег нет… – протянула Наташа и тут же едва уловимо встрепенулась, поскольку в зал прилета посыпались первые пассажиры.
– Что, знакомые какие-нибудь ваши будут? – наконец-то подошла и моя очередь для более важного вопроса.
– Да, будут… – Говорить она со мной была теперь не расположена, несмотря на то что мы знакомы почти тысячу лет. Глаза ее скользили по захватанному детскими и старческими пальцами за долгий понедельник стеклу, и по всему было видно, что мы с Ганиным для нее сейчас уже чистая обуза.
Мне тоже пора было окончательно освобождаться от неотступных мыслей о постели как в прямом, так и переносном смысле, прекратить рисовать в воображении причудливые узоры тонкого черного нижнего белья, из-под которого зазывающе белеет все еще гладкое и тугое, несмотря ни на какие там пятьдесят три, тело, и прикинуть, как побыстрее вычислить в хлынувшей из наконец-то разъехавшихся прозрачных дверей толпы своего долгожданного капитана.
Едва я собрался с асексуальными мыслями и встал могучим волнорезом, рассекающим суетливый поток разнокалиберного народца, вытекающий из сумрачного чрева сектора прилета, как в нагрудном кармане рубашки все той же зловредной цикадой заверещал мой сотовый.
– Слушаю! – поднес я мобильник к своему всеслышащему уху, оставляя в параллельной работе свои всевидящие очи.
– Минамото-сан? – раздался из трубки женский голос.
– Минамото, – согласился я с невидимкой.
– Руку поднимите, пожалуйста! – полупросящим-полуприказным тоном потребовала трубка.
Чем ближе я подъезжал к Саппоро, тем невыносимее становился трафик, и когда я въехал на территорию города, обе полосы не самого, кстати сказать, широкого в Японии хайвея оказались забиты четырехколесными жителями непритязательных предместий, возмечтавшими поскорее, до вечернего часа пик, прибыть к обеденным столам и манящим – опять-таки – постелям. И в своих традиционных для нас, японцев, наивности и суетливости они, сами того не желая, запрудили автостраду до практически пробочного состояния за целых полтора часа до того, как этим самым пробкам положено образовываться. После Саппоро назойливый рой разнокалиберных автомобилей стал постепенно рассасываться, и к Читосэ я подъезжал уже на нормальной мужской скорости, разогнав вокруг себя докучливых попутчиков и сонные тучи. И едва я сошел со скоростной, как вдруг физически ощутил полный отлив сна. То ли это, подобно мине замедленного действия, сработал ивахаровский кофе, то ли впереди ждали занятные приключения, которые пока еще не были постижимы моему разуму, но уже ощущались моей необычайно чувствительной сегодня, несмотря на понедельник, плотью.
Почти все саппоровцы автоматически считают аэропорт Читосэ новым. Собственно, и в официальном названии его это прилагательное фигурирует самым непосредственным образом: аэропорт Новый Читосэ. Но когда несколько лет назад дорогое моему сердцу здание старого аэропорта, где было испытано немало острых и почти всегда приятных ощущений, в одну прекрасную ночь исчезло с лица земли, всем вновь прибывающим на Хоккайдо стало вдруг непонятно, почему это, собственно, он «новый» и почему его нельзя считать просто «аэропортом»? Конечно, здание его, шикарной полураспрямленной подковой раскинувшееся на огромном поле под Читосэ между романтической грядой вечно туманных гор и блеклым, невыразительным берегом Тихого океана, старым никак не назовешь: тонированное стекло, никелированный металл, мягкие ковры – все, как в лучших домах Токио и Осаки. Но таких «новых» аэропортов по всему миру теперь сотни, так что мне лично не по нраву этот наш местечковый патриотизм – дешевый и невразумительный.
Я припарковал казенный «краун» на бескрайней аэро-портовской стоянке в начале шестого и не спеша пошел по длинной стеклянной трубе коридора на первый этаж в сектор прилета. Когда я ступил на тот самый мягкий, одновременно упруго и податливо прогибающийся под ногами серый палас, я вдруг сообразил, что имею сейчас перед собой задачку с двумя неизвестными. Первое неизвестное – это название авиакомпании, которой капитан Мураками имеет честь прибыть к нам на драгоценную хоккайдскую землю. Слева от меня был восточный сектор, куда доставляла своих пассажиров компания ANA, то бишь «Всеяпонские авиалинии», а справа, в западном, кучкуются пассажиры JAL – «Японских авиалиний», и JAS – «Японской авиасистемы», которых мой впечатлительный друг Ганин называет «системными». Все бы ничего, только расстояние между этими секторами составляло добрых семьсот метров, преодолевать которые семенящей рысцой туда и обратно в поисках если не радости, то хотя бы капитана Мураками мне представлялось не слишком солидным для майора полиции.
А вторым неизвестным являлся сам капитан Мураками, о котором мне лаконичный Нисио ничего рассказать не соизволил. Видимо, предполагалось, что я с ним уже знаком, но сколько я ни рылся в полутемных загашниках своей бездонной памяти, никакого капитана Мураками ни из Ниигаты, ни с Хонсю вообще припомнить не мог. У нас, на Хоккайдо, в Вакканае служит один Мураками, кстати с очень неплохим русским языком, но он пока лейтенант. Еще, помнится, в Хакодатэ есть Мураками, кажется, именно капитан, но с русскими делами он не связан: занимается экономическими преступлениями.
В общем, выходов из сложившейся ситуации было несколько, самым простым представлялось позвонить по мобильному Нисио и в течение тридцати секунд получить исчерпывающие ответы на оба вопроса – как о номере рейса и названии авиакомпании, так и о внешности этого самого Мураками. Можно было и не опускаться до унизительного звонка начальству, а элементарно подойти к стойке информации, заглянуть в приторные шоколадные глазки острозу-бенькой девчушки в дурацкой розовой шляпке с обернутой мерзкой зеленой лентой тульей и попросить ее дать после семнадцати тридцати объявление по громкой связи, что-де майор Минамото ожидает капитана Мураками под тремя белыми березами, что благополучно произрастают в зале вылета на втором этаже с того самого момента, как аэропорт Новый Читосэ был сдан в эксплуатацию.
Но я, разумеется, пошел третьим путем – славным, боевым путем гордого, независимого самурая. Ни звонить Нисио, ни флиртовать с девушками из справочного бюро я из принципа не стал, а взял бразды правления сложившейся ситуацией в свои руки и с ходу разрешил первую проблему. Десяти секунд мне хватило, чтобы изучить ультрамариновые дисплеи информационных мониторов и выяснить, что из Ниигаты в семнадцать тридцать прилетает только рейс компании ANA. Имея в запасе пятнадцать минут, я демонстративно не спеша повлекся навстречу солнцу, то есть строго на восток.
Как я буду вычислять капитана Мураками, особенно если он прилетит в штатском, что, впрочем, сделал бы на его месте любой здравомыслящий офицер полиции (про спесивых рядовых и кичливых сержантов не скажу), включая меня самого, я даже подумать толком не успел. Не успел потому, что среди немногочисленных встречающих я увидел своего бесценного друга Ганина. О том, что он будет сегодня в Читосэ, он мне ничего не говорил, но обидеться на его скрытность я тоже не успел, так как рядом с Ганиным я уже разглядел европейского вида женщину, с которой словоохотливый сэнсэй имел удовольствие о чем-то непринужденно беседовать.
Внешность ганинской дамы заставила меня остановиться, подать вправо и опуститься на кресло в зоне для курения, чтобы белесая стена тошнотворного дыма прикрыла меня от глазастого Ганина и дала мне возможность, во-первых, без спешки подумать, как мне себя вести дальше, и, во-вторых, повнимательнее разглядеть ганинскую спутницу. Уже через секунду я поймал себя на мысли, вернее, на чувстве, что второе для меня сейчас куда важнее первого. В памяти блеснула отарская Ирина Катаяма, и все последующее разглядывание мягко улыбающейся в ответ, держу пари, на бесконечные ганинские хохмы и прибаутки примечательной европеянки обернулось техническим практикумом в прикладной компаративистике, где, правда, вместо двух литературных шедевров за объект исследования брались два шедевра российской природы.
Ей было далеко за сорок, скорее почти «полтинник», хотя на фоне моложавого для своих сорока, как он сам любит талдычить, «со многими лишними» Ганина она выглядела даже моложе сэнсэя, который, по моему глубокому убеждению, живя здесь, в Японии, стареет значительно медленнее своих соотечественников. Макияжа, судя по дистанцированному взгляду, наложено даже меньше, чем можно было бы, – в противовес сегодняшней отарской Ирине. Значит, дама эта не так вульгарна, но зато в сексапильности они, пожалуй, равны. Там – туго обтягивающие аппетитные молодые бедра брюки, здесь – прямая, простая, но показательно на пять сантиметров выше колен строгая юбка, а сверху – классический приталенный пиджак, чуть подчеркивающий наличие груди, но не выставляющий ее на всеобщее обозрение, поскольку, понятное дело, в таком возрасте далеко не всегда бывает, что выставлять, тем более на всеобщее обозрение. Именно так одеваются нынешние русские бизнес-леди, нахватавшиеся от своих американских предшественниц не только способностей выпекать в неделю по миллиону, как они их теперь там называют, «баксов», но и привычки одеваться подчеркнуто по-деловому и одновременно весьма сексуально. В довершение ко всему на ее изящных ножках наблюдались, естественно, не светлые, а черные, полупрозрачные колготки (мне, впрочем, тут же непреодолимо захотелось, чтобы это были не колготки, а чулки на кружевном поясе), что, как известно всем нормальным мужикам, также является условным сигналом к полной готовности женщины на рискованное, но сладостное минутное приключение.
Особенно меня порадовали в ее облике волосы. Нет, не то что они у нее густые и черные – у моей Дзюнко и почернее, и погуще будут, да и сама она у меня помоложе. Меня глубоко удовлетворила ее стрижка, она вселила в меня умиротворяющее чувство гармонии и вкуса. Конечно, у давешней Ирины волосы намного длиннее, что, по международным мужским сексуальным меркам, гораздо притягательнее. Но чем старше женщина, тем короче она должна стричься, – это мое глубокое убеждение, и думаю, что уже до конца своей физической жизни я с этой точки зрения не сойду. Дело тут не в самих волосах, а в сочетании длины волос с женскими глазами.
Вы когда-нибудь сравнивали глаза молоденькой девушки и опытной дамы, как принято выражаться в литературных салонах, «бальзаковского возраста»? Соль девичьих глаз (не слез, а именно глаз!) – в их открытости, невинности и простоте, в отсутствии цинизма и скептицизма. И к этому романтическому по идейной сути своей взгляду как нельзя лучше подходят распущенные по плечам воздушные длинные волосы, за которыми поминутно застенчиво прячется эта глазастая девичья невинность. У видавшей виды дамы глаза другие. Не уверен, что все они источают мудрость, но уж расчета и цинизма в них всегда хоть отбавляй. Такая дама смотрит на тебя не пугливо, как неопытная восемнадцатилетняя девочка, которую смущает уже одно только осознание твоей принадлежности к иному полу, а в зависимости от степени стервозности характера – как львица или волчица, но в любом случае – как агрессор, готовый покусать тебя острыми клыками ехидства и иронии. И к этим созревшим для сексуальной самостоятельности очам, на мой просвещенный взгляд, длинные волосы никак не подходят. Если у сорокапятилетней дамы длинные, распущенные волосы, значит, она откровенно распутна и чувства меры в физиологических проявлениях своих чувств обычно не знает. Короткая же стрижка вносит в облик зрелой дамы покой и гармонию: общаясь с ней, можно с одинаковым интересом думать о реальной полноте ее бедер и зада, предусмотрительно укрытых полами длинного пиджака, и говорить, скажем, о последней версии какой-нибудь крутой бухгалтерской компьютерной программы, позволяющей ее компании экономить в месяц до десяти тысяч все тех же злополучных «баксов».
Если бы не объявление невидимой малахольной девицы о благополучном приземлении рейса из Ниигаты, я бы еще с удовольствием подышал тяжелым сигаретным дымом и поразглядывал очаровательную ганинскую визави, но проклятая работа заставила меня второй раз за сегодняшний день, скрепя сердце и скрипя поясницей, подняться и сделать шаг навстречу идеалу.
– Привет, Ганин! – выстрелил я в широкую спину сэнсэя. – Как Лариса твоя? Онигирей налепила?
– О, Такуя! – Ганин неподдельно удивился, что с ним, завзятым лицедеем, случается крайне редко. – Ты как здесь?
– Да вот дела… – Я покосился на ганинскую даму.
– Да! – спохватился Ганин. – Вы случайно незнакомы?
– Не имел чести. – Я покрутил головой.
– Ну как же? – вдруг неожиданно хриплым голосом, вслед за черными колготками довершающим формирование ее сексапильного образа, воскликнула женщина. – Вы же Минамото-сан, да?
– Минамото, – согласился я с ней автоматически, пытаясь прийти в себя от внезапного шока.
– Вы меня не помните? – Она впилась в меня своими глубокими, оказавшимися темно-синими глазами.
– Признаться, нет… – В моем мозгу, как в вокзальном автомате с расписанием пригородных электричек и поездов дальнего следования, стремительно листались жестяные файлы со всеми моими знакомыми русскими женщинами в возрасте выше сорока, но нужная страница все так и не отыскивалась.
– Я Наташа, – укоризненно покачала она головой.
– Очень приятно, – брякнул я ни к селу ни к городу. Еще бы она была не Наташей! У этих русских куда ни плюнь, попадешь или в Иру, или в Наташу…
– Я жена Хидео Китадзимы, – пояснила новоявленная Наташа. – Не помните?
– Хидео Китадзима?… – Имя с фамилией были мне знакомы, но в какой связи и где я их слышал, я вспомнить не мог. Более того, процесс вспоминания о том, кто такой этот Китадзима и зачем он вообще – Китадзима, тут же заглох, перекрытый внезапным осознанием того, что во второй раз за сегодняшний день я общаюсь не просто с симпатичной русской женщиной, но – опять же с законной супругой гражданина Японии. Неудивительно, что меня уже который час тянет в постель…
– Да, Китадзима, – кивнула Наташа несколько разочарованно, видя полное отсутствие с моей стороны каких-либо признаков прозрения и озарения.
– Извините, а что он, ваш муж?… – заплетающимся языком начал я. – Он что?…
– Хи? Ну как же! – Она то ли всплеснула руками, то ли повела плечами – я точно не понял, потому что вынужден был вступить в неравный поединок с накатившей опять сонливостью.
– Как же… – эхом отозвался я.
– Хи у вашего отца защищался. Вы разве не помните?
– У моего отца? – Вон оно что! Значит, этот Хи-кун – из отцовских аспирантов. Ну тогда, конечно, все выстраивается в логически стройную систему: аспирант-русист, тяга ко всему русскому, в том числе и к русским женщинам – тем более к таким вот…
– Да. В восемьдесят пятом, – Наташа все еще разочарованно смотрела на меня. – В Токио.
– Простите, Наташа, но у отца было столько аспирантов… Всех не упомнишь… Тем более почти двадцать лет назад…
– Да нет, Минамото-сан, ничего… – Она мило улыбнулась. – Просто мы с Хидео много раз в гостях у вашего папы были, пока в Токио жили. И как-то раз вас случайно у него видели. Он вас нам представил…
– Да-да, что-то такое было… – соврал я. – И как ваш супруг сейчас? Вы, значит, теперь в Саппоро?
– Мы в Саппоро уже давно, больше десяти лет, – пояснила более чем приятная Наташа.
– Китадзима-сэнсэй, Такуя, работает в университете Хоккайдо. – Ганин наконец-то дождался своего шанса вставить лыко в строку. – На филологическом. А Наташа преподает русский в педагогическом университете.
– Да, в педагогическом, – покорно согласилась Наташа. – А вы, если мне не изменяет память, в полиции служите?
– Да, в полиции, – кивнул я в ее направлении. – Майор полиции Хоккайдо, прошу любить и жаловать.
– Да-да, Ганин часто вас упоминает в своих историях. – Наташа не без удовольствия оскалила ровные белые зубы в адрес известного трепача и логореика Ганина.
– Только вот встречаться вам не доводилось, – пояснил Ганин. – Вообще для Саппоро это странно…
– Что странно, Ганин? – поинтересовался я.
– Да Саппоро – город маленький, и ты, Такуя, через меня со многими русскими знаком, а вот с Наташей как-то до сих пор не складывалось. Это и странно…
– Ну ничего, – продолжала улыбаться Наташа, – зато теперь сложилось.
– А вы вообще здесь чего? – спросил я их обоих.
– Да у Наташи в университете конференция по славистике с завтрашнего дня, – отозвался Ганин. – Российская делегация сейчас из Ниигаты прилетит. Восемь человек. Наташа меня и попросила помочь встретить и до Саппоро довезти. Двумя машинами мы их как раз спокойненько и вывезем.
– Что ж вам университет автобус не выделил? – умышленно наклонился я к Наташе, чтобы распознать, какими духами она пользуется, загадав заранее, что, если это будет резкий и пряный «Пуазон», мое мнение о ней – пока весьма высокое – все-таки изменится, причем не в лучшую сторону.
– У нас университет бедный, педагогический… – вздохнула она, опять то ли развела руками, то ли повела плечами, и я почувствовал едва уловимый аромат дорогих и модных среди эстеток «Кензо». – Автобусы дали для американцев и европейцев. А россиян у нас не балуют.
– Понятно, – сказал я чистую правду. – В принципе я тоже гостя Хоккайдо встречаю, только одного, а не восьмерых. Из той же Ниигаты. Так что если вам гостей в центр надо доставить, могу пару заодно подбросить. Они у вас где жить будут? В какой гостинице?
– В «Альфе», – сказала Наташа.
– Ого! А говорите университет бедный! – Выбор отеля для участников конференции в заштатном провинциальном «педе» меня удивил: «Альфа» – высоченный суперсовременный отель у парка Накадзима в центре Саппоро с роскошным видом на парк и на город.
– Да, гостиницу дали неплохую. – Наташа взглянула на часы на табло: было тридцать пять минут шестого, но за стеклянными дверями в секторе прилета было все еще пусто. – Я на минутку…
Она направилась в сторону ближайшего туалета, давая нам с Ганиным возможность оценить стройность ног и бедер и, наоборот, оставляя в приятном неведении по вопросу размеров и форм находящихся над ними не менее филейных частей.
– Ты кого встречаешь-то? – пристально глядя вслед удаляющимся точеным икрам, обтянутым призывным черным эластиком, дежурно-протокольным тоном промычал Ганин.
– Да коллега должен из Ниигаты подъехать, – глядя не на Ганина, а в том же направлении, куда смотрел и он, ответил я.
– Понятно… – бросил Ганин, встряхнулся и несколько оживился, едва «object of beauty» скрылся в туалетном проходе.
– Сколько ей, Ганин? – поинтересовался я.
– А сколько дашь? – еще более оживился сэнсэй.
– Наша ровесница? Сорок семь – сорок восемь?
– Пятьдесят три не хочешь?! – радостно прокричал мне шепотом на ухо растревоженный Ганин.
– Сколько?!
– Говорят тебе: пятьдесят три! А так не дашь, да?
– Да, Ганин… И так не дашь, и этак не дашь… – Информация эта меня действительно несколько ошеломила, я понял, что надо срочно менять тему, так как продолжения данной я уже просто не выдержу. – Слушай, Ганин, а чего это ее гости из Ниигаты летят?
– А что тебя не устраивает, Такуя?
– Ну, обычно все русские ученые из Москвы через Токио летят, а потом уже или из Нариты прямиком сюда, или из Ханеды.
– А-а, вон что!… – Ганин задумался.
В это время вернулась Наташа Китадзима, с которой, как оказалось, я знаком уже почти два десятка пламенных лет. Губы ее алели чуть сильнее, чем минуту назад, «Кензо» можно было почувствовать уже без деланных наклонов к ее плечам, а в густо-синих глазах постепенно разгорался, как называют это огненное состояние в любимой моим грамотным папашей и его аспирантами русской классике, «раж». Увидев это в принципе здоровое и вполне вяжущееся с голыми коленками и деловой короткой стрижкой чувство в ее глазах, я тем не менее из сугубо профессиональной привычки перестал думать о том, колготки на ней или чулки на подвязках. Помада, добавка «Кензо», блеск в глазах – все слишком хорошо знакомо, чтобы пускать это дело на самотек.
– Наташ, а чего это твои гости из Ниигаты летят? – перебежал мне дорогу Ганин.
– То есть почему не из Токио? – глядя не на Ганина, а на пустой зал за стеклянными дверями, откликнулась Наташа.
– Да, почему не из Нариты или из Ханеды? – без особого пристрастия продолжил допрос Ганин.
– Да там у них в группе москвичей только двое, – сухо пояснила она. – Остальные из Новосибирска, Иркутска и Хабаровска. Вот они и решили собраться в Хабаровске и лететь оттуда в Ниигату. По времени то же самое, что через Москву, но по деньгам дешевле.
– А что, универ твой им дорогу не оплачивает, что ли? – обиженным тоном квасного патриота, живущего уже который год на японские иены, спросил лицемер Ганин.
– Денег нет… – протянула Наташа и тут же едва уловимо встрепенулась, поскольку в зал прилета посыпались первые пассажиры.
– Что, знакомые какие-нибудь ваши будут? – наконец-то подошла и моя очередь для более важного вопроса.
– Да, будут… – Говорить она со мной была теперь не расположена, несмотря на то что мы знакомы почти тысячу лет. Глаза ее скользили по захватанному детскими и старческими пальцами за долгий понедельник стеклу, и по всему было видно, что мы с Ганиным для нее сейчас уже чистая обуза.
Мне тоже пора было окончательно освобождаться от неотступных мыслей о постели как в прямом, так и переносном смысле, прекратить рисовать в воображении причудливые узоры тонкого черного нижнего белья, из-под которого зазывающе белеет все еще гладкое и тугое, несмотря ни на какие там пятьдесят три, тело, и прикинуть, как побыстрее вычислить в хлынувшей из наконец-то разъехавшихся прозрачных дверей толпы своего долгожданного капитана.
Едва я собрался с асексуальными мыслями и встал могучим волнорезом, рассекающим суетливый поток разнокалиберного народца, вытекающий из сумрачного чрева сектора прилета, как в нагрудном кармане рубашки все той же зловредной цикадой заверещал мой сотовый.
– Слушаю! – поднес я мобильник к своему всеслышащему уху, оставляя в параллельной работе свои всевидящие очи.
– Минамото-сан? – раздался из трубки женский голос.
– Минамото, – согласился я с невидимкой.
– Руку поднимите, пожалуйста! – полупросящим-полуприказным тоном потребовала трубка.