Страница:
И грех перед настоящим, ибо уводит от самого насущного вопроса: что это за болезнь распада поразила Россию, если излечить ее, «остановить над бездной» смогли лишь эти рычащие, стреляющие в затылок священникам большевики? И почему же массы пошли за ними? Ведь не было тогда «империи лжи» Останкино, и про Юрия Гагарина мужикам тогда песенок не пели, они пробовали все партии на зуб. Народ дурак? Но другого-то нет, как и сегодня.
И от еще более трудного вопроса уводят подслащенные формулы нашей оппозиции. Вот она, заклеймив большевиков, вырвала из себя, конечно, их цинизм и жестокость, еще бы не вырвать! А не вырвала ли она заодно и то, для чего эта жестокость была калечащим инструментом — страсть и волю «остановить Россию над бездной»? Что и признали потом и Деникин, и Вернадский, и Есенин. Но оставим пока этот вопрос, пойдем дальше. Факт тот, что выбор в Гражданской (а вовсе не победа — побед в таких войнах не бывает) толкнул Россию в очень узкий коридор.
Следующий критический момент — поворот к сталинизму, к восстановлению державы, т.е. отказ от идеи мировой революции, для которой Россия — дрова. Пусть Зорькин скажет, что он в тот момент был бы с Троцким или Бухариным — вот реальный выбор. В начале перестройки пытались представить Бухарина абстрактной лучшей альтернативой. Но вышли его труды, и эта попытка лопнула, как мыльный пузырь. Ну, так признайте: да, полвека предреволюционной работы тогдашних Нуйкиных и Новодворских, временное правительство тогдашних Бурбулисов толкнули Россию на такой путь, что в конце 20-х годов сталинизм, при всех его видимых уже тогда ужасах, оказался лучшим выбором — и подавляющая масса народа сделала именно этот выбор. Да, Революция всегда скликает многонациональную волну пролетариев-разрушителей (не путать с рабочим классом) — кто же еще возьмется пальнуть пулею в святую Русь. Потому-то революциям и приходится пожирать своих детей. Что, не знали этого? Россия вошла в берега и залечила раны именно в советском образе — и тут-то явились пролетарии типа Булата Шалвовича, отомстить и попользоваться. Но разве им не помогает множество патриотов, обличая сталинизм так же, как Вера Засулич обличала царизм?
А когда утвердился Сталин — оставалось 10 лет до войны, и их Россия прожила «бытом военного времени». Но ведь об этом никто — ни слова. Что такое «быт военного времени»? Это тоталитаризм, самопожертвование (и невинные жертвы тоталитарной машины) — принимаемые теми, кто воюет за страну, и ненавидимые теми, кто в этой стране есть «пятая колонна». Разве не так стоит вопрос? Так давайте честно определять свою позицию.
Вот, тотальная коллективизация — зачем? Чтобы решить срочную проблему хлеба, т.к. промышленность не поспела кормить город через товарообмен. Чтобы изымать средства из села для индустриализации. Чтобы механизировать поле и обеспечить заводы массой рабочих. Это проблемы, отложить которые было нельзя, не отказавшись от проекта в целом, и лишних денег для смягчения шока не было. Коллективизация — самая трагическая глава советской истории. Формула «не все было плохо» предполагает, что уж это-то наверняка было плохо. Так пусть Бабурин скажет, как бы он в тот момент решал эту проблему, окажись он на месте Сталина. И скажет не об эксцессах и дефектах, а о принципиальном выборе.
Но нет, все дело сводят как раз к дефектам. И тут же вдруг как воды в рот набирают. Боятся нарушить тайный уговор? Ведь катастрофа коллективизации была вызвана тем, что селу вместо артели была навязана модель кибуца, разработанная перед первой мировой войной сионистами-трудовиками для колонизации Палестины. Эта их разработка и сегодня по праву считается блестящим социально-инженерным проектом, но делался он не для русского крестьянина, а для горожанина-колониста, еврея. Думаю, эта модель была взята не по злому умыслу наркома Яковлева, и тем более Сталина, это фундаментальная ошибка с трагическими последствиями. Ошибка того же плана, что и утопия наших нынешних честных либералов (ведь были же такие!). Большевики оказались отрезанными от теоретического знания о России, оно осталось у «консерваторов», а марксистские шоры помешали и проявлению интуитивного знания. Тот факт, что никто из оппозиции не хочет в эту проблему лезть, прискорбен. Насколько честнее молчаливая позиция самих крестьян! Они переболели колхозами, сдвинули их к артели, не поставили свои жертвы в пику сталинизму, обманули надежды гитлеровских психологов.
Но жертвы села не могли быть забыты, они вскрыли и затянувшиеся было раны гражданской войны. Резонанс этих двух ударов по крестьянской России породил ту скрытую волну ярости, которая прорвалась в 37-м году. Ведь главное-то в этом феномене не то, что Сталин перед войной решил устранить всю находившуюся в оппозиции номенклатуру, а то, что массы это поддержали с необъяснимой страстью. Но с необъяснимой ли? Разве не подумали многие, что пришла, наконец, расплата военным преступникам Гражданской и палачам крестьян в коллективизации? (Не говоря о том, что шпиономанию в культуру России внедрили именно думские либералы). При том рецидиве гражданской войны пострадала масса невинных, как в конвульсии любой крупной революции. Но если конъюнктурно подойти к той трагедии, а не извлечь урока, то не меньше невинных пострадает и в будущем, когда в потерявшей новые миллионы жизней России будут судить нынешних революционеров. Вот когда охаянное прошлое выстрелит из пушки.
Я не представляю, как можно, взвешивая историю не на фальшивых весах, не признать, что советский строй с его соборной, а не классовой, партией в лице КПСС, проявил небывалую силу и провел страну раненную, но полную жизни, через самые тяжелые периоды. Представьте, что мы входим в войну или послевоенную разруху не с КПСС, а с «Выбором России» во главе, не с Жуковым и Молотовым, а с Грачевым и Козыревым, не с солидарными карточками, а с либерализацией цен.
Сравните два сходных явления: эвакуацию миллионов жителей и половины промышленности в 1941 г. на земли «братских», по выражению Зорькина, народов — и нынешнее положение русских беженцев в РФ. Тогда я, ребенок, убедился, что могу пешком пройти до Тихого океана и в каждом доме я буду родным — хоть в избе, хоть в юрте или яранге. Почему же сегодня, без войны, так жалко положение даже наших братьев по племени, при всем гуманизме нового, недогматического мышления? Недоработка нового строя? Нет — его суть. Говорят: ах, нет закона о статусе беженца, в этом все дело. Чушь! Никакого закона о статусе «выковырянных» не было в 1941, а была советская власть и «убогие идеологические догмы».
Да только советское наследие придает нам силу как-никак жить сегодня даже после пяти лет тотального разрушения хозяйства. На Западе спад в 2 процента — тяжелый кризис, а 20 процентов — катастрофа. Спад же, как у нас, в 50% теоретически невозможен — раньше наступает полное разрушение общества и тотальная война. Ведь вторая мировая война — продукт Великой Депрессии, а в ней спад не достиг и 30%.
Так скажите прямо, дорогие наши лидеры оппозиции, что было бы лучше для России? Какова была реальная альтернатива? Стесняются, молчат. Ибо вот что пришлось бы ответить: лучше было бы отказаться от индустриализации, для которой не было средств. Лучше было бы не механизировать поле, а поддержать кулаков с дешевой батрацкой силой. Лучше было бы вновь начать гражданскую войну, расстреливая этих батраков в селе и безработных в городе. Лучше было бы сдаться Гитлеру и отдать Сибирь Японии.
Разница в том, что вся наша антикоммунистическая элита это фактически и заявляет, а оппозиция просто молчит.
Очевидно, что наш строй оказался неподготовлен к «сытой» жизни — тут он сразу породил холуйствующую элиту, вожделевшую буржуазной благодати. Оказался беспомощным против внутреннего врага, вскормленного холодной войной. Но это же была война, черт побери! И ей еще не видно конца. Однако разве мы видим у оппозиции сноровку командиров, потерпевших поражение в крупной операции и обдумывающих ошибки? Слышно лишь, бормочут: «не все было плохо до поражения».
Не странно ли: никто не вспомнит сбывшееся пророчество Сталина. На языке марксизма он сказал: по мере развития социализма классовая борьба против него будет нарастать. Уж как над этим насмехались! А ведь в переводе на русский это было важное предупреждение: в советском строе глубокий изъян, и как только настанет сытая жизнь, в обществе появится сила, которая постарается этот строй уничтожить. Как разрешить это противоречие, поколение фронтовиков не знало. Но оно хоть предупреждало.
Видно, в 60-е годы и был сделан фатальный выбор, толкнувший нас как раз в тот коридор, о котором предупреждали. Все решения стали приниматься в слое номенклатуры, общество было отчуждено от власти сильнее, чем при Сталине. Тут к пультам управления и пришли неприметные тогда яковлевы и шеварднадзе. Но как раз анализа этого поворота и не видно у оппозиции — это, видимо, был тот период, за который не стыдно.
Эти мои рассуждения горьки. Возможно, они возмутят тех, кто хорошо ко мне относился, пока я щебетал свою критику в адрес Гайдара. Уже три года любая попытка анализа «наших» действий и слов наталкивается на мягкую цензуру: «ну зачем это вы? разве сейчас время? ведь оппозиция еще не окрепла» и т.д. Ищут такое оправдание: народ, мол, впал в антикоммунизм, отрываться от него нельзя, вот и приходится для виду говорить на его языке. Эта наивная хитрость дорого обойдется. Вот, в 1988 г. Бразаускас доказывал в «Правде», что об отделении Литвы никто и не помышляет, а сепаратистскую риторику он использует, чтобы партия была вместе с народом «как табунщик, который скачет вместе с табуном к пропасти, чтобы его успокоить и завернуть». Я написал об абсолютной ложности этой аналогии. Статью не напечатали, а показали литовцам. Как они возмутились: нашему секретарю и так трудно, а вы его еще критикуете. Где теперь этот товарищ секретарь? Довел-таки табун до пропасти и вынырнул из нее уже президентом, похищающим за границей коммунистов-подпольщиков.
Понятно, что груз наследия довлеет над лидерами оппозиции. Их психологические портреты изучены, их движения проиграны на больших компьютерах. Все они занимают на сцене свои ниши, по сценарию. Вырваться из них можно лишь ломая стереотипы, ставя вопросы, не подсказанные суфлерами перестройки. Пока же все идет по кругу. Горбачев не смог бы привести СССР к краху так гладко, не будь у него оппозиции в лице группы «Союз». Ее роль была шуметь: «Мы ястребы! Мы не позволим!» — и прикрывать закон о приватизации. Когда этот закон обсуждался в Комитете по экономической реформе ВС СССР, то зам. председателя Комитета, глава грозной группы «Союз» Блохин предпочел не явиться. А Лукьянов провел голосование по этому закону просто виртуозно.
А что мы видим сегодня, в Думе? Тот же шум: «Держава! Курилы! Культурные ценности!» — а уже и Приморье Россия почти потеряла, и хозяйство добивается лихорадочно, беззастенчиво. Оппозиция же выставляет вперед Глазьева. Так и хочется протереть глаза. Чем по сути, а не винегретом красивых фраз, отличается его программа от программы Гайдара-Чубайса? Совершенно тот же демонтаж России через приватизацию. Разве что мифическая «патриотическая буржуазия» станет меньше воровать — но почему же? Ведь тогда она не сможет конкурировать с «непатриотической».
И особо щемящее чувство вызывает «Трудовая Россия» — те, кто первыми перешел рубеж, отделяющий осмотрительный патриотизм от беззаветного. Они готовы честно сложить свои головы в дни, помеченные в календаре неведомых ритуалов, но избегают подумать над лозунгами, которые их заводят в тупик. Легко принять лозунги классовой борьбы — они просты и сразу высвечивают врага. Но не призрак ли врага? Ведь принять эти лозунги — значит перейти от борьбы за советский строй жизни к борьбе за интересы трудящихся уже в ином строе. Фактически, сдать советский строй как уже утерянный. Но ведь этого еще нет! Пока что у нас борьба не классовая, а сугубо этническая, борьба советского, бесклассового народа против зародившегося в его лоне хищного мутанта — «новых русских» («новых» татар, коми, евреев и т.д. — собирательной вненациональной категории). И никакая это не буржуазия, притворяются только. Это именно пролетарии. Их главная страсть — разрушение, главное чувство — неутолимый комплекс неполноценности и ненависть к «старым» русским, татарам, евреям и т.д. Представить этот необычный конфликт как классовый — значит задать заведомо ложные ориентиры.
Но даже на прояснение этого исходного вопроса — о природе перерастающего в открытую войну общественного конфликта — лидеры оппозиции не желают идти. Как будто кто-то им запретил выходить за рамки списочка примитивных штампов. Видимо, пойдут только тогда, когда начнется давление снизу, из базовых организаций и движений. Только хватит ли на это времени?
1994
70 лет искривлений?
В книге Б.П.Курашвили «Историческая логика сталинизма» дана трактовка советской истории. Под ней — пpекpасно выполненное, новатоpское изложение фактов и событий. Но я здесь хочу сказать именно о тpактовке — в логике истмата. Эта логика задана убеждением, что существуют «объективные законы общественного развития». И эти законы благодатны, «стрела времени» летит к лучшему, прогресс неумолим. Это — символ веры современного общества. Ее проповедовал Маркс, ее подтвердил Эйнштейн: «Бог не играет в кости» и «Бог не злонамерен».
Согласно этой вере, все, что соответствует закону, хорошо, а все, что не укладывается — это искривление, от этого все беды. Так видится Б.П.Куpашвили и советская история. Революция произошла «не вполне по объективным законам» — страна была крестьянская. Но что же это за закон, если все пролетарские революции происходят не в странах с развитым пролетариатом, а в крестьянских (Россия, Китай, Вьетнам, Куба)? Не только вся рота идет не в ногу, но даже ни одного прапорщика нет, что шел бы в ногу.
Наломали из-за неполного соответствия дров на первом этапе, а затем «в закономерное течение революционного процесса мощно вмешался внешний фактор. Общество было искусственно возвращено в подобие первой фазы революции, ибо других способов форсированного развития не было видно… Сложилась теоретически аномальная, противоестественная, но исторически оказавшаяся неизбежной модель нового общественного строя — авторитарно-мобилизационный социализм с тоталитарными извращениями». Это — формула сталинизма у Курашвили. С ее обоснованием я не согласен.
Как может быть противоестественным то, что исторически оказалось неизбежным? Кому все-таки надо верить: кабинетным умам, сделавшим 150 лет назад неверную теоpетическую догадку, или реальной жизни? Почему внешний фактор, тем более мощный, представлен досадной помехой «закономерному течению»? Выходит, «правильный закон» не учитывает внешние факторы? Но тогда цена ему грош. Почему выбор пути индустриализации, который единственный давал возможность спасения, назван «искусственным»? Любое решение, как плод переработки информации и выбора, есть нечто искусственное, а не природное. Значит, здесь это слово несет отрицательный смысл и означает, что Сталин своим выбоpом нарушил «объективный закон». Что же это за закон такой, который нам предписывает гибель? Чуть от гибели уклонился — нарушитель.
Что же до послесталинского периода, тут оценка Б.П.Курашвили уничтожающая: «Авторитарно-бюрократический социализм — это незакономерное, исторически случайное, „приблудное“ дитя советского общества. Тягчайший грех этой уродливой модели…» и т.д. Ну как же можно было не убить этого ублюдка — вот на какую мысль наталкивает эта оценка читателя.
Вернемся к началу. Военный коммунизм — это «авторитарно-утопический социализм. В целом, увы, несостоятельный». Как же так? Это полностью переворачивает наше знание. Смысл военного коммунизма — насильственное изъятие излишков хлеба у крестьян и его уравнительное, внерыночное распределение среди горожан для спасения их от голодной смерти. Всем — жестокий минимум, а Тимирязеву — дополнительную селедку и три полена дров. Что здесь утопического? Это любовь и жестокость матери, которая делит кусок хлеба так, чтобы никто из способных выжить детей не умер — а безнадежному вообще не дает, только целует. Почему же он «увы, несостоятельный»? На каких весах взвешен смысл спасения миллионов горожан и похлебки для Красной армии? А в войну карточная система — тоже «увы, несостоятельна»?
НЭП — «запоздало гениальный». Здесь упрек: запоздали, копуши, на пару месяцев. А я думаю, надо поражаться скорости и гибкости ответа на изменение положения. Посмотрите сегодня: со всеми их компьютерами и экспертами годами не способны ни понять, ни изменить курс событий — ни правящий режим, ни оппозиция. А ведь и НЭП, и ГОЭЛРО разрабатывали в условиях тотальной войны, не освежаясь в Дагомысе и Давосе.
Особое место в этой схеме истории занимает проблема кровопролития. Истмат дает простой ответ: «революция — грандиозное кровопускание, которое классово-антагонистическое общество… учиняет над собой ради перехода на очередную ступень развития». Мне кажется, реальная история никак этого не подтверждает, даже напротив. Вспомним все кровопролития, связанные с революциями. Не будем вдаваться в Инквизицию и Реформацию. Они прямо относятся к делу, но нам мало известны. Вот Кромвель: из-за какого классового антагонизма его «железнобокие» пуритане пускали кровь в Англии и Ирландии? Вот террор якобинцев. Разве он вызван антагонизмом между буржуазией и аристократией, буржуазией и крестьянством? Ведь классы-антагонисты лишь буржуазия и пролетариат, но их-то конфликт никогда не приводил к большой крови. А Китай? Кровь в основном пускали друг другу два крыла революции — Гоминдан и коммунисты. Оба, разойдясь, обеспечили, по-разному, очень быстрое социальное и экономическое развитие. Какая здесь «очередная стадия»? Вся концепция гражданской войны, которую дает истмат, на мой взгляд, неверна в принципе и никогда не была подтверждена. Совершенно не подходит она и к России — вспомним хоть «Тихий Дон», хоть «Россию, кровью умытую» Артема Веселого.
Не место здесь развивать мои взгляды, скажу лишь, что гражданская война всегда связана с кризисом модернизации. Это — столкновение, спровоцированное агрессией гражданского общества в традиционное. Пpичем воевать-то могут и две pеставpационные силы тpадиционного общества, а «пpовокатоp» ускользает — как это и пpоизошло в России. Но этого через очки истмата не видно.
Вообще, в истмате стремление дать «объективную» трактовку истории обращается просто в добавление ложечки дегтя всюду, где раньше был один мед. Но это — не переход на новый уровень понимания, а просто уступка «веяниям», которая симметрична славословию. Отсечение «не-истматовского» знания искажает оценки даже простых явлений. Вот, по словам Б.П.Курашвили, в революции «энергия возмущения была роковой, демонической силой». Но почему же демонической, если «в белом венчике из роз впереди — Исус Христос»? Может быть, силой карающей, но праведной? В рамках истмата просто чуть отступил — и уже как бы стал объективным.
Между тем, ответ дали и мыслители-художники, и антропологи. Речь идет о мщении за обиды. Потому так потрясли Толстого «столыпинские галстуки», что он ясно видел: это — семена громадного насилия, ибо без мести крестьян такое пройти не может. Столыпинские казни — зло против Бога, и проповедью ненасилия ответа не предотвратить.
Потом антропологи изучали смысл мести в самых разных культурах. Оказалось, что в той или иной (хотя бы символической) форме месть необходима для сохранения общества. Месть «уничтожает преступление», успокаивает душу убитого и смывает вину убийцы. Потому-то вплоть до возникновения гражданского общества не существовало преступности как социального явления. Каждый разбойник лично восставал против Бога — проливал кровь того, кто был создан по его образу и подобию. И бросал вызов монарху — проливал кровь его подданного, его любимого сына. И монарх от своего имени и имени Бога мстил пойманному разбойнику. Его пытали, колесовали — а в конце казни целовали в уста.
В буржуазном обществе преступник лишь преступал право и наносил ущерб гражданскому обществу. Наказание нового типа (тюрьма) было бесстрастным, и его единственным смыслом было предупреждение новых преступлений. Никакой мести! Известна формула: если бы после преступления предполагалось исчезновение общества, преступление было бы ненаказуемым. Но у нас-то другое дело. Наша революция была движением глубоко религиозным, ее «зеркалом» был Лев Толстой. Как можно понять сталинизм и 37-й год, если даже месть крестьян за крепостничество считать «демонической»? И как можно предвидеть будущее?
Если принять, что есть «объективные законы», то историческое исследование сводится просто к расставлению новых оценок, когда в общественном мнении в закон вводятся поправки. Вот, диктатура пролетариата 1917-1920 гг. была бы хороша, но «увы, пренебрегала демократическими процедурами, правами человека». Как это «увы», если в этом — суть любой диктатуры? Нельзя же «губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича», как мечтала одна невеста. Сам же Б.П.Курашвили признает: «Тогда иное было практически невозможно». Но если так, то именно о наивных попытках соблюсти пpава человека следовало бы сказать «увы».
Вера в какие-то «закономерные нормы» и лимиты создает иллюзию простоты различения объективно необходимого и избыточного (последнее объявляется плодом волюнтаризма, тоталитаризма, пороков и т.п.). Вот, бедствия гражданской войны Б.П.Курашвили объясняет, в частности, «чрезмерностью и неразумной разрушительностью натиска революционных сил». Даже если так, это вряд ли можно считать объяснением, ибо вопрос в том, чем вызвана «чрезмерность и неразумность», какова их природа. Но важны и сами понятия.
Какие основания говорить о чрезмерности? Во время противостояния обе стороны находились на пределе сил, и ни на какую чрезмерность просто не было ресурсов. Потому-то и было много жертв — сил хватало только на то, чтобы нажать на спусковой крючок. Когда Шкуро был под Тулой, красные и белые были как два дистрофика: ни один не имеет сил защититься, но противник не может и ударить. Так же, как немцы стояли под Москвой в декабре 1941-го: на некоторых направлениях между ними и Кремлем не было ни одного боеспособного батальона, а сделать шаг у них не было сил.
Вообще, говорить о мерах и чрезмерностях тотальной войны из благополучного далека — рискованное дело. Это все равно, что на сытый желудок рассуждать, стал бы ты есть человечье мясо, доведись до смертельного голода. Вопрос некорректный и запретный.
Ко мне на одной встрече с читателями подошел молодой человек и поделился тяжелыми мыслями. А с ним поделился его дед, они его мучили. Он был командир красных партизан в Сибири. Судьба им улыбнулась, и они сумели врасплох захватить в плен отряд белых офицеров, который их преследовал. Партизаны, оголодавшие и без боеприпасов, не могли гнать их с собой через тайгу. Отпустить — через несколько часов эти же офицеры их уничтожат. И офицеров утопили в Байкале. Это — крайний случай «чрезмерности и неразумности», но не деда-партизана, а самой социальной технологии, каковой является гражданская война. Затолкали Россию в этот коридор — глотайте.
В том же ключе и оценка всего советского социализма (после ликвидации многоукладности): «Да, социализм был примитивным, недемократичным, негуманным, общественная собственность приобрела форму государственно-бюрократической». Исходя из каких «объективных нормативов» даны эти оценки? Как мог примитивный проект породить Стаханова, Королева и Жукова? По каким меркам определена «негуманность»? Ведь нет же гуманности внеисторической. Гуманизм христианства на Западе был «снят» Реформацией, гуманизм Просвещения — империализмом, обесценившим человеческую жизнь. Россия, сопротивляясь, испытывала вестернизацию и в этом смысле. Но послевоенный советский период был именно периодом нового гуманизма, отрывом от Запада. Что, конкpетно, надо было сделать, чтобы советскому стpою заслужить оценку «гуманный»? Выпустить из тюpем всех пpеступников?
«Неуд» поставлен советскому строю фактически по всем критериям: «Вторая половина истории советского социализма была процессом нарастающего маразма». Иными словами, смерть его была закономерна: маpазм — состояние, вывести из котоpого медицина бессильна. Вот обоснование: «В 50-е годы страна… ликвидировала атомную монополию и военную недосягаемость США, обеспечила тем самым безопасность СССР и социалистической системы. Значит, авторитарно-мобилизационная модель социализма полностью исчерпала себя, утратила историческое оправдание. Но по инерции продолжала существовать. Необходимость ее глубокого преобразования, всесторонней демократизации общественной жизни упорно не осознавалась политическим руководством».
Не могу согласиться. Холодная война была именно войной на уничтожение и, как показала реальность, безопасность СССР вовсе еще не была обеспечена. В этих условиях проблема глубокой перестройки всей модели жизнеустройства настолько сложна, что даже сегодня никто не берется сказать, как бы это надо было сделать. Хрущев сделал шаг — явно навредил в большой степени. Косыгин начал реформы в экономике — сразу обнаружились опасности. Пришел Горбачев — угробил социализм. И в то же время никак нельзя сказать, что система не менялась. Менялась, и очень быстро. И именно в сторону «демобилизации» и демократизации — сравните, скажем, 1948 г. и 1978. Проблема как раз в том, что никаких ориентиров для надежной и безопасной демократизации нашего «мобилизационного социализма» истмат не дал и дать не мог.
И от еще более трудного вопроса уводят подслащенные формулы нашей оппозиции. Вот она, заклеймив большевиков, вырвала из себя, конечно, их цинизм и жестокость, еще бы не вырвать! А не вырвала ли она заодно и то, для чего эта жестокость была калечащим инструментом — страсть и волю «остановить Россию над бездной»? Что и признали потом и Деникин, и Вернадский, и Есенин. Но оставим пока этот вопрос, пойдем дальше. Факт тот, что выбор в Гражданской (а вовсе не победа — побед в таких войнах не бывает) толкнул Россию в очень узкий коридор.
Следующий критический момент — поворот к сталинизму, к восстановлению державы, т.е. отказ от идеи мировой революции, для которой Россия — дрова. Пусть Зорькин скажет, что он в тот момент был бы с Троцким или Бухариным — вот реальный выбор. В начале перестройки пытались представить Бухарина абстрактной лучшей альтернативой. Но вышли его труды, и эта попытка лопнула, как мыльный пузырь. Ну, так признайте: да, полвека предреволюционной работы тогдашних Нуйкиных и Новодворских, временное правительство тогдашних Бурбулисов толкнули Россию на такой путь, что в конце 20-х годов сталинизм, при всех его видимых уже тогда ужасах, оказался лучшим выбором — и подавляющая масса народа сделала именно этот выбор. Да, Революция всегда скликает многонациональную волну пролетариев-разрушителей (не путать с рабочим классом) — кто же еще возьмется пальнуть пулею в святую Русь. Потому-то революциям и приходится пожирать своих детей. Что, не знали этого? Россия вошла в берега и залечила раны именно в советском образе — и тут-то явились пролетарии типа Булата Шалвовича, отомстить и попользоваться. Но разве им не помогает множество патриотов, обличая сталинизм так же, как Вера Засулич обличала царизм?
А когда утвердился Сталин — оставалось 10 лет до войны, и их Россия прожила «бытом военного времени». Но ведь об этом никто — ни слова. Что такое «быт военного времени»? Это тоталитаризм, самопожертвование (и невинные жертвы тоталитарной машины) — принимаемые теми, кто воюет за страну, и ненавидимые теми, кто в этой стране есть «пятая колонна». Разве не так стоит вопрос? Так давайте честно определять свою позицию.
Вот, тотальная коллективизация — зачем? Чтобы решить срочную проблему хлеба, т.к. промышленность не поспела кормить город через товарообмен. Чтобы изымать средства из села для индустриализации. Чтобы механизировать поле и обеспечить заводы массой рабочих. Это проблемы, отложить которые было нельзя, не отказавшись от проекта в целом, и лишних денег для смягчения шока не было. Коллективизация — самая трагическая глава советской истории. Формула «не все было плохо» предполагает, что уж это-то наверняка было плохо. Так пусть Бабурин скажет, как бы он в тот момент решал эту проблему, окажись он на месте Сталина. И скажет не об эксцессах и дефектах, а о принципиальном выборе.
Но нет, все дело сводят как раз к дефектам. И тут же вдруг как воды в рот набирают. Боятся нарушить тайный уговор? Ведь катастрофа коллективизации была вызвана тем, что селу вместо артели была навязана модель кибуца, разработанная перед первой мировой войной сионистами-трудовиками для колонизации Палестины. Эта их разработка и сегодня по праву считается блестящим социально-инженерным проектом, но делался он не для русского крестьянина, а для горожанина-колониста, еврея. Думаю, эта модель была взята не по злому умыслу наркома Яковлева, и тем более Сталина, это фундаментальная ошибка с трагическими последствиями. Ошибка того же плана, что и утопия наших нынешних честных либералов (ведь были же такие!). Большевики оказались отрезанными от теоретического знания о России, оно осталось у «консерваторов», а марксистские шоры помешали и проявлению интуитивного знания. Тот факт, что никто из оппозиции не хочет в эту проблему лезть, прискорбен. Насколько честнее молчаливая позиция самих крестьян! Они переболели колхозами, сдвинули их к артели, не поставили свои жертвы в пику сталинизму, обманули надежды гитлеровских психологов.
Но жертвы села не могли быть забыты, они вскрыли и затянувшиеся было раны гражданской войны. Резонанс этих двух ударов по крестьянской России породил ту скрытую волну ярости, которая прорвалась в 37-м году. Ведь главное-то в этом феномене не то, что Сталин перед войной решил устранить всю находившуюся в оппозиции номенклатуру, а то, что массы это поддержали с необъяснимой страстью. Но с необъяснимой ли? Разве не подумали многие, что пришла, наконец, расплата военным преступникам Гражданской и палачам крестьян в коллективизации? (Не говоря о том, что шпиономанию в культуру России внедрили именно думские либералы). При том рецидиве гражданской войны пострадала масса невинных, как в конвульсии любой крупной революции. Но если конъюнктурно подойти к той трагедии, а не извлечь урока, то не меньше невинных пострадает и в будущем, когда в потерявшей новые миллионы жизней России будут судить нынешних революционеров. Вот когда охаянное прошлое выстрелит из пушки.
Я не представляю, как можно, взвешивая историю не на фальшивых весах, не признать, что советский строй с его соборной, а не классовой, партией в лице КПСС, проявил небывалую силу и провел страну раненную, но полную жизни, через самые тяжелые периоды. Представьте, что мы входим в войну или послевоенную разруху не с КПСС, а с «Выбором России» во главе, не с Жуковым и Молотовым, а с Грачевым и Козыревым, не с солидарными карточками, а с либерализацией цен.
Сравните два сходных явления: эвакуацию миллионов жителей и половины промышленности в 1941 г. на земли «братских», по выражению Зорькина, народов — и нынешнее положение русских беженцев в РФ. Тогда я, ребенок, убедился, что могу пешком пройти до Тихого океана и в каждом доме я буду родным — хоть в избе, хоть в юрте или яранге. Почему же сегодня, без войны, так жалко положение даже наших братьев по племени, при всем гуманизме нового, недогматического мышления? Недоработка нового строя? Нет — его суть. Говорят: ах, нет закона о статусе беженца, в этом все дело. Чушь! Никакого закона о статусе «выковырянных» не было в 1941, а была советская власть и «убогие идеологические догмы».
Да только советское наследие придает нам силу как-никак жить сегодня даже после пяти лет тотального разрушения хозяйства. На Западе спад в 2 процента — тяжелый кризис, а 20 процентов — катастрофа. Спад же, как у нас, в 50% теоретически невозможен — раньше наступает полное разрушение общества и тотальная война. Ведь вторая мировая война — продукт Великой Депрессии, а в ней спад не достиг и 30%.
Так скажите прямо, дорогие наши лидеры оппозиции, что было бы лучше для России? Какова была реальная альтернатива? Стесняются, молчат. Ибо вот что пришлось бы ответить: лучше было бы отказаться от индустриализации, для которой не было средств. Лучше было бы не механизировать поле, а поддержать кулаков с дешевой батрацкой силой. Лучше было бы вновь начать гражданскую войну, расстреливая этих батраков в селе и безработных в городе. Лучше было бы сдаться Гитлеру и отдать Сибирь Японии.
Разница в том, что вся наша антикоммунистическая элита это фактически и заявляет, а оппозиция просто молчит.
Очевидно, что наш строй оказался неподготовлен к «сытой» жизни — тут он сразу породил холуйствующую элиту, вожделевшую буржуазной благодати. Оказался беспомощным против внутреннего врага, вскормленного холодной войной. Но это же была война, черт побери! И ей еще не видно конца. Однако разве мы видим у оппозиции сноровку командиров, потерпевших поражение в крупной операции и обдумывающих ошибки? Слышно лишь, бормочут: «не все было плохо до поражения».
Не странно ли: никто не вспомнит сбывшееся пророчество Сталина. На языке марксизма он сказал: по мере развития социализма классовая борьба против него будет нарастать. Уж как над этим насмехались! А ведь в переводе на русский это было важное предупреждение: в советском строе глубокий изъян, и как только настанет сытая жизнь, в обществе появится сила, которая постарается этот строй уничтожить. Как разрешить это противоречие, поколение фронтовиков не знало. Но оно хоть предупреждало.
Видно, в 60-е годы и был сделан фатальный выбор, толкнувший нас как раз в тот коридор, о котором предупреждали. Все решения стали приниматься в слое номенклатуры, общество было отчуждено от власти сильнее, чем при Сталине. Тут к пультам управления и пришли неприметные тогда яковлевы и шеварднадзе. Но как раз анализа этого поворота и не видно у оппозиции — это, видимо, был тот период, за который не стыдно.
Эти мои рассуждения горьки. Возможно, они возмутят тех, кто хорошо ко мне относился, пока я щебетал свою критику в адрес Гайдара. Уже три года любая попытка анализа «наших» действий и слов наталкивается на мягкую цензуру: «ну зачем это вы? разве сейчас время? ведь оппозиция еще не окрепла» и т.д. Ищут такое оправдание: народ, мол, впал в антикоммунизм, отрываться от него нельзя, вот и приходится для виду говорить на его языке. Эта наивная хитрость дорого обойдется. Вот, в 1988 г. Бразаускас доказывал в «Правде», что об отделении Литвы никто и не помышляет, а сепаратистскую риторику он использует, чтобы партия была вместе с народом «как табунщик, который скачет вместе с табуном к пропасти, чтобы его успокоить и завернуть». Я написал об абсолютной ложности этой аналогии. Статью не напечатали, а показали литовцам. Как они возмутились: нашему секретарю и так трудно, а вы его еще критикуете. Где теперь этот товарищ секретарь? Довел-таки табун до пропасти и вынырнул из нее уже президентом, похищающим за границей коммунистов-подпольщиков.
Понятно, что груз наследия довлеет над лидерами оппозиции. Их психологические портреты изучены, их движения проиграны на больших компьютерах. Все они занимают на сцене свои ниши, по сценарию. Вырваться из них можно лишь ломая стереотипы, ставя вопросы, не подсказанные суфлерами перестройки. Пока же все идет по кругу. Горбачев не смог бы привести СССР к краху так гладко, не будь у него оппозиции в лице группы «Союз». Ее роль была шуметь: «Мы ястребы! Мы не позволим!» — и прикрывать закон о приватизации. Когда этот закон обсуждался в Комитете по экономической реформе ВС СССР, то зам. председателя Комитета, глава грозной группы «Союз» Блохин предпочел не явиться. А Лукьянов провел голосование по этому закону просто виртуозно.
А что мы видим сегодня, в Думе? Тот же шум: «Держава! Курилы! Культурные ценности!» — а уже и Приморье Россия почти потеряла, и хозяйство добивается лихорадочно, беззастенчиво. Оппозиция же выставляет вперед Глазьева. Так и хочется протереть глаза. Чем по сути, а не винегретом красивых фраз, отличается его программа от программы Гайдара-Чубайса? Совершенно тот же демонтаж России через приватизацию. Разве что мифическая «патриотическая буржуазия» станет меньше воровать — но почему же? Ведь тогда она не сможет конкурировать с «непатриотической».
И особо щемящее чувство вызывает «Трудовая Россия» — те, кто первыми перешел рубеж, отделяющий осмотрительный патриотизм от беззаветного. Они готовы честно сложить свои головы в дни, помеченные в календаре неведомых ритуалов, но избегают подумать над лозунгами, которые их заводят в тупик. Легко принять лозунги классовой борьбы — они просты и сразу высвечивают врага. Но не призрак ли врага? Ведь принять эти лозунги — значит перейти от борьбы за советский строй жизни к борьбе за интересы трудящихся уже в ином строе. Фактически, сдать советский строй как уже утерянный. Но ведь этого еще нет! Пока что у нас борьба не классовая, а сугубо этническая, борьба советского, бесклассового народа против зародившегося в его лоне хищного мутанта — «новых русских» («новых» татар, коми, евреев и т.д. — собирательной вненациональной категории). И никакая это не буржуазия, притворяются только. Это именно пролетарии. Их главная страсть — разрушение, главное чувство — неутолимый комплекс неполноценности и ненависть к «старым» русским, татарам, евреям и т.д. Представить этот необычный конфликт как классовый — значит задать заведомо ложные ориентиры.
Но даже на прояснение этого исходного вопроса — о природе перерастающего в открытую войну общественного конфликта — лидеры оппозиции не желают идти. Как будто кто-то им запретил выходить за рамки списочка примитивных штампов. Видимо, пойдут только тогда, когда начнется давление снизу, из базовых организаций и движений. Только хватит ли на это времени?
1994
70 лет искривлений?
В книге Б.П.Курашвили «Историческая логика сталинизма» дана трактовка советской истории. Под ней — пpекpасно выполненное, новатоpское изложение фактов и событий. Но я здесь хочу сказать именно о тpактовке — в логике истмата. Эта логика задана убеждением, что существуют «объективные законы общественного развития». И эти законы благодатны, «стрела времени» летит к лучшему, прогресс неумолим. Это — символ веры современного общества. Ее проповедовал Маркс, ее подтвердил Эйнштейн: «Бог не играет в кости» и «Бог не злонамерен».
Согласно этой вере, все, что соответствует закону, хорошо, а все, что не укладывается — это искривление, от этого все беды. Так видится Б.П.Куpашвили и советская история. Революция произошла «не вполне по объективным законам» — страна была крестьянская. Но что же это за закон, если все пролетарские революции происходят не в странах с развитым пролетариатом, а в крестьянских (Россия, Китай, Вьетнам, Куба)? Не только вся рота идет не в ногу, но даже ни одного прапорщика нет, что шел бы в ногу.
Наломали из-за неполного соответствия дров на первом этапе, а затем «в закономерное течение революционного процесса мощно вмешался внешний фактор. Общество было искусственно возвращено в подобие первой фазы революции, ибо других способов форсированного развития не было видно… Сложилась теоретически аномальная, противоестественная, но исторически оказавшаяся неизбежной модель нового общественного строя — авторитарно-мобилизационный социализм с тоталитарными извращениями». Это — формула сталинизма у Курашвили. С ее обоснованием я не согласен.
Как может быть противоестественным то, что исторически оказалось неизбежным? Кому все-таки надо верить: кабинетным умам, сделавшим 150 лет назад неверную теоpетическую догадку, или реальной жизни? Почему внешний фактор, тем более мощный, представлен досадной помехой «закономерному течению»? Выходит, «правильный закон» не учитывает внешние факторы? Но тогда цена ему грош. Почему выбор пути индустриализации, который единственный давал возможность спасения, назван «искусственным»? Любое решение, как плод переработки информации и выбора, есть нечто искусственное, а не природное. Значит, здесь это слово несет отрицательный смысл и означает, что Сталин своим выбоpом нарушил «объективный закон». Что же это за закон такой, который нам предписывает гибель? Чуть от гибели уклонился — нарушитель.
Что же до послесталинского периода, тут оценка Б.П.Курашвили уничтожающая: «Авторитарно-бюрократический социализм — это незакономерное, исторически случайное, „приблудное“ дитя советского общества. Тягчайший грех этой уродливой модели…» и т.д. Ну как же можно было не убить этого ублюдка — вот на какую мысль наталкивает эта оценка читателя.
Вернемся к началу. Военный коммунизм — это «авторитарно-утопический социализм. В целом, увы, несостоятельный». Как же так? Это полностью переворачивает наше знание. Смысл военного коммунизма — насильственное изъятие излишков хлеба у крестьян и его уравнительное, внерыночное распределение среди горожан для спасения их от голодной смерти. Всем — жестокий минимум, а Тимирязеву — дополнительную селедку и три полена дров. Что здесь утопического? Это любовь и жестокость матери, которая делит кусок хлеба так, чтобы никто из способных выжить детей не умер — а безнадежному вообще не дает, только целует. Почему же он «увы, несостоятельный»? На каких весах взвешен смысл спасения миллионов горожан и похлебки для Красной армии? А в войну карточная система — тоже «увы, несостоятельна»?
НЭП — «запоздало гениальный». Здесь упрек: запоздали, копуши, на пару месяцев. А я думаю, надо поражаться скорости и гибкости ответа на изменение положения. Посмотрите сегодня: со всеми их компьютерами и экспертами годами не способны ни понять, ни изменить курс событий — ни правящий режим, ни оппозиция. А ведь и НЭП, и ГОЭЛРО разрабатывали в условиях тотальной войны, не освежаясь в Дагомысе и Давосе.
Особое место в этой схеме истории занимает проблема кровопролития. Истмат дает простой ответ: «революция — грандиозное кровопускание, которое классово-антагонистическое общество… учиняет над собой ради перехода на очередную ступень развития». Мне кажется, реальная история никак этого не подтверждает, даже напротив. Вспомним все кровопролития, связанные с революциями. Не будем вдаваться в Инквизицию и Реформацию. Они прямо относятся к делу, но нам мало известны. Вот Кромвель: из-за какого классового антагонизма его «железнобокие» пуритане пускали кровь в Англии и Ирландии? Вот террор якобинцев. Разве он вызван антагонизмом между буржуазией и аристократией, буржуазией и крестьянством? Ведь классы-антагонисты лишь буржуазия и пролетариат, но их-то конфликт никогда не приводил к большой крови. А Китай? Кровь в основном пускали друг другу два крыла революции — Гоминдан и коммунисты. Оба, разойдясь, обеспечили, по-разному, очень быстрое социальное и экономическое развитие. Какая здесь «очередная стадия»? Вся концепция гражданской войны, которую дает истмат, на мой взгляд, неверна в принципе и никогда не была подтверждена. Совершенно не подходит она и к России — вспомним хоть «Тихий Дон», хоть «Россию, кровью умытую» Артема Веселого.
Не место здесь развивать мои взгляды, скажу лишь, что гражданская война всегда связана с кризисом модернизации. Это — столкновение, спровоцированное агрессией гражданского общества в традиционное. Пpичем воевать-то могут и две pеставpационные силы тpадиционного общества, а «пpовокатоp» ускользает — как это и пpоизошло в России. Но этого через очки истмата не видно.
Вообще, в истмате стремление дать «объективную» трактовку истории обращается просто в добавление ложечки дегтя всюду, где раньше был один мед. Но это — не переход на новый уровень понимания, а просто уступка «веяниям», которая симметрична славословию. Отсечение «не-истматовского» знания искажает оценки даже простых явлений. Вот, по словам Б.П.Курашвили, в революции «энергия возмущения была роковой, демонической силой». Но почему же демонической, если «в белом венчике из роз впереди — Исус Христос»? Может быть, силой карающей, но праведной? В рамках истмата просто чуть отступил — и уже как бы стал объективным.
Между тем, ответ дали и мыслители-художники, и антропологи. Речь идет о мщении за обиды. Потому так потрясли Толстого «столыпинские галстуки», что он ясно видел: это — семена громадного насилия, ибо без мести крестьян такое пройти не может. Столыпинские казни — зло против Бога, и проповедью ненасилия ответа не предотвратить.
Потом антропологи изучали смысл мести в самых разных культурах. Оказалось, что в той или иной (хотя бы символической) форме месть необходима для сохранения общества. Месть «уничтожает преступление», успокаивает душу убитого и смывает вину убийцы. Потому-то вплоть до возникновения гражданского общества не существовало преступности как социального явления. Каждый разбойник лично восставал против Бога — проливал кровь того, кто был создан по его образу и подобию. И бросал вызов монарху — проливал кровь его подданного, его любимого сына. И монарх от своего имени и имени Бога мстил пойманному разбойнику. Его пытали, колесовали — а в конце казни целовали в уста.
В буржуазном обществе преступник лишь преступал право и наносил ущерб гражданскому обществу. Наказание нового типа (тюрьма) было бесстрастным, и его единственным смыслом было предупреждение новых преступлений. Никакой мести! Известна формула: если бы после преступления предполагалось исчезновение общества, преступление было бы ненаказуемым. Но у нас-то другое дело. Наша революция была движением глубоко религиозным, ее «зеркалом» был Лев Толстой. Как можно понять сталинизм и 37-й год, если даже месть крестьян за крепостничество считать «демонической»? И как можно предвидеть будущее?
Если принять, что есть «объективные законы», то историческое исследование сводится просто к расставлению новых оценок, когда в общественном мнении в закон вводятся поправки. Вот, диктатура пролетариата 1917-1920 гг. была бы хороша, но «увы, пренебрегала демократическими процедурами, правами человека». Как это «увы», если в этом — суть любой диктатуры? Нельзя же «губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича», как мечтала одна невеста. Сам же Б.П.Курашвили признает: «Тогда иное было практически невозможно». Но если так, то именно о наивных попытках соблюсти пpава человека следовало бы сказать «увы».
Вера в какие-то «закономерные нормы» и лимиты создает иллюзию простоты различения объективно необходимого и избыточного (последнее объявляется плодом волюнтаризма, тоталитаризма, пороков и т.п.). Вот, бедствия гражданской войны Б.П.Курашвили объясняет, в частности, «чрезмерностью и неразумной разрушительностью натиска революционных сил». Даже если так, это вряд ли можно считать объяснением, ибо вопрос в том, чем вызвана «чрезмерность и неразумность», какова их природа. Но важны и сами понятия.
Какие основания говорить о чрезмерности? Во время противостояния обе стороны находились на пределе сил, и ни на какую чрезмерность просто не было ресурсов. Потому-то и было много жертв — сил хватало только на то, чтобы нажать на спусковой крючок. Когда Шкуро был под Тулой, красные и белые были как два дистрофика: ни один не имеет сил защититься, но противник не может и ударить. Так же, как немцы стояли под Москвой в декабре 1941-го: на некоторых направлениях между ними и Кремлем не было ни одного боеспособного батальона, а сделать шаг у них не было сил.
Вообще, говорить о мерах и чрезмерностях тотальной войны из благополучного далека — рискованное дело. Это все равно, что на сытый желудок рассуждать, стал бы ты есть человечье мясо, доведись до смертельного голода. Вопрос некорректный и запретный.
Ко мне на одной встрече с читателями подошел молодой человек и поделился тяжелыми мыслями. А с ним поделился его дед, они его мучили. Он был командир красных партизан в Сибири. Судьба им улыбнулась, и они сумели врасплох захватить в плен отряд белых офицеров, который их преследовал. Партизаны, оголодавшие и без боеприпасов, не могли гнать их с собой через тайгу. Отпустить — через несколько часов эти же офицеры их уничтожат. И офицеров утопили в Байкале. Это — крайний случай «чрезмерности и неразумности», но не деда-партизана, а самой социальной технологии, каковой является гражданская война. Затолкали Россию в этот коридор — глотайте.
В том же ключе и оценка всего советского социализма (после ликвидации многоукладности): «Да, социализм был примитивным, недемократичным, негуманным, общественная собственность приобрела форму государственно-бюрократической». Исходя из каких «объективных нормативов» даны эти оценки? Как мог примитивный проект породить Стаханова, Королева и Жукова? По каким меркам определена «негуманность»? Ведь нет же гуманности внеисторической. Гуманизм христианства на Западе был «снят» Реформацией, гуманизм Просвещения — империализмом, обесценившим человеческую жизнь. Россия, сопротивляясь, испытывала вестернизацию и в этом смысле. Но послевоенный советский период был именно периодом нового гуманизма, отрывом от Запада. Что, конкpетно, надо было сделать, чтобы советскому стpою заслужить оценку «гуманный»? Выпустить из тюpем всех пpеступников?
«Неуд» поставлен советскому строю фактически по всем критериям: «Вторая половина истории советского социализма была процессом нарастающего маразма». Иными словами, смерть его была закономерна: маpазм — состояние, вывести из котоpого медицина бессильна. Вот обоснование: «В 50-е годы страна… ликвидировала атомную монополию и военную недосягаемость США, обеспечила тем самым безопасность СССР и социалистической системы. Значит, авторитарно-мобилизационная модель социализма полностью исчерпала себя, утратила историческое оправдание. Но по инерции продолжала существовать. Необходимость ее глубокого преобразования, всесторонней демократизации общественной жизни упорно не осознавалась политическим руководством».
Не могу согласиться. Холодная война была именно войной на уничтожение и, как показала реальность, безопасность СССР вовсе еще не была обеспечена. В этих условиях проблема глубокой перестройки всей модели жизнеустройства настолько сложна, что даже сегодня никто не берется сказать, как бы это надо было сделать. Хрущев сделал шаг — явно навредил в большой степени. Косыгин начал реформы в экономике — сразу обнаружились опасности. Пришел Горбачев — угробил социализм. И в то же время никак нельзя сказать, что система не менялась. Менялась, и очень быстро. И именно в сторону «демобилизации» и демократизации — сравните, скажем, 1948 г. и 1978. Проблема как раз в том, что никаких ориентиров для надежной и безопасной демократизации нашего «мобилизационного социализма» истмат не дал и дать не мог.