Я совершенно в этом убедился, участвуя в предреволюционном уголовном процессе Манасевича-Мануйлова, в качестве поверенного гражданского истца, графа Татищева, директора Соединенного банка в Москве.
Кстати, по поводу этого судебного процесса, который очень возбуждал и без того возбужденное общественное мнение.
Его раз назначили к слушанию, но тотчас же сняли с очереди.
Пошли толки, что дело вовсе прекращено, по Высочайшему повелению. Об этом, действительно, усиленно хлопотали еще у | Распутина.
Об эту пору, к великому изумлению всего судебного мира, был назначен министром юстиции, на смену "приличного" Хвостова, ожиревший от ночных трапез, на чужой счет, кругом задолженый, беззаботный светский вивер, при нужде: спирить, чтобы угодить влиятельным старушкам, незаменимый собеседник, Н. А. Добровольский.
Его имели в виду, когда утверждали, что дело будет непременно прекращено, чтобы избежать скандальных разоблачений и дискредитирования власти.
Однако, у мягкотелого и беспрограммного министра не хватило на это храбрости. Он решил еще угодить общественному мнению, и дело было заслушано судом.
О каком-либо правительственном курсе в это время смешно было не только говорить, но даже помышлять.
С каждым новым назначением власть все распылялась и распылялась, превращаясь в нечто абсолютно мифическое. Бедный царь ездил в Ставку и обратно, сжимал в своих объятьях, неразлучного с ним, любимого сына, и - увы! - не чувствовал и не сознавал, что под его ногами уже звучит зловещая пустота. Незримой для него подземной работой пропасть подкопа была уже под его ногами. Еще шаг, другой и уже безразлично, твердый или осторожный, подкоп неминуемо обрушится, и пропасть поглотит его.
Все, кто были наиболее преданны и близки ему, уже были устранены, или сами оставили царя.
Убийство Распутина в великосветской ночной засаде, с цитированием при этом таких имен, как князя Юсупова, великого князя Дмитрия Павловича и монархиста Пуришкевича, и почему-то подозреваемых якобы участников их, таинственных агентов английского посланника Бьюкенена, пробило первую кровавую брешь в Царскосельском гнезде.
"Никому не позволено заниматься убийствами"! - была, будто бы, резолюция Царя на ходатайствах великих князей об отмене высылки великого князя Дмитрия Павловича.
Крылатые слова, ставшие пророческими, так как, вплоть до сегодняшнего дня, "занятия убийствами" являются лозунгом, рассчитанным не на одно всероссийское, но и на всемирное признание.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ.
Убийство Распутина оправдывалось, главным образом, решимостью устранить опасность сепаратного мира. Но и после этого убийства, все осталось по старому. Власть не обновлялась, и те же опасения эксплуатировались по-прежнему. Особенно усиленно ими козыряли "пораженцы" и революционеры. А, между тем, измена союзникам, по свидетельству иностранных военных представителей, бывших неотлучно с Царем в Ставке, и была сущая легенда, быть может пущенная в ход даже самыми врагами, чтобы добиться наконец, давно ожидаемой революции; другими словами, развала нашего фронта.
Ее эксплуатировали на все лады, и, все безразлично всасывавшее в себя болото Российской обывательщины судачило об этом, как о факте, благо сенсация от убийства Распутина, и сопровождавших его сплетен, стала испаряться.
Подземные кроты, шнырявшие прямым трактом из Берлина через Данию и Швецию в Poccию, работали теперь, как никогда снабженные неприятельскими деньгами на "дело русской революции".
Но об этой интенсивной подпольной работе не только широкиe круги российских обывателей, но и те, кому знать об этом надлежало, полного представления не имели.
Петроград продолжал, пока что, усиленно веселиться и либерально судачить, носясь со стишками по адресу "стоящего у власти" Протопопова:
"Про то Попка знает,
Про, то Попка ведает"!
Глупые стишки обошли вскоре всю Poccию и шарада их тайного смысла услаждала сердца доморощенных патриотов. Гадали еще о том, будет ли предан суду Сухомлинов, бывший военный министр, и при том не иначе как в качестве "изменника", хотя все отлично сознавали, что этот слабовольный рамолик мог быть повинен в чем угодно, только не в измене. Не все ли равно, раз по настроению общества жертва была необходима!
Протопопов долго не решался освободить Сухомлинова от предварительного заключения в Петропавловской крепости, куда его демонстративно засадил Штюрмер, гораздо более Сухомлинова, близкий к измене.
Когда Сухомлинова выпустили из крепости, под домашний арест, стали толковать: "толпа ворвется в его квартиру и растерзает его". Но толпа и не думала о нем. Спекулирующее якобы возмущенным патриотическим чувством искали только предлога подчеркнуть лишний раз наличность измены у самого подножья трона, и пробовали пошатывать и самый трон, правда, выделяя еще самого Царя, но так обидно, что лучше бы не выделяли.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.
Так работал тыл.
Но с фронта я получал иные вести.
В самом конце января побывал в Петрограде командир полка, который радушно принимал нас на фронте. Он привез мне подарок. На лубке, рисованные красками, виды и сцены бивуачной жизни, с надписью внизу, что это в память моего посещения фронта. Рисовал какой-то чин его полка, и самый подарок был от полка.
Я пригласил полковника к себе обедать и позвал всех товарищей по Совету, не забыв при этом и милейшего моего спутника на фронте, бывшего моего "адъютанта".
Вести с фронта полковник привез вполне отрадные: он держится стойко и, страшно загадывать, но сдается по всему, что еще два-три месяца и противник попятится, начнет сдавать. И сейчас это уже чувствуется и очень бодрит. Но всех беспокоит тыл, читают газеты, думские речи и ничего в толк хорошенько не могут взять, что тут происходит, чего хотят...
С лучшими пожеланиями проводил я полковника, в тот же день, поздно вечером на вокзал, советуя не думать о безалаберном тыле и держать стойко фронт.
В начале февраля я еще раз имел случай слышать откровенный отзыв относительно настроения нашего фронта из источника, казалось бы, еще боле компетентного.
Жена моя, большая поклонница Италии и всего итальянского, организовала в своем особняке, 7 февраля 1917 г. довольно людный раут в честь, недолго гостившей в Петрограде итальянской делегации.
В числе гостей был итальянский генерал Р., постоянно бывавший в Ставке и на фронте, и дипломат, граф А., только что посетивший Ставку и побывавший, с генералом, на фронте.
Их отзывы вполне совпадали с мнением нашего полковника.
На фронте их всюду, как союзников встречали восторженно, настроение вполне бодрое и уверенность в близкой победе.
По их мнению, летом 1917 г. война кончится. Германия вынуждена будет принять условия мира. В своем отзыве о личности царя они безусловно сходились: "c'est un honnete homme, nous avons pleine confience en lui"!
Генерал P. ближе знавший царя к этому прибавлял: "il est charmant, quand on le connait de pres, et tout a fait gentlemen. Aucune idee de trahison ne pourra jamais envahir son ame, on a beau parler des enfluences qui l'entourent, mais a la Stavka il est bien le maitre de soi meme".
Должен прибавить, что генерал Р. наш xopoший знакомый и отзыв его был абсолютно конфиденциален.
Я привожу все это к тому, чтобы высказать свое убеждение в том, что революция в ту минуту не только не явилась для России актом высшего патриотического напряжения, а, наоборот, доказала отсутствие в ней всякого патриотизма.
Патриотизм, очевидно, слишком мелкая штука, для российской широкой души!
Враги это, в свое время, поняли, учли и, как раз в критическую для себя минуту, использовали.
Сознательные и бессознательные элементы, способствовавшие в этот момент революционному напряжению страны, одинаково преступны перед судом истории.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.
Когда революционный эксцесс извергается, как лава из кратера огнедышащей горы, предостерегающие явления естественно предшествуют. У нас еще накануне "великой революции", т. е. глубочайшего переворота для всей России, явных предзнаменований того, что должно было случиться, для непосвященного в подпольную работу еще не обнаруживалось.
Широкая публика ничего не подозревала.
26 февраля, в субботу, состоялся, много раз откладывавшийся, по случаю запоздания в изготовлении художником Головиным декораций, юбилейный бенефис драматического артиста Ю. М. Юрьева.
Зал был переполнен избранною публикою. Лермонтовский "Маскарад" обставленный с небывалою, даже для Императорского театра, роскошью, в Мейерхольдовской постановке, переносил зрителей в область, чуждую треволнениям дня, чуждую политике, всецело погружая душу в круг личных, интимных страстей и переживаний.
Отдыхали глаза, наслаждался слух чудным Лермонтовским стихом и уличная сутолока еще не врывалась в театральное зало, как это неизбежно случалось два-три дня спустя.
Бенефициант был в ударе и ему много аплодировали. Когда его чествовали при открытом занавесе, режиссер подал ему первым "подарок от Государя Императора", второй "от вдовствующей Императрицы Марии Федоровны". Оба эти подношения удостоились бурных оваций, одинаково демонстративных и по адресу бенефицианта и по адресу царственного внимания к русскому заслуженному артисту. Отмечали только, что государыня Александра Федоровна, не посещавшая русский драматический театр, и вообще редко показывавшаяся публично, ничем не откликнулась.
Случилось так, что и на другой день мы были в театре. На этот раз в Мариинском, где был наш абонемент в балете.
Днем у моей жены были визитеры, главным образом, из военных. Разговоры были характерные. Заезжий провинциальный "уполномоченный", бывший кирасир, редко наезжавший в Петроград, возбужденно толковал: "говорю вам и казаки в рабочих стрелять не будут, о солдатах и говорить нечего. Я побывал в военных кругах Петрограда, против Думы никто, не пойдет!"
В это время усиленно поговаривали о том, что Думу, по высочайшему повелению, распустят и что она решила добровольно этому не подчиниться.
Другой военный, бывший лейб-улан, теперь штабной, возмущаясь этим, все-таки возлагал надежду на казаков и советовал "уполномоченному" не болтать вздора.
Артиллерийский полковник, стоявший со своей вновь сформированной батареей в Петергофе, приехал на воскресенье в Петроград, чтобы побывать в балете и не хотел верить ни роспуску Думы, ни серьезным военным столкновениям.
Под вечер Полковник Б., состоявший уже при четвертом министре внутренних дел (начиная с Хвостова) "для поручений" телефонировал нам и дружески советовал не ехать сегодня в балет, особенно в автомобиле, так как кое-где предвидится стрельба, толпа может нагрянуть и в освещенный a giorno Мариинский театр.
- У страха глаза велики! - решила жена, подбодренная спокойствием артиллерийского полковника и бывшего лейб-улана, приглашенных к нам в ложу. Обнаружить заранее трусость казалось ей позорным и мы поехали, и, притом, как всегда, в автомобиле.
По дороге, на Дворцовой набережной встречали конные наряды казаков, но в общем все, казалось, было спокойно; выстрелов не слышали. Говорили, что на Выборгской стороне идут столкновения рабочих с полицией и казаки, будто бы уже, хлещут встречных нагайками.
В зале театра, несмотря на первый, самый балетоманский абонемент и участию выдающейся балерины, было пустовато. Ясно было, что страх уже обвеял театральных завсегдатаев. К Кюба ужинать после спектакля, как бывало раньше, не поехали.
Военные спешили восвояси: один в Петергоф, в своей батарее, другой в Главный Штаб за вестями.
Обратный путь к дому совершили еще благополучно, заметили только, что Морская и Невский проспект необычно пустынны. В такой час они обыкновенно еще кишели народом.
Кто-то в театре передал пущенный по городу слух, что будто бы, на чердаках домов, всюду расставлены полициею пулеметы, Вероятно, этот слух и разогнал публику.
На следующий день и в последующие два дня, революция была уже в полном ходу.
Понеслись по городу автомобили, наполненные вооруженными бандами солдат, с красными отметинами.
На окраинах и мостах, ведущих к окраине, завязывались настоящая сражения. Из тюрем выпускали уже арестантов. Горело здание Судебных Установлений, сжигались судебный и прокурорский архивы, уничтожалось делопроизводство, расхищалась касса.
С опасностью для жизни, бывшие в здании суда адвокаты спасали ценные портреты наших старейшин, украшавшие комнату совета присяжных поверенных.
У Таврического дворца, где собралась Государственная Дума, войска, переходившие на сторону Думы, образовали компактную охрану и явились ядром, бесповоротно решившим судьбу России.
По Знаменской улице, мимо наших окон, носилась на открытых автомобилях вооруженная молодежь из студентов, рабочих и гимназистов; к ним примыкали девицы в наряде сестер милосердия.
Уже к вечеру первого дня было ясно, что мечты Протопопова о подавлении революции не осуществились. Сам он, через черный ход, сбежал из своей министерской квартиры, пока толпа врывалась в соседнее помещение департамента полиции, чтобы громить его. Никоторое время он укрывался у знакомого зубного врача, но тот побоялся дольше держать его и он явился "сдаться" в Думу.
Городовых, тем временем беспощадно убивали. Полицейские дома и участки брали приступом и сжигали; с офицеров срывали ордена и погоны и обезоруживали их; протестовавших тут же убивали.
К нам во двор вечером пришли "брать автомобиль". Перепуганный шофер скрылся, но автомобиль пришлось выдать, так как банда была вооружена и его взяли бы силой.
В соседних домах автомобили и оружие забирали всюду, и налеты эти сопровождались обыкновенно победными выстрелами.
Мне передавали, что в группе молодежи, отбиравшей мой автомобиль, кто-то сказал:
- Тут не надо стрелять, зачем беспокоить Н. П.! - назвал меня кто-то по имени и отчеству.
Кто был этот благодетель: студент, рабочий, или помощник присяжного поверенного?.. Тщетное любопытство... Тогда все перемешалось.
На соседнем дворе убили дворника за то, что он не сразу раскрыл ворота. Лазили по чердакам, все искали пулеметов и оружия.
К нам, с обыском, в особняк, милостиво не пришли, спросили только у дворника: не ставила ли полиция пулемета на чердак. Поверили на слово, что пулемета не имеется.
Легенда о пулеметах на чердаках домов сыграла вообще не малую роль.
Была ли верна подобная версия, или это была только провокационная сказка, не берусь решать. Но рассказ относительно пулеметов давал отличный повод обстрелять любой дом и забраться в него с самыми разнообразными целями и намерениями.
Жертв революции, т. е. убитых, по крайней мере, в первые дни, было мало (городовые, которых беспощадно убивали, конечно, не в счет), почему ее прославили даже "бескровной", впоследствии она выросла уже в "великую".
Власти, войско, полиция, все что призвано охранять "существующий порядок" сдало страшно быстро. Пошла настоящая феерия. Ко дворцу Государственной Думы стали стекаться толпы, как толпы правоверных в Мекку.
Тут был центр, гвоздь, Синай и таинственные еще пока, под облачной завесой, скрижали "нового завета".
Имя Родзянко было на всех устах. Одна из наших горничных, Марина, недалекая, но считавшая себя образованной, потому что вела знакомство с "распропагандированным" писарем из штаба, вечно бегала к Думе и приносила в буфетную новости.
- Как Родзянко только показался сейчас ему "ура" по всей площади... Милюков тоже нынче говорил, про проливы поминал, ему в ладоши хлопали...
Только ленивый не говорил тогда перед Думой и всех "одобряли" одинаково. Раз Марина выпалила и такую новость: - А хорошо, если бы Вильгельм согласился царствовать над нами... Он умный не то что наш!
Наконец, пришла весть об отречении царя.
В первую минуту, как будто, все ожили: вступит на престол Михаил, будет конституция, будет ответственное министерство, фронт не развалится, все пойдет своим чередом спокойствие восстановится.
Не тут-то было.
"Прозорливые" вожди революции убедили В. К. Михаила отказаться, впредь до созыва Учредительного Собрания. Говорили, что Керенский и Набоков запугивали его, уверяя, что он тотчас же будет убит.
У менее прозорливых тут уж совсем руки опустились.
Выходя на улицу все нацепляли красные банты и ленточки; особенно старательно обезоруженные офицеры.
Я и мои близкие этим не согрешили.
Было противно тотчас же перекрашиваться.
Великие князья, по очереди, спешили засвидетельствовать свое почтение перед революцией. Командир флотского Гвардейского Экипажа В. К. Кирилл Владимирович сам привел свой экипаж в Думу для присяги Временному Правительству. В. К. Николай Михайлович носился по городу в штатском платье и имел сияющий вид. Окончательно олибералившиеся тем временем газеты беспощадно хлестали "лежачего", отрекшегося Царя, выливая на него и на его семью ушаты грязи, перетряхивая всю распутиновщину и сдабривая ее пикантною ложью.
Иначе, как на "демократической республике" никто уже не хотел мириться.
"Великая" разыгралась во всю.
Запах крови, аромат пожарищ и падали убитых лошадей уже давал себя всюду чувствовать, вместе с плевками, лузгаемых бродячими солдатами семечек, в ожидании спасительного Учредительного Собрания.
В какие-нибудь три дня, Петроград стал неузнаваемым. Это была уже не щеголеватая, когда-то, столица, а базарная, загрязненная площадь, на которой отныне должна была пойти бойкая торговля судьбами России.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.
Часов в 10 утра, 3-го марта, меня вызвали к телефону.
- Кто говорит?
- Н. П., с вами говорит министр юстиции, А. Ф. Керенский. Сегодня в ночь сформировано Временное Правительство. Я взял портфель министра юстиции ...
-- Поздравляю вас.
- Н. П., забудем наши разногласия. Вы, должны помочь мне сформировать состав министерства и Сената... Я хочу поставить правосудие на недосягаемую высоту ...
- Прекрасная задача!
- Не можете ли вы собрать ваших товарищей по совету сегодня же ? Я хотел бы посоветоваться, чтобы наметить кандидатов...
- Помещение нашего совета погибло при пожаре здания Судебных Установлений.
- А вы не хотите принять меня у себя!
- Буду рад, если это вас устроит: в котором часу?
- После трех, можно?
- Буду ждать.
Перезвонившись с делопроизводителем, я распорядился оповестить членов совета, и просил их собраться к трем часам, у меня, в помещении моей канцелярии.
К трем часам, почти все, находившиеся в Петрограде, товарищи по совету были в сборе.
"Определенно-левые" ликовали. Остальные, в том числе и я, без энтузиазма, принимали совершившийся факт, с твердым намерением помочь правосудию удержаться на должной высоте.
Общим оттенком настроения, было изумление перед столь быстрой сменой декораций. На это, по-видимому, не рассчитывали наиболее оптимистически настроенные вожди революции. Члены Государственной Думы, решившие не подчиняться приказу о роспуске Думы, имели при себе, как говорят, яд, на случай неудачи и захвата их правительственными силами, что представлялось им довольно вероятным.
В 3 часа в мою канцелярию, без доклада, суетливо проник громоздкий, но озабоченно-подвижный, граф А. А. Орлов-Давыдов, член Государственной Думы, какими-то таинственными, психологическими нитями, очень привязанный к Керенскому.
Оскандаленный на всю Poccию недавним судебным процессом артистки Марусиной (Пуаре), умудрившейся, несмотря на свои пятьдесят лет, развести его с женой и женить на себе, подсунув ему якобы рожденного ею от него ребенка, граф, последнее время повсюду, неотступно следовал за Керенским, возил его в своем автомобиле, при чем сам ездил за шофера и, вообще, приписался к нему в адъютанты.
Правда, сам Керенский, в свое время, не отказал ему в интимной услуге: стать рядом с камердинером графа, в качестве второго шофера, при таинственном венчании графа с мнимою матерью его мнимого будущего младенца.
Эта пикантная подробность, случайно всплывшая при судебном разбирательстве, дала повод неугомонному Пуришкевичу однажды прервать в Думе запальчивую речь Керенского неожиданным восклицанием: "да, замолчи же, шофер!"
Потешник Пуришкевич имел в то время успех Думского клоуна и все ему сходило с рук. Почуяв, однако, что надвигаются более серьезные и ответственные времена, он вовсе уклонился от участия в думских заседаниях, работая весьма успешно на фронте со своим образцовым питательным отрядом и вынырнул вновь на "политическом поприще" уже в качестве трагического персонажа.
- Здравствуйте, что скажете? - Встретил я графа, которого знал хорошо, так как был одно время его адвокатом.
- Я от Александра Федоровича... Он просил меня предупредить вас, что немного запоздает, его задержали в Думе... Вы мне позволите дождаться его у вас... Я должен потом ехать с ним...
Я провел графа в соседнюю комнату и он расположился там курить и терпеливо ждать.
Довольно скоро после этого, в передней послышалось движение. Швейцар суетливо распахнул двери моего рабочего кабинета, где заседали мы, и в него быстрыми шагами вошел Керенский. Он был в черной рабочей куртке, застегнутой наглухо, без всяких признаков белья. За ним следовал молодой присяжный поверенный Д. в военно-походной форме, как "призванный", работавший в какой-то военной канцелярии.
Керенский отрекомендовал нам его, как "офицера для поручений" при нем, министре.
Граф Орлов-Давыдов не выдержал и высунул, свою, густо обросшую волосами, любопытствующую физиономию из двери, чтобы насладиться зрелищем.
От имени Совета присяжных поверенных я приветствовал нового министра юстиции, высказав ему пожелание быть стойким блюстителем законности, в которой так нуждается Россия.
Он отвечал тепло и искренно, называя нас своими "учителями и дорогими товарищами", после чего облобызался с каждым из нас.
Мы усадили его в кресло. Одну секунду он был близок к обмороку. Я распорядился подать крепкого вина, и он, глотнув немного, оправился.
Я сидел рядом с ним и дотронулся до его похолодевшей руки. Он крепко пожал мою.
Какая-то глубокая, затаенная жалость в эту минуту мирила меня с ним.
- Уже закружилась голова, - подумал я, - что-то будет дальше!..
- Я устал - ужасно устал! - как бы отвечая на мою тайную мысль, окончательно очнувшись, начал Керенский. - Три ночи совершенно без сна... За то свершилось... Свершилось то, чего мы даже не смели ждать...
Партийные его товарищи, а их было нисколько в составе совета, тотчас же стали расспрашивать о подробностях сформирования Временного Правительства.
Керенский перечислил всех, при чем отметил, что самым радикальным является он, министр юстиции и генерал-прокурор, и что в деле правосудия не будет места никаким компромиссам, за это он ручается. Основательную "чистку" именно надо начать с нашей юстиции. Сенаторы и судьи несменяемы; он, конечно, высоко ценит этот принцип, но с большинством, не нарушая принципа можно будет справиться... хотя бы путем предложения повышенных пенсий...
- Александр Алексеевич, нам это устроит, не правда ли? - обратился он с этими словами к члену совета Демьянову, бывшему тут же, и продолжал. - Я назначаю Вас, А. А., директором департамента Министерства Юстиции по личному составу... Надеюсь, вы соглашаетесь.... Господа, вы одобряете?..
Никто не возразил, в том числе и сам Демьянов.
А. А. Демьянов, очень милый и мягкий, несмотря на свою ярую партийность, человек, был из адвокатов, делами не заваленных, и в качестве члена докладчика, по советским делам, отличался значительной ленцой, с вечными затягиваниями по изготовлению решений в окончательной форме.
Иных отличительных черт его мы не знали.
- Н. П. - порывисто обратился ко мне Керенский, - хотите быть сенатором уголовного кассационного департамента? Я имею в виду назначить несколько сенаторов из числа присяжных поверенных...
- Нет, А. Ф., разрешите мне остаться тем, что я есть, адвокатом, поспешил я ответить. - Я еще пригожусь в качестве защитника...
- Кому? - с улыбкой спросил Керенский, - Николаю Романову?..
- О, его я охотно буду защищать, если вы затеете его судить. Керенский откинулся на спинку кресла, на секунду призадумался и, проведя указательным пальцем левой руки по шее, сделал им энергичный жест вверх. Я и все, поняли, что это намек на повышение.
- Две, три жертвы, пожалуй, необходимы! - сказал Керенский, обводя нас своим, не то загадочным, не то подслеповатым взглядом, благодаря, тяжело нависшим на глаза, верхним векам.
- Только не это, - дотронулся я до его плеча, - этого мы вам не простим!.. Забудьте о Французской Революции, мы в двадцатом веке, стыдно, да, и бессмысленно идти по ее стопам...
Почти все присоединились к моему мнению, и стали убеждать его не вводить смертной казни в качестве атрибута нового режима.
- Да, да! - согласился Керенский. - Бескровная революция, это была моя всегдашняя мечта...
Выбор двух товарищей министра прошел довольно быстро. Было ясно, что только признак явной принадлежности к его политической партии улыбался новому министру, причем и из этого круга лиц он старательно обходил имена; сколько-нибудь яркие.
Обычная ошибка всех, так или иначе, добравшихся до власти: боязнь сколько-нибудь сильных людей подле себя - подумал я, после того, как предложенная мною кандидатура прис. повер. Тесленко из Москвы и М. В. Бернштама, из Петрограда, были им мягко отвергнуты.
В конце концов, в товарищи министра юстиции попали два хороших человека и не дурных юриста, но, с моей точки зрения, абсолютно не пригодные для предстоящей определенно-быстрой, не терпящей отлагательства, работы. Оба были, скорее, тяжкодумы, с невинною наклонностью к неторопливому, о хороших вещах, собеседованию.
Кстати, по поводу этого судебного процесса, который очень возбуждал и без того возбужденное общественное мнение.
Его раз назначили к слушанию, но тотчас же сняли с очереди.
Пошли толки, что дело вовсе прекращено, по Высочайшему повелению. Об этом, действительно, усиленно хлопотали еще у | Распутина.
Об эту пору, к великому изумлению всего судебного мира, был назначен министром юстиции, на смену "приличного" Хвостова, ожиревший от ночных трапез, на чужой счет, кругом задолженый, беззаботный светский вивер, при нужде: спирить, чтобы угодить влиятельным старушкам, незаменимый собеседник, Н. А. Добровольский.
Его имели в виду, когда утверждали, что дело будет непременно прекращено, чтобы избежать скандальных разоблачений и дискредитирования власти.
Однако, у мягкотелого и беспрограммного министра не хватило на это храбрости. Он решил еще угодить общественному мнению, и дело было заслушано судом.
О каком-либо правительственном курсе в это время смешно было не только говорить, но даже помышлять.
С каждым новым назначением власть все распылялась и распылялась, превращаясь в нечто абсолютно мифическое. Бедный царь ездил в Ставку и обратно, сжимал в своих объятьях, неразлучного с ним, любимого сына, и - увы! - не чувствовал и не сознавал, что под его ногами уже звучит зловещая пустота. Незримой для него подземной работой пропасть подкопа была уже под его ногами. Еще шаг, другой и уже безразлично, твердый или осторожный, подкоп неминуемо обрушится, и пропасть поглотит его.
Все, кто были наиболее преданны и близки ему, уже были устранены, или сами оставили царя.
Убийство Распутина в великосветской ночной засаде, с цитированием при этом таких имен, как князя Юсупова, великого князя Дмитрия Павловича и монархиста Пуришкевича, и почему-то подозреваемых якобы участников их, таинственных агентов английского посланника Бьюкенена, пробило первую кровавую брешь в Царскосельском гнезде.
"Никому не позволено заниматься убийствами"! - была, будто бы, резолюция Царя на ходатайствах великих князей об отмене высылки великого князя Дмитрия Павловича.
Крылатые слова, ставшие пророческими, так как, вплоть до сегодняшнего дня, "занятия убийствами" являются лозунгом, рассчитанным не на одно всероссийское, но и на всемирное признание.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ.
Убийство Распутина оправдывалось, главным образом, решимостью устранить опасность сепаратного мира. Но и после этого убийства, все осталось по старому. Власть не обновлялась, и те же опасения эксплуатировались по-прежнему. Особенно усиленно ими козыряли "пораженцы" и революционеры. А, между тем, измена союзникам, по свидетельству иностранных военных представителей, бывших неотлучно с Царем в Ставке, и была сущая легенда, быть может пущенная в ход даже самыми врагами, чтобы добиться наконец, давно ожидаемой революции; другими словами, развала нашего фронта.
Ее эксплуатировали на все лады, и, все безразлично всасывавшее в себя болото Российской обывательщины судачило об этом, как о факте, благо сенсация от убийства Распутина, и сопровождавших его сплетен, стала испаряться.
Подземные кроты, шнырявшие прямым трактом из Берлина через Данию и Швецию в Poccию, работали теперь, как никогда снабженные неприятельскими деньгами на "дело русской революции".
Но об этой интенсивной подпольной работе не только широкиe круги российских обывателей, но и те, кому знать об этом надлежало, полного представления не имели.
Петроград продолжал, пока что, усиленно веселиться и либерально судачить, носясь со стишками по адресу "стоящего у власти" Протопопова:
"Про то Попка знает,
Про, то Попка ведает"!
Глупые стишки обошли вскоре всю Poccию и шарада их тайного смысла услаждала сердца доморощенных патриотов. Гадали еще о том, будет ли предан суду Сухомлинов, бывший военный министр, и при том не иначе как в качестве "изменника", хотя все отлично сознавали, что этот слабовольный рамолик мог быть повинен в чем угодно, только не в измене. Не все ли равно, раз по настроению общества жертва была необходима!
Протопопов долго не решался освободить Сухомлинова от предварительного заключения в Петропавловской крепости, куда его демонстративно засадил Штюрмер, гораздо более Сухомлинова, близкий к измене.
Когда Сухомлинова выпустили из крепости, под домашний арест, стали толковать: "толпа ворвется в его квартиру и растерзает его". Но толпа и не думала о нем. Спекулирующее якобы возмущенным патриотическим чувством искали только предлога подчеркнуть лишний раз наличность измены у самого подножья трона, и пробовали пошатывать и самый трон, правда, выделяя еще самого Царя, но так обидно, что лучше бы не выделяли.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.
Так работал тыл.
Но с фронта я получал иные вести.
В самом конце января побывал в Петрограде командир полка, который радушно принимал нас на фронте. Он привез мне подарок. На лубке, рисованные красками, виды и сцены бивуачной жизни, с надписью внизу, что это в память моего посещения фронта. Рисовал какой-то чин его полка, и самый подарок был от полка.
Я пригласил полковника к себе обедать и позвал всех товарищей по Совету, не забыв при этом и милейшего моего спутника на фронте, бывшего моего "адъютанта".
Вести с фронта полковник привез вполне отрадные: он держится стойко и, страшно загадывать, но сдается по всему, что еще два-три месяца и противник попятится, начнет сдавать. И сейчас это уже чувствуется и очень бодрит. Но всех беспокоит тыл, читают газеты, думские речи и ничего в толк хорошенько не могут взять, что тут происходит, чего хотят...
С лучшими пожеланиями проводил я полковника, в тот же день, поздно вечером на вокзал, советуя не думать о безалаберном тыле и держать стойко фронт.
В начале февраля я еще раз имел случай слышать откровенный отзыв относительно настроения нашего фронта из источника, казалось бы, еще боле компетентного.
Жена моя, большая поклонница Италии и всего итальянского, организовала в своем особняке, 7 февраля 1917 г. довольно людный раут в честь, недолго гостившей в Петрограде итальянской делегации.
В числе гостей был итальянский генерал Р., постоянно бывавший в Ставке и на фронте, и дипломат, граф А., только что посетивший Ставку и побывавший, с генералом, на фронте.
Их отзывы вполне совпадали с мнением нашего полковника.
На фронте их всюду, как союзников встречали восторженно, настроение вполне бодрое и уверенность в близкой победе.
По их мнению, летом 1917 г. война кончится. Германия вынуждена будет принять условия мира. В своем отзыве о личности царя они безусловно сходились: "c'est un honnete homme, nous avons pleine confience en lui"!
Генерал P. ближе знавший царя к этому прибавлял: "il est charmant, quand on le connait de pres, et tout a fait gentlemen. Aucune idee de trahison ne pourra jamais envahir son ame, on a beau parler des enfluences qui l'entourent, mais a la Stavka il est bien le maitre de soi meme".
Должен прибавить, что генерал Р. наш xopoший знакомый и отзыв его был абсолютно конфиденциален.
Я привожу все это к тому, чтобы высказать свое убеждение в том, что революция в ту минуту не только не явилась для России актом высшего патриотического напряжения, а, наоборот, доказала отсутствие в ней всякого патриотизма.
Патриотизм, очевидно, слишком мелкая штука, для российской широкой души!
Враги это, в свое время, поняли, учли и, как раз в критическую для себя минуту, использовали.
Сознательные и бессознательные элементы, способствовавшие в этот момент революционному напряжению страны, одинаково преступны перед судом истории.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.
Когда революционный эксцесс извергается, как лава из кратера огнедышащей горы, предостерегающие явления естественно предшествуют. У нас еще накануне "великой революции", т. е. глубочайшего переворота для всей России, явных предзнаменований того, что должно было случиться, для непосвященного в подпольную работу еще не обнаруживалось.
Широкая публика ничего не подозревала.
26 февраля, в субботу, состоялся, много раз откладывавшийся, по случаю запоздания в изготовлении художником Головиным декораций, юбилейный бенефис драматического артиста Ю. М. Юрьева.
Зал был переполнен избранною публикою. Лермонтовский "Маскарад" обставленный с небывалою, даже для Императорского театра, роскошью, в Мейерхольдовской постановке, переносил зрителей в область, чуждую треволнениям дня, чуждую политике, всецело погружая душу в круг личных, интимных страстей и переживаний.
Отдыхали глаза, наслаждался слух чудным Лермонтовским стихом и уличная сутолока еще не врывалась в театральное зало, как это неизбежно случалось два-три дня спустя.
Бенефициант был в ударе и ему много аплодировали. Когда его чествовали при открытом занавесе, режиссер подал ему первым "подарок от Государя Императора", второй "от вдовствующей Императрицы Марии Федоровны". Оба эти подношения удостоились бурных оваций, одинаково демонстративных и по адресу бенефицианта и по адресу царственного внимания к русскому заслуженному артисту. Отмечали только, что государыня Александра Федоровна, не посещавшая русский драматический театр, и вообще редко показывавшаяся публично, ничем не откликнулась.
Случилось так, что и на другой день мы были в театре. На этот раз в Мариинском, где был наш абонемент в балете.
Днем у моей жены были визитеры, главным образом, из военных. Разговоры были характерные. Заезжий провинциальный "уполномоченный", бывший кирасир, редко наезжавший в Петроград, возбужденно толковал: "говорю вам и казаки в рабочих стрелять не будут, о солдатах и говорить нечего. Я побывал в военных кругах Петрограда, против Думы никто, не пойдет!"
В это время усиленно поговаривали о том, что Думу, по высочайшему повелению, распустят и что она решила добровольно этому не подчиниться.
Другой военный, бывший лейб-улан, теперь штабной, возмущаясь этим, все-таки возлагал надежду на казаков и советовал "уполномоченному" не болтать вздора.
Артиллерийский полковник, стоявший со своей вновь сформированной батареей в Петергофе, приехал на воскресенье в Петроград, чтобы побывать в балете и не хотел верить ни роспуску Думы, ни серьезным военным столкновениям.
Под вечер Полковник Б., состоявший уже при четвертом министре внутренних дел (начиная с Хвостова) "для поручений" телефонировал нам и дружески советовал не ехать сегодня в балет, особенно в автомобиле, так как кое-где предвидится стрельба, толпа может нагрянуть и в освещенный a giorno Мариинский театр.
- У страха глаза велики! - решила жена, подбодренная спокойствием артиллерийского полковника и бывшего лейб-улана, приглашенных к нам в ложу. Обнаружить заранее трусость казалось ей позорным и мы поехали, и, притом, как всегда, в автомобиле.
По дороге, на Дворцовой набережной встречали конные наряды казаков, но в общем все, казалось, было спокойно; выстрелов не слышали. Говорили, что на Выборгской стороне идут столкновения рабочих с полицией и казаки, будто бы уже, хлещут встречных нагайками.
В зале театра, несмотря на первый, самый балетоманский абонемент и участию выдающейся балерины, было пустовато. Ясно было, что страх уже обвеял театральных завсегдатаев. К Кюба ужинать после спектакля, как бывало раньше, не поехали.
Военные спешили восвояси: один в Петергоф, в своей батарее, другой в Главный Штаб за вестями.
Обратный путь к дому совершили еще благополучно, заметили только, что Морская и Невский проспект необычно пустынны. В такой час они обыкновенно еще кишели народом.
Кто-то в театре передал пущенный по городу слух, что будто бы, на чердаках домов, всюду расставлены полициею пулеметы, Вероятно, этот слух и разогнал публику.
На следующий день и в последующие два дня, революция была уже в полном ходу.
Понеслись по городу автомобили, наполненные вооруженными бандами солдат, с красными отметинами.
На окраинах и мостах, ведущих к окраине, завязывались настоящая сражения. Из тюрем выпускали уже арестантов. Горело здание Судебных Установлений, сжигались судебный и прокурорский архивы, уничтожалось делопроизводство, расхищалась касса.
С опасностью для жизни, бывшие в здании суда адвокаты спасали ценные портреты наших старейшин, украшавшие комнату совета присяжных поверенных.
У Таврического дворца, где собралась Государственная Дума, войска, переходившие на сторону Думы, образовали компактную охрану и явились ядром, бесповоротно решившим судьбу России.
По Знаменской улице, мимо наших окон, носилась на открытых автомобилях вооруженная молодежь из студентов, рабочих и гимназистов; к ним примыкали девицы в наряде сестер милосердия.
Уже к вечеру первого дня было ясно, что мечты Протопопова о подавлении революции не осуществились. Сам он, через черный ход, сбежал из своей министерской квартиры, пока толпа врывалась в соседнее помещение департамента полиции, чтобы громить его. Никоторое время он укрывался у знакомого зубного врача, но тот побоялся дольше держать его и он явился "сдаться" в Думу.
Городовых, тем временем беспощадно убивали. Полицейские дома и участки брали приступом и сжигали; с офицеров срывали ордена и погоны и обезоруживали их; протестовавших тут же убивали.
К нам во двор вечером пришли "брать автомобиль". Перепуганный шофер скрылся, но автомобиль пришлось выдать, так как банда была вооружена и его взяли бы силой.
В соседних домах автомобили и оружие забирали всюду, и налеты эти сопровождались обыкновенно победными выстрелами.
Мне передавали, что в группе молодежи, отбиравшей мой автомобиль, кто-то сказал:
- Тут не надо стрелять, зачем беспокоить Н. П.! - назвал меня кто-то по имени и отчеству.
Кто был этот благодетель: студент, рабочий, или помощник присяжного поверенного?.. Тщетное любопытство... Тогда все перемешалось.
На соседнем дворе убили дворника за то, что он не сразу раскрыл ворота. Лазили по чердакам, все искали пулеметов и оружия.
К нам, с обыском, в особняк, милостиво не пришли, спросили только у дворника: не ставила ли полиция пулемета на чердак. Поверили на слово, что пулемета не имеется.
Легенда о пулеметах на чердаках домов сыграла вообще не малую роль.
Была ли верна подобная версия, или это была только провокационная сказка, не берусь решать. Но рассказ относительно пулеметов давал отличный повод обстрелять любой дом и забраться в него с самыми разнообразными целями и намерениями.
Жертв революции, т. е. убитых, по крайней мере, в первые дни, было мало (городовые, которых беспощадно убивали, конечно, не в счет), почему ее прославили даже "бескровной", впоследствии она выросла уже в "великую".
Власти, войско, полиция, все что призвано охранять "существующий порядок" сдало страшно быстро. Пошла настоящая феерия. Ко дворцу Государственной Думы стали стекаться толпы, как толпы правоверных в Мекку.
Тут был центр, гвоздь, Синай и таинственные еще пока, под облачной завесой, скрижали "нового завета".
Имя Родзянко было на всех устах. Одна из наших горничных, Марина, недалекая, но считавшая себя образованной, потому что вела знакомство с "распропагандированным" писарем из штаба, вечно бегала к Думе и приносила в буфетную новости.
- Как Родзянко только показался сейчас ему "ура" по всей площади... Милюков тоже нынче говорил, про проливы поминал, ему в ладоши хлопали...
Только ленивый не говорил тогда перед Думой и всех "одобряли" одинаково. Раз Марина выпалила и такую новость: - А хорошо, если бы Вильгельм согласился царствовать над нами... Он умный не то что наш!
Наконец, пришла весть об отречении царя.
В первую минуту, как будто, все ожили: вступит на престол Михаил, будет конституция, будет ответственное министерство, фронт не развалится, все пойдет своим чередом спокойствие восстановится.
Не тут-то было.
"Прозорливые" вожди революции убедили В. К. Михаила отказаться, впредь до созыва Учредительного Собрания. Говорили, что Керенский и Набоков запугивали его, уверяя, что он тотчас же будет убит.
У менее прозорливых тут уж совсем руки опустились.
Выходя на улицу все нацепляли красные банты и ленточки; особенно старательно обезоруженные офицеры.
Я и мои близкие этим не согрешили.
Было противно тотчас же перекрашиваться.
Великие князья, по очереди, спешили засвидетельствовать свое почтение перед революцией. Командир флотского Гвардейского Экипажа В. К. Кирилл Владимирович сам привел свой экипаж в Думу для присяги Временному Правительству. В. К. Николай Михайлович носился по городу в штатском платье и имел сияющий вид. Окончательно олибералившиеся тем временем газеты беспощадно хлестали "лежачего", отрекшегося Царя, выливая на него и на его семью ушаты грязи, перетряхивая всю распутиновщину и сдабривая ее пикантною ложью.
Иначе, как на "демократической республике" никто уже не хотел мириться.
"Великая" разыгралась во всю.
Запах крови, аромат пожарищ и падали убитых лошадей уже давал себя всюду чувствовать, вместе с плевками, лузгаемых бродячими солдатами семечек, в ожидании спасительного Учредительного Собрания.
В какие-нибудь три дня, Петроград стал неузнаваемым. Это была уже не щеголеватая, когда-то, столица, а базарная, загрязненная площадь, на которой отныне должна была пойти бойкая торговля судьбами России.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.
Часов в 10 утра, 3-го марта, меня вызвали к телефону.
- Кто говорит?
- Н. П., с вами говорит министр юстиции, А. Ф. Керенский. Сегодня в ночь сформировано Временное Правительство. Я взял портфель министра юстиции ...
-- Поздравляю вас.
- Н. П., забудем наши разногласия. Вы, должны помочь мне сформировать состав министерства и Сената... Я хочу поставить правосудие на недосягаемую высоту ...
- Прекрасная задача!
- Не можете ли вы собрать ваших товарищей по совету сегодня же ? Я хотел бы посоветоваться, чтобы наметить кандидатов...
- Помещение нашего совета погибло при пожаре здания Судебных Установлений.
- А вы не хотите принять меня у себя!
- Буду рад, если это вас устроит: в котором часу?
- После трех, можно?
- Буду ждать.
Перезвонившись с делопроизводителем, я распорядился оповестить членов совета, и просил их собраться к трем часам, у меня, в помещении моей канцелярии.
К трем часам, почти все, находившиеся в Петрограде, товарищи по совету были в сборе.
"Определенно-левые" ликовали. Остальные, в том числе и я, без энтузиазма, принимали совершившийся факт, с твердым намерением помочь правосудию удержаться на должной высоте.
Общим оттенком настроения, было изумление перед столь быстрой сменой декораций. На это, по-видимому, не рассчитывали наиболее оптимистически настроенные вожди революции. Члены Государственной Думы, решившие не подчиняться приказу о роспуске Думы, имели при себе, как говорят, яд, на случай неудачи и захвата их правительственными силами, что представлялось им довольно вероятным.
В 3 часа в мою канцелярию, без доклада, суетливо проник громоздкий, но озабоченно-подвижный, граф А. А. Орлов-Давыдов, член Государственной Думы, какими-то таинственными, психологическими нитями, очень привязанный к Керенскому.
Оскандаленный на всю Poccию недавним судебным процессом артистки Марусиной (Пуаре), умудрившейся, несмотря на свои пятьдесят лет, развести его с женой и женить на себе, подсунув ему якобы рожденного ею от него ребенка, граф, последнее время повсюду, неотступно следовал за Керенским, возил его в своем автомобиле, при чем сам ездил за шофера и, вообще, приписался к нему в адъютанты.
Правда, сам Керенский, в свое время, не отказал ему в интимной услуге: стать рядом с камердинером графа, в качестве второго шофера, при таинственном венчании графа с мнимою матерью его мнимого будущего младенца.
Эта пикантная подробность, случайно всплывшая при судебном разбирательстве, дала повод неугомонному Пуришкевичу однажды прервать в Думе запальчивую речь Керенского неожиданным восклицанием: "да, замолчи же, шофер!"
Потешник Пуришкевич имел в то время успех Думского клоуна и все ему сходило с рук. Почуяв, однако, что надвигаются более серьезные и ответственные времена, он вовсе уклонился от участия в думских заседаниях, работая весьма успешно на фронте со своим образцовым питательным отрядом и вынырнул вновь на "политическом поприще" уже в качестве трагического персонажа.
- Здравствуйте, что скажете? - Встретил я графа, которого знал хорошо, так как был одно время его адвокатом.
- Я от Александра Федоровича... Он просил меня предупредить вас, что немного запоздает, его задержали в Думе... Вы мне позволите дождаться его у вас... Я должен потом ехать с ним...
Я провел графа в соседнюю комнату и он расположился там курить и терпеливо ждать.
Довольно скоро после этого, в передней послышалось движение. Швейцар суетливо распахнул двери моего рабочего кабинета, где заседали мы, и в него быстрыми шагами вошел Керенский. Он был в черной рабочей куртке, застегнутой наглухо, без всяких признаков белья. За ним следовал молодой присяжный поверенный Д. в военно-походной форме, как "призванный", работавший в какой-то военной канцелярии.
Керенский отрекомендовал нам его, как "офицера для поручений" при нем, министре.
Граф Орлов-Давыдов не выдержал и высунул, свою, густо обросшую волосами, любопытствующую физиономию из двери, чтобы насладиться зрелищем.
От имени Совета присяжных поверенных я приветствовал нового министра юстиции, высказав ему пожелание быть стойким блюстителем законности, в которой так нуждается Россия.
Он отвечал тепло и искренно, называя нас своими "учителями и дорогими товарищами", после чего облобызался с каждым из нас.
Мы усадили его в кресло. Одну секунду он был близок к обмороку. Я распорядился подать крепкого вина, и он, глотнув немного, оправился.
Я сидел рядом с ним и дотронулся до его похолодевшей руки. Он крепко пожал мою.
Какая-то глубокая, затаенная жалость в эту минуту мирила меня с ним.
- Уже закружилась голова, - подумал я, - что-то будет дальше!..
- Я устал - ужасно устал! - как бы отвечая на мою тайную мысль, окончательно очнувшись, начал Керенский. - Три ночи совершенно без сна... За то свершилось... Свершилось то, чего мы даже не смели ждать...
Партийные его товарищи, а их было нисколько в составе совета, тотчас же стали расспрашивать о подробностях сформирования Временного Правительства.
Керенский перечислил всех, при чем отметил, что самым радикальным является он, министр юстиции и генерал-прокурор, и что в деле правосудия не будет места никаким компромиссам, за это он ручается. Основательную "чистку" именно надо начать с нашей юстиции. Сенаторы и судьи несменяемы; он, конечно, высоко ценит этот принцип, но с большинством, не нарушая принципа можно будет справиться... хотя бы путем предложения повышенных пенсий...
- Александр Алексеевич, нам это устроит, не правда ли? - обратился он с этими словами к члену совета Демьянову, бывшему тут же, и продолжал. - Я назначаю Вас, А. А., директором департамента Министерства Юстиции по личному составу... Надеюсь, вы соглашаетесь.... Господа, вы одобряете?..
Никто не возразил, в том числе и сам Демьянов.
А. А. Демьянов, очень милый и мягкий, несмотря на свою ярую партийность, человек, был из адвокатов, делами не заваленных, и в качестве члена докладчика, по советским делам, отличался значительной ленцой, с вечными затягиваниями по изготовлению решений в окончательной форме.
Иных отличительных черт его мы не знали.
- Н. П. - порывисто обратился ко мне Керенский, - хотите быть сенатором уголовного кассационного департамента? Я имею в виду назначить несколько сенаторов из числа присяжных поверенных...
- Нет, А. Ф., разрешите мне остаться тем, что я есть, адвокатом, поспешил я ответить. - Я еще пригожусь в качестве защитника...
- Кому? - с улыбкой спросил Керенский, - Николаю Романову?..
- О, его я охотно буду защищать, если вы затеете его судить. Керенский откинулся на спинку кресла, на секунду призадумался и, проведя указательным пальцем левой руки по шее, сделал им энергичный жест вверх. Я и все, поняли, что это намек на повышение.
- Две, три жертвы, пожалуй, необходимы! - сказал Керенский, обводя нас своим, не то загадочным, не то подслеповатым взглядом, благодаря, тяжело нависшим на глаза, верхним векам.
- Только не это, - дотронулся я до его плеча, - этого мы вам не простим!.. Забудьте о Французской Революции, мы в двадцатом веке, стыдно, да, и бессмысленно идти по ее стопам...
Почти все присоединились к моему мнению, и стали убеждать его не вводить смертной казни в качестве атрибута нового режима.
- Да, да! - согласился Керенский. - Бескровная революция, это была моя всегдашняя мечта...
Выбор двух товарищей министра прошел довольно быстро. Было ясно, что только признак явной принадлежности к его политической партии улыбался новому министру, причем и из этого круга лиц он старательно обходил имена; сколько-нибудь яркие.
Обычная ошибка всех, так или иначе, добравшихся до власти: боязнь сколько-нибудь сильных людей подле себя - подумал я, после того, как предложенная мною кандидатура прис. повер. Тесленко из Москвы и М. В. Бернштама, из Петрограда, были им мягко отвергнуты.
В конце концов, в товарищи министра юстиции попали два хороших человека и не дурных юриста, но, с моей точки зрения, абсолютно не пригодные для предстоящей определенно-быстрой, не терпящей отлагательства, работы. Оба были, скорее, тяжкодумы, с невинною наклонностью к неторопливому, о хороших вещах, собеседованию.