Часам к 12-ти, когда пальба почти стихла, мы всей компанией, вышли пройтись перед сном. Луна озаряла кругом всю местность. Стали выяснять, как мы по отношению к противнику и как нас огибает наша передовая линия, параллельно которой идет линия неприятельская.
Только слева, благодаря довольно большему, теперь замёрзшему озеру, мы были отдалены значительно от неприятельской линии. Поэтому в ту сторону, не стесняясь, можно было ходить, даже гурьбой, безнаказанно. Там и прогуливались, там предавались теперь и зимнему спорту и на коньках и на лыжах. Чем правее от нашей деревушки, тем позиции наши и неприятельские все более сближались. Совсем вправо, где позиции занимал сейчас как раз полк, который нам предстояло посетить, линия нашего фронта выступала, выдающимся к линии неприятеля, мысом.
Там, по словам моих собеседников, "немец виден уже как на ладони" и "когда играет его музыка, можно танцовать". При этом "немец выше, а мы в низине" так, что ему "еще виднее".
Я полюбопытствовал: почему же избрали такую невыгодную позицию? На это, всегда обстоятельный поручик наставительно мне пояснил:
- При отступлении позиции не выбирают, где удалось задержаться и окопаться, там и ладно до поры. Тут после Молодечно была такая неразбериха.. Сейчас опасности пока нет... По всему заметно, что их маловато, может быть ждут подкреплений... Пока что надо держаться. Слава Богу, держимся!
Расставание наше возымело место у крылечка нашей "хибарки", прямо против которой тянулся на пустыре ряд низких, углубленных землянок, покрытых на поверхности свеженастланными тесовыми крышами.
У одной из таких землянок шел еще говорок в куче собравшихся молодых солдат, из вновь прибывших на фронт. Поздоровавшись с ними, наш поручик вызвал нескольких из них и объявил, что они с утра завтра в наряди на лесные работы и приказал им отправляться спать. Переверзев отдал какие-то таинственные, на завтрашний день, распоряжения Григорию Аркадьевичу и мы, пожелав другу спокойной ночи, разошлись по домам.
В нашем пристанище, было тепло и уютно и мы с удовольствием стали разгружаться и, не спеша, готовиться на покой.
Милейший Мандельштам ("адъютант"), освободившись от своей военной амуниции и закурив трубку, превратился вновь, в своей вязанной куртке, в добродушного "чухонца" и уже разлегшись на своем теплом ложе, стал беззаботно говорлив.
Переверзев интересовался вызнать все о товарищах и Максим Григорьевич, с присущим ему добродушным юмором, не забыл никого, поведал обо всем.
Тем временем пальба вновь участилась. Стекла в окнах дребезжали. Иной удар казался совсем близким. По снегу поскрипывали чьи-то торопливые шаги. Невольно прислушиваешься : не немцы ли?..
Но, вот, воцарилась тишина.
Надо пробовать уснуть. Целый день на свежем морозном воздухе дает себя знать. Все лицо горит исхлестанное за дорогу, снежными пылинками.
Но самочувствие бодрое. Хочется какого-нибудь большого, ответственного дела: куда-то устремиться, идти вперед, вести всех за собою, двигать своею волею другие, робкие воли.
Сон не приходил.
Я в первый раз в жизни горько скорбел о том, что я не военный. Был бы теперь (по возрасту) генерал и кто знает, - может быть самый исход жестокой войны зависел бы, отчасти, от меня...
Только когда стрельба окончательно прекратилась и луна, заглядывавшая до сих пор во все щели нашей горницы, перестала светить, веки мои отяжелели и я заснул... "генералом".
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.
Утром Переверзев мни объявил:
- Н. П., вы должны "принять парад". Люди нашего отряда будут выстроены к 10 часам утра, сейчас только девять.
"Парад, так парад"! - недаром я уснул генералом. Расторопный вестовой, из отрядных, помог нам умыться, одеться и напоил нас чаем.
Мандельштам, преобразившись в военного, пригладив свои жидкие, кое-где седеющие волосики, надев свою грозную папаху и нацепив шашку, нагрузил вестового тюком с подарками и двинулся вперед. Переверзев и я последовали за ним.
Мы прошли улицей до первого переулка, в который и свернули. Он вывел нас на открытую площадь, где, вдоль аккуратно, стеною, сложенных дров, было выстроено человек сорок отрядных солдатиков. С правого их фланга стоял видный "старшой", а перед их рядами прохаживался, прихрамывая, в полной походной амуниции, Григорий Аркадьевич. Завидев нас он поспешно скомандовал "смирно" и замер во главе отряда.
Переверзев, пропустив меня вперед к центру фронта, также "по военному" замер на месте. Я поздравил бравых сотрудников наших с праздником Рождества Христова и наступающим новым годом и сказал, что вся петроградская адвокатская громада, как один человек, горячо благодарит их за верную усердную службу. Я счастлив, что мне выпала честь пожелать им лично и сил и здоровья для беззаветной их службы на кровавом поле брани, где решается судьба нашей общей, горячо любимой родины.
В ответ, отряд, во весь свой голос, "по военному" гаркнул мне благодарность, причем я слышал ясно, что в конце прозвучало "вашество"; но было ли это приветствие именно "генералу" утверждать не смею.
Затем, указывая на тюк с подарками, очутившийся внезапно у самых моих ног, вместе с все подвигавшимся ко мне "адъютантом", я сказал, что это подарки им от нашего адвокатского сословия на добрую память.
Опять благодарность и неизменное "вашество".
В заключение я попросил у Переверзева разрешения вручить ему от себя некоторую сумму денег для раздачи "праздничных" всем поровну. Последняя моя речь, очевидно, имела наибольший успех. Благодарность мне гаркнули громче прежнего и теперь я уже явственно расслышал, что меня величают именно "превосходительством".
Парад был кончен.
Меня повели осматривать хозяйство отряда.
По дороге Павел Николаевич (Переверзев) мне сказал;
- Вы не можете себе представить, как здесь действует на нас и как долго живет в памяти всякое внимание, оказанное с тыла. "О нас не забывают, нас ценят"... - это так бодрит, просто удваивает силы. Ведь однообразие и монотонность обстановки ужасающая. Нервы притупляются, ничего не хочется, нет желаний... А без желаний, как же жить! Вот приезда вашего тут хватит на полгода, будут говорить, забудут, опять вспомнят, опять будут говорить и, так без конца... Вы очень хорошо сделали, что приехали. Я просто счастлив, земли под собою не чувствую... Поверьте, что так и все остальные... Спасибо вам!..
Все, что мне показали по части хозяйства, превзошло мои ожидания.
Лошади были сытые, холеные. Размещались они в двух, хотя и не отапливаемых, но хорошо зашпаклеванных, не продуваемых сквозняками, сараях. Санитарные двуколки, в числе которых были и две рессорные, крытые, для особо трудных больных, содержались в полной исправности. Хомуты, сбруя, носилки, все покоилось на своем месте, в щегольском виде и порядке.
Эта часть находилась всецело в заведывании Григория Аркадьевича и я искренно поздравлял его с таким образцовым "хозяйством".
В совершенно умиленное настроение привел меня вид недавно сооруженной, по инициативе Переверзева, поместительной бани, с особым отделением для стирки и, затем, сушки белья. Пока человек парится в бане, его белье машинным приспособлением моется и высушивается и в него можно тотчас же облачиться. Рядом с баней возвышалась какая-то паровая машина с нагревающеюся камерой для дезинфекции верхней одежды.
Офицеры и солдаты, с которыми я впоследствии беседовал, никогда не забывали упомянуть об этой стороне деятельности нашего отряда, и говорили:
- К вам, точно в рай, попадешь! Примут грешным, грязненьким, - выпустят чистым праведником.
Благословения по адресу Переверзева повторялись хором, единодушно.
Обход свой я закончил посещением нашей милой и также всеми почитаемой и благословляемой, докторши.
Она жила в отдельной "хибарке". Комната ее была с перегородкой. В более обширной ее части, обставленной широкими деревянными скамьями (чтобы можно было положить больного) и шкапиком с хирургическими инструментами, шел в это время амбулаторный прием.
Я просил не прерывать его.
Несмотря на великий праздник, там было человек шесть пациентов. Запах йода и йодоформа стоял в воздухе.
Три солдата с натертыми до крови ногами сидели, уже разувшись и ждали своей очереди. Два деревенских подростка и очень старенькая "бабуся" были теперь в переделке. И докторша и студент-медик им что-то промывали, присыпали и забинтовывали.
Я заглянул за перегородку. Помещение самой докторши было крохотное: узкая походная постелька, застланная белым одеяльцем, сосновый простой стол, на котором лежали книги и стояли банки с чистой ватой и два некрашеных табурета, были ее обстановкой. В углу за кроватью висел чистый докторский халатик, очевидно, готовый на смену тому, в котором она сейчас работала.
С чувством невольного благоговения я стал смотреть, как быстро и уверенно работают маленькие, покрасневшие руки, бинтуя обнаженное колено старой "бабуси", пока та, лежа на спине, спокойно и упорно глядела в потолок, точно разглядывая и видя его в первый раз. Не желая мешать, я скоро вышел и слова умиленной благодарности, которые невольно вырвались у меня на прощание, мне показались пустыми и ничтожными.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.
От командира полка, который преимущественно обслуживался нашим отрядом и который был сейчас на передовой позиции, в то время, как другой тоже "наш полк" "отдыхал" т. е. находился в резерве, звонили в телефон и вызывали Переверзева, пока мы были в обходе.
Соединившись с ним Павел Николаевич, смеясь нам объявил: - Пеняют, что уже сегодня я не везу вас к ним. Завтра непременно ждут к обеду.. И откуда только успели пронюхать, что вы уже здесь. Должно быть парковые по телефону сообщили. Я за вас обещал. Кстати и подарки подъедут для полка...
Подарки, действительно, вскоре подъехали, но оставалась еще целая задача с их перегрузкой и распределением по войсковым частям.
Пообедали мы всей компанией. Обед, подбодренный привезенными нами закусками и вином, вышел совсем праздничный.
Приехал к обеду и случайный гость: немолодой уже "прапорщик" артиллерии с своим фотографическим аппаратом. Он был большой любитель моментальных снимков и альбом, который он перед нами демонстрировал, доказывал, что в этой области он был большой мастер. Тут были и сцены окопной жизни, и обоза, и тыла и снимки рвущихся снарядов. Было налицо и все ближайшее начальство. Переверзев на своем лихом коне, в папахе и с шашкою у пояса, был великолепен.
Привез он с собою свой фотографический аппарат, так как решил непременно снять нас всей группой и настоял на этом.
Наш отряд вызывался к вечеру в ближайший полевой лазарет для эвакуации оправляющихся раненых, получивших ранения при последней ночной вылазке. Их предстояло переправить в тыл.
Когда наш фотограф узнал, что уже запрягают "санитарки" и нам седлают коней, так как мы намерены сопровождать отряд до лазарета, чтобы принять там раненых, он настоял на том, чтобы, "воссев на коней", мы были увековечены вместе с отрядом.
Уже через два дня он доставил нам снимки, которые оказались весьма удачными. Моя давняя, еще от юности, привычка к верховой езде не посрамила меня даже рядом с лихим наездником Переверзевым. Только милый мой "адъютант", несмотря на все старания, не выглядел в седле также уверенно, как на собственных ногах. Объяснял он это тем, что лошадь его "бесилась", т. е. не хотела стоять на месте и он должен был ее "крепко держать".
Проводив отряд до полевого лазарета, скрытого в лесу невдалеке от позиций, мы познакомились с доктором, который тревожно стал нас расспрашивать: не готовится ли в ночь новая "глубокая разведка" и не ожидаются ли свежие раненые, что так спешно приказано очистить лазарет?
Переверзев заметил ему, что это держится всегда в секрете и что кроме ближайшего начальства, решительно об этом никто ничего не знает.
Наши санитары ловко и вместе осторожно принялись за работу, что на этот раз им далось, легко, так как тяжело раненых не оказалось. Когда все раненые, кто лежа, кто сидя, были размещены по "санитаркам" и укрыты теплыми одеялами, поезд, под предводительством Григория Аркадьевича, ехавшего впереди верхом и студента-фельдшера, примостившегося где-то на облучке, двинулся в путь. До первого тылового лазарета предстояло проехать пятнадцать верст.
Мы с Павлом Николаевичем, пожелав ему счастливого пути, вернулись восвояси, так как на завтра с утра предстояло наладить все с отправкою подарков и своевременно быть у командира полка на позиции.
Отряд наш вернулся обратно только перед рассветом и неутомимый Григорий Аркадьевич доложил на утро Переверзеву, что переправка раненых совершилась вполне благополучно и что все они сданы "под расписку" заведующего тыловым лазаретом.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ.
На двух небольших самодельных санках, запряженных в одиночки двинулись мы на позиции, направляясь к командиру, полк которого занимал их.
Я с Переверзевым сели в санки без кучера и Переверзев правил сам, а во вторых санях, с Мандельштамом и Григорием Аркадьевичем, правил отрядный вестовой. Мороз слегка пощипывал щеки и уши, когда сворачивали к ветру, но в общем день выдался дивный, и ехать по лесу, и потом пустырем было необыкновенно приятно. Тишина стояла кругом мертвая. О выстрелах мы совсем забыли, так как ни в последнюю ночь, ни утром их слышно не было.
Но, когда мы, отъехав верст шесть, свернули в улицу какой-то, не совсем опустившей деревушки, совершенно этого не ожидая, услыхали: "бабах!", и заметили зеленовато-дымчатый столб, обозначившийся впереди, слева, в довольно значительном от нас отдалении.
Одновременно с этим нам преградили путь два солдата, с красными перевязками на рукавах. "Военная полиция!" - объяснил мне Переверзев. На улицу деревушки повысыпали тем временем люди из хибарок, в их числе я заметило двух, трех малолеток.
Ехать дальше временно воспрещалось, так как начинался, как все решили, обстрел именно той дороги, которою нам предстояло ехать.
Повылезли из саней и стали, вместе с другими, наблюдать. Продвинулись, по возможности, вперед чтобы не мешали строения.
Проследив несколько снарядов, которые, разрываясь, выпускали из себя целые фонтаны то зеленоватых, то желтоватых, то фиолетовых дымчатых газов, мы скоро ориентировались в происходящем.
От деревенской улицы, на которой нас задержали, шла узкая, наезженная дорога через совершенно обнаженное, белое от снега, пространство. Мне объяснили, что дорога эта проложена среди, теперь замерших, болот и ведет к передовым нашим окопам, на островке, выдающемся мысом к неприятельской линии.
Мы скоро убедились, что выпускаемые сейчас, один вслед за другим, снаряды не достигают дороги и, по-видимому, метят совсем не в нее.
Более внимательное наблюдение открыло нам глаза. Снаряды ложились и разрывались все вокруг одной точки, которая, очевидно, и была целью обстрела. При помощи полевого бинокля, имевшегося у Переверзева, мы ясно разглядели притаившуюся за зубчатым, растянувшимся бугром нашу полевую батарею, которую бугор скрывал от неприятеля; но она ясно была видна с нашей стороны.
Мы разглядели и лошадей, мотавших хвостами, и людей, подле них, сжавшихся в одну кучу.
Овладевшее нами волнение не поддается описанию. Каждую секунду снаряд мог попасть именно в эту точку и поглотить в один миг все, что, притаившись, еще жило, еще хотело жить.
Обстрел длился более получаса.
Снаряды решетили снежную поляну на небольшом пространстве. Они ложились и рвались, выпуская дымчатые фонтаны, то правее, то левее, иногда сзади бугристого кряжа, замыкающего гладкую снежную поляну.
При виде каждого нового летящего снаряда на секунду замирало сердце и, вслед затем, общий облегченный вздох сливался с чьим-нибудь громким восклицанием "мимо"!
Наконец, выстрелы так же внезапно, как раньше начались, прекратились.
Прождали с четверть часа. Молчат.
Кто-то сказал: "пошли обедать!"
Меня жгуче интересовал вопрос: что же станется с батареей? Неужели так она и не двинется с места, до нового выстрела?
Сзади нас подъехал артиллерийский полковник, едущий туда же куда и мы, к нашему полковому командиру. Мы познакомились и он пояснил нам: "она (батарея) только тем и спаслась, что притворилась мертвою. Через лазутчиков немцы, вероятно, вызнали место ее расположения, но, по счастью, только приблизительно. Если бы батарея только пикнула, от нее бы следа не осталось ... Они и вызывали ее обозначиться, ответить ... Стара штука, не на дураков напали! Вероятно, решили, что тут уже и след ее простыл. .."
- Неужели она здесь и останется? - тревожно спросил я.
- Пока что, да. А, вот, стемнеет, луна, по счастью, всходит позднее, мигом отлетит верст на пять-шесть в сторону в укромное местечко. Оттуда, пожалуй и жарить начнет, пока ее там не нащупают.
Выходило все просто, до ужаса просто.
- Ну, пора двигаться, можно - раздался чей-то голос. - Только по одиночке, не скучиваться! На одиночных они снарядов тратить не любят, а если приметить народу погуще -и палят.
Переверзев первый тронул ходкую финскую лошадку и мы помчались точно на приз.
Переждав несколько минут, тронулись наши вторые сани, потом и третьи артиллерийского полковника.
Пробежка на полных рысях всей, совершенно открытой, гладкой дороги брала все-таки минут десять. Дальше уже шли кусты и деревья, и дорога исчезала уже с неприятельского поля зрения.
- Что ж, целы!.. весело воскликнул Переверзев, пуская шажком запотевшую шведку. - Тут привыкаешь к такого рода спорту. При отступлениях, бывало, мы за, собой уже говор немецкий слышали, а ничего, нагруженные ранеными, ехали себе, да ехали...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
Очевидно, заново и нарочито построенный домик, весь вросший в землю, где ютился штаб и командир полка, был укрыт с неприятельской стороны лесной полосой. Огромной высоты сосны сторожили его с трех сторон и казались гигантами по сравнению с ним и с близлежащими хозяйственными пристройками. У крылечка нас встретил сам командир, сухощавый блондин, лет сорока, с бледным, нервно-подвижным лицом. Не так давно он сильно прихворнул и только несколько дней, как вернулся к своему полку. Ему давали отпуск, но он не пожелал им воспользоваться.
Со слов Переверзева я знал, что это очень преданный своему долгу, не раз побывавший в трудной переделке воин, любивший солдат и, в свою очередь, любимый ими.
Он радушно встретил нас, причем облобызался с Переверзевым, с которым был в приятельских отношениях.
Он представил нам своего адъютанта и распорядился послать фельдфебеля принять и доставить наши подарки для полка.
Адъютант его, из "призванных" был помощник присяжного поверенного московского округа, почему и проявил к нам много внимания.
Откуда-то и здесь тотчас же появился фотограф-любитель из писарей штаба и нам тотчас же предложено было "вместе сняться".
Я заметил, что на фронте, как нигде, никто не прочь лишний раз увековечить свое изображение. Полковник, с доброю улыбкою, которая красиво освещала его бледное лицо, по этому поводу сказал мне:
- Большие деньги зарабатывают здесь наши фотографы. Нет солдатика, который не пожелал бы послать домой своей фотографии и всегда в позе самой воинственной... Точно каждый чует ежесекундную возможность своего исчезновения.
Против домика, у которого мы, еще не входя пока в него, в беседе задержались, были какие-то живописные развалины. Фотограф пригласил нас именно туда, находя, что, на их фоне, мы выиграем.
Мы покорно двинулись, через дорогу, к ним.
Полковник пояснил.
- В течении кампании эта местность уже три раза переходила из рук в руки. Здесь была богатая помещичья усадьба... Неприятели в ней камня на камне не оставили. Развалины эти от барского дома, который они сожгли при отступлении. Тут они раньше роскошествовали, пировали... одного вина сколько захватили в погребах...
Мы кончали позировать, когда из телефонной будки дежурный прибежал доложить полковнику, что его вызывает к телефону начальник дивизии, временно заступающий и отсутствующего корпусного командира.
Полковник стремительно пошел к своему домику, мы не спеша двинулись за ним.
Оказалось, что генерал едет сюда вместе с начальником штаба корпуса и корпусным начальником артиллерии.
В той деревушке, где мы были задержаны, они остановились, не рискуя ехать дальше в автомобиле. Противники почти никогда не упускают случая, обстрелять автомобиль, исходя из предположения, что в автомобиле непременно едет высшее начальство.
Решено было послать за ними наши сани, так как они не были отпряжены. Их и послали, причем Переверзев сам пожелал править шведкой.
Мы успели осмотреться в доме полковника, пока "начальство" еще не подъехало. Это было крошечное помещение, состоявшее из трех, скорее кают, нежели комнат: небольшой спальни, такого же кабинета и узкой столовой протяжением первых двух комнат.
Мы курили и грелись у топившейся печи кабинета когда - кто-то снаружи воскликнул: "едут!"
Bcе высыпали навстречу.
Начальника дивизии можно было тотчас отличить и признать в нем генерал-лейтенанта, так как на его меховой тужурке, цвета хаки, были генеральские погоны и синие его шаровары были с красными лампасами. Двое его спутников, один постарше, другой помоложе, были в сероватого цвета меховых поддевках, без погон.
Командир полка сперва отрапортовал генералу держа руку "под козырек", а затем представил нас. Генерал приветствовал меня маленьким спичем, благодаря за внимание к фронту. В моем ответе проскользнули как-то слова: "нашей несчастной родины". К чему тогда эти слова подошли уже не припоминаю, но помню, что они были мною сказаны и что генерал от них как-то встрепенулся и, когда я кончил, вопросительно откинулся и спросил меня: "почему несчастная?"
Я пояснил, что длящаяся кровавая страда и все ее жертвы несомненно несчастье для нашей родины, как и для всего человечества.
Он видимо был удовлетворен моим пояснением, так как уже другим тоном промолвил: "да, да, конечно несчастье... Вы в этом смысле ?!.."
Полковник пригласил всех в дом.
Здесь генерал, два его спутника и командир полка, удалились в кабинет и, заперев за собою дверь, о чем-то стали совещаться.
Мы остались с адъютантом и артиллерийским полковником в столовой, курили, разговаривали. Кто-то сказал: "кажется готовим глубокую разведку, может быть даже частичную, атаку..."
- На этой позиции весной невозможно оставаться, - пояснил артиллерийский полковник, - разведет такое болото кругом... Нужно либо продвинуться вперед, либо отойти... на сухое место. Вероятно об этом и держать совет.
Минут двадцать длилось совещание. Наконец командир, высунувшись из двери кабинета, где оно происходило, кликнул адъютанта, и распорядился приготовить, кроме двух наших, еще трое саней, так как "начальство" и все его спутники отправятся тотчас же на "позицию". Обратившись ко мне он сказал: "вы ведь, вероятно, захотите поехать с нами, посмотреть противника?"
Я поспешил ответить утвердительно.
На пяти санях, гуськом, двинулась вся компания. Впереди начальник дивизии с командиром полка. Я с Переверзевым вслед за ними и трое перегруженных саней за нами.
Двинулись из домика командира по дороге, которая от леска все забирала вправо, пока не вышла на открытое место. От точки нашего отправления линия фронта шла вправо крутым загибом, в центре которого она наиболее сближалась с фронтом неприятеля.
Туда мы и направлялись. Эту позицию и занимал теперь полк "нашего" полкового командира.
По дороге мы обогнали медленно двигавшуюся походную кухню, которая дымя и распространяя вокруг себя вкусный запах горячих щей, продвигалась к тылу позиции.
Самая дорога, по которой мы ехали, шла как бы в низине и, по-видимому, не была видима неприятелю, так как ехали мы свободно, не думая о возможности обстрела.
В низине же оставили сани и уже пешком стали подниматься по буграм, выйдя на которые увидели ряд плоских землянок, ютившихся позади траншей и окопов, сплошь замыкавших всю лицевую часть позиции.
На всем ее пространств кое-где еще росли деревья, а по краю низины уцелела целая рощица, скрывшая от нас, когда мы добрались до позиции, и оставленные нами сани и самую дорогу, по которой мы только что ехали.
Обход позиции был длительный и внимательный.
Генерал хотел все видеть и со всеми говорить.
На открытых местах полковой командир рекомендовал следовать в рассыпную и отнюдь не скучиваться.
Всюду, где генерал встречал солдат, он останавливался, здоровался с ними, поздравлял с праздниками. С украшенными Георгием задерживался подольше. Пробираясь вдоль узких окопов, облицованных сплошь срубом, он находил слова привета и для сторожевого солдата и для дежурного офицера.
В одном, особенно выдающемся, месте окопа остановились около утвержденных в замаскированных амбразурах пулеметов. Здесь же была прилажена зрительная труба, в которую по очереди смотрели. На противустоящей возвышенности ясно виднелось строение, в виде замка (помещичий дом, - пояснили мне), в центре немецкой ближайшей позиции.
- Снять его ничего бы не стоило нашей артиллерии, - поясняли мне, - но жалко, ведь, свое же, русское..., а немцы этим пользуются, смело там хозяйничают. Глядите, глядите, видите там, словно муравьи копошатся! Вчера там, по случаю нашего Рождества, что ли, музыка играла. Слышно было отчетливо и, вообразите, наше "Боже Царя Храни!" Плюнуть хотелось, а наши окопные шапки поснимали, креститься пустились...
Только слева, благодаря довольно большему, теперь замёрзшему озеру, мы были отдалены значительно от неприятельской линии. Поэтому в ту сторону, не стесняясь, можно было ходить, даже гурьбой, безнаказанно. Там и прогуливались, там предавались теперь и зимнему спорту и на коньках и на лыжах. Чем правее от нашей деревушки, тем позиции наши и неприятельские все более сближались. Совсем вправо, где позиции занимал сейчас как раз полк, который нам предстояло посетить, линия нашего фронта выступала, выдающимся к линии неприятеля, мысом.
Там, по словам моих собеседников, "немец виден уже как на ладони" и "когда играет его музыка, можно танцовать". При этом "немец выше, а мы в низине" так, что ему "еще виднее".
Я полюбопытствовал: почему же избрали такую невыгодную позицию? На это, всегда обстоятельный поручик наставительно мне пояснил:
- При отступлении позиции не выбирают, где удалось задержаться и окопаться, там и ладно до поры. Тут после Молодечно была такая неразбериха.. Сейчас опасности пока нет... По всему заметно, что их маловато, может быть ждут подкреплений... Пока что надо держаться. Слава Богу, держимся!
Расставание наше возымело место у крылечка нашей "хибарки", прямо против которой тянулся на пустыре ряд низких, углубленных землянок, покрытых на поверхности свеженастланными тесовыми крышами.
У одной из таких землянок шел еще говорок в куче собравшихся молодых солдат, из вновь прибывших на фронт. Поздоровавшись с ними, наш поручик вызвал нескольких из них и объявил, что они с утра завтра в наряди на лесные работы и приказал им отправляться спать. Переверзев отдал какие-то таинственные, на завтрашний день, распоряжения Григорию Аркадьевичу и мы, пожелав другу спокойной ночи, разошлись по домам.
В нашем пристанище, было тепло и уютно и мы с удовольствием стали разгружаться и, не спеша, готовиться на покой.
Милейший Мандельштам ("адъютант"), освободившись от своей военной амуниции и закурив трубку, превратился вновь, в своей вязанной куртке, в добродушного "чухонца" и уже разлегшись на своем теплом ложе, стал беззаботно говорлив.
Переверзев интересовался вызнать все о товарищах и Максим Григорьевич, с присущим ему добродушным юмором, не забыл никого, поведал обо всем.
Тем временем пальба вновь участилась. Стекла в окнах дребезжали. Иной удар казался совсем близким. По снегу поскрипывали чьи-то торопливые шаги. Невольно прислушиваешься : не немцы ли?..
Но, вот, воцарилась тишина.
Надо пробовать уснуть. Целый день на свежем морозном воздухе дает себя знать. Все лицо горит исхлестанное за дорогу, снежными пылинками.
Но самочувствие бодрое. Хочется какого-нибудь большого, ответственного дела: куда-то устремиться, идти вперед, вести всех за собою, двигать своею волею другие, робкие воли.
Сон не приходил.
Я в первый раз в жизни горько скорбел о том, что я не военный. Был бы теперь (по возрасту) генерал и кто знает, - может быть самый исход жестокой войны зависел бы, отчасти, от меня...
Только когда стрельба окончательно прекратилась и луна, заглядывавшая до сих пор во все щели нашей горницы, перестала светить, веки мои отяжелели и я заснул... "генералом".
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.
Утром Переверзев мни объявил:
- Н. П., вы должны "принять парад". Люди нашего отряда будут выстроены к 10 часам утра, сейчас только девять.
"Парад, так парад"! - недаром я уснул генералом. Расторопный вестовой, из отрядных, помог нам умыться, одеться и напоил нас чаем.
Мандельштам, преобразившись в военного, пригладив свои жидкие, кое-где седеющие волосики, надев свою грозную папаху и нацепив шашку, нагрузил вестового тюком с подарками и двинулся вперед. Переверзев и я последовали за ним.
Мы прошли улицей до первого переулка, в который и свернули. Он вывел нас на открытую площадь, где, вдоль аккуратно, стеною, сложенных дров, было выстроено человек сорок отрядных солдатиков. С правого их фланга стоял видный "старшой", а перед их рядами прохаживался, прихрамывая, в полной походной амуниции, Григорий Аркадьевич. Завидев нас он поспешно скомандовал "смирно" и замер во главе отряда.
Переверзев, пропустив меня вперед к центру фронта, также "по военному" замер на месте. Я поздравил бравых сотрудников наших с праздником Рождества Христова и наступающим новым годом и сказал, что вся петроградская адвокатская громада, как один человек, горячо благодарит их за верную усердную службу. Я счастлив, что мне выпала честь пожелать им лично и сил и здоровья для беззаветной их службы на кровавом поле брани, где решается судьба нашей общей, горячо любимой родины.
В ответ, отряд, во весь свой голос, "по военному" гаркнул мне благодарность, причем я слышал ясно, что в конце прозвучало "вашество"; но было ли это приветствие именно "генералу" утверждать не смею.
Затем, указывая на тюк с подарками, очутившийся внезапно у самых моих ног, вместе с все подвигавшимся ко мне "адъютантом", я сказал, что это подарки им от нашего адвокатского сословия на добрую память.
Опять благодарность и неизменное "вашество".
В заключение я попросил у Переверзева разрешения вручить ему от себя некоторую сумму денег для раздачи "праздничных" всем поровну. Последняя моя речь, очевидно, имела наибольший успех. Благодарность мне гаркнули громче прежнего и теперь я уже явственно расслышал, что меня величают именно "превосходительством".
Парад был кончен.
Меня повели осматривать хозяйство отряда.
По дороге Павел Николаевич (Переверзев) мне сказал;
- Вы не можете себе представить, как здесь действует на нас и как долго живет в памяти всякое внимание, оказанное с тыла. "О нас не забывают, нас ценят"... - это так бодрит, просто удваивает силы. Ведь однообразие и монотонность обстановки ужасающая. Нервы притупляются, ничего не хочется, нет желаний... А без желаний, как же жить! Вот приезда вашего тут хватит на полгода, будут говорить, забудут, опять вспомнят, опять будут говорить и, так без конца... Вы очень хорошо сделали, что приехали. Я просто счастлив, земли под собою не чувствую... Поверьте, что так и все остальные... Спасибо вам!..
Все, что мне показали по части хозяйства, превзошло мои ожидания.
Лошади были сытые, холеные. Размещались они в двух, хотя и не отапливаемых, но хорошо зашпаклеванных, не продуваемых сквозняками, сараях. Санитарные двуколки, в числе которых были и две рессорные, крытые, для особо трудных больных, содержались в полной исправности. Хомуты, сбруя, носилки, все покоилось на своем месте, в щегольском виде и порядке.
Эта часть находилась всецело в заведывании Григория Аркадьевича и я искренно поздравлял его с таким образцовым "хозяйством".
В совершенно умиленное настроение привел меня вид недавно сооруженной, по инициативе Переверзева, поместительной бани, с особым отделением для стирки и, затем, сушки белья. Пока человек парится в бане, его белье машинным приспособлением моется и высушивается и в него можно тотчас же облачиться. Рядом с баней возвышалась какая-то паровая машина с нагревающеюся камерой для дезинфекции верхней одежды.
Офицеры и солдаты, с которыми я впоследствии беседовал, никогда не забывали упомянуть об этой стороне деятельности нашего отряда, и говорили:
- К вам, точно в рай, попадешь! Примут грешным, грязненьким, - выпустят чистым праведником.
Благословения по адресу Переверзева повторялись хором, единодушно.
Обход свой я закончил посещением нашей милой и также всеми почитаемой и благословляемой, докторши.
Она жила в отдельной "хибарке". Комната ее была с перегородкой. В более обширной ее части, обставленной широкими деревянными скамьями (чтобы можно было положить больного) и шкапиком с хирургическими инструментами, шел в это время амбулаторный прием.
Я просил не прерывать его.
Несмотря на великий праздник, там было человек шесть пациентов. Запах йода и йодоформа стоял в воздухе.
Три солдата с натертыми до крови ногами сидели, уже разувшись и ждали своей очереди. Два деревенских подростка и очень старенькая "бабуся" были теперь в переделке. И докторша и студент-медик им что-то промывали, присыпали и забинтовывали.
Я заглянул за перегородку. Помещение самой докторши было крохотное: узкая походная постелька, застланная белым одеяльцем, сосновый простой стол, на котором лежали книги и стояли банки с чистой ватой и два некрашеных табурета, были ее обстановкой. В углу за кроватью висел чистый докторский халатик, очевидно, готовый на смену тому, в котором она сейчас работала.
С чувством невольного благоговения я стал смотреть, как быстро и уверенно работают маленькие, покрасневшие руки, бинтуя обнаженное колено старой "бабуси", пока та, лежа на спине, спокойно и упорно глядела в потолок, точно разглядывая и видя его в первый раз. Не желая мешать, я скоро вышел и слова умиленной благодарности, которые невольно вырвались у меня на прощание, мне показались пустыми и ничтожными.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.
От командира полка, который преимущественно обслуживался нашим отрядом и который был сейчас на передовой позиции, в то время, как другой тоже "наш полк" "отдыхал" т. е. находился в резерве, звонили в телефон и вызывали Переверзева, пока мы были в обходе.
Соединившись с ним Павел Николаевич, смеясь нам объявил: - Пеняют, что уже сегодня я не везу вас к ним. Завтра непременно ждут к обеду.. И откуда только успели пронюхать, что вы уже здесь. Должно быть парковые по телефону сообщили. Я за вас обещал. Кстати и подарки подъедут для полка...
Подарки, действительно, вскоре подъехали, но оставалась еще целая задача с их перегрузкой и распределением по войсковым частям.
Пообедали мы всей компанией. Обед, подбодренный привезенными нами закусками и вином, вышел совсем праздничный.
Приехал к обеду и случайный гость: немолодой уже "прапорщик" артиллерии с своим фотографическим аппаратом. Он был большой любитель моментальных снимков и альбом, который он перед нами демонстрировал, доказывал, что в этой области он был большой мастер. Тут были и сцены окопной жизни, и обоза, и тыла и снимки рвущихся снарядов. Было налицо и все ближайшее начальство. Переверзев на своем лихом коне, в папахе и с шашкою у пояса, был великолепен.
Привез он с собою свой фотографический аппарат, так как решил непременно снять нас всей группой и настоял на этом.
Наш отряд вызывался к вечеру в ближайший полевой лазарет для эвакуации оправляющихся раненых, получивших ранения при последней ночной вылазке. Их предстояло переправить в тыл.
Когда наш фотограф узнал, что уже запрягают "санитарки" и нам седлают коней, так как мы намерены сопровождать отряд до лазарета, чтобы принять там раненых, он настоял на том, чтобы, "воссев на коней", мы были увековечены вместе с отрядом.
Уже через два дня он доставил нам снимки, которые оказались весьма удачными. Моя давняя, еще от юности, привычка к верховой езде не посрамила меня даже рядом с лихим наездником Переверзевым. Только милый мой "адъютант", несмотря на все старания, не выглядел в седле также уверенно, как на собственных ногах. Объяснял он это тем, что лошадь его "бесилась", т. е. не хотела стоять на месте и он должен был ее "крепко держать".
Проводив отряд до полевого лазарета, скрытого в лесу невдалеке от позиций, мы познакомились с доктором, который тревожно стал нас расспрашивать: не готовится ли в ночь новая "глубокая разведка" и не ожидаются ли свежие раненые, что так спешно приказано очистить лазарет?
Переверзев заметил ему, что это держится всегда в секрете и что кроме ближайшего начальства, решительно об этом никто ничего не знает.
Наши санитары ловко и вместе осторожно принялись за работу, что на этот раз им далось, легко, так как тяжело раненых не оказалось. Когда все раненые, кто лежа, кто сидя, были размещены по "санитаркам" и укрыты теплыми одеялами, поезд, под предводительством Григория Аркадьевича, ехавшего впереди верхом и студента-фельдшера, примостившегося где-то на облучке, двинулся в путь. До первого тылового лазарета предстояло проехать пятнадцать верст.
Мы с Павлом Николаевичем, пожелав ему счастливого пути, вернулись восвояси, так как на завтра с утра предстояло наладить все с отправкою подарков и своевременно быть у командира полка на позиции.
Отряд наш вернулся обратно только перед рассветом и неутомимый Григорий Аркадьевич доложил на утро Переверзеву, что переправка раненых совершилась вполне благополучно и что все они сданы "под расписку" заведующего тыловым лазаретом.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ.
На двух небольших самодельных санках, запряженных в одиночки двинулись мы на позиции, направляясь к командиру, полк которого занимал их.
Я с Переверзевым сели в санки без кучера и Переверзев правил сам, а во вторых санях, с Мандельштамом и Григорием Аркадьевичем, правил отрядный вестовой. Мороз слегка пощипывал щеки и уши, когда сворачивали к ветру, но в общем день выдался дивный, и ехать по лесу, и потом пустырем было необыкновенно приятно. Тишина стояла кругом мертвая. О выстрелах мы совсем забыли, так как ни в последнюю ночь, ни утром их слышно не было.
Но, когда мы, отъехав верст шесть, свернули в улицу какой-то, не совсем опустившей деревушки, совершенно этого не ожидая, услыхали: "бабах!", и заметили зеленовато-дымчатый столб, обозначившийся впереди, слева, в довольно значительном от нас отдалении.
Одновременно с этим нам преградили путь два солдата, с красными перевязками на рукавах. "Военная полиция!" - объяснил мне Переверзев. На улицу деревушки повысыпали тем временем люди из хибарок, в их числе я заметило двух, трех малолеток.
Ехать дальше временно воспрещалось, так как начинался, как все решили, обстрел именно той дороги, которою нам предстояло ехать.
Повылезли из саней и стали, вместе с другими, наблюдать. Продвинулись, по возможности, вперед чтобы не мешали строения.
Проследив несколько снарядов, которые, разрываясь, выпускали из себя целые фонтаны то зеленоватых, то желтоватых, то фиолетовых дымчатых газов, мы скоро ориентировались в происходящем.
От деревенской улицы, на которой нас задержали, шла узкая, наезженная дорога через совершенно обнаженное, белое от снега, пространство. Мне объяснили, что дорога эта проложена среди, теперь замерших, болот и ведет к передовым нашим окопам, на островке, выдающемся мысом к неприятельской линии.
Мы скоро убедились, что выпускаемые сейчас, один вслед за другим, снаряды не достигают дороги и, по-видимому, метят совсем не в нее.
Более внимательное наблюдение открыло нам глаза. Снаряды ложились и разрывались все вокруг одной точки, которая, очевидно, и была целью обстрела. При помощи полевого бинокля, имевшегося у Переверзева, мы ясно разглядели притаившуюся за зубчатым, растянувшимся бугром нашу полевую батарею, которую бугор скрывал от неприятеля; но она ясно была видна с нашей стороны.
Мы разглядели и лошадей, мотавших хвостами, и людей, подле них, сжавшихся в одну кучу.
Овладевшее нами волнение не поддается описанию. Каждую секунду снаряд мог попасть именно в эту точку и поглотить в один миг все, что, притаившись, еще жило, еще хотело жить.
Обстрел длился более получаса.
Снаряды решетили снежную поляну на небольшом пространстве. Они ложились и рвались, выпуская дымчатые фонтаны, то правее, то левее, иногда сзади бугристого кряжа, замыкающего гладкую снежную поляну.
При виде каждого нового летящего снаряда на секунду замирало сердце и, вслед затем, общий облегченный вздох сливался с чьим-нибудь громким восклицанием "мимо"!
Наконец, выстрелы так же внезапно, как раньше начались, прекратились.
Прождали с четверть часа. Молчат.
Кто-то сказал: "пошли обедать!"
Меня жгуче интересовал вопрос: что же станется с батареей? Неужели так она и не двинется с места, до нового выстрела?
Сзади нас подъехал артиллерийский полковник, едущий туда же куда и мы, к нашему полковому командиру. Мы познакомились и он пояснил нам: "она (батарея) только тем и спаслась, что притворилась мертвою. Через лазутчиков немцы, вероятно, вызнали место ее расположения, но, по счастью, только приблизительно. Если бы батарея только пикнула, от нее бы следа не осталось ... Они и вызывали ее обозначиться, ответить ... Стара штука, не на дураков напали! Вероятно, решили, что тут уже и след ее простыл. .."
- Неужели она здесь и останется? - тревожно спросил я.
- Пока что, да. А, вот, стемнеет, луна, по счастью, всходит позднее, мигом отлетит верст на пять-шесть в сторону в укромное местечко. Оттуда, пожалуй и жарить начнет, пока ее там не нащупают.
Выходило все просто, до ужаса просто.
- Ну, пора двигаться, можно - раздался чей-то голос. - Только по одиночке, не скучиваться! На одиночных они снарядов тратить не любят, а если приметить народу погуще -и палят.
Переверзев первый тронул ходкую финскую лошадку и мы помчались точно на приз.
Переждав несколько минут, тронулись наши вторые сани, потом и третьи артиллерийского полковника.
Пробежка на полных рысях всей, совершенно открытой, гладкой дороги брала все-таки минут десять. Дальше уже шли кусты и деревья, и дорога исчезала уже с неприятельского поля зрения.
- Что ж, целы!.. весело воскликнул Переверзев, пуская шажком запотевшую шведку. - Тут привыкаешь к такого рода спорту. При отступлениях, бывало, мы за, собой уже говор немецкий слышали, а ничего, нагруженные ранеными, ехали себе, да ехали...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.
Очевидно, заново и нарочито построенный домик, весь вросший в землю, где ютился штаб и командир полка, был укрыт с неприятельской стороны лесной полосой. Огромной высоты сосны сторожили его с трех сторон и казались гигантами по сравнению с ним и с близлежащими хозяйственными пристройками. У крылечка нас встретил сам командир, сухощавый блондин, лет сорока, с бледным, нервно-подвижным лицом. Не так давно он сильно прихворнул и только несколько дней, как вернулся к своему полку. Ему давали отпуск, но он не пожелал им воспользоваться.
Со слов Переверзева я знал, что это очень преданный своему долгу, не раз побывавший в трудной переделке воин, любивший солдат и, в свою очередь, любимый ими.
Он радушно встретил нас, причем облобызался с Переверзевым, с которым был в приятельских отношениях.
Он представил нам своего адъютанта и распорядился послать фельдфебеля принять и доставить наши подарки для полка.
Адъютант его, из "призванных" был помощник присяжного поверенного московского округа, почему и проявил к нам много внимания.
Откуда-то и здесь тотчас же появился фотограф-любитель из писарей штаба и нам тотчас же предложено было "вместе сняться".
Я заметил, что на фронте, как нигде, никто не прочь лишний раз увековечить свое изображение. Полковник, с доброю улыбкою, которая красиво освещала его бледное лицо, по этому поводу сказал мне:
- Большие деньги зарабатывают здесь наши фотографы. Нет солдатика, который не пожелал бы послать домой своей фотографии и всегда в позе самой воинственной... Точно каждый чует ежесекундную возможность своего исчезновения.
Против домика, у которого мы, еще не входя пока в него, в беседе задержались, были какие-то живописные развалины. Фотограф пригласил нас именно туда, находя, что, на их фоне, мы выиграем.
Мы покорно двинулись, через дорогу, к ним.
Полковник пояснил.
- В течении кампании эта местность уже три раза переходила из рук в руки. Здесь была богатая помещичья усадьба... Неприятели в ней камня на камне не оставили. Развалины эти от барского дома, который они сожгли при отступлении. Тут они раньше роскошествовали, пировали... одного вина сколько захватили в погребах...
Мы кончали позировать, когда из телефонной будки дежурный прибежал доложить полковнику, что его вызывает к телефону начальник дивизии, временно заступающий и отсутствующего корпусного командира.
Полковник стремительно пошел к своему домику, мы не спеша двинулись за ним.
Оказалось, что генерал едет сюда вместе с начальником штаба корпуса и корпусным начальником артиллерии.
В той деревушке, где мы были задержаны, они остановились, не рискуя ехать дальше в автомобиле. Противники почти никогда не упускают случая, обстрелять автомобиль, исходя из предположения, что в автомобиле непременно едет высшее начальство.
Решено было послать за ними наши сани, так как они не были отпряжены. Их и послали, причем Переверзев сам пожелал править шведкой.
Мы успели осмотреться в доме полковника, пока "начальство" еще не подъехало. Это было крошечное помещение, состоявшее из трех, скорее кают, нежели комнат: небольшой спальни, такого же кабинета и узкой столовой протяжением первых двух комнат.
Мы курили и грелись у топившейся печи кабинета когда - кто-то снаружи воскликнул: "едут!"
Bcе высыпали навстречу.
Начальника дивизии можно было тотчас отличить и признать в нем генерал-лейтенанта, так как на его меховой тужурке, цвета хаки, были генеральские погоны и синие его шаровары были с красными лампасами. Двое его спутников, один постарше, другой помоложе, были в сероватого цвета меховых поддевках, без погон.
Командир полка сперва отрапортовал генералу держа руку "под козырек", а затем представил нас. Генерал приветствовал меня маленьким спичем, благодаря за внимание к фронту. В моем ответе проскользнули как-то слова: "нашей несчастной родины". К чему тогда эти слова подошли уже не припоминаю, но помню, что они были мною сказаны и что генерал от них как-то встрепенулся и, когда я кончил, вопросительно откинулся и спросил меня: "почему несчастная?"
Я пояснил, что длящаяся кровавая страда и все ее жертвы несомненно несчастье для нашей родины, как и для всего человечества.
Он видимо был удовлетворен моим пояснением, так как уже другим тоном промолвил: "да, да, конечно несчастье... Вы в этом смысле ?!.."
Полковник пригласил всех в дом.
Здесь генерал, два его спутника и командир полка, удалились в кабинет и, заперев за собою дверь, о чем-то стали совещаться.
Мы остались с адъютантом и артиллерийским полковником в столовой, курили, разговаривали. Кто-то сказал: "кажется готовим глубокую разведку, может быть даже частичную, атаку..."
- На этой позиции весной невозможно оставаться, - пояснил артиллерийский полковник, - разведет такое болото кругом... Нужно либо продвинуться вперед, либо отойти... на сухое место. Вероятно об этом и держать совет.
Минут двадцать длилось совещание. Наконец командир, высунувшись из двери кабинета, где оно происходило, кликнул адъютанта, и распорядился приготовить, кроме двух наших, еще трое саней, так как "начальство" и все его спутники отправятся тотчас же на "позицию". Обратившись ко мне он сказал: "вы ведь, вероятно, захотите поехать с нами, посмотреть противника?"
Я поспешил ответить утвердительно.
На пяти санях, гуськом, двинулась вся компания. Впереди начальник дивизии с командиром полка. Я с Переверзевым вслед за ними и трое перегруженных саней за нами.
Двинулись из домика командира по дороге, которая от леска все забирала вправо, пока не вышла на открытое место. От точки нашего отправления линия фронта шла вправо крутым загибом, в центре которого она наиболее сближалась с фронтом неприятеля.
Туда мы и направлялись. Эту позицию и занимал теперь полк "нашего" полкового командира.
По дороге мы обогнали медленно двигавшуюся походную кухню, которая дымя и распространяя вокруг себя вкусный запах горячих щей, продвигалась к тылу позиции.
Самая дорога, по которой мы ехали, шла как бы в низине и, по-видимому, не была видима неприятелю, так как ехали мы свободно, не думая о возможности обстрела.
В низине же оставили сани и уже пешком стали подниматься по буграм, выйдя на которые увидели ряд плоских землянок, ютившихся позади траншей и окопов, сплошь замыкавших всю лицевую часть позиции.
На всем ее пространств кое-где еще росли деревья, а по краю низины уцелела целая рощица, скрывшая от нас, когда мы добрались до позиции, и оставленные нами сани и самую дорогу, по которой мы только что ехали.
Обход позиции был длительный и внимательный.
Генерал хотел все видеть и со всеми говорить.
На открытых местах полковой командир рекомендовал следовать в рассыпную и отнюдь не скучиваться.
Всюду, где генерал встречал солдат, он останавливался, здоровался с ними, поздравлял с праздниками. С украшенными Георгием задерживался подольше. Пробираясь вдоль узких окопов, облицованных сплошь срубом, он находил слова привета и для сторожевого солдата и для дежурного офицера.
В одном, особенно выдающемся, месте окопа остановились около утвержденных в замаскированных амбразурах пулеметов. Здесь же была прилажена зрительная труба, в которую по очереди смотрели. На противустоящей возвышенности ясно виднелось строение, в виде замка (помещичий дом, - пояснили мне), в центре немецкой ближайшей позиции.
- Снять его ничего бы не стоило нашей артиллерии, - поясняли мне, - но жалко, ведь, свое же, русское..., а немцы этим пользуются, смело там хозяйничают. Глядите, глядите, видите там, словно муравьи копошатся! Вчера там, по случаю нашего Рождества, что ли, музыка играла. Слышно было отчетливо и, вообразите, наше "Боже Царя Храни!" Плюнуть хотелось, а наши окопные шапки поснимали, креститься пустились...