Каралис Дмитрий. В поисках утраченных предков (сборник)

   На самом деле мы с Феликсом купили эту замечательную палатку в комиссионном на Литейном, когда Феликс позвал меня после окончания школы в поход на Селигер.
   Лихая тогда вышла поездочка. Десять человек под предводительством моего брата пробирались в Ленинград водным путем на двух списанных моторных лодках. Лодки мы купили на местной турбазе, а моторы привезли с собой. Часть маршрута мы преодолели вместе с лодками на тракторном прицепе; еще одну часть – от реки до реки – тащили лодки на себе, по лесу.
   Феликс выгнал меня из команды где-то недалеко от Новгорода.
   Мы поплыли с ним за бензином, попали в сильную грозу и чуть не утонули. Оторвало подвесной мотор. Мы с Феликсом по очереди ныряли в мутную воду, чтобы достать его. Брат читал мне нотации, потому что мотор утонул по моей вине. Он выныривал из воды, отплевывался и начинал крыть меня в хвост и гриву. Я терпел и нырял не очень добросовестно, полагая, что спасти «Москву» в таких жутких условиях нереально. Болтало так, что заякоренная лодка вставала едва ли не вертикально и пустые канистры с грохотом летали в ней. Я предлагал поставить буй на месте утери и переждать непогоду в близкой бухточке. Феликс же упорствовал и говорил, что экспедиционное имущество есть экспедиционное имущество и вернуться без него нам нельзя.
   Наконец Феликсу удалось зацепить мотор веревкой, и он сказал, что теперь выгонит меня из экспедиции в три шеи, потому что я – сопля, и ему стыдно перед товарищами за такого брата. Я сказал, что и сам уйду, потому что если командир в критическую минуту обрушивается на подчиненного с бранью, то это плохой командир. Феликс хотел жахнуть меня веслом, но я увернулся, и оно переломилось.
   Феликс не проронил более ни слова, пока мы добирались до лагеря, а там я забрал свой рюкзак и пошел пешком до Новгорода. Компании я сказал, что у меня срочное дело в Ленинграде.
   Срочные дела обнаружились позднее еще у двух членов экспедиции.
   – Рабы! – продолжает клеймить нас Феликс и достает из портфеля эстонский журнал «Искусство и быт». – Посмотрите, как надо жить! Сейчас же не каменный век, идиоты!.. Окна – это глаза дома.
   Похмыкивая, мы разглядываем картинки и соглашаемся, что все это красиво. Но деньги?..
   – Не на те казак пьет, что есть, а на те, что будут, – напоминает Феликс. И обещает достать к весне нужную сумму.
   – А где ты возьмешь? – интересуюсь я.
   – Не твой вопрос. Готовься через год отдать свою долю…
   Мы решаем заказать к весне просторные рамы. И дело не только в посулах Феликса разжиться деньгами. Мы, наверное, чувствуем, что без него наш строительный оркестрик распадается.
   Его «бол-л-лван!», которое он произносит так, словно в два удара вколачивает гвоздь, или «идиоты!», сказанное с различными интонациями – от короткой и сердитой до иронично-восхищенной, не обижают нас. Феликс любит людей, поэтому многое ненавидит.
 
   Декабрь стоит морозный, скрипучий, и мы на время останавливаем строительство. Феликс и Молодцов пропадают по выходным на работе, я вновь хожу в Публичную библиотеку и роюсь в литературе. Тема, которой я руковожу, моя первая самостоятельная научная работа, и хочется сделать ее на «отлично». Интуитивно я понимаю, что она лишь частица бумажной метели и не позднее чем через год выпадет в осадок в институтском архиве; и от этого немного скучно. И бодрый тон телевизионных комментаторов не радует. Скорее наоборот…
   Иногда звонит Удилов и интересуется, как дела.
   – Нормально, – отвечаю я и из вежливости спрашиваю: – А как у тебя?
   – Да, понимаешь… – Он начинает рассказывать, как у него дела.
   Как Никола работает, так и говорит – медленно, нудно, с ничего не значащими подробностями и паузами, будто что-то доглатывает.
   Когда Вера просит Удилова отпилить кусочек доски для какой-нибудь хозяйственной надобности, он недоверчиво смотрит на жену, словно постигая мысль и испытывая – не шутит ли? Затем озабоченно хмурится, неторопливо, как в замедленной съемке, разворачивается, осторожно переступая ногами, и идет готовить инструмент. Он не спеша выдвигает из-под дивана ящики с коробочками, зачем-то берет их в руки, читает аккуратные надписи на них, открывает, смотрит на содержимое, кладет на место и достает наконец ножовки. Одну, другую, третью. Стоя на коленях, он замирает с прищуренным глазом, проверяя разводку пилы, – словно целится из винтовки, и горестно замечает, что без него кто-то похозяйничал с инструментом. Неизвестно, кто, но сразу видно, что пилили по гвоздям. «Да брось ты, Николаша, – мимоходом успокаивает его сестра. – Никто твой инструмент и пальцем не тронул». – «Ну да! Не тронули… – Удилов поднимается с пола и идет к жене: – Вот, посмотри, какие следы!..» – «Иди ты в баню! – отмахивается сестра. – Дай мне пилу, я сама отпилю!» – «Отпилишь… – хмыкает Удилов и садится вострить пилу трехгранным напильником с самодельной пластмассовой ручкой. – Только приведешь инструмент в порядок, так кто-то испортит…»
   Заточив пилу, он выбирает доску, разглядывая каждую долгим немигающим взглядом, и идет к Вере уточнять размеры. Затем, насупившись, он подтачивает карандаш, осматривает линейку – не искривилась ли за время лежания в чемодане? – и, осторожно приложив ее к доске, с легким нажимом чиркает карандашом. Вслед за этим он низко склоняется над риской, едва не касаясь доски носом, и, не дыша, рассматривает, как получилось. Похмыкав и пожевав губами, он проводит вторую риску – с большим нажимом. И только после этого берет в руки пилу. Пилит он аккуратно, но перекосив в остервенении лицо, словно каторжник, добывающий свободу куском напильника.
   С отпиленной доской, с которой он уже снял заусеницы, Никола идет к жене и молча перетаптывается за ее спиной, пока она его не заметит и не оторвется от кастрюль: «Ты чего, Коля, хочешь?» Никола смотрит на нее, как на врага, и раздувает ноздри. Как она могла забыть, что он готовил ей доску?..
   «Сделал? – вспоминает жена. – Ну и молодец, давай сюда. Хорошая дощечка получилась. Молодец, Коляша!» Она сует доску под мусорное ведро, чтобы поднять его на два сантиметра, и Удилов, потоптавшись возле ведра, идет собирать инструмент. Он вновь осматривает пилу, напильник, линейку…
   Я шарахаюсь от его инструмента, как от высокого напряжения. Однажды я сломал ему какое-то дефицитное сверло. Он так скрипнул зубами, что отвалилась коронка. Молча скрипнул. Был потрясен моей неаккуратностью.
   Любимое занятие Удилова – раскладывать по коробочкам разные финтифлюшки и выписывать из газет интересные сообщения. Газеты он читает подолгу и внимательно. Как говорит Феликс, Никола много знает, но мало понимает. У него можно справиться, как зовут королеву Нидерландов или во что обошлось строительство моста через Босфор турецким налогоплательщикам. «Постой-постой, – задумчиво щурится Удилов. – Сейчас я вспомню, где у меня записано». И достает с книжной полки нужный альбом. Мне кажется в этот момент он торжествует. Вот, дескать, вы все считаете себя умниками, а без меня обойтись не можете. Иногда я специально обращаюсь к нему за справкой, чтобы подбодрить. Никола листает альбом и перечисляет между делом записанное: «Королевство Камбоджия… Это не то. Глубины Мирового океана. Не то. Так, сейчас найдем. Вот, кстати, стоимость редких почтовых марок на мировом рынке. Или, сколько весил мозг Тургенева. Не интересуешься?..»
   Однажды я узнал, что он много лет выписывает результаты футбольных матчей высшей лиги, хотя знаком с этой игрой чисто теоретически. Пару раз мы уговаривали его поиграть с нами на полянке против местных пацанов, и Феликс после первого тайма сказал, что убьет Николу, если тот будет бить по мячу зажмурившись и говорить, что срезалось. Пацаны валились со смеху на траву, и только благодаря этому мы не проиграли. Сестра тогда надела тренировочные штаны и вышла на поле. Ей, наверное, было неловко перед сыновьями, которые всхлипывали, но продолжали играть в нашей команде.
   Никола же отполз в тенечек и стал жаловаться, что игра идет не по правилам и ему отдавили ноги. Поэтому хорошего прицельного удара ему никак не удавалось нанести. За такую грубую игру надо показывать красную карточку и удалять с поля, ворчал Никола.
   После игры, когда мы обливались водой у колонки, Феликс скрытно подмигнул нам с Молодцовым и похвалил в общих чертах игру Удилова.
   – Другое дело, что пацаны играют, как черти, – сказал Феликс. – Толкаются, понимаешь, а Коля боится их уронить…
   – Конечно я боялся их уронить! – Никола расцвел и, скинув рубашку, с хыканьем сунулся под холодную воду. – Покалечишь кого-нибудь, потом по судам затаскают…
   Два его сына повеселели и, схватив полотенце, стали растирать отцу спину.
 
   К концу января морозы спадают, и мы едем на стройку.
   Снежный простор успокаивает, пахнет дымком, солнце карабкается по краю небосклона. Далеко слышны голоса лыжников, скрип палок, смех. Мы рассуждаем, как славно будет приехать сюда через пару лет зимой – затопить котел парового отделения, прогреть дом, приготовить обед на газе, достать из подпола грибки и огурчики, пробежаться на лыжах, устать, замерзнуть, а потом сесть за стол, включить телевизор… И чтобы по полу можно было ходить в одних носках. А к вечеру разжечь камин.
   Снегу по колено, и мы след в след пробираемся к нашему домику. Все вроде на месте. Внутри просторного сруба спит с закрытыми ставенками наш «старичок». Снежная шапка, придавившая дом, слегка подтаяла и выпустила колючие сосульки. Штабели плах и досок, укрытые рубероидом, лежат нетронутыми. Цепочки кошачьих следов вокруг них.
   Феликс гремит замком, и мы входим, покряхтывая и топая ногами в промерзшую избушку. Пахнет сыростью, тряпками, печкой. Свет лампочек кажется маслянисто-желтым, и я иду открывать ставни. Другое дело! Феликс гасит свет и принимается растапливать печку. Удилов с лопатой идет расчищать дорожку. Я надеваю холодные валенки и бегу за водой.
   Сейчас все будет в порядке! Начнем работать, согреемся, просушим над печкой одеяла, растопим лед в умывальнике, сварим картошку…
   Жаль, что не видит отец нашей стройки, думаю я, набирая стылую тягучую воду. Он бы порадовался. В конце своей жизни отец мало радовался.
 
   …Со смертью матери семья дала трещину. Мы все, кроме Феликса, жили под одной крышей, но дома не получалось.
   Томились по разные стороны фанерной перегородки две молодые семьи – Молодцовы и Удиловы. Пытался вжиться в богему тридцатилетний слесарь-сборщик Юрка. Я учил уроки и ходил заниматься боксом в «Буревестник». Отец стучал на машинке письма старым друзьям и пытался, как прежде, устраивать по выходным семейные обеды. Получалось плохо. Приходил Феликс, отец, в белой рубашке с галстуком пытался шутить, вспоминал веселые истории, усердно требовал попробовать огурчики, грибную подливку, которую любила мать, зятья молчали, сестры избегали встречаться глазами, и о прошлых дружных застольях напоминали лишь белая скатерть с синими драконами, хрустальные подставки под ножи и вилки и высокая ваза с сухими цветами в центре стола.
   С небольшого портрета на стене строго смотрела на нас мать – с молодым, незнакомым мне лицом и орденом «Материнской славы» на лацкане жакета.
   Потом уехали Молодцовы. Закончив училище, укатил на бесконечные гастроли Юрка. Поступил на заочное в Горный и стал мотаться по северным командировкам я. Феликс появлялся редко, и отец с апреля по ноябрь жил на даче, оставляя квартиру Удиловым, у которых родился второй сын.
   Обеды тихо прекратились.
   От семьи остались одни осколки.
   Иногда сестры привозили отцу внуков, жили не подолгу на даче, копались в огороде, но лада не получалось. Почему? Ведь в погребе уживались?..
   Возвращаясь из командировок, я чувствовал себя в квартире лишним. В нашей с отцом комнате сушилось белье племянников, стол был завален коробочками Удилова, а сам Удилов с притворным удивлением сообщал мне утром, как ночью они все проснулись от страшного грохота и только потом догадались, что это я хлопал дверьми, вставая в туалет. «Ты представляешь! – Никола округлял глаза и поднимал брови: – Вдруг как загремит: «трах-тах-тах!» Верочка даже вздрогнула…»
   Я ехал к отцу и жил до следующей командировки на даче.
   Мы выкапывали картошку, сгребали влажные листья, ходили в лес, а по выходным отправлялись на кладбище – заменить цветы в банках и смести хвоинки с дорожки. Весной отец поил меня чаем с пахучими смородиновыми почками, а осенью жарил грибы с картошкой. И еще я знал, что люблю своего отца. И не знал, что потом мне будет пронзительно не хватать его – с годами все больше и больше.
   Тогда я побаивался за отца и просил его не тянуть с переездом в город. Отец отмахивался: не надо за него волноваться, он еще крепкий, а здесь, на свежем воздухе, и совсем чувствует себя молодцом. Пенсия – максимальная, обедать он ходит в привокзальный ресторан или кафе возле залива, белье сдает в прачечную, газ рядом, картошка своя… Недавно вот приезжал Вася Шепотьев – друг юности из Тамбова, и они с ним славно выпили по рюмочке… Так что есть еще порох в пороховницах.
   Потом, через много лет, когда отца уже не стало, мне попался в руки его блокнотик той поры.
   Страница за страницей отец размашистым почерком перечислял, что нужно убрать с улицы в дом, что отвезти в Ленинград, что закрыть и отключить, куда поставить на зиму банки с грибами и кастрюли с капустой. Я думал, что читаю отцовскую памятку самому себе, пока не дошел до дважды подчеркнутой надписи: «Обязательно! В случае моей смерти позвонить…» – и шел недлинный список телефонов.
   И на последней страничке: «Хоронить без слез. Рядом с мамой.
   Ваш отец».
   Тогда же я верил – или хотел верить? – в относительно благополучную жизнь отца и продолжал ездить на Север.
   Вскоре отец прислал мне в Мурманск письмо, в котором спрашивал, пойму ли я его правильно, если он сойдется с одной пожилой женщиной, чтобы вместе коротать старость. Нет, он не забыл мать, просто он видит, что я уже взрослый, стою на ногах, остальные дети тоже взрослые, у них свои семьи, а одному ему тяжеловато. Невесело как-то. Поймешь ли ты меня правильно, сын?
   Я ответил, что пойму его правильно.
   Так через семь лет после смерти матери у отца появилась Полина Ивановна. Отцу оставался год жизни…
   Вера настирала и нагладила отцу белье, помогла собрать чемоданы, и Удилов отвез их на Красную улицу, где в просторной комнате с окнами во двор тихо жили Полина Ивановна – одинокая женщина, похоронившая двух мужей.
   Теперь в гостях у отца бывал только я; сестры как-то затаились и, когда по весне отец с Полиной Ивановной поселились на даче, хором заговорили о ее видах на нашу избушку и отцовскую пенсию. Они вроде даже помирились на этой почве и попытались втянуть в компанию по осуждению Полины Ивановны и Феликса, но тот послал их подальше и сказал, что они должны благодарить бога, что отец устроил свою старость и у него есть кому сходить за лекарствами. «Вы же, засс…, не сходите! – долбанул их Феликс и посоветовал прочитать «Короля Лира»: – Только в переводе Маршака…»
   Сестры притихли. Высказать свое мнение отцу они, слава богу, не решились.
   Я перестал ездить в командировки, устроился электриком на завод и твердо решил покончить с хвостами в институте, из которого меня уже трижды грозились отчислить: по разу на каждом курсе.
   Удилов косился на меня, словно я был ему чего-то должен, и здоровался, скривив губы. Коробочки с моего стола ему пришлось убрать.
   Жилось тоскливо, и я стал подумывать о женитьбе. Мне шел двадцать второй год.
   С моей первой женой меня познакомила Вера.
   Когда я приходил под утро домой, Вера, накинув халат, выходила ко мне на кухню и начинала расхваливать мою будущую жену, с которой она вместе работала. «А ты бы знал, какая она хозяйственная! – всплескивала руками сестра, пока я ел оставшуюся от племянников кашу. – Какие она пирожки печет! Какие у нее славные родители! Интеллигентные люди, с положением. И сама она такая домашняя, уютная…» Я глупо ухмылялся и говорил, что знаю, какая она уютная. И про пирожки знаю.
   На работе сестра расхваливала меня: учится в институте, не пьет…
   Женившись, я переехал к жене. Провожая меня, Никола расчувствовался и чуть было не подарил мне чучело крота.
   «Ты только не выписывайся из квартиры, – сказал мне на свадьбе Феликс. – А то снимут с очереди. А так лет через пять что-нибудь получишь. – Он оглядел танцующих и тихо добавил: – Мужчине всегда нужен простор для маневра, учти! Я же вот не выписываюсь». И пошел приглашать мою тещу.
   Когда я привез жену, чтобы показать ей нашу дачу, и отец стал нахваливать ей природу и воздух, а потом, желая, очевидно, поразить, подвел к погребу и сказал, что после войны в нем умещалась вся наша семья, восемь человек, она покачала головой: «Ну, вы даете!..», напомнив мне лейтенанта в военкомате.
   Мы развелись уже после смерти отца.
   Последнее время отец грустил, что дети редко бывают на даче и не всегда собираются в день памяти матери. Но тут же находил оправдание тому: «У девчонок наших семьи, дети. Хочешь, да не вырвешься, – он срезал цветы с клумб и передавал мне для букета. – Юрка на гастролях. Феликс в командировке. Ничего, мы и вдвоем сходим. Подожди, еще ромашек возьмем».
   Полина Ивановна засовывала отцу в карман валидол, поправляла галстук, и мы с ним неспешно шли по лесной дороге к кладбищу.
   На обратном пути он рассказывал мне разные истории.
   Отец бодрился до последнего. Возможно, он хотел подбодрить меня.
   Когда его привезли в больницу, он на мгновение пришел в себя и, сжав мою руку, пообещал выжить. «Пустяки, выберемся, – он прикрыл глаза, но руку не отпустил. – Ты помнишь дома, построенные дедом?..»
   Я сказал, что помню.
   – Ну и славно, – вздохнул отец. – Мы с тобой еще туда сходим. Я тебя проверю…
   Я помнил, что дед по отцу был архитектором и построил несколько домов в нашем городе – в районе Литейного и на Петроградской. Еще он построил вокзал, кажется, в Великих Луках, разрушенный в войну. Когда я был мальчишкой, отец показывал мне эти дома, и мы стояли напротив них, заходили в гулкие парадные с витражами, отец что-то рассказывал мне. На отце был кожаный реглан, а на мне – школьная гимнастерка с ремнем и фуражка. Я ел мороженое и нетерпеливо посматривал в сторону «Победы» с шашечками на капоте и дверях, которая ждала нас. Отец получил тогда гонорар в журнале и вез меня в ЦПКиО, чтобы я прыгнул с парашютной вышки.
   – Да, помню, – повторил я. – Конечно, помню.
   – Не забывай, Иван Иванович, – проговорил отец. – Сейчас ты этого не поймешь, потом… – Он открыл глаза. – Не бойся, я выживу. Эх, покурить бы…
   Последние годы отец называл меня Иваном Ивановичем – чтобы не нашла болезнь или смерть.
   Меня давно так уже никто не называет.
 
   И вот мы собрались все вместе, строим дом. С нами нет только среднего брата Юрки, который прижился на Дальнем Востоке. Феликс говорит, что, судя по алиментам, которые получает его бывшая жена, устроился он там неплохо.
   Юрка приедет в Ленинград через несколько лет, по обстоятельствам весьма печальным.
   У него будет брюшко, лысина, подросток-сын и полный карман денег. Мы будем сидеть у костра, печь картошку, и Юрка вспомнит, как жили в погребе, поднимали утром вымпел на мачту – все вместе, варили из крапивы щи, а булку, намазанную маргарином и посыпанную сахарным песком, называли пирожным. И сын его будет недоверчиво слушать про крапиву и несколько раз зайдет с фонариком в темный погреб. И когда мы пойдем в ресторан, я подмечу за братом привычку: съедать из супа сначала бульон, а затем гущу, как бы превращая ее во второе. Она есть у всех моих братьев и сестер, кроме блокадницы Надьки. Эвакуационная привычка. «Я иначе не наедаюсь, – рассеянно скажет Юрка. – Не знаю, почему так».
   Но это будет через несколько лет, а пока мы с азартом наращиваем сруб старого дома и прикидываем, что к лету придется ломать старый.
 
   Руководит строительством профессионал Молодцов. Но без старейшины рода он не принимает ни одного решения.
   – Ну что, лысая голова, – Саня кладет руку на плечо Феликса, – из чего будем стяжки делать? – И по-хоккейному подталкивает его бедром.
   – Тихо ты, бугай тамбовский, – улыбается Феликс, но не отходит. – Уронишь старика…
   Феликсу сорок пять, и Молодцова, который на шесть лет его младше, он называет салагой. Но говорит, что наш салага на правильном пути. Бог дал ему ясный инженерный ум и умение работать с людьми. Уже сейчас Молодцов большой человек в своем тресте, и строит он не конвейерные пятиэтажки, будь они неладны, а уникальные промышленные объекты. Феликс считает, что наш зять будет расти и дальше, потому что он толковый мужик и не лизоблюд. А лизоблюды никогда высоко не поднимаются. Так, могут быть временные взлеты, но жизнь ставит всех на свои места. У Молодцова кабинет, секретарша и служебная «Волга». Но Саня молодец – каждое утро он надевает сапоги, ватник и, не доверяя сводкам, сам идет по объектам.
   – Решать надо, мозговой центр, – напоминает Молодцов про стяжки. – Брусок поставим или сороковку?
   Феликс задумчиво ходит меж штабелей и заглядывает под листы рубероида.
   – Сороковку жалко, – хмыкает он. – Она нам на пол в бане сгодится…
   Удилов беззвучно смеется. Не соскучишься, дескать, с этим Феликсом. Еще дом не готов, а он – баня… Фантазер.
   Молодцов с улыбкой следит за движениями Феликса. На баню он пока никак не реагирует.
   – Я думаю, надо поставить брусок! – Феликс вопросительно смотрит на Молодцова.
   – Правильно. Я тоже так думаю. Тимоха, любимый брат моей жены! Где ты там? Тащите с Николой бруски, размечать будем. – Он достает рулетку и подмигивает Феликсу: – Люблю нашего профессора за размах! Эх, попаримся!..
   Вечером мы пьем в избушке чай, сушим замерзшую одежду и говорим о нашем строительстве. На улице темно, ветер хлeщет снегом по стенам, а у нас потрескивает закопченная печка, и шипит на плите чайник. И мы замечаем, что уже не так сквозит по полу, как раньше, – сруб, который мы с Николой сегодня конопатили, защищает домик от ветра.
   Феликс закуривает и говорит, что неплохо бы прибрать асбоцементную трубу, которую он заприметил утром на станции. Валяется там без дела, а нам бы пригодилась. Культурная такая труба метра на три. Никто и не заметит, если взять потихонечку. Строители, наверное, забыли.
   Феликс ни к кому не обращается, но поглядывает на Удилова, который мерно шевелит челюстями, дожевывая бутерброд. Никола настораживается. Он сглатывает, вытягивает шею и замирает, прислушиваясь.
   – Пустяковое дело, – небрежно говорит Молодцов. – Тимоха с Николой справятся. Женам звонить пойдут и на обратном пути прихватят. Метра три, говоришь?
   – Да, метра три, – Феликс делает губы бантиком, чтобы сдержать смех, и встает из-за стола: – На санках мигом припрут…
   Никола медленно слизывает масло с пальца. Он уже втянул голову в плечи и, кажется, даже прижал уши.
   Я говорю, что как бывший вожак октябрятской звездочки не могу воровать трубу. И вообще такой поступок не вяжется с моим представлением о прекрасном.
   – Зачем воровать! – осуждающе говорит Феликс. – Не надо воровать. Соприте потихоньку и порядок.
   – Конечно, – кашляет в кулак Молодцов и выходит на кухню. – Вас с Николой учить не надо. Раз – и готово!
   – Да не, ребята… – Никола начинает подниматься из-за стола и кладет руку на поясницу. – Я сегодня не пойду звонить, что-то спину прихватило, – он морщится. – Вот здесь. Наверное, когда вы пошли в дом покурить, а я остался. Такой ветер был сильный. Ой, черт! – Он замирает. – Нет, я завтра позвоню…
 
   Когда мне было лет шестнадцать, я повадился ходить на разгрузку вагонов, чтобы сшить вошедшие в моду брюки клеш, и однажды принес оттуда под мышками два большущих арбуза. Феликс, который случайно оказался у нас дома, закатил мне в коридоре такую оплеуху, что я едва не перекувырнулся. «Убью!» – пообещал Феликс и посмотрел на меня долгим взглядом. В этом взгляде я прочел очень многое.
   Я умыл лицо, сложил в ведро осколки арбузов и сказал, что всем, кто работал на вагоне, давали по два арбуза. Сам кладовщик давал…
   – Дают, а ты не бери, – сквозь зубы проговорил Феликс и зло отвернулся. – Идиот!
   Тогда я в первый раз получил от брата по физиономии. Теперь могу сказать – и в последний.
   Через несколько дней Феликс вновь появился у нас и повел меня покупать пальто. Мы долго ездили с ним по магазинам и выбрали наконец демисезонное, шерстяное, с вязаным воротником-шалью. Я хмуро отказывался от него, пугаясь цены, но Феликс цыкнул на меня и заставил надеть. Такое пальто во всей школе носил только Славка Костин, сын генерала. До этого я ходил в пальто, сшитом еще матерью из отцовской железнодорожной шинели. Мать, чтобы я не стеснялся, пристрочила к его подкладке фабричную этикетку.
   «Носи, только не прожги карманов окурками, – небрежно сказал тогда Феликс. – Куришь ведь уже?..» И пошел чуть впереди, рассуждая, как полезно быть умным и получать деньги за свои изобретения. Тогда что хочешь, то и купишь: катер, машину, пальто… А для этого надо не тискаться с девочками на горке в Овсянниковском садике, а учиться.
   Позднее я узнал, что деньги на мое пальто Феликс занял под свою первую книгу.
   С тех пор прошло много лет, и я переносил кучу разной одежды: пальто, курток, плащей… Но то – темно-синее, с вязаным воротником и с магазинным запахом пальто помню до сих пор.