Каралис Дмитрий Николаевич. Игра по-крупному

   Бывало и так: уезжал на дачу, открывал промерзший дом, доставал с чердака лыжи, ботинки, легкие алюминиевые палки, отблескивающие желтизной, и уходил в лес. Бежал по размеченной флажками трассе десять километров, не щадя себя на подъемах и жадно глотая ветер на спусках, подгоняя себя взглядыванием на часы и воображая, что впереди бежит некто, кого надо догнать во что бы то ни стало.
   Потом топил печку, смотрел на огонь и выходил на скрипучее крыльцо -- любоваться сиреневыми тенями берез у заснеженного забора. И брало что-то за душу -- чуть грустное и прозрачно-звонкое, как свет звезд на высоком небе или слабое журчание речки в окошках истонченного льда. И тек легкий прозрачный дым из трубы -- неслышно тек и упруго, приглашая остаться на корабле и плыть в сумерках, а потом и в ночи -- по снежным сугробам, меж спящих лесов, все дальше и дальше, через пустые поля, к холмам, где встает желтая луна и смотрит на мир одиноко и удивленно.
   Оставался. Лежал в нагретом над печкой спальном мешке, слушал, как звенят капли, срываясь с оттаявшей кровли, и думал о разном.
   Утром выскакивал на крыльцо, прыгал в снег, катался в нем, обжигаясь, и стоял потом на ступеньках, ощущая, как подтаивает под босыми пальцами корочка льда, -- и дышал глубоко и возбужденно. Господи, да вот она -- жизнь! Вот она! Искрящийся снег, синий распах неба, красные комочки снегирей, качающиеся на ветках рябины, выросшая за ночь сосулька, от которой ломит зубы, стук бьющегося в груди сердца... Вот она, жизнь! Зачем же еще что-то придумывать? Сколько можно испытывать судьбу, проверяя -- а впрямь ли она у тебя ванька-встанька?.. Сколько можно?..
   И почему-то вспоминалась Надя Шипилова, которую он любил с третьего класса и ни разу не поцеловал... Или теперь кажется, что вспоминалась?.. Неизвестно. Семь лет прошло. А то и больше. Упали те годы в бездонный колодец -- не достанешь.
   Фирсов ворочался под тонким казенным одеялом, гасил и снова зажигал свет, курил, снимал с кончика языка табачные крошки и замечал невозможность остановить собственные мысли.
   Рычала во сне гора мышц, именуемая хулиганом Максимовым. Утром эта гора заправит себя бачком вареных макарон, перемешанных с килькой в томатном соусе, и, проклиная городскую жизнь, побежит на развозку, которая подъезжает к комендатуре, чтобы забрать "химиков"-шоферов. Нет, прежде чем затопать кирзачами по лестнице, Коля поднимет на ноги всю квартиру: "Валера, твою мать в перегиба! Вставай!.. Игорь! А ты чего лежишь? Или у тебя завтра смена? Вот, мать вашу в дышло, хорошо устроился... А я, блин, как папа Карло -- каждый день паши! Все, блин, ученые, один только Коля Максимов неуч... Валера... твою мать, поднимайся, сука такая! Мало тебе двух опозданий? На зону захотел?.. -- Он сдернет с Валеры одеяло и пойдет ставить воду для макарон. -- Валера, щенок пса троекуровского! Ты будешь макароны?" -- "Нет, -- слабо отзовется Валера, садясь на кровати и хлопая глазами. -- Спасибо... -- Он возьмет со стула сигареты и закурит. -- Во, блин, война приснилась... Как будто меня в армию забрали, мы идет по дороге с чемоданами, и вдруг самолеты. Бр-р... Холодно..." -- "Война... -- отзовется с кухни Максимов, -- Война будет -- всем капец! Не хрен и думать. Так звезданет, что галоши свои не сыщешь... Это все ученые... Мария Кюри-Склодовская со своим мужем -- расщепили, ети их мать... Я читал... Игорь, ты читал?.. Забыл, как книжка называется... Ну, про этих, как они там в лаборатории..." -- "Читал, читал..." -- "Это все они. Ага. -- Коля будет громко мочиться в туалете, не закрывая дверь, и даст гороховую очередь. -- Если бы не они, жили бы сейчас спокойно..."
   Коля будет суматошно ходить по квартире, искать бумажник с правами, поторапливать Валеру, чесать себя в разных местах и вспоминать далекий уральский леспромхоз, где его ждут родители-старики и собака Жулька, где не надо вставать спозаранку и трястись на автобусе до работы. "Ты Жульку-то мою видел, Игорь?.." -- "Иди на хрен! Видел..." -- "Это же пес что надо! Охотничья лайка. Я тебе сейчас покажу. Ты, наверное, не видел. Там, где я с ней один, когда в отпуск ездил. Ага... Сейчас покажу... Во, смотри, видишь, какая? А лапы? Что ты!.." Игорь разлепит сонные глаза, взглянет на фотографию, за окном будет стоять темно-синий сумрак, будет слышно, как на лестнице хлопают квартирные двери, Игорь вспомнит свои первые полгода на "химии", когда также вскакивал по утрам, чтобы не опоздать на работу и шел раскисшей дорожкой вдоль речки, пробираясь к вагончику своего СМУ, вспомнит, вернет фотографию: "Хороший пес" -- и не удержится, закурит натощак, испытывая стыдливую радость от того, что еще несколько часов сможет лежать в тепле, пока не загремит его будильник.
   Коля будет есть на кухне макароны, греметь ложкой в кастрюле и, наклонившись к транзистору, как к микрофону, орать пионерке, бодрым голосом рассказывающей о своих жизненных устремлениях: "Дура! Поняла? Дура ты, мать твою так!" Достанется и пионерам, и комсомольцам, и октябрятам. Валера будет беззвучно смеяться и застилать свою постель. Коля зло выключит приемник.
   -- Игорь! -- позовет он из кухни. -- А чего это Наташка со мной так ласково по телефону разговаривать стала? А?..
   -- Не знаю. Любит, наверное...
   -- А может, сука, забеременела? А? От другого?..
   -- Тебе видней со своей крыши...
   -- Да... с крыши. Вчера чуть не звезданулся из-за нее, падлы. Хорошо, за антенну ухватился. А может, этот другой послал ее подальше? А? С чего это вдруг она ласковой стала?..
   -- Любит, вот и ласковая.
   -- Любит? -- Коля оставит макароны и выскочит в комнату. -- А что же она, сучка, раньше на меня только рычала? А теперь любит вдруг... Да, падла, любит она, как же... То участковому на меня писать хотела, а теперь -- любит... -- Коля уйдет на кухню и, управляясь с макаронами, будет ворчать, постигая сказанное Игорем: -- Любит... Как же... любит. Я ей дам, суке... любит.
   Если останется время, то после макарон и жидкого чая Коля порассуждает о женском коварстве и своей простоте.
   -- Да я когда на песке работал, по триста рублей только в одну получку получал! Где оно все? Где? Куда делось? Приемник только купил и куртку. Все на лебедей ушло. И что? Комната накрылась, а я ее шесть лет ждал, диван и стол соседям отдал -- не тащить же их на "химию". Все... Ничего нет... Голяк... Куртка и тельняшка остались. Ага. Веришь, Игорь?
   -- Верю...
   Коля будет наворачивать портянки и чуток помечтает о своем будущем.
   -- Не, блин, освобожусь -- уеду домой. Матка с батькой, Жулька. Огород свой... Устроюсь на лесопилку... Ага. На хрену я видел этот Ленинград -- толкаются, на ноги наступают. -- Коля достанет расческу, дунет на нее и станет причесывать свою рыжую проволочную шевелюру. -- Что ты! Возьму билет в купейный вагон, саду так, пиджачок повешу, рубашку расстегну -- под ней тельник виден. Спросят: вы моряк? Да, скажу, на подводной лодке плаваю. Не, лучше -- в загранку хожу. У меня пять песо кубинские есть, баба одна подарила. Достану так небрежно: вот, скажу, загранвалюта. И в вагон-ресторан пойду... Мне, скажу, кошечка, коньяку триста грамм! Для начала. А там посмотрим... Сяду так, занавесочку отодвину, сигару закурю... Да, скажу, разные страны повидал, но у нас все равно лучше... Домой приеду и сразу...
   -- Коля, без пяти уже! Опоздаешь!..
   -- Во, блин! -- Коля замечется, подхватит ватник, сорвет с вешалки засаленный монтажный шлем, похожий на танкистский, успеет глянуть в окно: -- Приехала, бельдюга... -- и вывалится, топоча сапогами, на лестницу.
   Но все это будет еще только утром, а пока Коля Максимов, статья 206, часть 2-я, три года лишения свободы условно, урчит на явившиеся ему во сне образы и постанывает протяжно.
 
   Надя Шипилова не то чтобы вспоминалась -- он и не забывал ее, помнил всегда, -- просто временами, думая о ней и себе, он прикидывал: ну а сейчас она пошла бы за него замуж? И мысленно разглядывая себя со стороны -- критически и как в перевернутый бинокль, он чаще всего приходил к печальному выводу, что такая девушка, как Надя Шишкова, замуж бы за него не пошла. Это разглядывание велось давно, смешно сказать -- класса с восьмого, и серьезных попыток сделать предложение не было, однажды лишь, когда он встречался с Ириной и дело шло к свадьбе, он позвонил ей в подпитии и, мигом протрезвев, проговорил что-то о давней любви и намекнул на замужество, но она только тихо засмеялась: "Игорек, не надо об этом. Ведь мы же друзья..." -- и стала расспрашивать, кого и когда он видел последний раз. Позднее Фирсов пытался внушать себе, что идеализирует бывшую одноклассницу, у которой уже растет дочка и есть муж-толстячок -- Женька Мостюк из параллельного с ними класса, пытался воображать Надю в замызганном халатике у плиты, пытался представить, как они с мужем ложатся в постель, заставляя себя думать о ней плохо: наверняка у нее есть любовник и она такая же, как все, но ничего не получалось -- Надя оставалась школьницей Надей, к которой он не смел притронуться и танцуя с которой на выпускном вечере он впал в такую робость, что она спросила участливо: "Тебе что, плохо?.."
   Несколько раз он звонил ей, бормотал что-то о вечере встречи, который неплохо бы провести, один раз она пригласила его на день рождения, но он не пошел, испугавшись чего-то (скорее всего, самого себя), рассказывал немного о себе, она слушала вежливо, пищал ребенок, говорила, что рада звонку школьного друга, просила не забывать... Фирсов вешал трубку и клял себя последними словами за робость и неожиданное косноязычие: "В общем-то, я хочу сказать, что это дело провернуть можно. Не знаю, как к этому отнесутся другие, но я, так сказать, обеими руками "за"..." Тьфу!.. Ему ли не знать, что нужен дерзкий напор и что-нибудь веселое! "Надька, бросай своего мужа и поехали на дачу -- пить шампанское и целоваться! Ты знаешь, что я тебя люблю с третьего класса! Да! И никаких возражений! Через полчаса приеду к тебе на такси!" Но веселые слова не произносились -- сохло горло, и всякий раз Фирсов пытался понять: чего же он хочет? Переспать с ней? Нет. Вернее, да, но не так просто, как это бывает... Не только переспать. И даже не столько. Чтобы она вышла за него замуж? Пожалуй, да. Да нет, конечно, -- "да". Безусловно, "да". Но только после того, как он станет человеком исключительным, достойным ее во всех отношениях, и она сама влюбится в него. Значит, надо влюбить ее в себя?.. Неплохо бы. Господи, но есть масса способов! Организовать встречу, банкет, закрутить, завертеть, напоить шампанским, очаровать удалью, включить на полную скорость свое обаяние... Ну и что? Рухнет она с ним в постель, очарованная. Допустим, что рухнет. А дальше? Разве он переменится наутро, станет хоть на йоту умнее, сильнее -- станет ли тем, кто достоин быть ей парой?.. А откуда нам знать, кто достоин быть ей парой? Мостюк же стал... Не аспирант, не профессор, не чемпион мира -- простой инженер в КБ. Неплохо учился в школе, невысокий такой, розовощекий, бацал на гитаре, пел какие-то там туристские песни...
   ...В тот день Фирсов вышел на улицу с тяжелым лицом и мерзкой головной болью. Болела даже шея, словно били по ней, и в черепной коробке творилось нечто несусветное. Может, там отрывались какие-нибудь протоны -- Фирсов не знал. Он постоял на гранитной ступени парадного, вдыхая осенний воздух и пытаясь припомнить, чем закончился вчерашний вечер. Мрак и туман. Отмечали его зачисление в аспирантуру, и было выпито немало. Кажется, он потом ходил с кем-то сюда, на Большой, покупать водку у таксистов. Вроде купили. Даже не одну... Можно было дойти до угла, и там, в подсобке мясного магазина, опохмелиться вместе с Геной, поставив стаканы на иссеченную топорами колоду. У Гены должно быть. Но стонущий мозг Фирсова отклонил эту, казалось бы, рациональную идею: душный запах мяса, насмешливые лица грузчиков, ожидание, грязный стакан, спешка... Не шли ноги и к "Ландышу". Зураба могло не оказаться, а просить в долг у его сменщика неловко -- налить он нальет, знает Игоря, но тянуться головой через стойку, шептать просительно, скашивая глаза на бутылку... Нет.
   Игорь зашел в автомат рядом с парадной и подрагивающими пальцами набрал номер Барабаша.
   -- Виталик, ты дома? Ну, слава богу. Дай денег в долг...
   -- Сколько?
   -- Давай сотню. В понедельник отдам... -- Игорь не знал еще, из каких денег отдаст, но знал, что отдаст.
   Испрашиваемая сумма не произвела на Барабаша особого впечатления.
   -- Приезжай, -- зевнул он. -- Ты где?
   -- На Большом. Ты пить будешь?
   -- Не-а, -- вновь зевнул Барабаш. -- Не могу, дела.
   -- Ладно. Еду.
   Игорь сел в такси и назвал адрес на Охте. "Только не гони", -- поморщился страдальчески.
   Таксист взглянул понимающе: "Перебрал вчера?" -- "Ага".
   Машина выехала на Кировский.
   Игорь отдышался, прокашлялся и заговорил, глядя на летящий профиль водителя:
   -- Есть предложение...
   Водитель с интересом покосился на него.
   -- Сейчас заезжаем в магазин, ты даешь мне червонец, я покупаю коньяк и похмеляюсь. Приезжаем на место, я возмещаю тебе все затраты, плюс десятка сверху -- за кредит. Идет?
   Таксист раздумчиво покрутил головой:
   -- Смело придумано...
   -- Все без обману. Там меня ждет сотня...
   -- Ну давай, -- пожал он плечами и сбавил скорость.
   -- А стаканчик найдется?
   -- Найдется...
   Притормозили. Игорь взял десятку, принес из подвального магазина коньяк и бутылку "Боржоми", Свернули в переулок, остановились. Игорь выпил, словно проглотил огонь. Запил колючим "Боржоми". Вздохнул глубоко.
   -- Постоим чуток. Пусть приживется...
   Таксист усмехнулся: "А я позавчера нарезался в лоскутки. Чуть живого домой привезли. Ни хрена не помню. Помню только, что в баню ездили. Знаешь эту новую, на Марата?.. С бассейном..."
   -- Знаю...
   -- Ну вот, туда забурились и до часу квасили... -- Таксист вздохнул и проговорил мечтательно: -- В лоскутки!..
   "Славная идея -- баня! -- подумал Игорь. -- Может новоиспеченный аспирант позволить себе баню с бассейном? Может..."
   -- Ну, поехали, -- сказал он. -- Полегчало... А бассейн там большой?
   -- Спроси чего-нибудь полегче...
   Они вместе поднялись на лифте к Барабашу, Игорь взял у него четыре двадцатипятирублевые бумажки, пару апельсинов и улыбнулся ожившим лицом: "Ты меня спас! Подробности письмом!"
   Ему уже вновь хотелось веселья, и мысль, что он со вчерашнего дня аспирант, бодрила душу.
   -- Ну давай, дядя, в баню! -- он сел на свое место и потер руки. -- Только сначала тяпнем на дорожку! Посмотрим, что там за чудеса такие. Бассейны, понимаешь, разные. -- Он зубами вытащил пластмассовую пробку. -- Парилки. Бары. Парикмахерские... Это хорошо. Одобряю... А пожрать там не дают?
   -- Не знаю, -- признался шофер и подождал, пока Игорь выпьет. -- Мы, кажись, с собой брали.
   -- Ну ничего, -- выдохнул Игорь и принялся чистить апельсин. Второй он сунул в бардачок. -- Подкрепишься на досуге...
   -- Не, тебе там понравится, -- выруливая со двора, предрек шофер. -- Самое место, чтобы выходиться...
   И удивительное дело: лишь потом Фирсов вспомнил, что давно недолюбливает таксистов.
   Из бани Игорь вышел посвежевшим и легким: холодило ветерком коротко остриженный затылок, и тугое арабское белье, купленное в ларьке рядом с длинной очередью к окошечку кассы, приятно облегало тело. Мятный запах жевательной резинки забивал привкус спиртного. Остатки коньяка, почти полбутылки, Игорь отдал банщику, пустившему его без билета на кожаное кресло в каморке венткамеры. Банщик был приятно удивлен нетрадиционной форме оплаты и по просьбе Игоря принес две простыни и пару пепси из закрытого на переучет буфета.
   Голова пришла в норму, и Игорь, сторонясь шумного Невского, пошел переулочком к Владимирскому, радуясь возвращенной бодрости и размышляя о том, что если сейчас плотно подзакусить, а потом заехать домой и сменить рубашку, то можно и снова в бой. В аспирантуру принимают не часто.
   Он взглянул на часы -- город вползал в середину дня. Институтские дамы обсудили уже сделанные в обед покупки, посплетничали о вчерашнем банкете и теперь разбрелись по этажам в поисках свежих собеседниц. Шеф уехал в научно-техническое общество. Хитрый Рудников смылся домой. Мрачный Лось курит у окна и думает, где сшибить рубль на пиво. Никто не ищет Игоря Фирсова и не спрашивает, почему его нет сегодня на кафедре. Все законно -- он аспирант! Игорь поднял воротник плаща и весело подумал: а не позвонить ли ему Надежде? А что?.. Настроение и деньги есть. Вид... -- он покосился на свое отражение, бегущее в низких окнах первого этажа, -- у него вполне приличный. Он вытащил записную книжечку с якорьком "Морфлота" на лаковой обложке и потянул скрипучую дверь подвернувшегося автомата...
   Потом он летел домой, отпаривал костюмные брюки, торопливо прибирался в комнате, чистил поморином зубы, стоял перед зеркалом, подбирая к голубой рубашке галстук, звали к телефону, он врал Лосю, что срочно едет в больницу к приятелю, который по пьянке проглотил штопор, Лось тихо охал, предлагал скооперироваться -- "Нет-нет, уже выхожу. Положение крайне тяжелое. Да. А что голова? Я как огурчик. Да... Надо поддержать бойца. Мысленно с вами!.." -- вешал трубку, наводил блеск на финские ботинки, запирал дверь, возвращался за чистым платком, смотрелся в зеркало, втягивал носом воздух, открывал вторую форточку... -- что он еще делал? -- а-а, правильно, -- кидал на диван подушку и выкладывал на стол тугую книжицу аспирантского удостоверения. Сбегал по лестнице, уговаривая себя не спешить, останавливал на Кировском проспекте черную "Волгу" с радиотелефоном -- молодой грабитель соглашался отвезти его в оба конца за пятерку, он садился, хлопал дверцей, парень ворчал, что так двери не закрывают, он говорил, что за такие деньги можно и похлопать, и они ехали на Васильевский, к серому зданию НИИ, где Надя работала младшим научным сотрудником. По дороге он вспоминал про цветы, заезжали на "Василеостровскую", он покупал три хризантемы в хрустящем целлофане, и ехали уже не спеша -- до полшестого оставалось десять минут.
   И мысль о том, что этоможет произойти сегодня, после ужина в ресторане, на который согласилась по телефону Надежда, приятно пугала и будоражила его воображение. К этой мысли контрабандно цеплялись другие, вроде того, -- что будет дальше, если это свершится, захочет ли она бросить мужа и стать его женой, но он гнал их, полагая, что сейчас не время загадывать, и когда Надежда вышла из проходной и, увидев его, выскочившего из машины и улыбающегося, тоже улыбнулась и пошла к нему быстро, Игорь подумал, что женится на ней во что бы то ни стало, и все трудности практического свойства стали казаться ему жалким заборчиком, который он разнесет своими чувствами; если это произойдет...
   Они поехали в "Приморский", и Надя спросила, разглядывая цветы и шурша целлофаном: "Ты же где-то там неподалеку живешь?" -- "Да, -- кивнул Игорь, -- в конце Большого, -- и отодвинулся к окошку, чтобы лучше видеть Надежду. -- Ну, расскажи, как живешь, одноклассница..."
   -- Не-ет, -- с шутливым упрямством повертела головой Надя. -- Сначала ты расскажи. Пропал, вообще, куда-то, не звонит... Вдруг -- бах! -- объявляется: он уже аспирант!.. В следующий раз позвонишь, когда станешь профессором? -- Она засмеялась. -- Рассказывай, как это тебя угораздило? У нас мужчины по десять лет ждут аспирантуры... -- Она украдкой поправила завернувшийся под плащом подол юбки, и Игорь увидел ее туго сжатые колени.
   -- Так и угораздило. -- Он глянул в окно. -- Соблазнил дочку ректора. Пообещал жениться. Подали заявление. Обрадованный папаша пристроил будущего зятя в аспирантуру... Поступил. Потом сказал, что я баптист. А баптистам в аспирантуру можно, а жениться нельзя... -- Он поймал в зеркальце любопытный взгляд молодого водителя. -- Ну что... Скандал в благородном семействе. Папаша попрыгал и затих -- боится, что из партии выгонят, должности лишат. Дочка, не будь дурой, в темпе нашла себе другого жениха -- в конце месяца свадьба... Ее двоюродный брат-басмач прилетел из Алма-Аты и вызвал меня на дуэль. Стрелялись... Как видишь, живой. Так и поступил. А как иначе с моими тупыми мозгами поступишь? Никак не поступишь.
   Парень в зеркале улыбнулся.
   -- Ну ты и фантазер, -- сказала Надя. -- Тебе надо рассказы писать.
   -- А я пишу, -- сказал Игорь. -- Ты разве не читала?
   -- Нет, -- удивленно проговорила Надя. -- Серьезно, что ли? А где?..
   -- Ну как же... Я много чего написал. "Мир и воину", например. "Каренину Анну". Выходили отдельными книжками. Многим нравится. Письма пишут. Просят продолжения... Сейчас задумал роман -- "Наказание за преступление". Я, правда, под псевдонимом печатаюсь -- Федот Толстой, иначе нам, баптистам, нельзя...
   Надя с улыбкой покачала головой.
   -- Да, Игорек, с тобой не соскучишься...
   -- Так я тебя и не скучать пригласил, а совсем для другого...
   -- Любопытно, для чего же? -- повернулась к нему Надя.
   -- Не скажу.
   -- Скажи...
   -- Я стесняюсь при посторонних...
   Парень, посмеиваясь, крутил баранку.
   -- Может, я тогда не поеду...
   -- Вот поэтому и не скажу.
   -- Ну все, тогда я сейчас выхожу... Остановите, пожалуйста...
   -- У меня тормоза не работают, -- подыграл Игорю водитель. Они уже въехали на Большой и неслись в левом ряду, обгоняя троллейбусы и осторожных частников. -- Могу только взлететь, как Фантомас. Хотите?.. Сейчас по рации запросим взлет...
   Надя вздохнула с деланной печалью.
   -- Да, Игорек, тебя не узнать... Никогда бы про тебя такое не подумала... Был такой тихий, задумчивый...
   -- Я бы и сам про себя такое не подумал, -- покаянно сказал Игорь. -- Застрелить человека на дуэли... Пускай басмач, человек!.. Теперь везу первую красавицу школы -- да что там школы! района! города! -- везу ее с тайными умыслами в ресторан! Нашу Наденьку Шипилову везу в ресторан!
   -- Уже не Шипилову, -- поправила его Надя.
   -- Да, уже не Шипилову, -- повторил Игорь и полез за деньгами. -- Вот здесь, пожалуйста...
   Потом они пили шампанское, ждали, пока принесут горячее, музыканты, к счастью, еще только собирались неспешно у своей эстрады в темном конце зала, и Надя почему-то взялась рассказывать о своем муже. Как он играл в школьном ансамбле на ударных (Фирсов вспомнил: да, играл!), потом закончил военмех, работает программистом ("Программист от бога! А какие у него руки! Я ему однажды сказала: "Женечка, ты просто..."), смастерил цветомузыку, писал туристские песни, друзья от них в восторге, размножали его записи, живут в коммуналке, у них две комнаты -- вместе со свекровью, в дочке души не чает, он очень добрый, и она не любит, когда про него плохо говорят... Весной у нее умерла мама...
   Да, мама... Он ее помнил. В пятом классе она кормила его пельменями, когда он принес заболевшей Наде уроки. "Еще попугайчики у вас были, голубые такие..." -- "Да, точно, были попугайчики!" Он запомнил, как мать сказала, открывая высокую дверь в комнату к Наде: "Доча, к тебе Игорь. Подними одеяло." Он принес несколько астр, которые вытащил дома из вазы...
   Почему вышла за него замуж?
   Надя курила, задумчиво вертела пальчиками бокал, часто стряхивала пепел...
   Почувствовала, что нужна ему. На первом курсе была несчастная любовь -- он был сильный, красивый, с восточного факультета Университета, носил ее на руках, мужественный, высокий, умный -- любовь неземная... Потом он поехал в колхоз и исчез при загадочных обстоятельствах, сказали, что утонул, -- одежда осталась на берегу озера, но она не верит, он намекал, что может исчезнуть на долгие годы, -- она думает, что он был разведчиком - все это очень странно, странно... Однажды ночью в квартире раздался телефонный звонок, она сняла трубку, долго молчали, потом мужчина сказал его голосом: "Надюша, это я...", и тут же разъединили. Она убеждена, что не ошиблась...
   Сил не было ждать, сердце рвалось на части... Тут Женя. Каждый день цветы. Стала ходить с ним в театр, чтоб как-то отвлечься. Пел ей песни, тут же сочинял, однажды в походе, у костра, устроил концерт в ее честь на два часа, все рукоплескали, что творилось!.. Она поняла, что нужна ему...
   Как все просто подумал Фирсов. Болван я, болван. И пил молча. Цветы, концерт, театр... Нужна ему... Песни под гитару... Как все просто.
   -- Так ты скажешь все-таки, зачем ты меня пригласил? -- Принесли горячее -- два дымящихся лангета, и Надя потянулась к баночке с горчицей. -- Что за таинственные намеки?
   И смутная ревность к тому -- гипотетическому разведчику, очаровавшему Надю и сгинувшему, и сухая неприязнь к ее нынешнему мужу, который когда-то стучал на школьной сцене в барабан и звонко гремел тарелками, -- "Повезло пареньку, достучался" -- портили Фирсову настроение. Конкурировать с призраком он при всем желании не смог бы; бороться с гитаристом-программистом, которому отломился лакомый кусочек, показалось вдруг стыдноватым. Да и сама Надя... Конечно, она была хороша, и Фирсов по-прежнему думал о ней, как ребенок думает о желанной игрушке в витрине магазина, но что-то менялось прямо на глазах -- то ли он стал стремительно подрастать, то ли игрушка повернулась другим боком и потеряла былую привлекательность. Что-то менялось, и Фирсов пугался этой перемены, крепко надеясь, что показавшее свой серый нос равнодушие пропадет и все зазвенит и закружится, очаровывая и увлекая его, как развеселая мелодия, которую неожиданно выплеснули в зал бандиты-музыканты. Все пришло в движение, задвигались стулья; дамы, поправляя прически, потянулись с кавалерами к эстраде, Фирсов махнул рукой: "Потом скажу! Ничего не слышно". Надя кивнула, они стали есть мясо, выпили коньяку, музыка кончилась, они успели перекинуться парой фраз, но разговор сбился -- вновь загремело, уж больно старался барабанщик, и они пошли танцевать -- не сидеть же, изъясняясь на пальцах.