НЕ БЕЙ ЕГО!
Представить, каким был Курбангали бойким, быстрым, подпрыгивающим на ходу, как трясогузка, мальчишкой, а Нурислам живым, смышленым, верящим всем своим выдумкам сорванцом - еще можно. А вот каким ребенком был высокий, грузный, с размеренными движениями и веским словом Кашфулла - вообразить трудно. Однажды Нурислам в досаде на друга, опоздавшего на чествование новорожденного младенца, сообщил гостям: "Кашфулла ведь и мальчишкой был бегать не умел, шагом только ходил". Однако на сей раз Враль сказал напраслину. Детьми они все трое и бегали, и прыгали, и падали, и ушибались. Словно бы совсем недалеко остались те дни, вон там, за Казангуловским взгорьем...
За два года до первой с германцем войны в ауле началось новое обучение. Откуда-то приехал учитель - с длинными черными волосами, бледным лицом, в коричневом суконном казакине и в круглой из серого каракуля шапке, звали его Махмутом. Хоть и тридцать уже, но еще холостой. До этого ни случая, ни достатка, чтобы жениться, не было.
В доме, где прежде было медресе муллы Мусы, с соизволения самого муллы открыли школу. Не только учили читать на родном языке, но и писать и даже считать. До этого три ровесника всю долгую зиму в медресе пытались заучить наизусть "Иман шарты"*.
* "Иманшарты" - свод первоначальных проповедей ислама.
Кашфуллу отец в школу не отдал, отвез его в Каран-елгу, в медресе знатока Корана слепого Мунасифа, внес рожью годовую плату и оставил там. Гариф-агай был человек темный, но в учение пророка верил усердно и праведно, вот и хотел младшего сына, последыша своего, направить путем истинной веры.
Отцы же Курбангали и Нурислама - шапочник Кабир с редкой и седой, как ковыль, бородой, который шил на всю округу тряпичные шапки без ушей - их еще у нас "жалкими" называют, и Заяц Шайми (пугливым он не был, Зайцем прозвали за длинные, торчком стоявшие уши), единственный на весь аул, кто курил трубку и промышлял тем, что круглый год ходил в извозе, - так вот, шапочник и Заяц выбирать своим сорванцам пути, какими должно им постигать истину, не стали. День-деньской по улицам мерзлые конские яблоки не пинают, дни не тратят, зря лапти не рвут, то и ладно. И только подморозило, Курбангали Шапчонка и Трубка Нурислам вместе с другими мальчишками помладше и постарше отправились в "школу". Прозвания у них были от рождения, от отцов достались. Но скоро они обзавелись собственными прозвищами.
Удивлялись дети: к середине зимы они, что в книге читали, уже сами и понимали, коли спросят, могли ответить, все рассказать. Есть, конечно, и тугодумы. Вон Мутахар с Базарной улицы. Учитель спросил его: "Сколько будет к трем прибавить три?" - "Много", - ответил Мутахар. Учитель Махмут, человек горячий, вмиг закипает, порою непоседливым шалунам уши накрутит, порою длинной палкой, которой показывает написанные на доске буквы, отвесит по макушке. А сам то и дело кашляет. Порою так удушье схватит - стоит, шевельнуться не может. А как отпустит удушье, лицо у него белое-белое, а потом становится желто-пепельным. Но когда начнет говорить, все ему в рот смотрят, оторваться не могут: урок не только объяснит, еще и разжует и в голову вложит. Есть у него такое обыкновение: глуповатых, если даже урока не знают, он не ругает. Но смышленым лентяям, самоуверенным умницам, башковитым разгильдяям при каждом случае задаст взбучку. "Ума я вам дать не могу. Как ум напрягать, как знания собирать, вот чему я вас, упрямцев, стараюсь научить!" Дети этих его слов до конца понять не могут, но видят, как надрывается этот больной дяденька, как старается для них.
В комнате с четырьмя окнами на длинных низких скамейках сидят около двадцати мальчишек от девяти до тринадцати лет, на коленях у каждого кусок обструганной доски. На уроках доска эта - собственный стол ученика, а прошли уроки - можно сесть на этот стол и в полное свое удовольствие скатиться с горки.
Махмут-агай только что прочел вслух стихотворение Габ-дуллы Тукая "Гали и Коза".
С козой подружился Гали с давних пор.
Вот смотрит подружка в окошко на двор.
Гали ее кормит травой молодой.
Коза благодарно трясет бородой.
Мутахар, сидевший как завороженный, вытаращив свои большие круглые глаза на учителя, пробудил в том какие-то надежды.
- Ну-ка, Мутахар, скажи нам, почему коза трясет бородой?
Долговязый тринадцатилетний подросток встал. Коли спрашивают, надо вставать - это он еще с первых дней усвоил. Но представить себе козу из книжки не смог. Потому спросил сам:
- Какая коза, агай?
- Друг Гали, - кротко объяснил учитель.
- Которого Гали, агай? Того, что с Совиной улицы? Уж такого Нурислам не пропустит.
- Гали с рогами, - пояснил он и, оттопырив указательные пальцы, приставил оба кулака к вискам. - Вот с такими.
Все прыснули со смеху. Даже посиневшие губы Махмута шевельнула улыбка. Меткому слову он цену знает. Потому и не рассердился.
- Садись, Мутахар, - сказал учитель. - Коли тяжело тебе, можешь в школу больше не ходить. Отцу дома помогай.
Но мальчик садиться не спешил.
- Тяжело, агай. Но коли не пойду, отец побьет.
Учитель вдруг надрывно закашлялся. Дотянулся до медного колокольчика и тряхнул им. Ученики, решив, что он хочет утихомирить их, присмирели. "Ступайте домой, дети, - сказал он, когда смог передохнуть. - Больше сегодня уроков не будет".
Прижал ко рту платок. В этот день у него впервые пошла горлом кровь.
Зима за половину перевалила, когда Кашфулла бежал из медресе слепого Мунасифа. Душа не лежала, и по аулу соскучился. Отец и уговаривал его, и ругал, однако одолеть тринадцатилетнего строптивца не смог. Тот стал, уперся тяжелым взглядом в землю и лишь повторял: "Не пойду".
Гариф-агай - человек веры, на детей своих никогда руки не поднимал. Греха боялся, душу детскую не хотел ранить. А коли дитя уперлось, что будешь делать? Руки-ноги не свяжешь и в сани не бросишь Не ягненок ведь собственный ребенок.
Назавтра же после возвращения Кашфулла вместе с приятелями пошел в школу. Учителю он понравился сразу. Тихий нрав, степенные движения, каждое слово взвешено. Вспыльчивый, в чувствах перекидчивый, Махмут искренне восхищался степенными и спокойными людьми. Владеть собой - чего завидней? Новому ученику тоже нашлось место на самой задней скамейке. Хоть с виду увалень, а сметка быстрая. Недели не прошло, он уже был одним из первых. На вопросы отвечает коротко и точно. Не спрашивают - не лезет. Хоть вымахал изрядно, сидит тихий, собранный, потому каланчой не торчит.
Однажды Махмут задал такой вопрос: "Где мы живем?" - и провел очень занятный урок. О дальних странах и близких землях рассказал, о лесах, горах, реках, даже о морях, которые за тридевять земель. Посмотреть, так очень забавно получается: мы не только в ауле Кулуш, но еще и в Ак-Якуповской волости, и еще в Уфимской губернии, и еще в Российской империи живем. Вот как! А царский трон в городе, который называется Петербург. Трон этот вроде мумбара*, какой в мечети стоит. Учитель, чтобы лучше поняли, нарисовал на доске маленький кружочек. "Это кулушевская земля", - сказал он. Обвел его кругом побольше и пояснил: "Это - волость, сюда много аулов входит". Потом эти два круга охватил еще одним кругом: "Это - губерния, сюда вмещается много волостей". Думали, уже все, а он эти кружочки и круги обвел еще одним, совсем большим и толстым: "А это - наше Отечество, Россия. Земли, воды его, аулы, города, люди и народы бессчетны". После этого объяснения таинственность, загадочность мира не исчезла, наоборот, еще больше заворожила. Как же так - выходит, ты сразу и в Кулуше, и в Ак-Якупе, и в Уфе, и в России живешь? Но упало в детскую душу зернышко мысли, залетела искорка мечты: как широка их земля, как велика их страна!
* Мумбар - кафедра.
Махмут ткнул пальцем в сидевшего на передней скамейке ученика:
- Курбангали! Мальчик вскочил.
- Вот, скажем, поднял тебя, Курбангали, ураган, закружил, понес и бросил где-то за морями, далеко-далеко, в неведомой стране. Как ты найдешь дорогу домой?
Самый из них маленький, самый худенький, дунешь - и полетит, Курбангали растерялся: то ли остановилось сердце, то ли выскочило вдруг из груди, в широко открытых голубых глазах сразу свет померк, закружилась голова. Вот сейчас налетит ураган, вот сейчас подхватит и унесет высоко в небо! И некому его спасти - кто осмелится да кто дотянется? Он в отчаянии бросил взгляд на окна, дверь. "Уф, хорошо, закрыты!" Мальчик чуть ожил.
- Ну, Курбангали, как же ты дорогу спросишь?
- Не знаю... - чуть слышно прошептал он.
- А лазве там, за молем, по-нашему понимают? - спросил Габдельмажит, который отродясь еще не выговорил буквы "р". Вечно он на вопрос вопросом отвечает.
- Там, за молем, по-калтавому не понимают, - объяснил сидевший у окна драчун Ягафар.
- Тебя не спрашивают, - отрезал учитель. Кажется, он начал уже сердиться, на обе скулы его выбежал быстрый румянец. Но - сдержался.
С разных сторон посыпались ответы:
- Сначала по-ихнему надо выучиться!
- Как же, выучился! Кто тебя там будет учить? Смотри на солнышко и шагай, так и домой попадешь.
- Жди, попадешь! Только лапти собьешь! Поднялась рука, наполовину вылезла из рваного рукава:
- Может, тогда я сам попробую? - сказал Нурислам и облизнул толстые губы. Перед тем как соврать, он их так смазывает, чтобы слова мягче выскальзывали.
- Ну, тогда сам попробуй, - голос учителя вдруг потеплел.
- Я бы, агай, сделал так...
- Ну?
- Я бы перво-наперво спросил, где Россия. Языка моего не знают, так страну должны знать. Скажу "Россия" - и мне покажут дорогу. Пойду я, пойду и попаду в Россию. А попал в Россию, Уфу спрошу, а из Уфы, даже в Ак-Якуп заходить не надо, дуй через Цыганскую поляну, Жуково и Дубковое взгорье прямо в Кулуш.
Когда ссыльный доктор-поляк Нурисламу волосы выщипывал и паршу отскребывал, ум-то не выскреб. Голова работает.
- Правильно. Ты на земле не заблудишься. Афарин!* - похвалил его Махмут. - А теперь, что узнали, закрепим. Теперь скажи ты, Кашфулла, где мы живем?
* Афарин!- Молодец!
Этот каждое слово опускал твердо, веско, будто печать ставил.
- Мы живем в деревне Кулуш, в Ак-Якуповской волости, в Уфимской губернии, в Российской империи. - О престоле он не забыл, но вопроса это впрямую не касалось, и он говорить не стал.
Столь полным ответом Махмут остался доволен. Порадовался, что сдержался давеча, не сорвался. На этом уроке он даже не кашлянул ни разу.
В тот день учитель в первый раз дал детям домашнее задание. Завтра пятница, они не учатся, а к послезавтра все ученики должны вспомнить названия, самое меньшее, трех рек, пяти озер, пяти родников, пяти урочищ, пяти лесов и пяти дорог, входящих в кулушевские владения. Кто умеет писать, пусть запишет, а кто писать не умеет, скажет так. Если кто сам не знает, может спросить у взрослых.
В субботу урок сразу пошел бойко. Драчун Ягафар, всегда сидевший затаясь и замышлявший проказы, первым поднял четырехпалую левую руку. Потом, загибая пальцы, он принялся называть реки по именам. В прошлом году, когда мастерил клюшку, которой гоняют шар, он стесал топором указательный палец.
- Одна Дема, один Берсуан, один Назияз, один Теменей, - пальцы кончились, а с ними кончились и реки.
- Сколько всего?
Мальчик сжал кулак и ткнул им перед собой.
- А сколько есть, агай, все здесь, - он покрутил кулак, оглядел его со всех сторон. - Четыре.
Озера достались Дильми, внуку рыбака Насыра. Полное имя - Дильмухамет. Ну, тут он как рыба р воде.
- Самый первый Акманай, за ним Былау, за ним Кулуш, потом Ишбай, потом Мырзы, еще Юкали, еще Барлыбай, еще Капкалы... Мой дедушка говорит, - и мальчик перешел на стихи:
В Акманае - щуки рыщут,
А в Былау - раки свищут,
В Кулуше - одни лещи,
Из Мырзы - плотву тащи,
А в Ишбае - сом усатый,
В Имэнли - сазан пузатый,
В Барлыбае - голавли.
Всяка мелочь - в Юкали,
Капкалы еще осталось
Там лягушка мне попалась!
Названия озер, знакомые с малолетства, ребятишки слушали затаив дыхание. Учитель и сам внимал, словно постигал какую-то высокую науку. Кивал каждому слову смышленого ученика, лицо посветлело, разгладилось.
А Дильми много забавного знает. Один раз он всех, кто живет на улице Мечети, с Нижнего конца до Верхнего, назвал по прозвищам: "Первый Курбан-мулла - Бисмилла, Ма-жит второй - Грудь горой, третий Сирай Навозный сарай, четвертый Камал - Болотный комар, пятый Шаряй - Горбатый, шестой Батыр - штаны протер до дыр, потом Гим-ран - Таракан, Асхат - Ухват, Сагит - уши торчком, Ва-хит - нос пятачком да Петух Хамидулла - всем им слава и хвала!"
За такой бойкий язык даже драчун Ягафар считает его себе ровней. Сам не трогает и от других защищает. Иначе с таким языком попробуй проживи небитым.
Дороги выпали на долю Нурислама, Тут счет вышел долгий, он еще и от себя прибавил.
- Самая большая Городская дорога, потом Аровская, потом - на Сайран, потом - на Каран, потом - Луговая, потом - Мельничная, Казангуловская, Кашеваровская, Акма найская, Станционная... Пешие тропы и не называю, их сто, а может, и тысяча.
- Хорошо. Хватит, - сказал учитель.
- Агай, я тоже дорогу знаю, - поднял руку Мутахар.
- Скажи, коли знаешь.
- Дорога Косого Юмагула.
- Молодец, - похвалил Махмут.
Так весело шел урок, и вдруг все испортилось. Взгляд учителя остановился на Кашфулле. Все это время он сидел не шелохнувшись, низко опустив круглую, чисто выбритую голову.
- Ну, Кашфулла, теперь ты скажи, какие ты в своей округе урочища знаешь? - голос его стал еще мягче, еще приветливей.
Мальчик даже не шевельнулся.
- Ты что, оглох?
Ученик молчал. Тот страшноватый румянец опять выбежал на скулы учителя, синие губы дрогнули.
- Встань, дубина!
Съежившись, не поднимая головы, "дубина" встал.
- Что за бунт? Что за комедия? - грохнул кулаком об стол. - Кому говорю?
- Агай, агай! - рванулся было с места Курбангали.
- Не пищи, цыпленок осенний! Жди, когда спросят. Медленно поднялась склоненная бритая голова, холодный, даже гневный взгляд уставился на учителя. От этого взгляда у Махмута кровь вскипела, в голове помутилось. Замученный болезнью, он, и без того взбалмошный и вспыльчивый, потерял волю, уже не мог держать себя в руках. Спокойствие Кашфуллы, которое восхищало его, сейчас пробудило злобу, привело в негодование. Перехватило дыхание. Вот-вот, казалось, хлынет горлом кровь.
- Открой рот! Хоть слово скажи, окаянный! Ты у меня заговоришь, отступник!
Круглая бритая голова отвернулась в сторону.
- Ну тогда и от меня жалости не жди! - Махмут схватил свою длинную палку. Взлетела палка, и тогда Курбангали закричал в отчаянии:
- Не бей его! Не бей! Не бей! Рука с палкой медленно опустилась.
- Вчера у них единственная корова пала, - сказал побелевший от страха мальчик. - Всем домом сидят убиваются. Отец их говорит: "Бог нас покарал за то, что Кашфулла из медресе убежал".
Нурислам, как обычно, дал пояснения:
- Тяжело телилась, надорвалась и умерла. Теленок-то двухголовый родился и на трех ногах. Лежит на соломе, ни одной головы поднять не может. Сам видел.
Странная, пугающая эта весть до мальчишек дошла не сразу. Они еще от прежнего крика очнуться не могли. Кашфулла все так же неподвижно стоял на месте. Учитель сел на стул, двумя руками схватился за узкий высокий лоб. Долго так сидел, потом сказал тихо:
- И адвокат нашелся, и враль-свидетель тут как тут. Негромко сказал, но услышали все. А ведь трехногий теленок о двух головах и впрямь был. Правду сказал Нурислам, а оказался вралем.
Учитель махнул рукой: все, мол, перемена. Тихо, благонравно выходили дети из класса, но вырвались на улицу - и поднялась суматоха. Сначала они обступили Курбангали, затолкали, задергали, хотя смысла и не поняли, слово "адвокат" показалось им очень ловким, удобным, таким сподручным. Они закричали, переиначивая каждый на свой лад:
- Адвокат!
- Акманат!
- Адбанат!
Тут шустрый Ягафар ухватил его за тонкий нос.
- Адвокат Курбангали!
- Адвокат!
И новое это прозвище к отзывчивому тщедушному Курбангали прилипло сразу, моргнуть не успел. Больше про "шапчонку" никто и не вспомнил.
Покончив с Адвокатом, взялись за Нурислама.
- Так сколько голов ты видел у теленка?
- Шесть голов, семь хвостов?
- Это - див, коли шестиголовый!
- Ребята, Нурислам дива видел!
- Что, Нурислам, испугался?
- Еще как, полные штаны!
- Враль-свидетель!
- Враль! Враль!
- Нас два, вас двадцать два! - закричал Нурислам. - Нам вас словами не взять, горлом не перекричать. Пойдем, посмотрим, коли не верите. Вон, пусть Кашфулла сам скажет... - он посмотрел по сторонам. Глядит - а Кашфулла уже в проулок Ярмухамета заворачивает.
После уроков мальчики решили посмотреть на это чудо собственными глазами. Гариф-агай хоть и поворчал немного, но разрешил. "Ладно, пусть, безвинные дети, им можно..." - подумал, наверное. Но взрослых и близко не подпустил. "Это вам не зрелище, не цыган с медведем, нашли на что глазеть..." К вечеру теленок отдал душу.
Так слова Нурислама вышли правдой, а сам он - стал Вралем. Прозвище это досталось ему на всю жизнь, порою оно даже громче настоящего имени звучало. Говорили с удовольствием, в полный рот: Вра-аль.
Учение шло до весны, до той поры, когда в оврагах побежали ручьи. Учителю Махмуту становилось все хуже. Рухнул на перину и лежал, кровь сплевывал. Пролежал так трое суток, и отец Нурислама Заяц Шайми уложил его на разложенную в дровнях перину, накрыл сверху пестрым, в красных цветочках одеялом и повез куда-то в верховья Уршака, в родные его места. Испытанный, привычный к оглоблям серый жеребец шел и шел, тянул усердно, на взгорьях по самые бабки в грязи увязал, в низинах тащился по самое брюхо в воде. Белой пеной покрылся, черным потом омылся, но устали не выказал. И Махмуту тащиться по бездорожью было тяжким мучением. Но на другой день полегчало, в глазах затеплился свет. Лежа навзничь, он полным, охватным взглядом смотрел на небо, каким-то чудом сумел глубоко вздохнуть. Само ясное голубое небо, казалось, вплыло ему в грудь. В отчий край возвращался человек, к родному чернозему. Старший брат Махмута, единственная на земле родня, мутавали*, приветливо встретил, охотно принял его. Так что нельзя сказать, что Шайми оставил учителя безнадежным.
* Мутавали - ведающий хозяйством мечети.
Однако в наши края ни сам Махмут не вернулся, ни вестей о нем не пришло.
В следующую зиму из школьной трубы дым уже не вился. Адвокат перенял у отца ремесло, взялся шить "жалкие" шапчонки, понемногу становился помощником в доме, а потом сам, своим разумением, выучился валять войлочные шляпы. Враль же подручным отца отправился в город, занялся извозом, сразу вытянулся, раздался в костях. Кашфулла с год примерно все ходил по двору, как курица, глаз от земли не поднимал, потом положил в холщовую котомку каравай хлеба, пару новых лаптей и тоже ушел из аула. Отец круто против не пошел, мачеха особенно не тужила, а у взрослых отделившихся братьев своих забот с избытком. Тоже, наверное, подумали: "Пускай, нужда сено есть научит, глядишь, и наш упрямый братец присмиреет, за ум возьмется". Ушел не от обиды и не вперекор. Просто увязался за одним заносчивым их сватом, который то ли золото где-то на Урале копал, то ли медь. "Я там мальчишку вашего, словно церковный купол, в золото обмакну. Богатым вернется", посулил расщедрившийся сват. Однако всем было невдомек: отчего же сам-то до сих пор не озолотился?
В тот год, в самый разгар жатвы, германец начал войну.
ВРАГ ВЕРЫ МОЕЙ - ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ МОЙ...
Ушел Кашфулла и пропал. Не то что золоченым куполом, луженым даже чайником не вернулся. Свата, щедрого на посулы, тоже след пропал. Война судьбы людские смешала, все дороги запутала. Ночами не спал Гариф-агай, ждал сына. "Может, хоть в лихие эти времена родимая земля назад потянет?" думал он. Душа изнывала, корил себя: "Младшенького, с не окрепшими еще крыльями, взял и выпустил из гнезда". И мачеха с ним заодно тревожилась, спрашивала порою: "От Кашфуллы вестей нет ли, отец? Нынче во сне его видела, да ясно так". Гариф жене верит. Потому что она никогда не обманывает. На душе становится легче. Но месяцы идут, годы проходят, и душа начинает свыкаться, смиряться...
Нужно сказать, что в мальчишеских забавах Кашфулла не верховодил, задора играм не прибавлял. В спорах, в мальчишеской суматохе сверстники порою его и не замечали. Но ушел он - и куда ни глянь, всюду нужен Кашфулла. Лошадей ли в ночное гонят, на Акманай ли рыбачить идут, в сабантуй ли за оврагом играют, шар ли из конца в конец, улицы гоняют - все кажется мальчикам, что одного человека не хватает, каждый раз одно место пустое. Долгое время Курбангали с Нурисламом совсем осиротевшими ходили. Но пыль времени и не такие следы заметала. Сначала с германцем воевали, потом внутренняя усобица на годы растянулась. Мальчишки в косяк джигитов вошли, девочки стали невестами.
Враль и Адвокат, как и прежде, при случае подтверждали свои прозвища. Хоть и редко, но возвращались домой калеки - безрукие, безногие, слепые. Расходились по аулу баиты про войну, горестные песни-плачи, приличные и неприличные частушки и всякие злые анекдоты. Видать, этот Дильми, внук рыбака Насыра, не лежебочничал. Впрочем, и без него сочинителей порядком развелось.
В ту зиму, когда скинули царя, случилось событие оглушительное. Узнали - чуть с ног не попадали. (От того, что где-то далеко скинули царя, народ особо не убивался. Одного скинули, так другого посадят. Не впервой.) А вот наша история - такого прежде глазами не видывали, ушами не слыхивали. Из улицы в улицу, из аула в аул верхом на конях разнесли эту весть.
- Эй-хэй, слушай весь ямагат! Стар и млад! Здоровый и хворый! Ближний и дальний! Слушайте каждый, слушайте каждый! В неведении не оставайтесь! взывали гонцы. - Зубейда приняла бесчестье! Дочь известного торговца Ха лиуллы известная красавица Зубейда предалась позору! А как все было - молва донесет!
- Зубейда опозорилась!
- Из дома с евреем убежала!
- Осрамилась!
Зубейда... До каких только краев не разлетелось, в чьем только сердце не вызвало ненависти, проклятий, жалости, тревоги или горечи это имя!
А случилось вот что.
Славная своей красотой, умом, благовоспитанностью Зубейда, любимая дочь Халиуллы-бая, всех парней аула иссушившая в тоске, гордая Зубейда сбежала с кудрявым Йосифом, сыном Якова, который уже три года на улице Кузнечиков держал лавку с красным товаром. В самую глушь полуночи бежала. Отец с матерью и старший брат со снохой уехали в город Бугульму к приятелю-торговцу на свадьбу. Другой брат собрал парней, своих ровесников, и ночь напролет шлепали в бане картами. Хоть бы какая собачонка тявкнула беглецам вослед!
Вот так и случилось. Уму непостижимо, рассудок рассыпается, в глазах темно! Однако с рассветом кулушевцы быстро пришли в себя.
Как уже сказано, в четыре стороны поскакали четыре гонца, четыре вестника. Самые ярые мужчины запрягли лучших коней гуськом и пустились по большим дорогам в погоню. Один даже, стоя в санях, пальнул из ружья в небо. Тем временем разъяренная толпа подошла к лавке Якова. Лавка эта разделена надвое. В задней комнате сам хозяин с единственным сыном живет, а в передней на полках, свернутый большими тюками, лежит товар, меж двух комнат только легкая дощатая дверь. Кто-то схватил крошечного ростом, с седой бородой, в маленьких очочках Якова за рукав синего бешмета (у них лапсердак называется), выволок и поставил на крыльце. Старик дрожал всем телом, даже широкие штанины, выпущенные поверх коричневых, с залатанными носками валенок, била крупная дрожь. Яков был человек добрый, честный, кроткий. Это все знали, даже называли его на свой мусульманский лад Якупом. Потому толпа, хоть и вовсе распалилась, разбушевалась, взять вот так и сразу наброситься не решалась. Даже самые остервенелые пока лишь сыпали угрозами, дальше этого не шли.
- Хи-хи-хи, вражина, кяфыр!
- Куда прелюбодеев своих спрятал, отступник?
- Над мусульманами глумишься? Спалить все дотла!
- Где щенок твой, пес!
Ясное утро померкло перед глазами Якова, все стало черно. Он снял свои маленькие очочки. Стало еще темней. Еле усмирив дрожащие руки, снова надел очки. Но день не зажегся. Стояла черная ночь.
- Чего стал как крест?
- Отвечай, поганый! Яков молчал.
- Надо ведь что-то делать с ним, ямагат... - нерешительно протянул один.
Лукман Каменная Глотка, который всегда против всего схода шел, любую ссору обращал в потасовку, заревел:
- Чего ждем... жуем! Подпалить дом и самого туда же! И делу конец! Прямиком в иудейский рай отправится.
В нахлобученной по самые брови заскорузлой шапчонке (сшить новую шапку для себя недосуг) вышел старик Ка-бир и встал рядом с Яковом. Левым кулаком зажал под самый корень реденькую бородку. Была у него привычка: когда чувствовал безвыходность - хватался за бороду.
- Давайте, подумаем, ямагат, - сказал шапочник негромко. - Он ведь другого бога исповедует. Суд нашей веры будет ли для него истинным? Надо у хазрета спросить.
- Зачем у хазрета спрашивать? Вон брат той распутницы стоит, пусть скажет!
- Я не знаю, - сказал брат девушки, опустив измученное бессоньем лицо.
Но после слов Кабира гнев толпы немного остыл. Очень скоро, посадив в легкие саночки, запряженные серым, в яблоках жеребцом, привезли муллу Мусу. Придерживая полу зеленой выдровой шубы, он вылез из саней. Спокойно, словно ничего не случилось, тусклым, как всегда, голосом приветствовал собравшихся:
Представить, каким был Курбангали бойким, быстрым, подпрыгивающим на ходу, как трясогузка, мальчишкой, а Нурислам живым, смышленым, верящим всем своим выдумкам сорванцом - еще можно. А вот каким ребенком был высокий, грузный, с размеренными движениями и веским словом Кашфулла - вообразить трудно. Однажды Нурислам в досаде на друга, опоздавшего на чествование новорожденного младенца, сообщил гостям: "Кашфулла ведь и мальчишкой был бегать не умел, шагом только ходил". Однако на сей раз Враль сказал напраслину. Детьми они все трое и бегали, и прыгали, и падали, и ушибались. Словно бы совсем недалеко остались те дни, вон там, за Казангуловским взгорьем...
За два года до первой с германцем войны в ауле началось новое обучение. Откуда-то приехал учитель - с длинными черными волосами, бледным лицом, в коричневом суконном казакине и в круглой из серого каракуля шапке, звали его Махмутом. Хоть и тридцать уже, но еще холостой. До этого ни случая, ни достатка, чтобы жениться, не было.
В доме, где прежде было медресе муллы Мусы, с соизволения самого муллы открыли школу. Не только учили читать на родном языке, но и писать и даже считать. До этого три ровесника всю долгую зиму в медресе пытались заучить наизусть "Иман шарты"*.
* "Иманшарты" - свод первоначальных проповедей ислама.
Кашфуллу отец в школу не отдал, отвез его в Каран-елгу, в медресе знатока Корана слепого Мунасифа, внес рожью годовую плату и оставил там. Гариф-агай был человек темный, но в учение пророка верил усердно и праведно, вот и хотел младшего сына, последыша своего, направить путем истинной веры.
Отцы же Курбангали и Нурислама - шапочник Кабир с редкой и седой, как ковыль, бородой, который шил на всю округу тряпичные шапки без ушей - их еще у нас "жалкими" называют, и Заяц Шайми (пугливым он не был, Зайцем прозвали за длинные, торчком стоявшие уши), единственный на весь аул, кто курил трубку и промышлял тем, что круглый год ходил в извозе, - так вот, шапочник и Заяц выбирать своим сорванцам пути, какими должно им постигать истину, не стали. День-деньской по улицам мерзлые конские яблоки не пинают, дни не тратят, зря лапти не рвут, то и ладно. И только подморозило, Курбангали Шапчонка и Трубка Нурислам вместе с другими мальчишками помладше и постарше отправились в "школу". Прозвания у них были от рождения, от отцов достались. Но скоро они обзавелись собственными прозвищами.
Удивлялись дети: к середине зимы они, что в книге читали, уже сами и понимали, коли спросят, могли ответить, все рассказать. Есть, конечно, и тугодумы. Вон Мутахар с Базарной улицы. Учитель спросил его: "Сколько будет к трем прибавить три?" - "Много", - ответил Мутахар. Учитель Махмут, человек горячий, вмиг закипает, порою непоседливым шалунам уши накрутит, порою длинной палкой, которой показывает написанные на доске буквы, отвесит по макушке. А сам то и дело кашляет. Порою так удушье схватит - стоит, шевельнуться не может. А как отпустит удушье, лицо у него белое-белое, а потом становится желто-пепельным. Но когда начнет говорить, все ему в рот смотрят, оторваться не могут: урок не только объяснит, еще и разжует и в голову вложит. Есть у него такое обыкновение: глуповатых, если даже урока не знают, он не ругает. Но смышленым лентяям, самоуверенным умницам, башковитым разгильдяям при каждом случае задаст взбучку. "Ума я вам дать не могу. Как ум напрягать, как знания собирать, вот чему я вас, упрямцев, стараюсь научить!" Дети этих его слов до конца понять не могут, но видят, как надрывается этот больной дяденька, как старается для них.
В комнате с четырьмя окнами на длинных низких скамейках сидят около двадцати мальчишек от девяти до тринадцати лет, на коленях у каждого кусок обструганной доски. На уроках доска эта - собственный стол ученика, а прошли уроки - можно сесть на этот стол и в полное свое удовольствие скатиться с горки.
Махмут-агай только что прочел вслух стихотворение Габ-дуллы Тукая "Гали и Коза".
С козой подружился Гали с давних пор.
Вот смотрит подружка в окошко на двор.
Гали ее кормит травой молодой.
Коза благодарно трясет бородой.
Мутахар, сидевший как завороженный, вытаращив свои большие круглые глаза на учителя, пробудил в том какие-то надежды.
- Ну-ка, Мутахар, скажи нам, почему коза трясет бородой?
Долговязый тринадцатилетний подросток встал. Коли спрашивают, надо вставать - это он еще с первых дней усвоил. Но представить себе козу из книжки не смог. Потому спросил сам:
- Какая коза, агай?
- Друг Гали, - кротко объяснил учитель.
- Которого Гали, агай? Того, что с Совиной улицы? Уж такого Нурислам не пропустит.
- Гали с рогами, - пояснил он и, оттопырив указательные пальцы, приставил оба кулака к вискам. - Вот с такими.
Все прыснули со смеху. Даже посиневшие губы Махмута шевельнула улыбка. Меткому слову он цену знает. Потому и не рассердился.
- Садись, Мутахар, - сказал учитель. - Коли тяжело тебе, можешь в школу больше не ходить. Отцу дома помогай.
Но мальчик садиться не спешил.
- Тяжело, агай. Но коли не пойду, отец побьет.
Учитель вдруг надрывно закашлялся. Дотянулся до медного колокольчика и тряхнул им. Ученики, решив, что он хочет утихомирить их, присмирели. "Ступайте домой, дети, - сказал он, когда смог передохнуть. - Больше сегодня уроков не будет".
Прижал ко рту платок. В этот день у него впервые пошла горлом кровь.
Зима за половину перевалила, когда Кашфулла бежал из медресе слепого Мунасифа. Душа не лежала, и по аулу соскучился. Отец и уговаривал его, и ругал, однако одолеть тринадцатилетнего строптивца не смог. Тот стал, уперся тяжелым взглядом в землю и лишь повторял: "Не пойду".
Гариф-агай - человек веры, на детей своих никогда руки не поднимал. Греха боялся, душу детскую не хотел ранить. А коли дитя уперлось, что будешь делать? Руки-ноги не свяжешь и в сани не бросишь Не ягненок ведь собственный ребенок.
Назавтра же после возвращения Кашфулла вместе с приятелями пошел в школу. Учителю он понравился сразу. Тихий нрав, степенные движения, каждое слово взвешено. Вспыльчивый, в чувствах перекидчивый, Махмут искренне восхищался степенными и спокойными людьми. Владеть собой - чего завидней? Новому ученику тоже нашлось место на самой задней скамейке. Хоть с виду увалень, а сметка быстрая. Недели не прошло, он уже был одним из первых. На вопросы отвечает коротко и точно. Не спрашивают - не лезет. Хоть вымахал изрядно, сидит тихий, собранный, потому каланчой не торчит.
Однажды Махмут задал такой вопрос: "Где мы живем?" - и провел очень занятный урок. О дальних странах и близких землях рассказал, о лесах, горах, реках, даже о морях, которые за тридевять земель. Посмотреть, так очень забавно получается: мы не только в ауле Кулуш, но еще и в Ак-Якуповской волости, и еще в Уфимской губернии, и еще в Российской империи живем. Вот как! А царский трон в городе, который называется Петербург. Трон этот вроде мумбара*, какой в мечети стоит. Учитель, чтобы лучше поняли, нарисовал на доске маленький кружочек. "Это кулушевская земля", - сказал он. Обвел его кругом побольше и пояснил: "Это - волость, сюда много аулов входит". Потом эти два круга охватил еще одним кругом: "Это - губерния, сюда вмещается много волостей". Думали, уже все, а он эти кружочки и круги обвел еще одним, совсем большим и толстым: "А это - наше Отечество, Россия. Земли, воды его, аулы, города, люди и народы бессчетны". После этого объяснения таинственность, загадочность мира не исчезла, наоборот, еще больше заворожила. Как же так - выходит, ты сразу и в Кулуше, и в Ак-Якупе, и в Уфе, и в России живешь? Но упало в детскую душу зернышко мысли, залетела искорка мечты: как широка их земля, как велика их страна!
* Мумбар - кафедра.
Махмут ткнул пальцем в сидевшего на передней скамейке ученика:
- Курбангали! Мальчик вскочил.
- Вот, скажем, поднял тебя, Курбангали, ураган, закружил, понес и бросил где-то за морями, далеко-далеко, в неведомой стране. Как ты найдешь дорогу домой?
Самый из них маленький, самый худенький, дунешь - и полетит, Курбангали растерялся: то ли остановилось сердце, то ли выскочило вдруг из груди, в широко открытых голубых глазах сразу свет померк, закружилась голова. Вот сейчас налетит ураган, вот сейчас подхватит и унесет высоко в небо! И некому его спасти - кто осмелится да кто дотянется? Он в отчаянии бросил взгляд на окна, дверь. "Уф, хорошо, закрыты!" Мальчик чуть ожил.
- Ну, Курбангали, как же ты дорогу спросишь?
- Не знаю... - чуть слышно прошептал он.
- А лазве там, за молем, по-нашему понимают? - спросил Габдельмажит, который отродясь еще не выговорил буквы "р". Вечно он на вопрос вопросом отвечает.
- Там, за молем, по-калтавому не понимают, - объяснил сидевший у окна драчун Ягафар.
- Тебя не спрашивают, - отрезал учитель. Кажется, он начал уже сердиться, на обе скулы его выбежал быстрый румянец. Но - сдержался.
С разных сторон посыпались ответы:
- Сначала по-ихнему надо выучиться!
- Как же, выучился! Кто тебя там будет учить? Смотри на солнышко и шагай, так и домой попадешь.
- Жди, попадешь! Только лапти собьешь! Поднялась рука, наполовину вылезла из рваного рукава:
- Может, тогда я сам попробую? - сказал Нурислам и облизнул толстые губы. Перед тем как соврать, он их так смазывает, чтобы слова мягче выскальзывали.
- Ну, тогда сам попробуй, - голос учителя вдруг потеплел.
- Я бы, агай, сделал так...
- Ну?
- Я бы перво-наперво спросил, где Россия. Языка моего не знают, так страну должны знать. Скажу "Россия" - и мне покажут дорогу. Пойду я, пойду и попаду в Россию. А попал в Россию, Уфу спрошу, а из Уфы, даже в Ак-Якуп заходить не надо, дуй через Цыганскую поляну, Жуково и Дубковое взгорье прямо в Кулуш.
Когда ссыльный доктор-поляк Нурисламу волосы выщипывал и паршу отскребывал, ум-то не выскреб. Голова работает.
- Правильно. Ты на земле не заблудишься. Афарин!* - похвалил его Махмут. - А теперь, что узнали, закрепим. Теперь скажи ты, Кашфулла, где мы живем?
* Афарин!- Молодец!
Этот каждое слово опускал твердо, веско, будто печать ставил.
- Мы живем в деревне Кулуш, в Ак-Якуповской волости, в Уфимской губернии, в Российской империи. - О престоле он не забыл, но вопроса это впрямую не касалось, и он говорить не стал.
Столь полным ответом Махмут остался доволен. Порадовался, что сдержался давеча, не сорвался. На этом уроке он даже не кашлянул ни разу.
В тот день учитель в первый раз дал детям домашнее задание. Завтра пятница, они не учатся, а к послезавтра все ученики должны вспомнить названия, самое меньшее, трех рек, пяти озер, пяти родников, пяти урочищ, пяти лесов и пяти дорог, входящих в кулушевские владения. Кто умеет писать, пусть запишет, а кто писать не умеет, скажет так. Если кто сам не знает, может спросить у взрослых.
В субботу урок сразу пошел бойко. Драчун Ягафар, всегда сидевший затаясь и замышлявший проказы, первым поднял четырехпалую левую руку. Потом, загибая пальцы, он принялся называть реки по именам. В прошлом году, когда мастерил клюшку, которой гоняют шар, он стесал топором указательный палец.
- Одна Дема, один Берсуан, один Назияз, один Теменей, - пальцы кончились, а с ними кончились и реки.
- Сколько всего?
Мальчик сжал кулак и ткнул им перед собой.
- А сколько есть, агай, все здесь, - он покрутил кулак, оглядел его со всех сторон. - Четыре.
Озера достались Дильми, внуку рыбака Насыра. Полное имя - Дильмухамет. Ну, тут он как рыба р воде.
- Самый первый Акманай, за ним Былау, за ним Кулуш, потом Ишбай, потом Мырзы, еще Юкали, еще Барлыбай, еще Капкалы... Мой дедушка говорит, - и мальчик перешел на стихи:
В Акманае - щуки рыщут,
А в Былау - раки свищут,
В Кулуше - одни лещи,
Из Мырзы - плотву тащи,
А в Ишбае - сом усатый,
В Имэнли - сазан пузатый,
В Барлыбае - голавли.
Всяка мелочь - в Юкали,
Капкалы еще осталось
Там лягушка мне попалась!
Названия озер, знакомые с малолетства, ребятишки слушали затаив дыхание. Учитель и сам внимал, словно постигал какую-то высокую науку. Кивал каждому слову смышленого ученика, лицо посветлело, разгладилось.
А Дильми много забавного знает. Один раз он всех, кто живет на улице Мечети, с Нижнего конца до Верхнего, назвал по прозвищам: "Первый Курбан-мулла - Бисмилла, Ма-жит второй - Грудь горой, третий Сирай Навозный сарай, четвертый Камал - Болотный комар, пятый Шаряй - Горбатый, шестой Батыр - штаны протер до дыр, потом Гим-ран - Таракан, Асхат - Ухват, Сагит - уши торчком, Ва-хит - нос пятачком да Петух Хамидулла - всем им слава и хвала!"
За такой бойкий язык даже драчун Ягафар считает его себе ровней. Сам не трогает и от других защищает. Иначе с таким языком попробуй проживи небитым.
Дороги выпали на долю Нурислама, Тут счет вышел долгий, он еще и от себя прибавил.
- Самая большая Городская дорога, потом Аровская, потом - на Сайран, потом - на Каран, потом - Луговая, потом - Мельничная, Казангуловская, Кашеваровская, Акма найская, Станционная... Пешие тропы и не называю, их сто, а может, и тысяча.
- Хорошо. Хватит, - сказал учитель.
- Агай, я тоже дорогу знаю, - поднял руку Мутахар.
- Скажи, коли знаешь.
- Дорога Косого Юмагула.
- Молодец, - похвалил Махмут.
Так весело шел урок, и вдруг все испортилось. Взгляд учителя остановился на Кашфулле. Все это время он сидел не шелохнувшись, низко опустив круглую, чисто выбритую голову.
- Ну, Кашфулла, теперь ты скажи, какие ты в своей округе урочища знаешь? - голос его стал еще мягче, еще приветливей.
Мальчик даже не шевельнулся.
- Ты что, оглох?
Ученик молчал. Тот страшноватый румянец опять выбежал на скулы учителя, синие губы дрогнули.
- Встань, дубина!
Съежившись, не поднимая головы, "дубина" встал.
- Что за бунт? Что за комедия? - грохнул кулаком об стол. - Кому говорю?
- Агай, агай! - рванулся было с места Курбангали.
- Не пищи, цыпленок осенний! Жди, когда спросят. Медленно поднялась склоненная бритая голова, холодный, даже гневный взгляд уставился на учителя. От этого взгляда у Махмута кровь вскипела, в голове помутилось. Замученный болезнью, он, и без того взбалмошный и вспыльчивый, потерял волю, уже не мог держать себя в руках. Спокойствие Кашфуллы, которое восхищало его, сейчас пробудило злобу, привело в негодование. Перехватило дыхание. Вот-вот, казалось, хлынет горлом кровь.
- Открой рот! Хоть слово скажи, окаянный! Ты у меня заговоришь, отступник!
Круглая бритая голова отвернулась в сторону.
- Ну тогда и от меня жалости не жди! - Махмут схватил свою длинную палку. Взлетела палка, и тогда Курбангали закричал в отчаянии:
- Не бей его! Не бей! Не бей! Рука с палкой медленно опустилась.
- Вчера у них единственная корова пала, - сказал побелевший от страха мальчик. - Всем домом сидят убиваются. Отец их говорит: "Бог нас покарал за то, что Кашфулла из медресе убежал".
Нурислам, как обычно, дал пояснения:
- Тяжело телилась, надорвалась и умерла. Теленок-то двухголовый родился и на трех ногах. Лежит на соломе, ни одной головы поднять не может. Сам видел.
Странная, пугающая эта весть до мальчишек дошла не сразу. Они еще от прежнего крика очнуться не могли. Кашфулла все так же неподвижно стоял на месте. Учитель сел на стул, двумя руками схватился за узкий высокий лоб. Долго так сидел, потом сказал тихо:
- И адвокат нашелся, и враль-свидетель тут как тут. Негромко сказал, но услышали все. А ведь трехногий теленок о двух головах и впрямь был. Правду сказал Нурислам, а оказался вралем.
Учитель махнул рукой: все, мол, перемена. Тихо, благонравно выходили дети из класса, но вырвались на улицу - и поднялась суматоха. Сначала они обступили Курбангали, затолкали, задергали, хотя смысла и не поняли, слово "адвокат" показалось им очень ловким, удобным, таким сподручным. Они закричали, переиначивая каждый на свой лад:
- Адвокат!
- Акманат!
- Адбанат!
Тут шустрый Ягафар ухватил его за тонкий нос.
- Адвокат Курбангали!
- Адвокат!
И новое это прозвище к отзывчивому тщедушному Курбангали прилипло сразу, моргнуть не успел. Больше про "шапчонку" никто и не вспомнил.
Покончив с Адвокатом, взялись за Нурислама.
- Так сколько голов ты видел у теленка?
- Шесть голов, семь хвостов?
- Это - див, коли шестиголовый!
- Ребята, Нурислам дива видел!
- Что, Нурислам, испугался?
- Еще как, полные штаны!
- Враль-свидетель!
- Враль! Враль!
- Нас два, вас двадцать два! - закричал Нурислам. - Нам вас словами не взять, горлом не перекричать. Пойдем, посмотрим, коли не верите. Вон, пусть Кашфулла сам скажет... - он посмотрел по сторонам. Глядит - а Кашфулла уже в проулок Ярмухамета заворачивает.
После уроков мальчики решили посмотреть на это чудо собственными глазами. Гариф-агай хоть и поворчал немного, но разрешил. "Ладно, пусть, безвинные дети, им можно..." - подумал, наверное. Но взрослых и близко не подпустил. "Это вам не зрелище, не цыган с медведем, нашли на что глазеть..." К вечеру теленок отдал душу.
Так слова Нурислама вышли правдой, а сам он - стал Вралем. Прозвище это досталось ему на всю жизнь, порою оно даже громче настоящего имени звучало. Говорили с удовольствием, в полный рот: Вра-аль.
Учение шло до весны, до той поры, когда в оврагах побежали ручьи. Учителю Махмуту становилось все хуже. Рухнул на перину и лежал, кровь сплевывал. Пролежал так трое суток, и отец Нурислама Заяц Шайми уложил его на разложенную в дровнях перину, накрыл сверху пестрым, в красных цветочках одеялом и повез куда-то в верховья Уршака, в родные его места. Испытанный, привычный к оглоблям серый жеребец шел и шел, тянул усердно, на взгорьях по самые бабки в грязи увязал, в низинах тащился по самое брюхо в воде. Белой пеной покрылся, черным потом омылся, но устали не выказал. И Махмуту тащиться по бездорожью было тяжким мучением. Но на другой день полегчало, в глазах затеплился свет. Лежа навзничь, он полным, охватным взглядом смотрел на небо, каким-то чудом сумел глубоко вздохнуть. Само ясное голубое небо, казалось, вплыло ему в грудь. В отчий край возвращался человек, к родному чернозему. Старший брат Махмута, единственная на земле родня, мутавали*, приветливо встретил, охотно принял его. Так что нельзя сказать, что Шайми оставил учителя безнадежным.
* Мутавали - ведающий хозяйством мечети.
Однако в наши края ни сам Махмут не вернулся, ни вестей о нем не пришло.
В следующую зиму из школьной трубы дым уже не вился. Адвокат перенял у отца ремесло, взялся шить "жалкие" шапчонки, понемногу становился помощником в доме, а потом сам, своим разумением, выучился валять войлочные шляпы. Враль же подручным отца отправился в город, занялся извозом, сразу вытянулся, раздался в костях. Кашфулла с год примерно все ходил по двору, как курица, глаз от земли не поднимал, потом положил в холщовую котомку каравай хлеба, пару новых лаптей и тоже ушел из аула. Отец круто против не пошел, мачеха особенно не тужила, а у взрослых отделившихся братьев своих забот с избытком. Тоже, наверное, подумали: "Пускай, нужда сено есть научит, глядишь, и наш упрямый братец присмиреет, за ум возьмется". Ушел не от обиды и не вперекор. Просто увязался за одним заносчивым их сватом, который то ли золото где-то на Урале копал, то ли медь. "Я там мальчишку вашего, словно церковный купол, в золото обмакну. Богатым вернется", посулил расщедрившийся сват. Однако всем было невдомек: отчего же сам-то до сих пор не озолотился?
В тот год, в самый разгар жатвы, германец начал войну.
ВРАГ ВЕРЫ МОЕЙ - ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ МОЙ...
Ушел Кашфулла и пропал. Не то что золоченым куполом, луженым даже чайником не вернулся. Свата, щедрого на посулы, тоже след пропал. Война судьбы людские смешала, все дороги запутала. Ночами не спал Гариф-агай, ждал сына. "Может, хоть в лихие эти времена родимая земля назад потянет?" думал он. Душа изнывала, корил себя: "Младшенького, с не окрепшими еще крыльями, взял и выпустил из гнезда". И мачеха с ним заодно тревожилась, спрашивала порою: "От Кашфуллы вестей нет ли, отец? Нынче во сне его видела, да ясно так". Гариф жене верит. Потому что она никогда не обманывает. На душе становится легче. Но месяцы идут, годы проходят, и душа начинает свыкаться, смиряться...
Нужно сказать, что в мальчишеских забавах Кашфулла не верховодил, задора играм не прибавлял. В спорах, в мальчишеской суматохе сверстники порою его и не замечали. Но ушел он - и куда ни глянь, всюду нужен Кашфулла. Лошадей ли в ночное гонят, на Акманай ли рыбачить идут, в сабантуй ли за оврагом играют, шар ли из конца в конец, улицы гоняют - все кажется мальчикам, что одного человека не хватает, каждый раз одно место пустое. Долгое время Курбангали с Нурисламом совсем осиротевшими ходили. Но пыль времени и не такие следы заметала. Сначала с германцем воевали, потом внутренняя усобица на годы растянулась. Мальчишки в косяк джигитов вошли, девочки стали невестами.
Враль и Адвокат, как и прежде, при случае подтверждали свои прозвища. Хоть и редко, но возвращались домой калеки - безрукие, безногие, слепые. Расходились по аулу баиты про войну, горестные песни-плачи, приличные и неприличные частушки и всякие злые анекдоты. Видать, этот Дильми, внук рыбака Насыра, не лежебочничал. Впрочем, и без него сочинителей порядком развелось.
В ту зиму, когда скинули царя, случилось событие оглушительное. Узнали - чуть с ног не попадали. (От того, что где-то далеко скинули царя, народ особо не убивался. Одного скинули, так другого посадят. Не впервой.) А вот наша история - такого прежде глазами не видывали, ушами не слыхивали. Из улицы в улицу, из аула в аул верхом на конях разнесли эту весть.
- Эй-хэй, слушай весь ямагат! Стар и млад! Здоровый и хворый! Ближний и дальний! Слушайте каждый, слушайте каждый! В неведении не оставайтесь! взывали гонцы. - Зубейда приняла бесчестье! Дочь известного торговца Ха лиуллы известная красавица Зубейда предалась позору! А как все было - молва донесет!
- Зубейда опозорилась!
- Из дома с евреем убежала!
- Осрамилась!
Зубейда... До каких только краев не разлетелось, в чьем только сердце не вызвало ненависти, проклятий, жалости, тревоги или горечи это имя!
А случилось вот что.
Славная своей красотой, умом, благовоспитанностью Зубейда, любимая дочь Халиуллы-бая, всех парней аула иссушившая в тоске, гордая Зубейда сбежала с кудрявым Йосифом, сыном Якова, который уже три года на улице Кузнечиков держал лавку с красным товаром. В самую глушь полуночи бежала. Отец с матерью и старший брат со снохой уехали в город Бугульму к приятелю-торговцу на свадьбу. Другой брат собрал парней, своих ровесников, и ночь напролет шлепали в бане картами. Хоть бы какая собачонка тявкнула беглецам вослед!
Вот так и случилось. Уму непостижимо, рассудок рассыпается, в глазах темно! Однако с рассветом кулушевцы быстро пришли в себя.
Как уже сказано, в четыре стороны поскакали четыре гонца, четыре вестника. Самые ярые мужчины запрягли лучших коней гуськом и пустились по большим дорогам в погоню. Один даже, стоя в санях, пальнул из ружья в небо. Тем временем разъяренная толпа подошла к лавке Якова. Лавка эта разделена надвое. В задней комнате сам хозяин с единственным сыном живет, а в передней на полках, свернутый большими тюками, лежит товар, меж двух комнат только легкая дощатая дверь. Кто-то схватил крошечного ростом, с седой бородой, в маленьких очочках Якова за рукав синего бешмета (у них лапсердак называется), выволок и поставил на крыльце. Старик дрожал всем телом, даже широкие штанины, выпущенные поверх коричневых, с залатанными носками валенок, била крупная дрожь. Яков был человек добрый, честный, кроткий. Это все знали, даже называли его на свой мусульманский лад Якупом. Потому толпа, хоть и вовсе распалилась, разбушевалась, взять вот так и сразу наброситься не решалась. Даже самые остервенелые пока лишь сыпали угрозами, дальше этого не шли.
- Хи-хи-хи, вражина, кяфыр!
- Куда прелюбодеев своих спрятал, отступник?
- Над мусульманами глумишься? Спалить все дотла!
- Где щенок твой, пес!
Ясное утро померкло перед глазами Якова, все стало черно. Он снял свои маленькие очочки. Стало еще темней. Еле усмирив дрожащие руки, снова надел очки. Но день не зажегся. Стояла черная ночь.
- Чего стал как крест?
- Отвечай, поганый! Яков молчал.
- Надо ведь что-то делать с ним, ямагат... - нерешительно протянул один.
Лукман Каменная Глотка, который всегда против всего схода шел, любую ссору обращал в потасовку, заревел:
- Чего ждем... жуем! Подпалить дом и самого туда же! И делу конец! Прямиком в иудейский рай отправится.
В нахлобученной по самые брови заскорузлой шапчонке (сшить новую шапку для себя недосуг) вышел старик Ка-бир и встал рядом с Яковом. Левым кулаком зажал под самый корень реденькую бородку. Была у него привычка: когда чувствовал безвыходность - хватался за бороду.
- Давайте, подумаем, ямагат, - сказал шапочник негромко. - Он ведь другого бога исповедует. Суд нашей веры будет ли для него истинным? Надо у хазрета спросить.
- Зачем у хазрета спрашивать? Вон брат той распутницы стоит, пусть скажет!
- Я не знаю, - сказал брат девушки, опустив измученное бессоньем лицо.
Но после слов Кабира гнев толпы немного остыл. Очень скоро, посадив в легкие саночки, запряженные серым, в яблоках жеребцом, привезли муллу Мусу. Придерживая полу зеленой выдровой шубы, он вылез из саней. Спокойно, словно ничего не случилось, тусклым, как всегда, голосом приветствовал собравшихся: