Карлтон Гарольд. Ярлыки

   — Нет! — вскричала она, напугав его.
   Он быстро сел, озабоченно глядя на нее сверху.
   — Что-то не так?
   — Я не могу! — выдохнула она, зажмурив глаза и тряся отрицательно головой. — Я не могу делать этого, Дэвид. Я не могу… Я… я девственница!
   Он нежно поцеловал ее в шею.
   — Все будет хорошо, — прошептал он, — я буду очень осторожным, очень нежным, я не причиню тебе боль, Майя.
   — Нет… — хныкала она.
   Он спустил ее штанишки до колен, но она приподняла свое тело и снова натянула их. Он засмеялся, думая, что она дразнит его. Потом снова вытянулся на ней во всю длину, так что она едва могла дышать.
   — Ты прекрасна, Майя, — сказал он ей, — по-настоящему прекрасна. Попробуй просто расслабиться.
   Ее руки машинально обхватили его спину, потом спустились дальше, к двойным полушариям его ягодиц. Она чувствовала, как он трется об ее живот. Потом он приподнял свои бедра над ее и сунул ладонь между ее ног, чтобы раздвинуть их.
   — О, я не могу! — вскрикнула она. — Пожалуйста! Я не шучу… Я не готова!
   — О Боже! — простонал Дэвид. — О Боже, но я готов! О Майя!
   Он издал громкий возглас и глубокий, протяжный стон, потом она, к своему ужасу, почувствовала, как все его тело охватил спазм, а затем он забился, словно под электрическим током. А вслед за этим какая-то горячая жидкость излилась из него ей на живот. И при каждом сотрясении, вздрагивая и тяжело вздыхая, он обжигал своим дыханием ее ухо, а она вскрикивала «Нет!», словно кто-то лил на нее расплавленный свинец.
   Он перестал двигаться, и в комнате наступила тишина, нарушаемая лишь ее всхлипываниями. Дэвид встал и вернулся с горстью бумажных салфеток, чтобы вытереть ее живот. Она зажмурилась изо всех сил. Этого не произошло. О пожалуйста, Господи, молила она, сделай так, чтобы этого не произошло! Она была не в состоянии открыть глаза, чтобы увидеть его лицо. А когда он потянулся еще за одной стопкой Салфеток, она вскочила и побежала.
   — Майя! Что…
   Он попытался схватить ее, но она достигла ванной раньше, чем он, и, захлопнув дверь, заперла ее. Она сорвала с себя штанишки и лифчик и, всхлипывая, встала под горячий душ. Она стояла под его струями, подставив лицо под их очистительный поток. Она будет стоять здесь, под этой чистой водой, столько, сколько сможет.
   Дэвид постучал в дверь.
   — Что с тобой, Майя? В чем дело?
   — Уходи! — закричала она. — Пожалуйста, уйди!
   Она была не в состоянии видеть его. Она не представляла, как взглянет на него. Когда она услышала, что хлопнула входная дверь, то с облегчением вздохнула.
   Уэйленд вернулся в пять часов с несколькими друзьями. Они только что посмотрели отрывки из фильма «Все о Еве», и каждый по-своему копировал Бет Дэвис, курившую сигарету.
   Уэйленд настоял, чтобы Майя присоединилась к ним, и налил ей почти столько же водки с вермутом, сколько себе. Почему бы нет, подумала она и залпом выпила содержимое своего стакана. Коктейль сразу ударил ей в голову, и вскоре она уже сама показывала самую смешную имитацию, и все ей аплодировали. После очередного круга выпивки Уэйленд соорудил нечто вроде жертвенного алтаря в честь Бет Дэвис. Он выставил дюжину фотографий звезды, а перед ними расположил несколько свечей. Потом выключили свет, и каждый должен был опуститься на колени с зажженной сигаретой, так подползти к нему, потом встать и произнести: «Ну и дерьмо!» В середине этого спектакля Майя почувствовала, что по ее щекам текут слезы. Она быстро выбежала в ванную, не включая света, закрыла за собой дверь и опустилась на коврик, держась за край ванны.
   — Господи… Что со мной? — простонала она. — Что со мной не так, что?
   Неужто другие женщины делают это для карьеры или ради амбиций? Корал снова пришла в себя, когда Говард тихо заснул на ее груди. Она высвободила пальцы из его шевелюры, ее разум снова заработал. Все чувства в ней пробудились. Они были обострены и вновь вернули ей все тревоги, страхи, неудачи, постигавшие ее в жизни. Интенсивность этих переживаний испугала ее. Она противоречила правилам мира моды. Хороший вкус, высокая мода требовали умения подчинять себе все чувства. Сильный секс, сексуальное наслаждение, которое охватывает тело, заставляет умирать от счастья, отвергались миром моды.
   В мире наслаждения одежда теряла свое значение, и что могло быть прекраснее, чем ее обнаженное тело, прижимающееся к его телу? Секс представлял опасность, как минное поле. Но, Господи, наслаждение было так прекрасно! Это было лучшим из всего, что она когда-либо переживала. Но если только сейчас она ощутила такую радость, значит до сих пор вся ее жизнь шла неправильно. Я не такая, как другие женщины, напомнила она себе. Она была более дисциплинированна во всем, ограничивая себя в пище, занимаясь физкультурой, вставая каждое утро в шесть часов, принимая холодный душ, — во всем! Она должна расширить этот перечень, включив в него еще и этого художника секса — или, скорее, исключив его.
   Его коричневое плечо сейчас касалось ее подбородка. Если высунуть язык, то можно его лизнуть. Если бы он не спал на ней, она могла бы уйти украдкой, оставив записку, сесть на первый же поезд и вернуться в Манхэттен. Она медленно высвободилась из-под него, ощущая тепло его плоти, исходящий от него приятный запах. Он тут же открыл глаза, заспанно улыбаясь ей.
   — Я должна встать, — сказала она, спрыгнув с кровати, и быстро прошла в ванную. Она услышала его долгий, громкий зевок, а затем голос:
   — Это было чудесно!
   Вернулась она, освежив косметику на лице, как обычно, безукоризненно одетая. Он, все еще полусонный, сел на край кровати и стал надевать трусы.
   — Почему ты оделась? — удивленно спросил он.
   — Зачем улучшать совершенное? — Она наклонилась и поцеловала его в лоб. Он потянул ее к себе, но она увернулась. — А теперь не сердись, я возвращаюсь домой, Говард.
   — Что? — Он нахмурился. — Ты шутишь?
   — Посади меня в поезд. Ты остаешься здесь, — сказала она, глядя на себя в зеркало и слегка поправляя прическу.
   — Ничего не понимаю — разве ты не чувствуешь, что мы должны снова пережить то особенное, что произошло? — спросил он серьезно, натягивая брюки и надевая легкие туфли.
   — Слишком особенное!
   — Что это значит?
   Она разглядывала его, немного смягчившись.
   — Ах, Говард! Конечно, это было особенным! Господи, это был лучший секс, который я когда-либо испытывала в жизни! Просто это, — она знаком указала на разворошенную кровать, — это не для меня. И не волнуйся, ты получишь свой разворот. Как ты смотришь на четыре полосы?
   Говард с горечью засмеялся, оживление исчезло с его лица.
   — Это возведет меня на твой уровень, Корал, а я не твоего уровня. Ты мне нравишься по-настоящему. Разве ты никому не нравишься?
   Она отвернулась.
   — У меня сотни друзей, как ты хорошо знаешь. И в любом случае, я позабочусь о твоем выдвижении на главные роли. Нам в Америке нужны такие дизайнеры, как ты… Просто в настоящий период моей жизни я не могу… — Она замолчала и беспомощно пожала плечами.
   — Не можешь позволить себе ничего человеческого? — спросил он. Говард схватил ее за руки, встряхнул, заставил посмотреть на себя. — Или ты сделала так много фотографических снимков, что уже не в состоянии видеть реальную жизнь?
   Она вырвалась.
   — Не груби мне, Говард. Я как раз вижу реальную жизнь, и мне не всегда нравится то, что я вижу. Особенно когда женщина определенного возраста делает из себя круглую дуру. Женщина, которая не может себе позволить поддаться чувствам…
   — Позволить? — отозвался Говард. — Но мы либо испытываем чувства, либо нет.
   — Я защищаю себя от этого!
   — Но ты не нуждаешься в защите! У тебя нет чувств, Корал, — резко сказал он.
   — А вожделение — чувство? — спросила она. — Если да, то я признаю себя виновной.
   Он отвез ее обратно в Манхэттен, всю дорогу они молчали, только по радио звучала музыка. Лишь один раз она сказала:
   — Я хотела, чтобы ты остался на уик-энд.
   — Один?
   — Ты скоро встретишь какую-нибудь приятную молодую особу. Или интересную женщину постарше, если это действительно воодушевляет тебя.
   Он взглянул на нее.
   — Возможно, ты веришь во всю эту ерунду о сексуальной революции, но мне нравишься ты! Я хотел бы понять все, что относится к тебе, твои надежды, твои мечты…
   — В этом нет секрета! — Она повернулась на сиденье лицом к нему. — Я хочу оставаться главным редактором «Дивайн» так долго, как только смогу! И я хочу посвятить себя этому на все сто процентов!
   Он свернул к ее дому, остановился у подъезда и положил руку ей на плечо. Потом нежно поцеловал в шею, но она попыталась не почувствовать этот поцелуй.
   — Я знаю, это пугает, — прошептал он. — Меня это тоже пугает. Я ожидал так много от этого уик-энда и получил даже больше, чем ждал. Это такая редкость, когда два человека чувствуют себя так хорошо друг с другом. Мне не нравится большинство людей в этом бизнесе. Я скромный человек, Корал. И я влюблен в тебя…
   Она повернулась и осторожно взглянула ему в глаза.
   — Влюблен? — эхом отозвалась она. — Все не так просто.
   — А может быть, как раз просто? Может быть, такое бывает в одном случае на миллион, когда вот так…
   — Нет! — воскликнула она и увидела выражение боли в его глазах.
   — Но ведь ты хочешь меня, Корал! Я знаю, что хочешь! Как ты вела себя там, когда…
   — Это напугало меня, — призналась она. — Эти чувства пугают меня — я так долго глушила их. Теперь я понимаю, почему. Они захлестывают меня своей силой. По этой причине большинство женщин теряют свою цель в жизни…
   — Ты думаешь, что любовь уводит в сторону от жизненной цели?
   — Если это означает отрицание чьей-то карьеры, то да, так думаю. — Она поцеловала его в щеку, открыла дверцу, затем остановилась в нерешительности.
   — Я тебя увижу снова? — спросил он.
   — Ты знаешь, Говард, как кровосмесителен этот бизнес. Мы обречены сталкиваться друг с другом.
   Он сидел и смотрел, как она прошла мимо привратника со своей загадочной улыбкой, держа в руке сумку со всем необходимым для уик-энда, которую она так и не открыла. Склонив голову на руки, сжимавшие руль, он попытался собраться с мыслями. Наконец он выпрямился и уловил наполненный болью взгляд своих глаз в зеркальце. Да будь он проклят, если откажется от нее так легко.
   — Всего лишь до свидания… — громко произнес он, глядя на ее дом и включая зажигание, — и в следующий раз ты сама будешь просить меня об этом.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   Весь уик-энд Дэвид названивал ей. Уэйленду было велено отвечать, что ее нет дома. Но проснувшись наутро и осознав, что в понедельник они все равно увидятся, Майя поняла, что должна как-то помириться с ним. Когда он позвонил в воскресенье после полудня, она подошла к телефону.
   — С тобой все в порядке? — заботливо спросил Дэвид. — Что, черт возьми, такое произошло?
   — Дэвид, — она перенесла телефон в свою комнату и плотно закрыла дверь, — я чувствую себя совсем больной. Я в панике. Я просто не готова. Я не знаю, что… — она запнулась, — я действительно не знаю, что и сказать тебе.
   — Ладно, по крайней мере останемся друзьями, — предложил он, — ты думаешь, получится?
   Она глубоко и тяжко вздохнула.
   — Конечно, мне хочется, чтобы мы остались друзьями. Но только мы должны вести себя так, словно вчера ничего не произошло.
   — О\'кей. Принимается. Этого никогда не происходило. Ты уверена, что с тобой все хорошо? Я имею в виду, что после всего чувствую себя насильником. Я…
   — Стоп. Не будем говорить об этом. Мы только что условились, что будем делать вид…
   — Ничего не произошло. Я обещаю. Увидимся завтра, Майя.
   С того дня Маккензи всегда была с нею. Они стали постоянной парой в школе.
   Но у Маккензи были свои собственные проблемы. Песня «Битлз» «Она покидает дом» стала ее любимой. Это было нелегко для еврейской девушки — покинуть дом, все должно было готовиться в тайне. Стипендия, выплачиваемая «Дивайн», уходила на плату за обучение, некоторые поездки, покупку материалов. Совсем немного оставалось на ленчи. Если добавить деньги, которые она получала, подрабатывая по уик-эндам официанткой, то набиралась четверть суммы, требовавшейся, чтобы снять с кем-нибудь вдвоем комнату в Виллидж. «Это будет лачуга, — говорила она Майе, — но моя собственная лачуга». Она просматривала все объявления в «Виллидж Войс» о сдаче квартиры на паях. Теперь ей помогал в этом новый друг — Элистер.
   Никто толком не знал, кто такой Элистер Брайерли. Единственно определенным в нем был британский акцент, да и тот менялся день ото дня, от весьма аристократического до кокни и дальше к его собственному варианту нью-йоркского. Высокий и тощий, с белокурыми волосами и бледно-голубыми глазами, он был похож на мальчика-херувима из церковного хора. Кафетерий «Макмилланз» был его постоянным пристанищем, где к нему по-матерински относились все официантки. Было известно, что он менеджер рок-группы — четырех парнишек из Бруклина, которые называли себя «Генрихом Восьмым» и делали вид, что они из Ливерпуля. ^[6]На их первое выступление в вечернем клубе талантов в Виллидж он раздавал в кафетерии бесплатные билеты, и Маккензи оказалась единственной студенткой, которая пошла на концерт.
   С тех пор Элистер стал внимательным и очаровательным по отношению к ней. Этот английский парень был последователем хиппи с 1964 года, и Маккензи вся трепетала, когда он, опустив подбородок на руки, глядел на нее, жующую пышку, и говорил:
   — Ты очаровываешь меня!
   — Почему? — быстро спросила она. Она хотела знать точно, что привлекло в ней мужчину, чтобы она могла усилить это качество.
   — Ну… ты… такая… американка, мне кажется. Словно персонаж из фильма, который я когда-то видел.
   — Ты хочешь сказать, как Мэрилин Монро, или Лиз Тейлор?
   — В действительности, я думал о Шелли Винтерс.
   — Большое спасибо! — и она толкнула его.
   Он был самоуверен и нахален. «Большой хвастун, — говорила Маккензи Майе, — как я!»
   — Что ты делаешь целый день, пока мы вкалываем в нашей тюрьме? — спрашивала она его.
   — Да разные дела, — отвечал он. — Свожу разных людей. Контакты. Слышала о Видале Сассуне? Я помогаю налаживать его салоны. Руковожу нашей группой. Я участвую во многих делах, Мак.
   Элистер не очень распространялся о своей жизни, которую он оставил в Англии. Он, видно, получал удовольствие от ореола легкой таинственности, но откуда-то просочился слух, что он был «паршивой овцой» в именитой семье и получил образование в Итоне, ^[7]в школе, которую презирал. Его мать умерла, когда он был ребенком.
   — Мне никогда не было по-настоящему хорошо с моим отцом, — как-то сказал он, неожиданно став похожим на обиженного маленького мальчика.
   Она ощутила, что очень хорошо понимает его. Его грубое, агрессивное поведение, очевидно, было формой самозащиты. Под впечатлением от фильмов, рок-н-ролла и «чего-то американского», он сбежал в Нью-Йорк.
   — Я тоже «паршивая овца», — сознавалась Маккензи, ее черные глаза пристально вглядывались в его бледно-голубые. — Я всегда это чувствовала, чувствовала, что я лучше своей семьи. Годами я вынашивала убеждение, что моя настоящая мать — Глория Вандербильд. Я хочу сказать, что это не было мечтой — я на самом деле верила в это. Она пожала плечами.
   — Но нужно было быть глупцом, чтобы направиться в Нью-Йорк. Здесь ты всегда будешь голоден — будешь жаждать успеха, известности, богатства…
   — А на что у тебя голод?
   — На все это! — засмеялась она, допивая свой кофе. — И я не просто голодна, Элистер. Я умираю от этого чудовищного голода! Я хочу всего этого! Но это забавно. Это похоже на то, как будто я знаю, что буду знаменитой. Это чувство где-то внутри меня. Когда я выиграла этот конкурс «Дивайн», одна моя половина ужаснулась. А другая только пожала плечами и сказала: «Ну и что? Ты знала, что выиграешь».
   Слушая ее, Элистер кивал. Она распространяла ауру успеха вокруг себя.
   — Да, ты должна верить в свои мечты.
   Она любила разговаривать с ним, рассказывать этому отличному парню из Англии о своих мечтах и планах — какой жизнью она хотела бы жить. Он никогда не смеялся над ней. Прочь от корней Эйба Голдштайна, ее грубых братьев, ее бедной, увядшей матери — только так она могла расцвести, быть той новой Маккензи, которой она всегда хотела стать.
   — Я постепенно ищу свой стиль, — говорила она Элистеру, — но я уверена, что не найду его до тех пор, пока буду жить со своей семьей. Они разрушают мое вдохновение. Я должна уйти от них. И как можно быстрее!
   — Ты найдешь свой путь, — заверял он, — если достаточно сильно хочешь этого. Может быть, я смогу помочь тебе.
   Элистер стал хранить ее пожитки в своей неопрятной квартире в доме без лифта на Седьмой улице. Каждое утро она потихоньку выносила в школьной сумке свою одежду, книги, журналы или пластинки, а Элистер забирал их у нее возле школы.
   Иногда они покупали китайскую еду и съедали ее в его квартире в промежутке между ее занятиями в школе и вечерней работой официанткой. Но необходимость отбиваться от притязаний Элистера, которые возрастали прямо пропорционально его помощи, отравляли ей эти обеды. Ей нравилось слушать, когда он говорил, что без ума от нее — это льстило ее самолюбию, но она не хотела, чтобы ее первая взрослая связь началась среди пустых жирных картонок из-под еды. Это не совпадало с ее представлениями о том классе, которому, как она решила, должен соответствовать каждый аспект ее жизни. Элистер не настаивал. После первых нескольких попыток он вернулся к обсуждению планов, как сделать деньги — его мозг все время работал в этом направлении. Он распустил свою рок-группу, которая так ничего и не достигла, и начал обходить расплодившиеся в Нью-Йорке бутики, предлагая им организовать паблисити. Он тоже учуял в Маккензи потенциал. Ее модели были оригинальны, сумасбродны и новы. Его одобрение и вера добавили ей самонадеянности. Она начала нуждаться в его комплиментах так же, как в чашке кофе по утрам.
   Иногда она приходила домой в семь часов вечера. Поскольку Голдштайны из-за несварения желудка у Эйба всегда ели рано, обед ко времени ее возвращения уже бывал закончен. Маккензи усаживалась с матерью на кухне, ела то, что оставляли для нее теплым, и рассказывала, как прошел день.
   — Твоему отцу хотелось бы видеть композиции, которые ты делаешь в школе, дорогая, — однажды вечером сказала Эстер. Стоял декабрь, было холодно, и она приготовила свой знаменитый борщ.
   Маккензи сделала круглые глаза.
   — Господи, почему? Ему не нравится то, что я делаю, он не понимает этого. Это доходит даже не до всех преподавателей в школе.
   — Но почему ты не стараешься понравиться своим преподавателям? — спросила Эстер.
   — Прежде всего, я должна понравиться самой себе! — выпалила Маккензи.
   У Эстер вырвался душераздирающий вздох. Ее роль заключалась в поддержании мира, в том, чтобы быть своего рода буфером между взбалмошной дочерью и раздражительным мужем.
   Позднее Эйб Голдштайн совершил паломничество в комнату дочери, предварительно громко постучав. Она переворачивала листы своего альбома для набросков, разукрашенного неоновым фломастером. Эйб взял альбом, водрузив на нос очки. Он рассматривал ее мини-юбки в комплекте со светящимися париками, коротенькие майки с рукавчиками, одежду для диско с дырками, прорезанными на спине или над животом.
   — Это как странички юмора в воскресной газете, — заметил он, возвращая альбом.
   Маккензи засмеялась.
   — Хорошее определение, папа. Именно так девочки хотят выглядеть: «поп», «оп», сумасбродными и забавными.
   — М-да? — Эйб недоверчиво пожал плечами. — Ты знаешь, что мы сегодня продаем так, словно у людей не будет завтра? Домашние му-мас.
   — Что это?
   — Похоже на женские халаты, но с дикими гавайскими рисунками, многоцветными. Девятнадцать девяносто пять, и хорошо идут.
   — Это здорово.
   — Думаешь, ты в состоянии придумать такую ерунду, — спросил он, — вроде этих му-мас?
   Маккензи пожала плечами.
   — Не знаю. Полагаю, что смогу. Если кто-нибудь приставит револьвер к голове.
   Эйб повернулся и присел на край кровати, глядя ей в лицо.
   — Твои братья очень успешно работают в магазине. Они не жалеют, что пошли в этот бизнес. Ты тоже когда-то неплохо продавала по уик-эндам, помнишь? Мой план — подготовить вас всех для дела. Я не вечен, у меня уже нет сил.
   — Ты это говоришь годами.
   — И с каждым годом я становлюсь все слабее. — Его взгляд как будто говорил: «Вы об этом еще пожалеете», надеясь вызвать в ней чувство вины. — Если ты когда-нибудь вздумаешь покинуть свою школу, я устрою тебе твою собственную мастерскую. Если мы увидим, что что-то хорошо продается, ты сможешь быстро сделать выкройки, и мы найдем пару швей. Мы устраним посредников. А тебе самой шить не придется, как до сих пор. Что ты на это скажешь?
   Маккензи покачала головой.
   — Мне нравится мое дело. Это то немногое, что мне всегда нравилось — самой конструировать одежду, а затем изготавливать ее. Я не хочу копировать чьи-то модели. У меня есть мои собственные!
   — Эти? — Он захлопнул альбом с набросками. — Но какие люди станут носить такое? Чудаки?
   — Да! Чудаки вроде меня!
   Он взглянул на ее узкую кожаную юбку и белые чулки в рубчик.
   — Это не шутка! С моей точки зрения, ты одеваешься как чудачка!
   Она рассмеялась.
   — Вот и хорошо! Я и хочу, чтобы такие люди, как ты, думали, что я выгляжу как чудачка! А для меня чудачки — эти твои домохозяйки из Бронкса в их гавайских му-масах! Они не имеют ничего общего с модой!
   — Мода — это то, что носят женщины! — закричал Эйб.
   — Ух-ух! — ответила Маккензи. — Мода находится впереди всего этого!
   — Впереди! — Эйб скорчил гримасу. — И ты думаешь, что сделаешь деньги на этой ерунде? Школа не учит тебя самому главному — как заработать на жизнь!
   Маккензи тоже встала, стараясь сохранить спокойствие:
   — Я заработаю на жизнь! Но я могу конструировать только ту ерунду, которую я считаю хорошей!
   — С моей точки зрения, это просто упрямство! — выпалил он и выскочил из комнаты.
   Реджи и Макс просунули свои головы в дверь.
   — Почему ты всегда доводишь его до бешенства? — спросил Макс.
   — Потому что я не лижу его задницу, как вы! — выкрикнула она в ответ.
   — В твоей школе есть хорошенькие курочки, Мак?
   — Конечно. Множество, но почему ты думаешь, что они только и мечтают, чтобы встретиться с вами?
   Макс шлепнул себя ниже пояса.
   — Потому что у нас есть то, что им нужно.
   — Господи, вы оба такие еще неотесанные, вы понимаете это? — сказала она. — Думаете, мои подруги смирятся хотя бы с тем, как вы едите?
   Она захлопнула перед ними дверь, опустилась на кровать и охватила голову руками. «О Господи, дай мне силы уйти отсюда!» — молила она.
   Колин только что сделал рисунки моделей из новой коллекции Говарда Остина для шестистраничного материала в «Дивайн». Он пригласил Говарда в свою студию, чтобы выпить, показать предварительно ему рисунки, а еще потому, что хотел увидеть еще одного мужчину, влюбленного в Корал.
   — Ты лучший друг Корал, — сказал ему Говард, — так утверждает журнал «Уименз Уэр».
   — Я обожаю эту женщину, — согласился Колин. Говард взглянул на него:
   — Я тоже ее обожаю, если бы она только позволила приблизиться к ней.
   Колин завертелся на своем стуле.
   — Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе, Говард? — спросил он. — Как найти дорогу к сердцу Корал? Я не совсем уверен, что оно у нее есть. А может быть, оно целиком принадлежит индустрии моды? Я хочу сказать, что она предоставляет тебе место в журнале потому, что ей нравятся твои платья.
   — Чепуха! — Говард отхлебнул из своего стакана. — Эти страницы — компенсация. Она мне сказала сразу после Саутхэмптона: «Ты получишь свой разворот!» Вот что она сказала. Словно я был нанятым сопровождающим.
   — Ты просто расстроен.
   — Да, она-таки достала меня. — Он допил свой стакан и нахмурился. — Не понимаю, почему я тебе рассказываю все это.
   Колин улыбнулся. Многие люди говорили ему это в минуты откровенности.
   — Кажется, мне нравятся женщины старше меня, — продолжал Говард, сам себе удивляясь, — никогда не представлял, что они могут быть такими сексуальными.
   Колин вздрогнул. Ему было не слишком приятно слышать о том, насколько сексуальна Корал.
   — Я обычно выстраиваю вокруг себя надежный барьер обороны, — продолжал Говард, — но в тот момент, когда появилась Корал, он опрокинулся мне на голову. Этот разворот должен был привести меня в восторг, но сейчас меня от всего этого просто тошнит. Я даже не знаю, хочется ли мне и дальше заниматься дизайном.