Страница:
– Здравствуй, ваша милость, – улыбнулся он жалко и печально. – Видать, не заработал я награды.
Уже в избе, жадно глотая холодную оленину и не замечая налитой в чарку водки, он молчал, не имея сил начать рассказ. От веселого, плутоватого вида его не осталось и следа. С полчаса он ничего не говорил, приходил в себя. Беньёвский разглядывал каюра – все лицо его было покрыто ссадинами, синяками, он страшно отощал оброс щетиной, сильный запах псины исходил от грязной его одежды. Рассказывать каюр стал еле слышно:
– В Нижнекамчатск я преж Алексия поспел, в доме протоиерея кой с кем знакомство свесть успел, а тут и батюшка наш прибыл. Поселили его в тамошней казенке – на цепях ли, нет ли, не ведал. Крепкая казенка, но я и к ней ключи подобрать сумел – за десять рублев караульного купил и вначале батюшке письмо передал, а потом и о побеге договорился. Да токмо как пришел я за Алексием, так и выяснилось, что мой сговорщик меня продал, – прищучили меня стражи, токмо кистенем и проложил себе дорогу к нартам. Оставаться в том городишке я уже не мог, прямой дорогой к Большерецку и махнул... Да токмо дорога возвратная длиннее вышла, ибо снег уж таять начал. Ты, барин, не обессудь. Больно крепко Алексия нашего стерегут, а то б я его спроворил. Но письмо передал...
– Письмо мое протоиерей, должно быть, прочитал, а не Алексий, – мрачно сказал Беньёвский. – Скверно все очень, но горевать не станем. За дело браться надо.
Он отпер сундук, достал несколько серебряных монет, протянул их Рюмину:
– Вот тебе, братец, за тяготы перенесенные. Двадцать целковых, заслужил...
Рюмин поднялся из-за стола, с трудом растянул запекшиеся коркой губы:
– Нет, сударь, мы хоть деньгами и не гнушаемся, но незаслуженными не корыстуемся.
– Бери! – строго приказал Беньёвский, но Рюмин лишь устало помотал головой и пошел к своей истерзанной упряжке.
17. НАЧАЛО
18. БУНТ БОЛЬШЕРЕЦКИЙ
Уже в избе, жадно глотая холодную оленину и не замечая налитой в чарку водки, он молчал, не имея сил начать рассказ. От веселого, плутоватого вида его не осталось и следа. С полчаса он ничего не говорил, приходил в себя. Беньёвский разглядывал каюра – все лицо его было покрыто ссадинами, синяками, он страшно отощал оброс щетиной, сильный запах псины исходил от грязной его одежды. Рассказывать каюр стал еле слышно:
– В Нижнекамчатск я преж Алексия поспел, в доме протоиерея кой с кем знакомство свесть успел, а тут и батюшка наш прибыл. Поселили его в тамошней казенке – на цепях ли, нет ли, не ведал. Крепкая казенка, но я и к ней ключи подобрать сумел – за десять рублев караульного купил и вначале батюшке письмо передал, а потом и о побеге договорился. Да токмо как пришел я за Алексием, так и выяснилось, что мой сговорщик меня продал, – прищучили меня стражи, токмо кистенем и проложил себе дорогу к нартам. Оставаться в том городишке я уже не мог, прямой дорогой к Большерецку и махнул... Да токмо дорога возвратная длиннее вышла, ибо снег уж таять начал. Ты, барин, не обессудь. Больно крепко Алексия нашего стерегут, а то б я его спроворил. Но письмо передал...
– Письмо мое протоиерей, должно быть, прочитал, а не Алексий, – мрачно сказал Беньёвский. – Скверно все очень, но горевать не станем. За дело браться надо.
Он отпер сундук, достал несколько серебряных монет, протянул их Рюмину:
– Вот тебе, братец, за тяготы перенесенные. Двадцать целковых, заслужил...
Рюмин поднялся из-за стола, с трудом растянул запекшиеся коркой губы:
– Нет, сударь, мы хоть деньгами и не гнушаемся, но незаслуженными не корыстуемся.
– Бери! – строго приказал Беньёвский, но Рюмин лишь устало помотал головой и пошел к своей истерзанной упряжке.
17. НАЧАЛО
Теперь он знал, что откладывать начало предприятия, на которое положено столько сил и средств, нельзя. Целый день после ухода Рюмина сидел он запершись в избе и даже выгнал из нее Хрущова, ходил из угла в угол, морщил лоб, обдумывал, подбегал к столу, чиркал что-то на листке и тут же рвал написанное. К вечеру бросил он метаться, достал из сундука тайком приобретенные в большерецкой канцелярии три пера гусиных, листы бумаги и свежие орешковые чернила, уселся в угол, за стол. Крупными литерами начертал на первом листе бумаги «ВСЕМ БОЛЬШЕРЕЦКИМ ОБЫВАТЕЛЯМ!» и потом, уже не останавливаясь, заполнил лист четким разборчивым почерком: «Сего 1771 года апреля 26 я, Мориц-Август Беньёвский, волею Господа Бога нашего Иисуса Христа и по повелению великого князя Павла Петровича, цесаревича и законного наследника императорского российского престола, принимаю на себя звание камчатского воеводы, коим прежде являлся капитан Нилов, произведенный в должность сию незаконно взошедшей на царствие российское женой невинно убиенного императора Петра Феодоровича, отстранившей законного наследника Павла, отдавшей засим на откуп соляную и винную продажу в руки немногих корыстолюбивцев, налагающей на народ необычайные дани, требующей налоги и оброк с увечных и малых, яко со здоровых, насадившей везде неправый суд и поправшей святоотеческие порядки, отобрав от монастырей вотчины их на пропитание выродков всяких особ вельможных. Никто при ней за настоящие заслуги не награждается, камчатская же земля от сугубого самовластия разорена.
Сим объявляю, что, принимая на себя звание начальника камчатского, всякого, кто нашей власти не признает и воле нашей противиться станет, обещаемся казнить нещадно смертию, яко изменника законному государю Павлу Петровичу».
Полночи просидел Беньёвский за перепиской рескрипта своего и заготовил два десятка копий, на которые ушли все его чернила и три пера – рассчитал он верно.
Едва засветилась промасленная холстина неширокого оконца, Беньёвский, поглядывая на спящего Хрущова, стал собираться. Достал и осмотрел он пистолеты и кинжал, которым резал медведю холку, опоясался поверх кафтана цветным шарфом, заткнул оружие за пояс. Хоть и было на дворе тепло, надел собачью длинную куклянку. Под ней же спрятал и свои рескрипты. Тихо вышел.
В дверь дома, где жил Иван Устюжинов, стучался долго, досадливо кривился, страшно беспокоясь, что не откроет, но Иван открыл. Был он в портах одних и холщовой рубахе, с заспанным лицом. Зевая, неласково спросил:
– Чего изволите? С ночного караула я, спал еще.
– В дом пусти, – быстро попросил Беньёвский.
Иван посторонился. В темных сенях, где пахло березовыми, висящими там вениками, Беньёвский и остался, взял за руку Ивана, горячо зашептал:
– Все, дальше не иди. Рюмин вчера из Нижнекамчатска воротился...
– Один?
– Один. Батюшку твоего в казенку посадили, нельзя было выручить, еле сам ушел Иван. Что ж, Ваня, отец твой за дело правое постоять хотел, надобно и сыну... – Беньёвский вытащил один свой лист, дверь чуть приотворил, впуская в щелку свет, подтолкнул к ней Ивана. – Читай.
Ваня читал долго, часто поднимал на Беньёвского глаза.
– Да, дело важности великой, – сказал тихо и проглотил слюну. – За сие и кнутом нещадно выдрать могут...
– Могут, Иван, могут, – пристально смотрел на юношу Беньёвский, оскалив большие кривоватые зубы и шевеля ноздрями. – Но можно и тем, кто нас сечет, хорошего кнута влепить. Давай, Ваня, за отца твоего Катерине убыток причиним. Случай для суксесу удобный! За Павла Петровича...
– Да ведь не за цесаревича ты радеешь! – воскликнул Ваня. – Не за него!
Беньёвский усмехнулся, обнял Ивана и заглянул ему в глаза:
– А кабы и не за него? Какая в том беда? Важно, что я всем, кто желает, волю дам – суть привилегию граждан цивилизованных. Понимаешь, чего я хочу?
– Понимаю, – кивнул Иван.
– Ну а раз понимаешь, так беги тотчас в избу к артельщикам с сим листом. Пускай мушкеты заряжают да меня дожидаются. А еще скажи, пускай тряпья какого чистого лоскутьями нарвут, чтоб было чем раны перевязывать. Ну, ступай! Токмо дерзким дарует Господь победу!
Беньёвский трижды поцеловал ошеломленного, взволнованного Ивана и вышел из сеней на улицу.
Шведа Августа Винблана он застал еще в постели. Ни слова ему не сказал, а только распахнул куклянку и показал оружие. Швед с изумлением посмотрел на пистолеты, все сразу понял и одеваться стал. Вынул из-под тюфяка свои огромного размера пистолеты и тщательно их зарядил. Вышли из дома, не сказав ни слова Мейдеру, притворявшемуся спящим, и пошли к Иосифу Батурину, потом к Панову, а затем к Степанову. Некоторые сомневались в правильно определенном времени для выступления, но Беньёвский тут же доставал рескрипт, давал его читать, и возражения не возобновлялись. Всей компанией с пистолетами под шубами пришли к Хрущову, спавшему еще. Увидев в избе людей, шельмованный гвардейский капитан спросонья испугался, а закурив, водки попросил. Винблан плеснул ему в стакан из захваченного из дому штофа. Пока Хрущов, взбодренный водкой, одевался, все обсуждали (довольно неспокойно, с сердцем), с чего начать – то ли Нилову руки идти вязать, то ли захватывать цейхгауз с огнестрельными припасами. Но кто-то предложил, что надо бы прежде выступления к Семке Гурьеву зайти.
Винблану и Беньёвскому отворила камчадалка Катя, кланялась, звала в избу. Гурьев не спал, а за столом сидел, за книгами. Голову поднял, снял очки, спросил:
– Зачем пожаловали?
Беньёвский молча протянул ему рескрипт. Гурьев снова нацепил очки, читал с улыбкой, сказал:
– Ну, ежели сыщутся такие, кто поверит лживому твоему радению о русских гражданах, то пускай себе гибнут – не жаль мне тех, кто глупостью в жизни ведом бывает. В тебе же я ни ревнителя цесаревичева дела не признаю, ни камчатского воеводу.
– Не признаешь? – спросил Беньёвский, складывая лист.
– Нет, не признаю!
– Тогда пеняйте на себя.
Не снимая шуб, яро и тяжко били они Семена Гурьева. Швед охаживал бывшего ингерманландца за измену, а новый камчатский воевода – за непокорность воле цесаревича и собственной воле своей. Оставили Гурьева стонущим на полу, поручив заботам стенающей по-волчьи, родившей недавно мертвого ребенка камчадалке Кате.
После расправы с Гурьевым пошли они к артельщикам, где мужики, уже готовые, с оружием, приветствовали Беньёвского радостными криками как нового правителя Камчатки и своего избавителя. Беньёвский поднятием руки ликование унял и велел Игнату всех своих людей расчесть на две команды, сам осмотрел, чем вооружен был каждый, и выбрал половину, где оружия огневого поболе оказалось. С сей командой, заявил, пойдет он арестовывать прежнего правителя, капитана Нилова. Ему возразил пожилой Батурин, считавший себя хорошим тактиком военным:
– Господин Беньёвский, что за неурочный час для акции серьезной мы выбрали? Ночью надо бы, да потихоньку...
Беньёвский резко возразил:
– Не извольте прекословить, господин полковник! Мы – не воры и не на татьбу идем! На дело законное мы вышли, и путь наш полуденным Фебом освещен должен быть! Другая же команда под предводительством господина Винблана пойдет цейхгауз занимать. Поелику предприятие сие изрядно важным считаю, господа Хрущов, Батурин и Степанов в оной партии пойдут и застрельщиками будут. Поручик Панов за мной последует. Понятна диспозиция?
– Понятна, – закивали господа, но от толпы мужиков вдруг отделился Суета Игнат, оперся на ствол длинной своей фузеи и спросил:
– Господин Беньёвский, так что же ты молчишь?
– Как молчу? – не понял предводитель.
– А не сообщаешь нам ничего о знаке, коего послушаться должны. Был он, али не поступило оного?
Беньёвский несколько секунд стоял с лицом окаменевшим, но тут же закивал, заулыбался:
– А как же, ребятушки! Неужто смог бы я решиться на дело сие без знака? Вчера, может, видел кто, приехал к дому моему посыльный на собаках и весть привез о выступленье общем.
– Видали! Видали мы! – закивал кое-кто из мужиков, и Игнат, перебрасывая ствол фузеи с руки на руку, весело как-то сказал:
– Вот и хорошо, ваша милость, вот и ладно. А то птахи, что прежде срока прилетают, морозами побиваемы бывают. Значит, выступаем, токмо не мешало б тебе, государь наш, ребятам по чарке вина поднесть, как пред всякой баталией полагается.
Беньёвский, все видели, хотел было на Игната рассердиться, но, насупившись, лишь полез под куклянку, достал из кафтана несколько серебряных монет:
– Вот деньги, токмо скорей...
– В одну минуточку обделаем, – принял деньги Игнат и крикнул; – Ей, Прошка! Хватай суму да дуй к кабатчику, разбуди, ежели дрыхнет, да на все и возьми. А ты, государь, не бойся, не упоздаем – в деле сем не спешка, а осмотрительность вящая нужна.
Пока шустрый Прошка бегал за вином, мужики готовили свои деревянные чарки, со сдержанным волнением переговаривались, но никто не смеялся – предчувствовали драку, кровь предчувствовали. Хмурый, недовольный задержкой Беньёвский менял на пистолетных полках затравку, винты на курках затягивал потуже. Господа держались в стороне, молчали. Но вот посыльный вернулся, зазвенели штофы, доставаемые из сумы, мужики оживились, загалдели, стали гладить себя по усам, бородам, подставляли чарки под щедро расплескиваемую водку. Игнат Суета подошел к господам, низко поклонился:
– Пожалуйте к нам, не побрезгуйте. Дело наше вином непременно омыть надобно, чтоб яснее было.
Беньёвский заметил неудовольствие офицеров и поспешил сказать:
– Государи, прошу к товарищам нашим подойти. Ради общего дела и величия наследника законного приглашаю поднять скромные сии бокалы, и да будет с нами Божья воля!
Господа неохотно подошли к мужикам, и все выпили, а потом широко, неторопливо перекрестились. Хрущов вытер губы рукавом и сказал азартно:
– А теперь гайда капиташку Нилова ершить!
– Гайда! Гайда! – загорланили мужики и, гремя оружием, двинулись к выходу, но громкий, взволнованный голос Устюжинова Вани всех остановил:
– Братцы... братцы, погодьте маленько. – Мужики обернулись. – Прошу вас, крови напрасной не лейте, милосердными будьте. Они ведь тоже русские, православные...
Некоторые рассмеялись:
– Вона порода поповская где наверх вылезла!
– Не печалься, Ваня, напрасной лить не будем – до самой наинужнейшей доберемся токмо! – И все стали выходить.
Уже в дверях Иван спросил у предводителя:
– Ну а мне в какой команде быть прикажешь?
Беньёвский метнул на Ваню сухой колючий взгляд и холодно сказал:
– Со мной не пойдешь. Иди с Винбланом, а то... домой ступай. Дело кровавым оказаться может, нехитро и обмараться, – и, не глядя больше на Ивана, пошел на улицу.
Иван постоял немного в дверях и тоже вышел, а в просторной избе остался лишь один седой Евтихей, который, стоя на коленях, беззвучно молился на образ Божьей Матери.
Сим объявляю, что, принимая на себя звание начальника камчатского, всякого, кто нашей власти не признает и воле нашей противиться станет, обещаемся казнить нещадно смертию, яко изменника законному государю Павлу Петровичу».
Полночи просидел Беньёвский за перепиской рескрипта своего и заготовил два десятка копий, на которые ушли все его чернила и три пера – рассчитал он верно.
Едва засветилась промасленная холстина неширокого оконца, Беньёвский, поглядывая на спящего Хрущова, стал собираться. Достал и осмотрел он пистолеты и кинжал, которым резал медведю холку, опоясался поверх кафтана цветным шарфом, заткнул оружие за пояс. Хоть и было на дворе тепло, надел собачью длинную куклянку. Под ней же спрятал и свои рескрипты. Тихо вышел.
В дверь дома, где жил Иван Устюжинов, стучался долго, досадливо кривился, страшно беспокоясь, что не откроет, но Иван открыл. Был он в портах одних и холщовой рубахе, с заспанным лицом. Зевая, неласково спросил:
– Чего изволите? С ночного караула я, спал еще.
– В дом пусти, – быстро попросил Беньёвский.
Иван посторонился. В темных сенях, где пахло березовыми, висящими там вениками, Беньёвский и остался, взял за руку Ивана, горячо зашептал:
– Все, дальше не иди. Рюмин вчера из Нижнекамчатска воротился...
– Один?
– Один. Батюшку твоего в казенку посадили, нельзя было выручить, еле сам ушел Иван. Что ж, Ваня, отец твой за дело правое постоять хотел, надобно и сыну... – Беньёвский вытащил один свой лист, дверь чуть приотворил, впуская в щелку свет, подтолкнул к ней Ивана. – Читай.
Ваня читал долго, часто поднимал на Беньёвского глаза.
– Да, дело важности великой, – сказал тихо и проглотил слюну. – За сие и кнутом нещадно выдрать могут...
– Могут, Иван, могут, – пристально смотрел на юношу Беньёвский, оскалив большие кривоватые зубы и шевеля ноздрями. – Но можно и тем, кто нас сечет, хорошего кнута влепить. Давай, Ваня, за отца твоего Катерине убыток причиним. Случай для суксесу удобный! За Павла Петровича...
– Да ведь не за цесаревича ты радеешь! – воскликнул Ваня. – Не за него!
Беньёвский усмехнулся, обнял Ивана и заглянул ему в глаза:
– А кабы и не за него? Какая в том беда? Важно, что я всем, кто желает, волю дам – суть привилегию граждан цивилизованных. Понимаешь, чего я хочу?
– Понимаю, – кивнул Иван.
– Ну а раз понимаешь, так беги тотчас в избу к артельщикам с сим листом. Пускай мушкеты заряжают да меня дожидаются. А еще скажи, пускай тряпья какого чистого лоскутьями нарвут, чтоб было чем раны перевязывать. Ну, ступай! Токмо дерзким дарует Господь победу!
Беньёвский трижды поцеловал ошеломленного, взволнованного Ивана и вышел из сеней на улицу.
Шведа Августа Винблана он застал еще в постели. Ни слова ему не сказал, а только распахнул куклянку и показал оружие. Швед с изумлением посмотрел на пистолеты, все сразу понял и одеваться стал. Вынул из-под тюфяка свои огромного размера пистолеты и тщательно их зарядил. Вышли из дома, не сказав ни слова Мейдеру, притворявшемуся спящим, и пошли к Иосифу Батурину, потом к Панову, а затем к Степанову. Некоторые сомневались в правильно определенном времени для выступления, но Беньёвский тут же доставал рескрипт, давал его читать, и возражения не возобновлялись. Всей компанией с пистолетами под шубами пришли к Хрущову, спавшему еще. Увидев в избе людей, шельмованный гвардейский капитан спросонья испугался, а закурив, водки попросил. Винблан плеснул ему в стакан из захваченного из дому штофа. Пока Хрущов, взбодренный водкой, одевался, все обсуждали (довольно неспокойно, с сердцем), с чего начать – то ли Нилову руки идти вязать, то ли захватывать цейхгауз с огнестрельными припасами. Но кто-то предложил, что надо бы прежде выступления к Семке Гурьеву зайти.
Винблану и Беньёвскому отворила камчадалка Катя, кланялась, звала в избу. Гурьев не спал, а за столом сидел, за книгами. Голову поднял, снял очки, спросил:
– Зачем пожаловали?
Беньёвский молча протянул ему рескрипт. Гурьев снова нацепил очки, читал с улыбкой, сказал:
– Ну, ежели сыщутся такие, кто поверит лживому твоему радению о русских гражданах, то пускай себе гибнут – не жаль мне тех, кто глупостью в жизни ведом бывает. В тебе же я ни ревнителя цесаревичева дела не признаю, ни камчатского воеводу.
– Не признаешь? – спросил Беньёвский, складывая лист.
– Нет, не признаю!
– Тогда пеняйте на себя.
Не снимая шуб, яро и тяжко били они Семена Гурьева. Швед охаживал бывшего ингерманландца за измену, а новый камчатский воевода – за непокорность воле цесаревича и собственной воле своей. Оставили Гурьева стонущим на полу, поручив заботам стенающей по-волчьи, родившей недавно мертвого ребенка камчадалке Кате.
После расправы с Гурьевым пошли они к артельщикам, где мужики, уже готовые, с оружием, приветствовали Беньёвского радостными криками как нового правителя Камчатки и своего избавителя. Беньёвский поднятием руки ликование унял и велел Игнату всех своих людей расчесть на две команды, сам осмотрел, чем вооружен был каждый, и выбрал половину, где оружия огневого поболе оказалось. С сей командой, заявил, пойдет он арестовывать прежнего правителя, капитана Нилова. Ему возразил пожилой Батурин, считавший себя хорошим тактиком военным:
– Господин Беньёвский, что за неурочный час для акции серьезной мы выбрали? Ночью надо бы, да потихоньку...
Беньёвский резко возразил:
– Не извольте прекословить, господин полковник! Мы – не воры и не на татьбу идем! На дело законное мы вышли, и путь наш полуденным Фебом освещен должен быть! Другая же команда под предводительством господина Винблана пойдет цейхгауз занимать. Поелику предприятие сие изрядно важным считаю, господа Хрущов, Батурин и Степанов в оной партии пойдут и застрельщиками будут. Поручик Панов за мной последует. Понятна диспозиция?
– Понятна, – закивали господа, но от толпы мужиков вдруг отделился Суета Игнат, оперся на ствол длинной своей фузеи и спросил:
– Господин Беньёвский, так что же ты молчишь?
– Как молчу? – не понял предводитель.
– А не сообщаешь нам ничего о знаке, коего послушаться должны. Был он, али не поступило оного?
Беньёвский несколько секунд стоял с лицом окаменевшим, но тут же закивал, заулыбался:
– А как же, ребятушки! Неужто смог бы я решиться на дело сие без знака? Вчера, может, видел кто, приехал к дому моему посыльный на собаках и весть привез о выступленье общем.
– Видали! Видали мы! – закивал кое-кто из мужиков, и Игнат, перебрасывая ствол фузеи с руки на руку, весело как-то сказал:
– Вот и хорошо, ваша милость, вот и ладно. А то птахи, что прежде срока прилетают, морозами побиваемы бывают. Значит, выступаем, токмо не мешало б тебе, государь наш, ребятам по чарке вина поднесть, как пред всякой баталией полагается.
Беньёвский, все видели, хотел было на Игната рассердиться, но, насупившись, лишь полез под куклянку, достал из кафтана несколько серебряных монет:
– Вот деньги, токмо скорей...
– В одну минуточку обделаем, – принял деньги Игнат и крикнул; – Ей, Прошка! Хватай суму да дуй к кабатчику, разбуди, ежели дрыхнет, да на все и возьми. А ты, государь, не бойся, не упоздаем – в деле сем не спешка, а осмотрительность вящая нужна.
Пока шустрый Прошка бегал за вином, мужики готовили свои деревянные чарки, со сдержанным волнением переговаривались, но никто не смеялся – предчувствовали драку, кровь предчувствовали. Хмурый, недовольный задержкой Беньёвский менял на пистолетных полках затравку, винты на курках затягивал потуже. Господа держались в стороне, молчали. Но вот посыльный вернулся, зазвенели штофы, доставаемые из сумы, мужики оживились, загалдели, стали гладить себя по усам, бородам, подставляли чарки под щедро расплескиваемую водку. Игнат Суета подошел к господам, низко поклонился:
– Пожалуйте к нам, не побрезгуйте. Дело наше вином непременно омыть надобно, чтоб яснее было.
Беньёвский заметил неудовольствие офицеров и поспешил сказать:
– Государи, прошу к товарищам нашим подойти. Ради общего дела и величия наследника законного приглашаю поднять скромные сии бокалы, и да будет с нами Божья воля!
Господа неохотно подошли к мужикам, и все выпили, а потом широко, неторопливо перекрестились. Хрущов вытер губы рукавом и сказал азартно:
– А теперь гайда капиташку Нилова ершить!
– Гайда! Гайда! – загорланили мужики и, гремя оружием, двинулись к выходу, но громкий, взволнованный голос Устюжинова Вани всех остановил:
– Братцы... братцы, погодьте маленько. – Мужики обернулись. – Прошу вас, крови напрасной не лейте, милосердными будьте. Они ведь тоже русские, православные...
Некоторые рассмеялись:
– Вона порода поповская где наверх вылезла!
– Не печалься, Ваня, напрасной лить не будем – до самой наинужнейшей доберемся токмо! – И все стали выходить.
Уже в дверях Иван спросил у предводителя:
– Ну а мне в какой команде быть прикажешь?
Беньёвский метнул на Ваню сухой колючий взгляд и холодно сказал:
– Со мной не пойдешь. Иди с Винбланом, а то... домой ступай. Дело кровавым оказаться может, нехитро и обмараться, – и, не глядя больше на Ивана, пошел на улицу.
Иван постоял немного в дверях и тоже вышел, а в просторной избе остался лишь один седой Евтихей, который, стоя на коленях, беззвучно молился на образ Божьей Матери.
18. БУНТ БОЛЬШЕРЕЦКИЙ
С невысоким злоглазым Пановым, грызшим дорогой кедровые орехи, впереди тринадцати артельщиков, вооруженных пистолетами, фузеями и саблями, шел Беньёвский к дому капитана Нилова. Безо всяких хлопот и приключений шли. Попадавшиеся им дорогой гарнизонные инвалиды и казаки хоть и видели в идущих явных своих супротивников, но, отвыкшие в пьяной, тихой, вольготной острожской службе с редкими караулами от всяких воинских дел, узрев ретивный вид и немалое вооружение артельщиков, спешили посторониться, пропустить, прижаться к заборам, шмыгнуть в ближайший проулок. По пути Беньёвский посылал одного артельщика цеплять свои рескрипты на доски штакетников.
Не обращая внимания на караульного казака, громко застучали в дверь дома камчатского начальника. Открыли им на удивленье быстро, и мятежники ввалились в просторные сени.
– Где Нилов? – грозно спросил Беньёвский у пожилого, смертельно перепуганного челядника, что отворил им дверь.
– В спальне еще, не выходили, – вымолвил слуга.
– Наверху?
– Точно так.
– Все наверх! – скомандовал Беньёвский, и сапоги их застучали по ступеням деревянной, добела отскобленной и вымытой лестницы, оставляя черные следы. Думали, что в спальню капитана безо всякого препятствия войдут, но дверь закрытой оказалась.
– Именем цесаревича Павла приказываю дверь немедленно открыть! – забарабанил по ней Беньёвский, но никто его приказа не исполнил.
– Ломать давайте! – посоветовал Панов. – Чего с ним тютькаться?
– Постой, по закону надобно, – не согласился с помощником Беньёвский и снова застучал, но дверь не отворилась. – Ломайте! – приказал он, и два артельщика, самые плечистые и долгоростые, братья Егор и Фрол, с необходимым в этом деле уханьем со всего размаху саданули в дверь плечами, которая слетела с петель разом и упала вовнутрь комнаты. В покой тут же ввалились мужики.
Камчатский воевода без мундира, в коротком халате, из-под которого торчали белые портки с завязками, силился открыть окно, дергая за ручку рамы, надежно, со старанием законопаченной чем-то на зиму. Сморщенное, испитое его лицо перекошено было страхом, а редкие седые волосы, не связанные в косицу, падали на плечи. Но едва мятежники ворвались в спальню, капитан, словно стыдясь того, что его застали за непристойным его званию делом, бросил раму, сцепил руки за спиной и, наклонив голову к плечу, спросил у гостей незваных:
– Что вам угодно, господа?
Беньёвский же вместо ответа достал свой лист, расправил его и очень важно, словно держал в руках указ самой императрицы, принялся читать. Нилов слушал и не прерывал. Когда же чтение окончилось, капитан заговорил решительно и смело:
– Отлично, сударь! А теперь извольте показать мне указ самого великого князя Павла или какой-либо другой ответственной персоны о назначении вас начальником камчатским, а сей лист, вымышленный незнамо кем, в нужник отнесите – там ему подобающее применение сыщется!
Кое-кто из мужиков угрожающе заворчал, и Беньёвский ответил решительно и гордо:
– Оным указом, сударь, волеизъявление камчатских граждан является, кои все твои бесчинства и самоуправства именем законного наследника прекратить желают. Ежели сего объяснения тебе недостаточно, то не затруднимся прибегнуть к иному способу увещеваний.
И Беньёвский распахнул куклянку, показывая старику свое оружие. Вид пистолетов и кинжала произвел на капитана действие стремительное и сильное. Нилов побледнел смертельно и протянул к Беньёвскому трясущуюся руку:
– Мориц-Август, – с мягкой отеческой укоризной заговорил он, – видит Бог, неправый ты путь избрал. Ай-ай, не совестно ль тебе? Чай ко мне пить ходил, едва ль не за своего, родного почитался, еще и меня в несправедливости ябед уверял, божился даже, а таперя... Что ж ты имя свое дворянское, благородное пакостишь? Со сволочью всякой якшаться стал! Оставь затею преступную, не поздно еще!
Но мужики, оскорбленные словами капитана, взроптали громко, закричали:
– Зачем слушаешь его, Бейноск?!
– Давай вязать пса смердящего! Знаем, умеет елеем ухи поливать!
Беньёвский кивнул, словно соглашаясь с мнением товарищей:
– Увещевания твои, Нилов, напрасны есть. Именем цесаревича берем мы тебя, капитан, под арест!
Все думали, что Нилов будет умолять, просить, но на лице его снова явилась перемена. Хохлатые брови его сдвинулись гневно, и капитан – на что надеялся старик! – вдруг вцепился костистыми руками в горло Беньёвскому, так что тот и глазом не успел моргнуть.
– Будешь знать, вор, как самочинно власть менять! – завопил Нилов, стискивая горло предводителя, который беспомощно разевал рот и хрипел, силясь оторвать от себя руки капитана, вцепившегося клещом и, видно, на полном серьезе собравшегося задушить самозванца. Но привести к желаемому результату свое намерение Нилову не дали – Панов, невысокий, со злой хориной мордой, с размаху саданул рукоятью пистолетной старика по темени, и тот вмиг руки отпустил, и даже поцапал ими воздух, и повернулся даже, будто узнать желая, кто ж его ударил. Но кровь, густая, черная, уже текла по старенькому его халату. И мужики, словно не желая видеть долгих его мучений, ринулись на капитана и скрыли за серым месивом кафтанов тщедушное тело его. Высокий жалкий крик раздался и тут же смолк. Через минуту отпрянули друг от друга серые кафтаны, а на дощатом полу остался лежать худой старик с ногами, согнутыми будто для прыжка через какое-то немалое препятствие, и бровями, вздернутыми вверх негодующе и удивленно.
– Ладно, чего смотреть, – сказал кто-то из мужиков, отворачиваясь. – Что обещались сотворить, то и сотворили. На Страшном Суде ответ дадим.
– Веди нас дальше, Бейноск. Мы таперича уж совсем готовы...
Беньёвский, все еще не пришедший в себя после борьбы с Ниловым, сказал сипловато:
– Слушай меня, ребята. Теперь канцелярию большерецкую занять нужно. Все бумаги деловые арестуем и казну. Гауптвахту тож занять и всех отсидчиков выпустить, чтоб они сторонниками нашими тут же стали. Без нужды людей не стрелять, но в нас палящих казнить смертью немилосердно, чтоб другим повадно не было. Жалость в сем деле токмо пагубой для нас обернуться может!
Мужики шумно вывалили из спальни на лестницу и загромыхали, спускаясь вниз. Только огромный медвежеватый Фрол задержался в спальне, сдернул со стола камчатую скатерть с кистями и накрыл ею тело капитана.
Большерецкая канцелярия – огромная изба – стояла стена к стене с домом Нилова. Мятежники ожидали сопротивления караульных, но никакого отпора со стороны стоящих на часах не встретили, лишь отпихнули стражей и в избу ворвались. Там уже сидели три канцеляриста, заспанных и плохо понимавших, что происходит, по причине крепкой вчерашней попойки. Один даже спал, положив на руки голову, обсыпанную лоскутками бумажными – товарищи шалили. Кто-то из бунтовщиков для острастки в потолок пальнул – канцеляристы забились в угол. Взломали дверь каморы, где казна хранилась. Два казака, что сидели в карауле у денежного ящика, хотели было действовать согласно наставленья и присяги, но ретивым надавали колотух, отобрали ружья, сабли и, побитых, вытолкали вон. Беньёвский казне обрадовался, поставил рядом с ящиком двух мужиков и сам при нем остался, сказав, что обязан учинить казне счет верный и реестр подробный всем бумагам канцелярским. Отрядил людей для штурма гауптвахты, стоявшей неподалеку. Скоро прохлопали пять-шесть выстрелов, и через пять минут прибежал к Беньёвскому, за столом сидевшему и занимавшемуся счетом денег, серебряных и бумажных, запыхавшийся артельщик и весть принес, что гауптвахту забрали с ходу, только подстрелить одного казачка пришлось, который на имя великого князя матерную охулку положил и пальнул из фузеи. Предводитель был доволен и за доброе известие мужику вручил ассигнациями полста рублей.
– Мчись назад к своим, – приказал Беньёвский, – пускай немедля к цейхгаузу идут на выручку Винблана.
В то время как партия предводителя расправлялась с капитаном и занимала канцелярию, команда Августа Винблана подошла к цейхгаузу. С пистолетом в одной руке и с длинным кортиком в другой, с нечесаными волосами и искаженным ненавистью лицом, швед был по-настоящему страшен. Его соратники были предводителю под стать, но караульные, что стояли у цейхгауза, в приближающуюся ватагу все-таки отважились стрельнуть, однако тут же, побросав оружие, драпанули со всех ног. Добротные замки с дверей казенных быстро на землю слетели, мужики ввалились во внутренность большой, отлично выстроенной избы, подзапаслись кто порохом, кто оружием. Орали, радуясь легкой своей победе, трескали водку, которую Прошка-озорник таскал повсюду в кожаной суме. Скоро толпа мятежников немало увеличилась – на выстрелы сбегались обыватели, узнавали, что бунтуют за цесаревича, и тут же вступали под знамена нового камчатского начальника. Им раздавали цейхгаузное оружие и наливали по чарке водки, и всем по нраву был мятеж. Шум в остроге скоро усилился. Палили из фузей то ли собственной храбрости ради, то ли салютируя победе, горланили, смеялись, матерились, заполошно названивали колокола, что висели под навесом на перекладине.
Но вскоре выяснилось, что не все обыватели сторону цесаревича охотно приняли. Явились и такие, кто мятежников хулил, поносил всячески, но оных немного оказалось – побитые изрядно, разбежались они по избам примочки делать.
Вот подоспели и люди Беньёвского. Рассказали, что Нилов волей Божьей помре, а канцелярия и гауптвахта – в руках цесаревичевых слуг. Весть эту встретили всеобщим ликованьем и расплескиваньем по чаркам водки. Скоро вся мятежная компания была изрядно весела. Пошли сбивать замки с казенных амбаров, нашли ясачную казну и провиант, собрались уж было по домам тащить, но Винблан, хоть и пьяный, сообразил, что Беньёвский немало осердиться может, и мужиков от разграбленья удержал пистолетным выстрелом и сильной бранью. Поставил крепкий караул и под страхом истязанья велел добро беречь.
Солдаты гарнизонные, казаки приводили связанными и побитыми начальных людей своих – сержантов, пятидесятских, – говорили, что надобно их смертию казнить как ослушников, кои цесаревича признать не пожелали. Но до суда решили их погодить казнить и отвели на гауптвахту.
Вдруг кто-то крикнул, что не худо бы купца Казаринова, богатейшего мздоимца, маленько пощипать. И тут же все согласились купчину потрясти, но не маленько, а как следует. Винблан, свирепый, страшный, пьяный, согласие дал охотно, велел две пушки с припасом с собой захватить. С криками и гиканьем, постреливая в воздух для страху пущего, подошли они к дому отставного сотника Черных, где жил Казаринов, купец заезжий, и лавки свои держал. Колотили в дверь и в окна, требуя открыть, но Черных в окошко кукиш выставил и обозвал ворами. Тогда Винблан, сильно осерчав, велел бревно тащить и дверь высаживать. Бревно притащили очень скоро, раскачали на руках, с уханьем вдарили им в кедровые крепкие двери сотникова дома, но Черных из окошка по ним из ружья пальнул, и пыж дымящийся прямо на сапог Винблана угодил. Разъяренный до предела швед велел ставить пушки, сам вкатил в стволы по трехфунтовому ядру, уже и пальник к затравнику поднес, чтобы с десяти саженей дом непокорного сотника в щепки разнести, но разумный пожилой Батурин, полковник артиллерийский, немало сражений повидавший, пальник из рук Винблана вырвал и дураком назвал. Швед же, вконец осатаневший, приказал палить из ружей и пистолей, хотя из дома уже никто и не стрелял. Мужики, разгневанные непокорством сотника, пуль с тридцать послали через окна в покои, и такой осады ни купец, ни сотник стерпеть не в силах были. Забрякали засовы, и на крыльце вдруг появились оба, с лицами как известь белыми, напуганы, понятно. Казаринов тут же на колени бухнулся, завопил, прося хотя бы жизнюшку ему оставить. Сотник же на колени не падал, а стоял, нахмурясь. Купцу, повинившемуся пред всем миром, вреда не причинили, а только одарили затрещинами. Сотнику же за пальбу его да за гордость всыпали колотух побольше, обоим связали руки и повели на гауптвахту. Комиссию купеческому добру навели тут же и рады были сильно богатой добыче. Кроме провианта, муки и круп, держал купец и разный скобяной товар, ножи, да топоры, да вилы. Нашли там у него и ружья, и порох, и свинец – торговлю вел Казаринов широкую. Сыскали штук пятьдесят отменного сукна, и байки, и каразеи, и китайки, и холста. Нашлась в огромном кованом сундуке, что стоял в покое у купца, немалого размера кожаная киса с серебром, которую швед присвоил тут же, говоря, что передаст ее без промедления Беньёвскому.
Не обращая внимания на караульного казака, громко застучали в дверь дома камчатского начальника. Открыли им на удивленье быстро, и мятежники ввалились в просторные сени.
– Где Нилов? – грозно спросил Беньёвский у пожилого, смертельно перепуганного челядника, что отворил им дверь.
– В спальне еще, не выходили, – вымолвил слуга.
– Наверху?
– Точно так.
– Все наверх! – скомандовал Беньёвский, и сапоги их застучали по ступеням деревянной, добела отскобленной и вымытой лестницы, оставляя черные следы. Думали, что в спальню капитана безо всякого препятствия войдут, но дверь закрытой оказалась.
– Именем цесаревича Павла приказываю дверь немедленно открыть! – забарабанил по ней Беньёвский, но никто его приказа не исполнил.
– Ломать давайте! – посоветовал Панов. – Чего с ним тютькаться?
– Постой, по закону надобно, – не согласился с помощником Беньёвский и снова застучал, но дверь не отворилась. – Ломайте! – приказал он, и два артельщика, самые плечистые и долгоростые, братья Егор и Фрол, с необходимым в этом деле уханьем со всего размаху саданули в дверь плечами, которая слетела с петель разом и упала вовнутрь комнаты. В покой тут же ввалились мужики.
Камчатский воевода без мундира, в коротком халате, из-под которого торчали белые портки с завязками, силился открыть окно, дергая за ручку рамы, надежно, со старанием законопаченной чем-то на зиму. Сморщенное, испитое его лицо перекошено было страхом, а редкие седые волосы, не связанные в косицу, падали на плечи. Но едва мятежники ворвались в спальню, капитан, словно стыдясь того, что его застали за непристойным его званию делом, бросил раму, сцепил руки за спиной и, наклонив голову к плечу, спросил у гостей незваных:
– Что вам угодно, господа?
Беньёвский же вместо ответа достал свой лист, расправил его и очень важно, словно держал в руках указ самой императрицы, принялся читать. Нилов слушал и не прерывал. Когда же чтение окончилось, капитан заговорил решительно и смело:
– Отлично, сударь! А теперь извольте показать мне указ самого великого князя Павла или какой-либо другой ответственной персоны о назначении вас начальником камчатским, а сей лист, вымышленный незнамо кем, в нужник отнесите – там ему подобающее применение сыщется!
Кое-кто из мужиков угрожающе заворчал, и Беньёвский ответил решительно и гордо:
– Оным указом, сударь, волеизъявление камчатских граждан является, кои все твои бесчинства и самоуправства именем законного наследника прекратить желают. Ежели сего объяснения тебе недостаточно, то не затруднимся прибегнуть к иному способу увещеваний.
И Беньёвский распахнул куклянку, показывая старику свое оружие. Вид пистолетов и кинжала произвел на капитана действие стремительное и сильное. Нилов побледнел смертельно и протянул к Беньёвскому трясущуюся руку:
– Мориц-Август, – с мягкой отеческой укоризной заговорил он, – видит Бог, неправый ты путь избрал. Ай-ай, не совестно ль тебе? Чай ко мне пить ходил, едва ль не за своего, родного почитался, еще и меня в несправедливости ябед уверял, божился даже, а таперя... Что ж ты имя свое дворянское, благородное пакостишь? Со сволочью всякой якшаться стал! Оставь затею преступную, не поздно еще!
Но мужики, оскорбленные словами капитана, взроптали громко, закричали:
– Зачем слушаешь его, Бейноск?!
– Давай вязать пса смердящего! Знаем, умеет елеем ухи поливать!
Беньёвский кивнул, словно соглашаясь с мнением товарищей:
– Увещевания твои, Нилов, напрасны есть. Именем цесаревича берем мы тебя, капитан, под арест!
Все думали, что Нилов будет умолять, просить, но на лице его снова явилась перемена. Хохлатые брови его сдвинулись гневно, и капитан – на что надеялся старик! – вдруг вцепился костистыми руками в горло Беньёвскому, так что тот и глазом не успел моргнуть.
– Будешь знать, вор, как самочинно власть менять! – завопил Нилов, стискивая горло предводителя, который беспомощно разевал рот и хрипел, силясь оторвать от себя руки капитана, вцепившегося клещом и, видно, на полном серьезе собравшегося задушить самозванца. Но привести к желаемому результату свое намерение Нилову не дали – Панов, невысокий, со злой хориной мордой, с размаху саданул рукоятью пистолетной старика по темени, и тот вмиг руки отпустил, и даже поцапал ими воздух, и повернулся даже, будто узнать желая, кто ж его ударил. Но кровь, густая, черная, уже текла по старенькому его халату. И мужики, словно не желая видеть долгих его мучений, ринулись на капитана и скрыли за серым месивом кафтанов тщедушное тело его. Высокий жалкий крик раздался и тут же смолк. Через минуту отпрянули друг от друга серые кафтаны, а на дощатом полу остался лежать худой старик с ногами, согнутыми будто для прыжка через какое-то немалое препятствие, и бровями, вздернутыми вверх негодующе и удивленно.
– Ладно, чего смотреть, – сказал кто-то из мужиков, отворачиваясь. – Что обещались сотворить, то и сотворили. На Страшном Суде ответ дадим.
– Веди нас дальше, Бейноск. Мы таперича уж совсем готовы...
Беньёвский, все еще не пришедший в себя после борьбы с Ниловым, сказал сипловато:
– Слушай меня, ребята. Теперь канцелярию большерецкую занять нужно. Все бумаги деловые арестуем и казну. Гауптвахту тож занять и всех отсидчиков выпустить, чтоб они сторонниками нашими тут же стали. Без нужды людей не стрелять, но в нас палящих казнить смертью немилосердно, чтоб другим повадно не было. Жалость в сем деле токмо пагубой для нас обернуться может!
Мужики шумно вывалили из спальни на лестницу и загромыхали, спускаясь вниз. Только огромный медвежеватый Фрол задержался в спальне, сдернул со стола камчатую скатерть с кистями и накрыл ею тело капитана.
Большерецкая канцелярия – огромная изба – стояла стена к стене с домом Нилова. Мятежники ожидали сопротивления караульных, но никакого отпора со стороны стоящих на часах не встретили, лишь отпихнули стражей и в избу ворвались. Там уже сидели три канцеляриста, заспанных и плохо понимавших, что происходит, по причине крепкой вчерашней попойки. Один даже спал, положив на руки голову, обсыпанную лоскутками бумажными – товарищи шалили. Кто-то из бунтовщиков для острастки в потолок пальнул – канцеляристы забились в угол. Взломали дверь каморы, где казна хранилась. Два казака, что сидели в карауле у денежного ящика, хотели было действовать согласно наставленья и присяги, но ретивым надавали колотух, отобрали ружья, сабли и, побитых, вытолкали вон. Беньёвский казне обрадовался, поставил рядом с ящиком двух мужиков и сам при нем остался, сказав, что обязан учинить казне счет верный и реестр подробный всем бумагам канцелярским. Отрядил людей для штурма гауптвахты, стоявшей неподалеку. Скоро прохлопали пять-шесть выстрелов, и через пять минут прибежал к Беньёвскому, за столом сидевшему и занимавшемуся счетом денег, серебряных и бумажных, запыхавшийся артельщик и весть принес, что гауптвахту забрали с ходу, только подстрелить одного казачка пришлось, который на имя великого князя матерную охулку положил и пальнул из фузеи. Предводитель был доволен и за доброе известие мужику вручил ассигнациями полста рублей.
– Мчись назад к своим, – приказал Беньёвский, – пускай немедля к цейхгаузу идут на выручку Винблана.
В то время как партия предводителя расправлялась с капитаном и занимала канцелярию, команда Августа Винблана подошла к цейхгаузу. С пистолетом в одной руке и с длинным кортиком в другой, с нечесаными волосами и искаженным ненавистью лицом, швед был по-настоящему страшен. Его соратники были предводителю под стать, но караульные, что стояли у цейхгауза, в приближающуюся ватагу все-таки отважились стрельнуть, однако тут же, побросав оружие, драпанули со всех ног. Добротные замки с дверей казенных быстро на землю слетели, мужики ввалились во внутренность большой, отлично выстроенной избы, подзапаслись кто порохом, кто оружием. Орали, радуясь легкой своей победе, трескали водку, которую Прошка-озорник таскал повсюду в кожаной суме. Скоро толпа мятежников немало увеличилась – на выстрелы сбегались обыватели, узнавали, что бунтуют за цесаревича, и тут же вступали под знамена нового камчатского начальника. Им раздавали цейхгаузное оружие и наливали по чарке водки, и всем по нраву был мятеж. Шум в остроге скоро усилился. Палили из фузей то ли собственной храбрости ради, то ли салютируя победе, горланили, смеялись, матерились, заполошно названивали колокола, что висели под навесом на перекладине.
Но вскоре выяснилось, что не все обыватели сторону цесаревича охотно приняли. Явились и такие, кто мятежников хулил, поносил всячески, но оных немного оказалось – побитые изрядно, разбежались они по избам примочки делать.
Вот подоспели и люди Беньёвского. Рассказали, что Нилов волей Божьей помре, а канцелярия и гауптвахта – в руках цесаревичевых слуг. Весть эту встретили всеобщим ликованьем и расплескиваньем по чаркам водки. Скоро вся мятежная компания была изрядно весела. Пошли сбивать замки с казенных амбаров, нашли ясачную казну и провиант, собрались уж было по домам тащить, но Винблан, хоть и пьяный, сообразил, что Беньёвский немало осердиться может, и мужиков от разграбленья удержал пистолетным выстрелом и сильной бранью. Поставил крепкий караул и под страхом истязанья велел добро беречь.
Солдаты гарнизонные, казаки приводили связанными и побитыми начальных людей своих – сержантов, пятидесятских, – говорили, что надобно их смертию казнить как ослушников, кои цесаревича признать не пожелали. Но до суда решили их погодить казнить и отвели на гауптвахту.
Вдруг кто-то крикнул, что не худо бы купца Казаринова, богатейшего мздоимца, маленько пощипать. И тут же все согласились купчину потрясти, но не маленько, а как следует. Винблан, свирепый, страшный, пьяный, согласие дал охотно, велел две пушки с припасом с собой захватить. С криками и гиканьем, постреливая в воздух для страху пущего, подошли они к дому отставного сотника Черных, где жил Казаринов, купец заезжий, и лавки свои держал. Колотили в дверь и в окна, требуя открыть, но Черных в окошко кукиш выставил и обозвал ворами. Тогда Винблан, сильно осерчав, велел бревно тащить и дверь высаживать. Бревно притащили очень скоро, раскачали на руках, с уханьем вдарили им в кедровые крепкие двери сотникова дома, но Черных из окошка по ним из ружья пальнул, и пыж дымящийся прямо на сапог Винблана угодил. Разъяренный до предела швед велел ставить пушки, сам вкатил в стволы по трехфунтовому ядру, уже и пальник к затравнику поднес, чтобы с десяти саженей дом непокорного сотника в щепки разнести, но разумный пожилой Батурин, полковник артиллерийский, немало сражений повидавший, пальник из рук Винблана вырвал и дураком назвал. Швед же, вконец осатаневший, приказал палить из ружей и пистолей, хотя из дома уже никто и не стрелял. Мужики, разгневанные непокорством сотника, пуль с тридцать послали через окна в покои, и такой осады ни купец, ни сотник стерпеть не в силах были. Забрякали засовы, и на крыльце вдруг появились оба, с лицами как известь белыми, напуганы, понятно. Казаринов тут же на колени бухнулся, завопил, прося хотя бы жизнюшку ему оставить. Сотник же на колени не падал, а стоял, нахмурясь. Купцу, повинившемуся пред всем миром, вреда не причинили, а только одарили затрещинами. Сотнику же за пальбу его да за гордость всыпали колотух побольше, обоим связали руки и повели на гауптвахту. Комиссию купеческому добру навели тут же и рады были сильно богатой добыче. Кроме провианта, муки и круп, держал купец и разный скобяной товар, ножи, да топоры, да вилы. Нашли там у него и ружья, и порох, и свинец – торговлю вел Казаринов широкую. Сыскали штук пятьдесят отменного сукна, и байки, и каразеи, и китайки, и холста. Нашлась в огромном кованом сундуке, что стоял в покое у купца, немалого размера кожаная киса с серебром, которую швед присвоил тут же, говоря, что передаст ее без промедления Беньёвскому.