— Нет, разумеется, нет, — нервно прервал его коронер. — Я не вижу никакой причины для того, чтобы вы должны были употреблять подобные выражения, господин старшина. Это не суд, а всего лишь дознание, и мы должны действовать согласно с вашими заключениями. Но, наверное…
Старшина глубоко вдохнул в себя воздух и поднял вверх мощный кулак, чтобы остановить дальнейшие комментарии коронера.
— Хорошо, именно это я и хотел знать. — Он взглянул на листок бумаги, который держал в руке. — Мы, судебные присяжные, — выкрикнул он во все горло — заявляем, что умерший был умышленно убит Германом Пенником при помощи чего-то, именуемого «Телефорс»!
Коронер вскочил на ноги. В волнении он забыл о лампе, висящей над столом. Он ударился лбом о тонкий стеклянный абажур, который громко зазвенел. Протянув руку, чтобы остановить раскачивающийся шнур, он одновременно заговорил:
— Господа, прошу вас, минуточку!
— Ну что, разве я не говорил тебе, Тед, что это ему не понравится, — сказал чей-то голос.
— Я не могу, разумеется, влиять на ваше заключение. И не собираюсь этого делать. Это вы должны оценивать факты, а не я. Но прежде чем ваше заключение будет официально зарегистрировано, я еще раз прошу вас подумать. Вы хотите, чтобы я отдал Германа Пенника под суд за совершение убийства?
— Да, господин коронер.
— А вы отдаете себе отчет, что такой процесс будет просто фарсом? Вы отдаете себе отчет в том, что не существует никаких возможностей осудить его?
Маленький рыжеволосый присяжный вытянул шею.
— Тогда мы все должны стыдиться самих себя, — заявил он. — Убийцы будут разгуливать на свободе, и кто-нибудь подумал, что станет со всеми нами? Нас мало интересует, что говорят доктора. В газетах подробно описано все это дело! И если об этом написали во всех газетах, то это никакая не политика, а истинная правда. Об этом было даже в нашей консервативной «Дейли Вайэлес». Интервью с большой шишкой, сэром Генри каким-то там. Если они не могут его осудить, это их дело, и тем более им должно быть стыдно, ну а мы сделали все, что от нас зависело.
— Хорошо ты ему врезал, Чарли! — крикнул кто-то с удовольствием.
— Господа, позвольте мне в последний раз обратиться к вам с просьбой о тщательном изучении всего дела! Вы задумались, например, во сколько обойдется налогоплательщикам процесс об убийстве?
— Во сколько? — с живым интересом спросил рыжеволосый присяжный.
— Это не имеет отношения к нашему делу и…
— Ну вот, а вы только что сказали, что имеет! — настаивал тот же самый голос.
— Ну, если вы так настаиваете, то я думаю, что расходы будут около пяти тысяч фунтов.
— Пять тысяч фунтов!
— Да, господа, что-то около этого. Неужели даже это не имеет никакого значения для вас?
Лицо старшины потемнело от бешенства.
— Имеет, и большое, — прошипел он. — Если они могут позволить себе швыряться деньгами во многих случаях, то думаю, что, черт побери, могут выделить немного и на охрану наших прав. В моем баре был вчера вечером один такой тип — очень вежливый, настоящий джентльмен, он так и сказал. Если они могут швырять…
Коронер наклонил голову.
— Не будем продолжать эту дискуссию, господа. Я готов выслушать ваше заключение.
Он внимательно выслушал заключение, зачитанное во второй раз.
Сандерс наблюдал за его лицом. Он не имел смелости взглянуть на Г.М., Мастерса или Пенника, сидящего между ними. На суровое, бледное лицо коронера падал яркий свет лампы, и Сандерс мог поклясться, что он заметил на нем с трудом сдерживаемую улыбку.
— Хорошо, господа. В зале присутствует офицер полиции, отвечающий за это следствие?
В глубине продолговатого, темного зала заскрипел отодвигаемый стул, и Мастерс встал.
— О, старший инспектор? На основании возложенной на меня ответственности я поручаю вам найти…
— Он здесь, сэр, — поспешно прервал его Мастерс, кладя руку на плечо Пенника. — Прошу вас встать и подойти к коронеру.
Присяжные, все как один, сорвались с места. Сандерс не видел лица Пенника и нисколько не хотел его увидеть. Перед глазами его по-прежнему стояла картина: ясновидящий между Г.М. и Мастерсом, несущий новую дорожную сумку. Снаружи уже было темно. Теперь только ноги полицейских загораживали окна подвала.
— Мистер Герман Пенник? — спросил коронер. Пенник поклонился.
— В связи с заключением суда присяжных я должен отдать вас под суд. Старший инспектор Мастерс проинформирует вас, что вы не обязаны давать показания, но все, что вы скажете, будет зафиксировано как доказательства. Наконец…
Пенник прервал его, он говорил четко, очень громким голосом.
— Господин коронер, вся эта ситуация просто фантастична. Я даже не знаю, смеяться мне или плакать. Вы сами, впрочем, сказали, что мой процесс будет обыкновенным фарсом.
— Я согласен. Если бы вы, вопреки моим инструкциям, проникли на наше дознание, — странным голосом сказал коронер, — то вы знали бы, что если бы даже я был вашим защитником, то не смог бы сделать для вас больше, чем сделал. У меня нет выхода.
— Но это совершенно лишено смысла. Где же справедливость? Однако если вы настаиваете на этом, мне не остается ничего иного, как сделать хорошую мину при плохой игре. Я согласен предстать перед судом, если вы считаете это необходимым. Вы знаете, где меня можно найти. А тем временем меня ждут важные обязанности: визит в Париж. Разумеется, я дам обязательство, гарантирующее мое возвращение. А теперь, если вы позволите, я должен идти.
Двое полицейских прошли через зал и встали у двери. Коронер отрицательно покачал головой.
— К сожалению, — мрачно сказал он, — это не так просто. Вы не поедете в Париж или куда-либо еще. Вы будете содержаться в тюрьме до самого процесса, что ограничит пределы вашей деятельности четырьмя стенами.
Прошло несколько секунд, прежде чем Пенник заговорил. Сандерс заметил, что его широкие плечи задрожали под плащом.
— Надеюсь, вы не хотите этим сказать, что я… что я буду посажен в тюрьму? Заперт в камере?
— Разумеется. Таков обычный порядок. Вы не можете ожидать, что к вам будут относиться лучше или хуже, чем к другим людям, обвиняемым в убийстве!
— Но я не могу быть осужден! — отчаянно защищался Пенник. — Вы же сами сказали это. Запирать в тюрьму человека, который не может быть обвинен в убийстве, это полное безумие. Только потому, что кучка глупцов решила принять решение, противоречащее закону и здравому смыслу…
— Это вы о нас? — внезапно потребовал объяснений старшина присяжных, спрыгнув с помоста.
Коронер быстро повернулся.
— Господа присяжные, будьте любезны удалиться в соседнюю комнату и подождать меня там. Я хотел бы сказать вам несколько слов. Прошу вас, не спорьте со мной, а выполните мою просьбу. Я не отниму у вас много времени… Мистер Пенник, я не могу больше с вами дискутировать. Старший инспектор, я оставляю узника на вашу ответственность.
Пенник почти закричал.
— А когда будет процесс? Как долго вы собираетесь держать меня в тюрьме?!
— Этого я не могу вам сказать точно. Теперь у нас начало мая. Скорее всего, ваш процесс будет проходить в конце июля в Кингстоне. Мне в самом деле трудно дать вам более точную информацию.
— Три месяца!
— Что-то около этого…
Несмотря на то, что Пенник был плечистым мужчиной, Сандерс никогда бы не поверил, что в нем столько силы. Он вскочил с такой быстротой, что Мастерс едва успел поймать его за плащ. Пенник высоко поднял тяжелый дубовый стол и опустил бы его, как каменную плиту, на голову коронера, если бы не подвернул ногу в щиколотке. Стол закачался в воздухе, в мгновение ока старший инспектор бросился на Пенника, сжав его в железных объятиях. Двое полицейских поспешили на помощь. Стол еще несколько секунд качался в руках Пенника, после чего с тяжелым грохотом упал на каменный пол.
Побледневший коронер коснулся пальцем очков, как будто хотел убедиться, что они все еще находятся на его носу.
— Думаю, что этого достаточно. Вы хорошо его держите, инспектор?
— И еще как, сэр.
— Думаю, что лучше нам больше не рисковать. После этого инцидента, я полностью отдаю в ваши руки определение тюрьмы для арестованного. Вы просили, — он повернулся к Пеннику, — точно соблюдать предписания закона. Мы поступаем согласно с ним. Я заметил, что вам не нравится лекарство, которое вы хотели прописать другим. Господа присяжные, прошу вас следовать за мной…
Среди общего шума, подгоняемые коронером, присяжные перешли в соседнюю комнату. В мрачном зале остались только покорный ясновидящий и его усмирители.
— Господи! — прошептал он, подняв стиснутые руки к глазам. — Ты не можешь этого допустить. Это чудовищно. Это ужасно. Ведь это настоящая пытка. Три месяца в тюрьме, три месяца заключения, три месяца для того, чтобы сойти с ума! Я этого не выдержу! Я требую справедливости!
Сэр Генри приглушенным голосом отдал какие-то распоряжения. Он бесшумно прошел вперед, что было удивительно при его полноте, и остановился около Пенника. Взял стул и подвинул его вперед.
— Садись, сынок, — сказал он.
Глава восемнадцатая
Старшина глубоко вдохнул в себя воздух и поднял вверх мощный кулак, чтобы остановить дальнейшие комментарии коронера.
— Хорошо, именно это я и хотел знать. — Он взглянул на листок бумаги, который держал в руке. — Мы, судебные присяжные, — выкрикнул он во все горло — заявляем, что умерший был умышленно убит Германом Пенником при помощи чего-то, именуемого «Телефорс»!
Коронер вскочил на ноги. В волнении он забыл о лампе, висящей над столом. Он ударился лбом о тонкий стеклянный абажур, который громко зазвенел. Протянув руку, чтобы остановить раскачивающийся шнур, он одновременно заговорил:
— Господа, прошу вас, минуточку!
— Ну что, разве я не говорил тебе, Тед, что это ему не понравится, — сказал чей-то голос.
— Я не могу, разумеется, влиять на ваше заключение. И не собираюсь этого делать. Это вы должны оценивать факты, а не я. Но прежде чем ваше заключение будет официально зарегистрировано, я еще раз прошу вас подумать. Вы хотите, чтобы я отдал Германа Пенника под суд за совершение убийства?
— Да, господин коронер.
— А вы отдаете себе отчет, что такой процесс будет просто фарсом? Вы отдаете себе отчет в том, что не существует никаких возможностей осудить его?
Маленький рыжеволосый присяжный вытянул шею.
— Тогда мы все должны стыдиться самих себя, — заявил он. — Убийцы будут разгуливать на свободе, и кто-нибудь подумал, что станет со всеми нами? Нас мало интересует, что говорят доктора. В газетах подробно описано все это дело! И если об этом написали во всех газетах, то это никакая не политика, а истинная правда. Об этом было даже в нашей консервативной «Дейли Вайэлес». Интервью с большой шишкой, сэром Генри каким-то там. Если они не могут его осудить, это их дело, и тем более им должно быть стыдно, ну а мы сделали все, что от нас зависело.
— Хорошо ты ему врезал, Чарли! — крикнул кто-то с удовольствием.
— Господа, позвольте мне в последний раз обратиться к вам с просьбой о тщательном изучении всего дела! Вы задумались, например, во сколько обойдется налогоплательщикам процесс об убийстве?
— Во сколько? — с живым интересом спросил рыжеволосый присяжный.
— Это не имеет отношения к нашему делу и…
— Ну вот, а вы только что сказали, что имеет! — настаивал тот же самый голос.
— Ну, если вы так настаиваете, то я думаю, что расходы будут около пяти тысяч фунтов.
— Пять тысяч фунтов!
— Да, господа, что-то около этого. Неужели даже это не имеет никакого значения для вас?
Лицо старшины потемнело от бешенства.
— Имеет, и большое, — прошипел он. — Если они могут позволить себе швыряться деньгами во многих случаях, то думаю, что, черт побери, могут выделить немного и на охрану наших прав. В моем баре был вчера вечером один такой тип — очень вежливый, настоящий джентльмен, он так и сказал. Если они могут швырять…
Коронер наклонил голову.
— Не будем продолжать эту дискуссию, господа. Я готов выслушать ваше заключение.
Он внимательно выслушал заключение, зачитанное во второй раз.
Сандерс наблюдал за его лицом. Он не имел смелости взглянуть на Г.М., Мастерса или Пенника, сидящего между ними. На суровое, бледное лицо коронера падал яркий свет лампы, и Сандерс мог поклясться, что он заметил на нем с трудом сдерживаемую улыбку.
— Хорошо, господа. В зале присутствует офицер полиции, отвечающий за это следствие?
В глубине продолговатого, темного зала заскрипел отодвигаемый стул, и Мастерс встал.
— О, старший инспектор? На основании возложенной на меня ответственности я поручаю вам найти…
— Он здесь, сэр, — поспешно прервал его Мастерс, кладя руку на плечо Пенника. — Прошу вас встать и подойти к коронеру.
Присяжные, все как один, сорвались с места. Сандерс не видел лица Пенника и нисколько не хотел его увидеть. Перед глазами его по-прежнему стояла картина: ясновидящий между Г.М. и Мастерсом, несущий новую дорожную сумку. Снаружи уже было темно. Теперь только ноги полицейских загораживали окна подвала.
— Мистер Герман Пенник? — спросил коронер. Пенник поклонился.
— В связи с заключением суда присяжных я должен отдать вас под суд. Старший инспектор Мастерс проинформирует вас, что вы не обязаны давать показания, но все, что вы скажете, будет зафиксировано как доказательства. Наконец…
Пенник прервал его, он говорил четко, очень громким голосом.
— Господин коронер, вся эта ситуация просто фантастична. Я даже не знаю, смеяться мне или плакать. Вы сами, впрочем, сказали, что мой процесс будет обыкновенным фарсом.
— Я согласен. Если бы вы, вопреки моим инструкциям, проникли на наше дознание, — странным голосом сказал коронер, — то вы знали бы, что если бы даже я был вашим защитником, то не смог бы сделать для вас больше, чем сделал. У меня нет выхода.
— Но это совершенно лишено смысла. Где же справедливость? Однако если вы настаиваете на этом, мне не остается ничего иного, как сделать хорошую мину при плохой игре. Я согласен предстать перед судом, если вы считаете это необходимым. Вы знаете, где меня можно найти. А тем временем меня ждут важные обязанности: визит в Париж. Разумеется, я дам обязательство, гарантирующее мое возвращение. А теперь, если вы позволите, я должен идти.
Двое полицейских прошли через зал и встали у двери. Коронер отрицательно покачал головой.
— К сожалению, — мрачно сказал он, — это не так просто. Вы не поедете в Париж или куда-либо еще. Вы будете содержаться в тюрьме до самого процесса, что ограничит пределы вашей деятельности четырьмя стенами.
Прошло несколько секунд, прежде чем Пенник заговорил. Сандерс заметил, что его широкие плечи задрожали под плащом.
— Надеюсь, вы не хотите этим сказать, что я… что я буду посажен в тюрьму? Заперт в камере?
— Разумеется. Таков обычный порядок. Вы не можете ожидать, что к вам будут относиться лучше или хуже, чем к другим людям, обвиняемым в убийстве!
— Но я не могу быть осужден! — отчаянно защищался Пенник. — Вы же сами сказали это. Запирать в тюрьму человека, который не может быть обвинен в убийстве, это полное безумие. Только потому, что кучка глупцов решила принять решение, противоречащее закону и здравому смыслу…
— Это вы о нас? — внезапно потребовал объяснений старшина присяжных, спрыгнув с помоста.
Коронер быстро повернулся.
— Господа присяжные, будьте любезны удалиться в соседнюю комнату и подождать меня там. Я хотел бы сказать вам несколько слов. Прошу вас, не спорьте со мной, а выполните мою просьбу. Я не отниму у вас много времени… Мистер Пенник, я не могу больше с вами дискутировать. Старший инспектор, я оставляю узника на вашу ответственность.
Пенник почти закричал.
— А когда будет процесс? Как долго вы собираетесь держать меня в тюрьме?!
— Этого я не могу вам сказать точно. Теперь у нас начало мая. Скорее всего, ваш процесс будет проходить в конце июля в Кингстоне. Мне в самом деле трудно дать вам более точную информацию.
— Три месяца!
— Что-то около этого…
Несмотря на то, что Пенник был плечистым мужчиной, Сандерс никогда бы не поверил, что в нем столько силы. Он вскочил с такой быстротой, что Мастерс едва успел поймать его за плащ. Пенник высоко поднял тяжелый дубовый стол и опустил бы его, как каменную плиту, на голову коронера, если бы не подвернул ногу в щиколотке. Стол закачался в воздухе, в мгновение ока старший инспектор бросился на Пенника, сжав его в железных объятиях. Двое полицейских поспешили на помощь. Стол еще несколько секунд качался в руках Пенника, после чего с тяжелым грохотом упал на каменный пол.
Побледневший коронер коснулся пальцем очков, как будто хотел убедиться, что они все еще находятся на его носу.
— Думаю, что этого достаточно. Вы хорошо его держите, инспектор?
— И еще как, сэр.
— Думаю, что лучше нам больше не рисковать. После этого инцидента, я полностью отдаю в ваши руки определение тюрьмы для арестованного. Вы просили, — он повернулся к Пеннику, — точно соблюдать предписания закона. Мы поступаем согласно с ним. Я заметил, что вам не нравится лекарство, которое вы хотели прописать другим. Господа присяжные, прошу вас следовать за мной…
Среди общего шума, подгоняемые коронером, присяжные перешли в соседнюю комнату. В мрачном зале остались только покорный ясновидящий и его усмирители.
— Господи! — прошептал он, подняв стиснутые руки к глазам. — Ты не можешь этого допустить. Это чудовищно. Это ужасно. Ведь это настоящая пытка. Три месяца в тюрьме, три месяца заключения, три месяца для того, чтобы сойти с ума! Я этого не выдержу! Я требую справедливости!
Сэр Генри приглушенным голосом отдал какие-то распоряжения. Он бесшумно прошел вперед, что было удивительно при его полноте, и остановился около Пенника. Взял стул и подвинул его вперед.
— Садись, сынок, — сказал он.
Глава восемнадцатая
Квартальный полицейский Леонард Риддл имел свой постоянный маршрут, который, пожалуй, относился к самым спокойным в округе. И Риддл был очень этому рад.
Он любил этот маршрут не только потому, что он олицетворял собой стабильную и одновременно богатую жизнь: знакомство с благородными жителями этого квартала приятно щекотало его тщеславие. Он находился как бы за кулисами, но, хотя и невидимо, помогал беречь спокойствие и достаток сильных мира сего. Маршрут его пролегал через Парк-Лейн, потом по Маунт-Стрит до Беркли, поворачивал на Керзон-Стрит и обратно к Парк-Лейн. Забавно, как много информации можно было собрать о людях, хотя, казалось бы, они совершенно не обращали никакого внимания на солидную фигуру полисмена. Он хорошо знал, что происходит в его квартале. Кто куда пошел, какие у кого семейные неприятности и много другого о тех, для кого сам он существовал только как деталь, которой вечером говорилось несколько вежливых слов на прощанье.
У Риддла были любимые участки маршрута, точно так же, как были любимцы среди жителей квартала. Он знал имена некоторых из них, большинство шоферов принадлежало к его приятелям. Однако по отношению к большинству своих подопечных он вел себя, как квалифицированный гардеробщик, который номерки каждого гостя держит в голове и даже в огромной толпе не ошибется при выдаче соответствующей шляпы. Он ощущал себя добрым Боженькой, который заботится о своих овечках. И когда кто-то назвал его знатоком человеческой природы, это доставило ему больше удовольствия, нежели три кружки его любимого пива.
Определение «знатока человеческой природы» было дано ему одним из его «номерков». Когда-то в три часа утра номер одиннадцатый с Дорси-Стрит (молодой, а не старший) возвращался домой с вечеринки. Будучи сильно навеселе, номер одиннадцатый с Дорси-Стрит обнял почтовый ящик и сначала захотел непременно прочесть лекцию на астрономическую тему, а потом о противоречивости женской натуры. Его философское настроение было внезапно вызвано тем, что он только что получил отставку у своей невесты. Во время своего продолжительного разглагольствования он и назвал Леонарда Риддла знатоком человеческой природы. Он просто вел себя, как и все мы, когда под мухой желаем видеть в нашем собеседнике такой же выдающийся ум, как и наш собственный. Но с этого времени квартальный полюбил одиннадцатый номер. Это была еще одна причина, по которой улица Дорси, образующая небольшой тупичок в районе Маунт-Стрит, так его интересовала.
Теперь, однако, его интерес к этой улице был связан с не особенно приятными ассоциациями. Риддл знал там имена нескольких жителей. Например, номер девятый: прекрасный дом, в настоящее время переоборудованный в апартаменты, с неправдоподобной, чрезмерно высокой арендной платой. Семья Констеблей занимала квартиру на втором этаже. Как и большинство лондонских жителей, Риддл все знал о судьбе семьи Констеблей, но известие это дошло до него только недавно, когда эхо преступления донеслось до района Мейфер.
Бедная миссис Констебль! Сколько же раз она пыталась вытянуть из него информацию о работе полиции. Она сбегала по лестнице прямо на улицу с огромной шляпой в руках и, подпрыгивая, старалась приспособиться к его походке, задавая одновременно множество вопросов. А Риддл решительно не терпел, когда кто-то расхаживал вместе с ним по его маршруту.
Большинство ночей Риддл думал о ней. Было бы преувеличением сказать, что он был одержим ею, он ничем не был одержим. Но все это время, когда во всех газетах и по радио беспрерывно говорили о «Телефорс», он всегда, подходя к номеру девятому на Дорси-Стрит, замедлял шаг и глубоко задумывался.
Риддл не особенно интересовался выслеживанием преступников. Когда после облавы в одном из фешенебельных домов на Керзон-Стрит там был обнаружен игорный притон, он был совершенно ошеломлен. Несмотря на то, что он хорошо знал свой квартал, Риддл понятия не имел о существовании этого притона, пока его об этом не проинформировали. В течение долгого времени он чувствовал глубокую обиду на этот притон за то, что тот так прекрасно устроился за его спиной. Но в связи с последними событиями, он, как и большинство лондонцев, бессознательно искал каких-то объяснений. Другое дело, что он не любил об этом думать, он не любил думать ни о чем, что нарушало его спокойствие. Таков уж он был, и это его вполне устраивало.
В эту дождливую ночь — через несколько часов после дознания по делу о смерти Сэмюэля Констебля, — когда он проходил мимо газетного киоска, его глаза остановились на гигантском заголовке, оповещающем о последней сенсации. Он еще не читал вечерней прессы, у него не было на это времени. Он как-то неопределенно надеялся, что с Германом Пенником быстро будет покончено. Но красные буквы заголовка его горько разочаровали.
Перед тем, как выйти на Маунт-Стрит, он замедлил шаги.
Ему хотелось сделать что-то такое, чего он до сих пор никогда не делал. У него был приятель, который упрямо стремился вверх по служебной лестнице: в настоящее время он был сержантом в дактилоскопической лаборатории, принадлежавшей к их округу. Квартальному очень хотелось позвонить Биллу Уайну (он мог воспользоваться телефоном в аптеке под номером четыре) и поделиться с ним подозрением, которое с некоторого времени засело в его мозгу. Разумеется, Билл не особенно влиятельный человек, но, с другой стороны, он все же является сотрудником криминальной полиции, и, наверное, знает, к кому следует обратиться. Что ж, Риддл лично не был знаком ни с одним влиятельным лицом. Правда, по виду он знал старшего инспектора Скотланд-Ярда Хемфри Мастерса, он встречался с ним несколько лет назад, когда разразился скандал на Ланкастер Мью — громкая история, получившая название «Десять чашек». Там еще был толстый, старый джентльмен, как его звали… Мерривейл… разумеется. Да, но лучше будет поговорить с Биллом, и пусть он что-то сделает.
Позвонить Биллу?
Нет, лучше не надо. Он только выругает его и правильно сделает.
Он двинулся дальше по своему маршруту. Слабо освещенная улица производила впечатление вымершей. На безоблачном небе светила луна, а влажный, порывистый ветер гнал по мостовой обрывки газет.
Монотонный шум уличного движения, монотонное тиканье часов, все было монотонным. Было без двадцати минут десять. Пенник в Париже, Пенник в Париже, Пенник в Париже! Сейчас, сейчас: разве он не должен выступать по парижскому радио без четверти десять? У владельца овощного магазина на Рассел Лейн, 4-6, маленькой улочке в нескольких шагах отсюда, есть радио, и он мог зайти к нему на несколько минут и послушать. Но лучше не надо. В десять он должен был встретиться со своим сержантом, не стоит рисковать, опаздывая. Он производит этот обход с точностью до одной секунды.
Риддл еще раз поборол искушение и, придерживаясь обычного маршрута, свернул в тупичок, называемый Дорси-Стрит.
На середине пути он внезапно остановился. До его ушей донесся непривычный шум.
Он хорошо знал голоса своих улиц, как человек, много лет живущий в одной комнате, знает каждую трещинку в потолке. Его мозг регистрировал любой неожиданный звук на несколько секунд раньше, нежели сознание. Это был слабый отзвук, но Риддл, — руководствуясь своим обостренным слухом, быстро понял, откуда он идет. В стеклянном диске над массивными воротами отражался лунный свет. Дорси-Стрит, номер девять.
Рядом с девятым номером, второй этаж которого занимала семья Констеблей, находилась узкая калитка с металлической решеткой. На задах номера девятого, а Риддл знал это все, как свои собственные пальцы, за высокой стеной простирался большой сад, в который от калитки вела узкая тропинка. К огромному беспокойству квартального, эта калитка теперь была настежь открыта, и ветер со скрипом раскачивал ее. Это случилось впервые за четыре года, во время которых он патрулировал свой квартал.
Констебли были мертвы, значит, это не они отворили калитку. Жилец первого этажа находился в отъезде. В этом Риддл был уверен. В то же время он не был уверен, что делается с обитательницей верхнего этажа. В последнее время она находилась в Южной Франции, но, может быть, уже вернулась. Да, если она была дома, то во всех окнах горел свет и не раз оттуда доносились звуки веселой вечеринки. Теперь, однако, дом номер девять на Дорси-Стрит стоял тихий и темный, только непрестанно скрипела калитка.
Риддл придержал ее рукой и вошел в сад. Там нечего было осматривать, только деревья и трава, освещенная лунным светом, который погружал в густую тень часть дома. В темноте он видел очертания дома, покрытого белой штукатуркой. Вдоль каждого этажа тянулся железный балкон с узорчатыми перилами и лестницей, ведущей вниз, чтобы каждый жилец мог спускаться в сад.
Скрываясь в тени дома, Риддл осмотрелся вокруг.
И замер неподвижно, вытянув руки вперед. На газоне стоял Пенник.
Он не мог ошибиться, это лицо, на которое падал теперь свет луны, уже несколько дней смотрело на него из каждой газеты. Каштан с недавно распустившимися листьями отбрасывал густую тень, но Пенник, внимательно всматриваясь в дом, вышел из-под этого естественного укрытия.
Он был без шляпы, и его лицо (а может быть, это была вина освещения) напоминало лицо утопленника. Квартальный заметил, что он сунул руку в карман и что-то вынул оттуда. Несмотря на ветер, шумящий в ветвях, он услышал щелканье пружины и увидел, как сверкнуло лезвие ножа. Пенник сунул открытый нож в карман и стал тихо подкрадываться к дому.
Полисмен двинулся вслед за ним, держась в тени. Когда Пенник вошел на железную лестницу, Риддл был уже за его спиной. Он мог схватить его за руку, когда ясновидящий ухватился за перила. Но не сделал этого, он подождал, пока Пенник поднялся на несколько ступеней, а потом уже двинулся вслед за ним.
Этот гротесковый, почти обезьяний подъем по лестнице осуществлялся в полной тишине и темноте. Пенник до сих пор ни разу не оборачивался, и Риддл надеялся, что останется незамеченным. Он думал только об одном: в конце концов, он оказался прав. Надо было все же позвонить Биллу Уайну. Наверное, он заслужил бы хорошую репутацию у начальства.
Ах, все это не имеет значения. Леонард Риддл и так чувствовал глубокое удовлетворение. Если бы только хотел, он мог бы объяснить кое-что. Снова Пенник был в двух местах одновременно? Исключено! И Лен Риддл мог бы объяснить им, в чем заключается этот трюк! Правда, в Лондоне много знают о работе детектива, но зато слишком мало знают о браконьерах…
Железная лестница легонько заскрипела. Пенник был уже почти на втором этаже. Риддл различал на фоне стены темный силуэт окон. Внезапно ясновидящий остановился, а несколькими ступенями ниже за ним неподвижно замер квартальный. На балконе над их головами находился какой-то мужчина.
Он был среднего роста, в шляпе и держался за перила. Риддл не мог увидеть его лица, но у него было такое впечатление, что мужчина был молодым, также ему показалось, что, когда голова Пенника показалась из-за перил балкона, мужчина пережил глубокое потрясение. Несколько секунд оба молча смотрели друга на друга.
Пенник заговорил первым, таким тихим шепотом, что трудно было различить слова.
— Добрый вечер, доктор Сандерс…
«Сандерс? Сандерс? Где он слышал это имя?»
Незнакомец пошевелился и встал в оборонительную позицию на ступенях лестницы. Он тоже разговаривал глубоким шепотом:
— Что вы здесь делаете?
— Пришел уладить несколько дел…
Часы на отдаленной башне пробили три четверти десятого. Пенник, откинув голову назад, поднял в темноте руку и попытался увидеть стрелки часов.
— С точностью до секунды, — довольно прошептал он. — А что вы здесь делаете, доктор?
— Я сам бы хотел это знать, — ответил мужчина, названный Сандерсом, крепко схватившись за перила балкона. — Клянусь Богом, я сам бы хотел это знать. Если бы мне хотя бы намекнули…
— Я могу вам сказать, — проговорил Пенник и молниеносно оказался на балконе.
В этот момент полисмен начал действовать. Он ничего не драматизировал, потому что не в его натуре было драматизировать какие-либо ситуации. Просто одним ловким, большим прыжком он преодолел расстояние, отделяющее его от балкона, и согнутым пальцем деликатно постучал в спину Пеннику. Он отцепил от пояса фонарик, включил его и, когда Ленник резко обернулся, направил свет на него.
— Сейчас, сейчас, — пробормотал Риддл. — Что здесь происходит?
Это был чисто риторический вопрос. Он сам не знал, какого ожидать ответа. Но вот уж чего он совсем не ожидал, это было выражение, которое он увидел на обернувшемся к нему лице. До сих пор Пенник держался уверенно и спокойно, и то, что увидел квартальный, было до того неожиданным, что потрясло его. Пенник плакал, как маленький ребенок, плакал так отчаянно, что веки у него распухли, а глаза покраснели. Дрожащей рукой он заслонился от света. Из плаксиво изогнутого рта исходило какое-то нечленораздельное бормотание.
На железных плитах балкона что-то зашумело. Это были осторожные шаги. Кто-то включил фонарик и осветил им Риддла.
— Что вы здесь делаете, черт возьми? — тихо спросил полный бешенства голос. — Немедленно погасите свет!
Оба фонарика погасли, как по мановению волшебной руки, но в последнем луче света Риддл увидел своего собеседника и от неожиданности широко открыл рот. Это был старший инспектор Мастерс в низко надвинутом котелке, левой рукой он нетерпеливо отмахивался от света, как от нападающего комара. Рядом с ним стоял тот старый джентльмен, которого Риддл хорошо помнил со времени скандала на Ланкастер Мьюз. Квартальный пытался собрать свои разбегающиеся мысли. Такой случай…
— Что такое? — ворчал Мастерс. — Чего вы хотите?
— Калитка была открыта, сэр… — машинально начал Риддл. Только теперь он отдал себе отчет в важности происходящего. — Я поймал Пенника, — добавил он, сжимая руку на воротничке последнего.
— Да, да, все нормально. Но теперь убирайтесь отсюда! Чтобы через секунду вас здесь не было! Или нет, останьтесь, вы можете нам понадобиться.
— Сэр, это Пенник. Он совсем не в Париже. И я знаю, каким образом он может одновременно находиться в двух местах. То же самое делали браконьеры в Ланкашире. Мой отец…
— Отпустите его! Что вы делаете?
— Прошу прощения, сэр. Я хотел позвонить Биллу Уайну, но, может, лучше будет, если меня выслушаете вы. В Ланкашире у нас было два брата-близнеца, лучшие браконьеры в округе. Они оставляли с носом всех лесничих, вместе с судом. Том и Гарри Годдены, один орудовал под носом охранников, но у него было прекрасное алиби, потому что второй сидел в это время за пивом в трактире в обществе нескольких свидетелей…
— Вы что, спятили?…
— Существуют два Пенника, — стоял на своем Риддл, стискивая пальцы на воротнике своей добычи. — Мне и раньше так казалось, но сейчас я знаю точно.
— Не горячитесь, — прервал его чей-то голос, и Риддл услышал тяжелое астматическое дыхание сэра Генри Мерривейла. — Только без нервов, инспектор. Он в некотором смысле прав…
— Благодарю вас, сэр. Мой отец…
— Да, да, успокойтесь. Пусти его, сынок, убери руку. Он не сделал ничего плохого.
— Но все эти убийства…
— Он никого не убивал.
Мастерс сделал шаг в его направлении, и рука Риддла безвольно опустилась. Наступила тишина, которую прервал Сандерс. Он говорил спокойно и рассудительно, однако квартальный чувствовал, что он решительно добивается ответа, и если бы он только понимал, о чем идет речь, то немедленно ответил бы ему.
— Карты на стол, сэр Генри, — раздраженно сказал Сандерс. — Это не самое подходящее время для фокусов. Скажите мне, что я должен делать, и я сделаю. Объясните мне, как глубоко я вовлечен во все это, чего я должен остерегаться и чем могу быть полезен. Но, поверьте, будет не только честнее, но и разумнее, если вы хотя бы немного посвятите меня в эти дела.
Он любил этот маршрут не только потому, что он олицетворял собой стабильную и одновременно богатую жизнь: знакомство с благородными жителями этого квартала приятно щекотало его тщеславие. Он находился как бы за кулисами, но, хотя и невидимо, помогал беречь спокойствие и достаток сильных мира сего. Маршрут его пролегал через Парк-Лейн, потом по Маунт-Стрит до Беркли, поворачивал на Керзон-Стрит и обратно к Парк-Лейн. Забавно, как много информации можно было собрать о людях, хотя, казалось бы, они совершенно не обращали никакого внимания на солидную фигуру полисмена. Он хорошо знал, что происходит в его квартале. Кто куда пошел, какие у кого семейные неприятности и много другого о тех, для кого сам он существовал только как деталь, которой вечером говорилось несколько вежливых слов на прощанье.
У Риддла были любимые участки маршрута, точно так же, как были любимцы среди жителей квартала. Он знал имена некоторых из них, большинство шоферов принадлежало к его приятелям. Однако по отношению к большинству своих подопечных он вел себя, как квалифицированный гардеробщик, который номерки каждого гостя держит в голове и даже в огромной толпе не ошибется при выдаче соответствующей шляпы. Он ощущал себя добрым Боженькой, который заботится о своих овечках. И когда кто-то назвал его знатоком человеческой природы, это доставило ему больше удовольствия, нежели три кружки его любимого пива.
Определение «знатока человеческой природы» было дано ему одним из его «номерков». Когда-то в три часа утра номер одиннадцатый с Дорси-Стрит (молодой, а не старший) возвращался домой с вечеринки. Будучи сильно навеселе, номер одиннадцатый с Дорси-Стрит обнял почтовый ящик и сначала захотел непременно прочесть лекцию на астрономическую тему, а потом о противоречивости женской натуры. Его философское настроение было внезапно вызвано тем, что он только что получил отставку у своей невесты. Во время своего продолжительного разглагольствования он и назвал Леонарда Риддла знатоком человеческой природы. Он просто вел себя, как и все мы, когда под мухой желаем видеть в нашем собеседнике такой же выдающийся ум, как и наш собственный. Но с этого времени квартальный полюбил одиннадцатый номер. Это была еще одна причина, по которой улица Дорси, образующая небольшой тупичок в районе Маунт-Стрит, так его интересовала.
Теперь, однако, его интерес к этой улице был связан с не особенно приятными ассоциациями. Риддл знал там имена нескольких жителей. Например, номер девятый: прекрасный дом, в настоящее время переоборудованный в апартаменты, с неправдоподобной, чрезмерно высокой арендной платой. Семья Констеблей занимала квартиру на втором этаже. Как и большинство лондонских жителей, Риддл все знал о судьбе семьи Констеблей, но известие это дошло до него только недавно, когда эхо преступления донеслось до района Мейфер.
Бедная миссис Констебль! Сколько же раз она пыталась вытянуть из него информацию о работе полиции. Она сбегала по лестнице прямо на улицу с огромной шляпой в руках и, подпрыгивая, старалась приспособиться к его походке, задавая одновременно множество вопросов. А Риддл решительно не терпел, когда кто-то расхаживал вместе с ним по его маршруту.
Большинство ночей Риддл думал о ней. Было бы преувеличением сказать, что он был одержим ею, он ничем не был одержим. Но все это время, когда во всех газетах и по радио беспрерывно говорили о «Телефорс», он всегда, подходя к номеру девятому на Дорси-Стрит, замедлял шаг и глубоко задумывался.
Риддл не особенно интересовался выслеживанием преступников. Когда после облавы в одном из фешенебельных домов на Керзон-Стрит там был обнаружен игорный притон, он был совершенно ошеломлен. Несмотря на то, что он хорошо знал свой квартал, Риддл понятия не имел о существовании этого притона, пока его об этом не проинформировали. В течение долгого времени он чувствовал глубокую обиду на этот притон за то, что тот так прекрасно устроился за его спиной. Но в связи с последними событиями, он, как и большинство лондонцев, бессознательно искал каких-то объяснений. Другое дело, что он не любил об этом думать, он не любил думать ни о чем, что нарушало его спокойствие. Таков уж он был, и это его вполне устраивало.
В эту дождливую ночь — через несколько часов после дознания по делу о смерти Сэмюэля Констебля, — когда он проходил мимо газетного киоска, его глаза остановились на гигантском заголовке, оповещающем о последней сенсации. Он еще не читал вечерней прессы, у него не было на это времени. Он как-то неопределенно надеялся, что с Германом Пенником быстро будет покончено. Но красные буквы заголовка его горько разочаровали.
ПЕННИК В ПАРИЖЕГнев поднялся в душе Риддла, как вспенившаяся река в дождливую ночь. Значит, ему позволили уехать. Наверное, теперь он будет искать новую жертву. И на этот раз только Бог знает, как далеко зайдет эта бестия. У Риддла было точно такое же ощущение, как во время приближения военного кризиса: что никому и ничему на свете нельзя верить, что на протяжении нескольких дней он будет брошен в вихрь совершенно неправдоподобных событий, которые все переворачивают вверх ногами!
Перед тем, как выйти на Маунт-Стрит, он замедлил шаги.
Ему хотелось сделать что-то такое, чего он до сих пор никогда не делал. У него был приятель, который упрямо стремился вверх по служебной лестнице: в настоящее время он был сержантом в дактилоскопической лаборатории, принадлежавшей к их округу. Квартальному очень хотелось позвонить Биллу Уайну (он мог воспользоваться телефоном в аптеке под номером четыре) и поделиться с ним подозрением, которое с некоторого времени засело в его мозгу. Разумеется, Билл не особенно влиятельный человек, но, с другой стороны, он все же является сотрудником криминальной полиции, и, наверное, знает, к кому следует обратиться. Что ж, Риддл лично не был знаком ни с одним влиятельным лицом. Правда, по виду он знал старшего инспектора Скотланд-Ярда Хемфри Мастерса, он встречался с ним несколько лет назад, когда разразился скандал на Ланкастер Мью — громкая история, получившая название «Десять чашек». Там еще был толстый, старый джентльмен, как его звали… Мерривейл… разумеется. Да, но лучше будет поговорить с Биллом, и пусть он что-то сделает.
Позвонить Биллу?
Нет, лучше не надо. Он только выругает его и правильно сделает.
Он двинулся дальше по своему маршруту. Слабо освещенная улица производила впечатление вымершей. На безоблачном небе светила луна, а влажный, порывистый ветер гнал по мостовой обрывки газет.
Монотонный шум уличного движения, монотонное тиканье часов, все было монотонным. Было без двадцати минут десять. Пенник в Париже, Пенник в Париже, Пенник в Париже! Сейчас, сейчас: разве он не должен выступать по парижскому радио без четверти десять? У владельца овощного магазина на Рассел Лейн, 4-6, маленькой улочке в нескольких шагах отсюда, есть радио, и он мог зайти к нему на несколько минут и послушать. Но лучше не надо. В десять он должен был встретиться со своим сержантом, не стоит рисковать, опаздывая. Он производит этот обход с точностью до одной секунды.
Риддл еще раз поборол искушение и, придерживаясь обычного маршрута, свернул в тупичок, называемый Дорси-Стрит.
На середине пути он внезапно остановился. До его ушей донесся непривычный шум.
Он хорошо знал голоса своих улиц, как человек, много лет живущий в одной комнате, знает каждую трещинку в потолке. Его мозг регистрировал любой неожиданный звук на несколько секунд раньше, нежели сознание. Это был слабый отзвук, но Риддл, — руководствуясь своим обостренным слухом, быстро понял, откуда он идет. В стеклянном диске над массивными воротами отражался лунный свет. Дорси-Стрит, номер девять.
Рядом с девятым номером, второй этаж которого занимала семья Констеблей, находилась узкая калитка с металлической решеткой. На задах номера девятого, а Риддл знал это все, как свои собственные пальцы, за высокой стеной простирался большой сад, в который от калитки вела узкая тропинка. К огромному беспокойству квартального, эта калитка теперь была настежь открыта, и ветер со скрипом раскачивал ее. Это случилось впервые за четыре года, во время которых он патрулировал свой квартал.
Констебли были мертвы, значит, это не они отворили калитку. Жилец первого этажа находился в отъезде. В этом Риддл был уверен. В то же время он не был уверен, что делается с обитательницей верхнего этажа. В последнее время она находилась в Южной Франции, но, может быть, уже вернулась. Да, если она была дома, то во всех окнах горел свет и не раз оттуда доносились звуки веселой вечеринки. Теперь, однако, дом номер девять на Дорси-Стрит стоял тихий и темный, только непрестанно скрипела калитка.
Риддл придержал ее рукой и вошел в сад. Там нечего было осматривать, только деревья и трава, освещенная лунным светом, который погружал в густую тень часть дома. В темноте он видел очертания дома, покрытого белой штукатуркой. Вдоль каждого этажа тянулся железный балкон с узорчатыми перилами и лестницей, ведущей вниз, чтобы каждый жилец мог спускаться в сад.
Скрываясь в тени дома, Риддл осмотрелся вокруг.
И замер неподвижно, вытянув руки вперед. На газоне стоял Пенник.
Он не мог ошибиться, это лицо, на которое падал теперь свет луны, уже несколько дней смотрело на него из каждой газеты. Каштан с недавно распустившимися листьями отбрасывал густую тень, но Пенник, внимательно всматриваясь в дом, вышел из-под этого естественного укрытия.
Он был без шляпы, и его лицо (а может быть, это была вина освещения) напоминало лицо утопленника. Квартальный заметил, что он сунул руку в карман и что-то вынул оттуда. Несмотря на ветер, шумящий в ветвях, он услышал щелканье пружины и увидел, как сверкнуло лезвие ножа. Пенник сунул открытый нож в карман и стал тихо подкрадываться к дому.
Полисмен двинулся вслед за ним, держась в тени. Когда Пенник вошел на железную лестницу, Риддл был уже за его спиной. Он мог схватить его за руку, когда ясновидящий ухватился за перила. Но не сделал этого, он подождал, пока Пенник поднялся на несколько ступеней, а потом уже двинулся вслед за ним.
Этот гротесковый, почти обезьяний подъем по лестнице осуществлялся в полной тишине и темноте. Пенник до сих пор ни разу не оборачивался, и Риддл надеялся, что останется незамеченным. Он думал только об одном: в конце концов, он оказался прав. Надо было все же позвонить Биллу Уайну. Наверное, он заслужил бы хорошую репутацию у начальства.
Ах, все это не имеет значения. Леонард Риддл и так чувствовал глубокое удовлетворение. Если бы только хотел, он мог бы объяснить кое-что. Снова Пенник был в двух местах одновременно? Исключено! И Лен Риддл мог бы объяснить им, в чем заключается этот трюк! Правда, в Лондоне много знают о работе детектива, но зато слишком мало знают о браконьерах…
Железная лестница легонько заскрипела. Пенник был уже почти на втором этаже. Риддл различал на фоне стены темный силуэт окон. Внезапно ясновидящий остановился, а несколькими ступенями ниже за ним неподвижно замер квартальный. На балконе над их головами находился какой-то мужчина.
Он был среднего роста, в шляпе и держался за перила. Риддл не мог увидеть его лица, но у него было такое впечатление, что мужчина был молодым, также ему показалось, что, когда голова Пенника показалась из-за перил балкона, мужчина пережил глубокое потрясение. Несколько секунд оба молча смотрели друга на друга.
Пенник заговорил первым, таким тихим шепотом, что трудно было различить слова.
— Добрый вечер, доктор Сандерс…
«Сандерс? Сандерс? Где он слышал это имя?»
Незнакомец пошевелился и встал в оборонительную позицию на ступенях лестницы. Он тоже разговаривал глубоким шепотом:
— Что вы здесь делаете?
— Пришел уладить несколько дел…
Часы на отдаленной башне пробили три четверти десятого. Пенник, откинув голову назад, поднял в темноте руку и попытался увидеть стрелки часов.
— С точностью до секунды, — довольно прошептал он. — А что вы здесь делаете, доктор?
— Я сам бы хотел это знать, — ответил мужчина, названный Сандерсом, крепко схватившись за перила балкона. — Клянусь Богом, я сам бы хотел это знать. Если бы мне хотя бы намекнули…
— Я могу вам сказать, — проговорил Пенник и молниеносно оказался на балконе.
В этот момент полисмен начал действовать. Он ничего не драматизировал, потому что не в его натуре было драматизировать какие-либо ситуации. Просто одним ловким, большим прыжком он преодолел расстояние, отделяющее его от балкона, и согнутым пальцем деликатно постучал в спину Пеннику. Он отцепил от пояса фонарик, включил его и, когда Ленник резко обернулся, направил свет на него.
— Сейчас, сейчас, — пробормотал Риддл. — Что здесь происходит?
Это был чисто риторический вопрос. Он сам не знал, какого ожидать ответа. Но вот уж чего он совсем не ожидал, это было выражение, которое он увидел на обернувшемся к нему лице. До сих пор Пенник держался уверенно и спокойно, и то, что увидел квартальный, было до того неожиданным, что потрясло его. Пенник плакал, как маленький ребенок, плакал так отчаянно, что веки у него распухли, а глаза покраснели. Дрожащей рукой он заслонился от света. Из плаксиво изогнутого рта исходило какое-то нечленораздельное бормотание.
На железных плитах балкона что-то зашумело. Это были осторожные шаги. Кто-то включил фонарик и осветил им Риддла.
— Что вы здесь делаете, черт возьми? — тихо спросил полный бешенства голос. — Немедленно погасите свет!
Оба фонарика погасли, как по мановению волшебной руки, но в последнем луче света Риддл увидел своего собеседника и от неожиданности широко открыл рот. Это был старший инспектор Мастерс в низко надвинутом котелке, левой рукой он нетерпеливо отмахивался от света, как от нападающего комара. Рядом с ним стоял тот старый джентльмен, которого Риддл хорошо помнил со времени скандала на Ланкастер Мьюз. Квартальный пытался собрать свои разбегающиеся мысли. Такой случай…
— Что такое? — ворчал Мастерс. — Чего вы хотите?
— Калитка была открыта, сэр… — машинально начал Риддл. Только теперь он отдал себе отчет в важности происходящего. — Я поймал Пенника, — добавил он, сжимая руку на воротничке последнего.
— Да, да, все нормально. Но теперь убирайтесь отсюда! Чтобы через секунду вас здесь не было! Или нет, останьтесь, вы можете нам понадобиться.
— Сэр, это Пенник. Он совсем не в Париже. И я знаю, каким образом он может одновременно находиться в двух местах. То же самое делали браконьеры в Ланкашире. Мой отец…
— Отпустите его! Что вы делаете?
— Прошу прощения, сэр. Я хотел позвонить Биллу Уайну, но, может, лучше будет, если меня выслушаете вы. В Ланкашире у нас было два брата-близнеца, лучшие браконьеры в округе. Они оставляли с носом всех лесничих, вместе с судом. Том и Гарри Годдены, один орудовал под носом охранников, но у него было прекрасное алиби, потому что второй сидел в это время за пивом в трактире в обществе нескольких свидетелей…
— Вы что, спятили?…
— Существуют два Пенника, — стоял на своем Риддл, стискивая пальцы на воротнике своей добычи. — Мне и раньше так казалось, но сейчас я знаю точно.
— Не горячитесь, — прервал его чей-то голос, и Риддл услышал тяжелое астматическое дыхание сэра Генри Мерривейла. — Только без нервов, инспектор. Он в некотором смысле прав…
— Благодарю вас, сэр. Мой отец…
— Да, да, успокойтесь. Пусти его, сынок, убери руку. Он не сделал ничего плохого.
— Но все эти убийства…
— Он никого не убивал.
Мастерс сделал шаг в его направлении, и рука Риддла безвольно опустилась. Наступила тишина, которую прервал Сандерс. Он говорил спокойно и рассудительно, однако квартальный чувствовал, что он решительно добивается ответа, и если бы он только понимал, о чем идет речь, то немедленно ответил бы ему.
— Карты на стол, сэр Генри, — раздраженно сказал Сандерс. — Это не самое подходящее время для фокусов. Скажите мне, что я должен делать, и я сделаю. Объясните мне, как глубоко я вовлечен во все это, чего я должен остерегаться и чем могу быть полезен. Но, поверьте, будет не только честнее, но и разумнее, если вы хотя бы немного посвятите меня в эти дела.