Картленд Барбара. Игра любви

Барбара Картленд
Игра любви

ОТ АВТОРА

 
   В семнадцатом — восемнадцатом столетиях в Лондоне во многих частных домах имелись свои часовни.
   Большинство из них были построены предприимчивыми людьми, которые больше заботились о собственной выгоде, а вовсе не о спасении души.
   Часовни не были освящены, но имели права на заключение «первых браков», что означало возможность обойтись без лицензии, без оглашения и без родительского благословения.
   Подобные браки считались законными, но обходились недешево. Паству привлекали вдохновенные проповеди и хорошая музыка.
   Мейфэрская часовня в Лондоне была одной из самых известных.
   Герцог Гамильтон встретил Элизабет Ганнинг в доме лорда Честерфилда в 1752 году. На следующий же вечер он послал за приходским священником, чтобы тот обвенчал их.
   Но священник отказался совершать обряд без надлежащих бумаг.
   Тогда герцог привез Элизабет в Мейфэр, где они и обвенчались. Церемония окончилась в половине первого ночи.
   Была часовня в Баркли, были и многие другие; в те времена средний заработок проповедника составлял 50 фунтов в год.
   Домашние часовни нередко отличались пышностью убранства от приходских церквей.
   Например, часовня в Баркли внутри была драпирована розовым бархатом, и тяжелые портьеры крепились на бронзовых карнизах.

Глава 1

   1818
   Граф Инчестер зашел в Уайт-Клуб.
   Как только он переступил, порог гостиной, ему показалось, что прошлое вернулось.
   Граф не удивился бы., если бы увидел Красавчика Бреммеля на его излюбленном месте в оконной нише.
   Но Красавчик Бреммель был выслан на континент еще два года назад.
   Инчестер огляделся в поисках знакомых.
   Кто-то окликнул его:
   — Инчестер!
   Граф увидел на другом конце зала своего старого друга сэра Антони Кесуика и пошел к нему навстречу, между тем как сэр Антони озабоченно говорил:
   — Ты здесь редкий гость. Гас! Я думал, мы потеряли тебя навсегда!
   Граф слегка улыбнулся и опустился в кожаное Кресло рядом с ним.
   — Я жив, — сказал он. — Но и только!
   — Неужели твои дела так плохи?
   — Хуже некуда.
   — Ну так давай выпьем!
   — Только, если за выпивку платишь ты.
   — Ты совсем на мели?
   — Это еще мягко сказано.
   Сэр Антони подозвал официанта и заказал бутылку шампанского.
   — Я вижу, тебе надо взбодриться, — сказал он. — Что случилось?
   — Не хочется об этом рассказывать, — ответил граф, — эти разговоры наводят на меня тоску. Я потерпел поражение, Тони, поражение во всем, за что бы ни брался!
   — Мне просто не верится! — воскликнул сэр Антони.
   Граф вздохнул.
   — Я приехал в Лондон, чтобы испробовать последний шанс на спасение. Если и он провалится, мне останется только пустить пулю в лоб.
   Официант принес и открыл шампанское.
   Сэр Антони подал один бокал другу, другой поднял сам.
   — Давай выпьем за тебя, — сказал он. — Вот увидишь: удача еще улыбнется тебе?
   — Дай Бог, чтобы ты оказался нрав, — ответил Инчестер.
   Отпивая шампанское маленькими глотками, граф оглядывал собравшихся в этот час в гостиной клуба.
   Вокруг были все новые лица. Старых знакомых попадалось немного.
   Все пили, казалось, нимало не заботясь о тех, кто пострадал во время и после войны.
   Граф увидел герцога Норфолка.
   Как обычно, тот поглощал неимоверное количество спиртного, не сомневаясь при этом, что его собутыльники окажутся под столом намного раньше, чем он.
   Герцог, известный как Хитрец Норфолк, мог пить с полудня до рассвета, оставаясь на ногах.
   На подобные подвиги был способен не каждый.
   Бывалые выпивохи Сент-Джеймса славились тем, что пили вино бутылками, но это кончалось тем, что все они валились с ног, так что, по-своему, Норфолк был личностью выдающейся.
   О нем ходили дюжины невероятных историй, подобных той, как в Бифштекс-Клубе за один присест герцог уничтожил пять ромштексов и выпивал при этом несколько бутылок портвейна.
   Граф с отвращением отвернулся.
   '« Он подумал, что такое тошнотворное излишество могли теперь позволить себе не многие из его ровесников.
   Сэр Антони заметил, как изменилось лицо Инчестера.
   — Позволь мне предложить тебе пятьсот фунтов.
   Граф покачал головой.
   — Спасибо, Тони. Ты всегда был хорошим другом, но я никогда не стану нахлебником. Ни твоим, ни чьим-нибудь еще.
   Сэр Антони с беспокойством спросил:
   — Уж не собираешься ли ты обратиться к ростовщикам ?
   Впрочем, ответа на этот вопрос не требовалось.
   — Ты ни в коем случае не должен делать это! — воскликнул сэр Антони. — Я видел многих, кого они высасывали досуха, а потом бросали без всяких средств к существованию.
   — Вот и я примерно в таком же положении, — с горечью ответил граф.
   Он понимал, что все это — последствия войны.
   В каком-то смысле мирная жизнь оказалась еще тяжелее, чем сражения с «непобедимой» армией Наполеона.
   Одно дело — подвергаться смертельной опасности на поле битвы, но при этом верить, что защищаешь свою страну и чувствовать себя героем.
   И совсем другое — вернувшись домой, увидеть обветшавшие разрушенные жилища, невозделанные поля, потому что некому было обрабатывать их. Все здоровые мужчины ушли на войну.
   К тому же последние два года сельскохозяйственные банки отказывали в кредите. Многие фермеры обанкротились, потому что не стало рынков сбыта для того, что они выращивали.
   «Трудно, — думал граф, — в таком положении не впасть в отчаяние».
   Особенно тяжело было видеть людей, которые честно служили своей стране, а при демобилизации не получили ни пенсии, ни наградного пособия, ни даже простой благодарности.
   Граф допил шампанское, и сэр Антони вновь наполнил его бокал.
   — Что ты собираешься делать, Гас? — тихо спросил он.
   — Собираюсь, — резко ответил граф, — ползти на коленях к Растусу Груну.
   Сэр Антони с ужасом воскликнул:
   — Нет, только не к Груну! Неужели ты уже попался этой акуле в пасть! Это просто безумие!
   — Два года назад, когда никто не одолжил бы мне и пенни, он выручил меня.
   — Что до меня, я лучше бы бросился в море, чем связываться с самым бессердечным ростовщиком в Уэст-Энде!
   Инчестер ничего не ответил.
   Помолчав, сэр Антони сказал:
   — Уверен, ты бы мог что-то продать.
   — Все, что мог, я уже продал. Деньги пошли на оплату счетов, которые накопились за время болезни моей матери. Все, что еще осталось в доме, должно перейти к моему сыну, только вряд ли я смогу позволить себе иметь детей!
   — А твоя земля? У тебя ведь немалые владения.
   — Моя земля заросла сорняками, и едва ли хоть часть ее будет вспахана. Да, и все равно мне не на что купить семена для посева.
   Сэр Антони вздохнул:
   — Мне очень жаль тебя. Гас.
   — Мне самому себя жаль. И еще больше — моих людей. Они голодают. Тони! Представляешь, каково это, знать, что люди, которые из поколения в поколение служили моей семье, голодают, и быть не в состоянии им помочь.
   В голосе графа звучали боль и отчаяние.
   Сэр Антони вновь наполнил оба бокала, не находя слов, чтобы утешить друга.
   Некоторое время они молчали, затем сэр Антони спросил:
   — Ты действительно пойдешь к нему?
   — Мне назначена встреча в пяти часов».
   — Назначена встреча?
   — Я написал ему, чтобы узнать, сможет ли он принять меня. Поездка в Лондон была бы напрасной тратой денег, если бы я не застал Растуса Груна.
   — Ну, он не упустит случая обчистить еще одного безумца, которому не повезло в жизни, — произнес сэр Антони презрительно, на что граф сказал:
   — Я получил ответ. Мне предлагается зайти сегодня. Я молился всю дорогу, чтобы Растус Грун не потребовал вернуть ему прежний долг.
   — Не стоит тебе все-таки слишком надеяться на великодушие этого человека, — пробормотал сэр Антони. — Брэдфорд был вынужден уехать на континент в прошлом году, и не похоже, что он когда-нибудь сможет вернуться.
   Граф удивленно взглянул на друга.
   — Я думал, что у Брэдфорда денег куры не клюют.
   — Так и было, пока он не начал играть по-крупному. Ему пришлось пойти к Растусу Груну, чтобы оплатить карточные долги.
   — Хочешь сказать, что у Брэдфорда ничего не осталось?
   — Ничего, кроме разоренных родовых владений.
   У графа перехватило дыхание. Слишком живо это напомнило ему его собственное положение.
   Одним глотком он допил свой бокал и поднялся.
   — Еще нет пяти, — , сказал сэр Антони.
   — Знаю, — ответил граф. — Но, чтобы вести дела с Растусом Груном, мне нужно хорошо соображать, так что не стоит больше пить.
   — Если он окажется сговорчивее, чем мы предполагаем, возвращайся, и мы отправимся в город. Я познакомлю тебя с весьма обольстительными красотками. А можно заглянуть к Гарриет Уилсон.
   — Боже мой! — воскликнул граф. — Я и забыл об ее существовании!
   — Вряд ли это ее обрадует. Однако она подцепила на крючок парочку пэров и даже герцога Веллингтона. А ее сестра Эми оказалась еще умнее. Она вышла замуж за герцога Берлика.
   — Ну и ну! — воскликнул граф Инчестер.
   Гарриет Уилсон и ее три сестры — Эми, Фанни и София — были самыми известными лондонскими блудницами. Поговаривали, что их отец, часовщик по имени Дебюше, появился на свет как плод незаконной связи графа Честерфилда.
   Их мать, снабжавшая лондонское общество шелковыми чулками, тоже была незаконнорожденной.
   О жизни всех сестер, полной сомнительных приключений, шла дурная слава. Гарриет даже не скрывала, что стала любовницей графа Крейвена в пятнадцать лет.
   Она и позднее пользовалась покровительством немолодых важных аристократов, которые сменяли один другого.
   Теперь Гарриет Уилсон писала мемуары, и это заставляло нервничать не одного из светских щеголей, которые, остепенившись с возрастом, очень не хотели бил вспоминать о грехах молодости.
   Граф улыбнулся.
   — Не думаю, что сегодня вечером я буку расположен к развлечениям такого рода. Чем бы ни кончилась моя встреча с Растусом Груном, я вернусь к себе.
   — Хорошо, что ты живешь недалеко от Лондона! — заметил его друг. — Остерегайся разбойников!
   Инчестер рассмеялся.
   — Разбойник, который найдет, что отобрать у меня, должен быть просто волшебником. Честно говоря, я и подумывал, не начать ли мне самому промышлять на дорогах!
   — Неплохая идея! — засмеялся сэр Антони. — Правда, если тебя поймают, будет чертовски неуютно болтаться на виселице!
   — Это верно, — согласился граф. — До свидания, Тони, и спасибо за шампанское.
   — Закажу еще бутылку на случай, если ты все-таки надумаешь вернуться, — сказал» сэр Антони.
   Граф Инчестер покачал головой и направился к выходу.
   Он был молод и весьма хорош собой.
   Почти все, кто сидел в зале, оборачивались, провожая его взглядом.
   Граф был прекрасно сложен: широкие плечи и узкие бедра атлета.
   — Доброго вечера, милорд! — почтительно сказал швейцар, открывая перед Инчестером дверь. — Будем рады вновь увидеть вашу светлость!
   — Спасибо. Дженкинс. — ответил граф. — Доброго вечера.
 
   Сильный ветер дул вдоль Сент-Джеймс-стрит.
   Граф сразу почувствовал, что холод пробирает его до костей.
   Свое пальто, слишком поношенное для визита в клуб, Инчестер оставил в той же конюшне, где и лошадь.
   Но сейчас он жалел об этом.
   Дойдя до Пиккадилли, граф начал молиться, чтобы Растус Грун помог ему.
   В противном случае, он не имел ни малейшего понятия, что ему делать дальше.
   В одной из узких улочек, из тех, что отходили от Пиккадилли вблизи площади, вверх к темной двери вели три истертые ступеньки.
   Маленький домишко был зажат между двумя большими зданиями.
   На двери висел потемневший от времени молоток, который давно нуждался в чистке, а пониже — маленькая табличка с выгравированной надписью:
 
   РАСТУС ГРУН
   РОСТОВЩИК
 
   За дверью узкий проход вел к обшарпанной лестнице.
   Слева от лестницы находилась контора ростовщика. Помещение было так мало, что огромный письменный стол, казалось, занимал его целиком.
   Обои потемнели, а на грязном окне висела какая-то рвань, очевидно, заменявшая занавески.
   Комнату освещали только две свечи, зажженные на противоположных сторонах стола.
   На столе красовались чернильница в виде черепа и банка из-под джема, из которой торчали несколько гусиных перьев.
   За столом сидел пожилой человек с неопрятными черными космами, беспорядочно падавшими ему на плечи.
   Темные очки скрывали его глаза, но те, кто сидел напротив, хотя и не видели выражения этих глаз, испытывали неприятное ощущение, что за ними наблюдают. И не просто наблюдают: невидимые глаза как будто заглядывали в самую глубину души.
   — Этот человек пугает меня! — признался сэру Антони один светский денди. — В нем есть что-то сверхъестественное, и я готов поклясться, что он способен читать мысли!
   — Меня бы это не удивило, — ответил сэр Антони. — Слава Богу, я никогда не имел с ним дела, но все, кому приходилось прибегать к услугам Растуса Груна, говорят одно и то же: он ясновидящий или колдун.
   — Будь моя воля, его бы повесили! — в ярости закричал светский бездельник.
   — Ну, надо совсем потерять рассудок, чтобы обращаться к такому типу, — заметил сэр Антони. — Почему бы тебе не приберечь свои деньги, вместо того чтобы бросать их на ветер?
   Не встретив понимания, денди счел за лучшее удалиться.
   Сэр Антони между тем подумал, что тот не ошибался насчет Растуса Груна.
   Было в нем что-то, вызывавшее неясное беспокойство. Растус Грун казался слишком проницательным для обыкновенного ростовщика.
   Тем временем Растус Грун говорил тихим. но хорошо поставленным голосом:
   — Думаю, Доусон, что Маркесс уже достаточно намаялся в ожидании. Теперь он будет сговорчивее.
   Человек, к которому обращался Растус Грун, поднялся из-за своего стола в соседней комнате, такой же неприглядной, как я главная, только еще меньше, и подошел к двери, соединявшей обе комнаты.
   — Дело Маркесса у вас? — спросил он.
   — Да, оно как раз передо мной, — ответил Растус Грун. — Маркесс растратил все, что я ему одолжил, на падших женщин и пьянство..
   Он выпил, наверное, целое озеро спиртного!
   — Мне этот субъект глубоко отвратителен, — сказал Доусон, — и, по-моему, нет никаких надежд на то, что он исправится.
   — Согласен, но все же он Маркесс!
   Доусон промолчал, а его хозяин, казалось, глубоко задумался.
   Затем он резко сказал:
   — Приведите его!
   Доусон вышел из комнаты, пересек коридор и вошел в комнатушку размером едва ли больше буфета.
   Ее окна выходили на грязный задний двор.
   Маркесс в свои тридцать три года мог бы быть цветущим молодым человеком, но годы разгульной жизни, ночи, проведенные в увеселительных клубах, питейных заведениях и игорных домах, сделали свое дело.
   Теперь перед Доусоном был толстяк с красным одутловатым лицом и выраженным брюшком. Его глубоко посаженные глазки окружали глубокие морщины.
   При виде Доусона Маркесс вскочил со стула, на котором сидел до того, и возмущенно заговорил:
   — Сколько можно заставлять ждать! Ваш хозяин, похоже, забыл про меня!
   — Он готов принять вас, милорд, — ответил Доусон и прошел вперед, чтобы открыть перед клиентом дверь.
   Маркесс постарался распрямить плечи и поднял голову.
   Растус Грун продолжал читать и даже не взглянул на вошедшего.
   Казалось, ростовщик еще больше углубился в бумаги, которые были разложены перед ним на столе.
   В мерцающем пламени свечей казалось, что на его спине вырос огромный горб.
   — Вы заставили меня долго ждать! — надменно произнес Маркесс.
   — Садитесь! — тихо предложил Растус Грун.
   Что-то похожее на угрозу слышалось в этом тихом голосе.
   Маркесс уселся на жесткий стул» с прямой спинкой, который стоял с его стороны стола.
   — Послушайте! Мне нужен новый заем, и, я думаю, проценты, под которые я получил предыдущий, превосходят все разумные пределы!
   Он замолчал, но, поскольку Растус Грун не проронил ни слова в ответ, Маркесс заговорил снова:
   — Я готов предложить вам двадцать процентов и ни пенни больше, понимаете?
   Растус Грун поднял голову.
   — А я не готов, милорд Маркесс, снова одалживать вам деньги и желаю, чтобы вы немедленно возвратили ваш прежний долг.
   Повисло тяжелое молчание. Потрясенный Маркесс уставился на ростовщика.
   Постепенно на его лице отразился такой ужас, что, казалось, глаза Маркесса были готовы вылезти из орбит.
   — Вы — желаете вернуть — ваши 30 000 фунтов?
   — Немедленно!
   — Но вы знаете не хуже меня, что мне негде взять такую сумму!
   — Тогда вам остаются две возможности.
   Неловкое молчание длилось до тех пор, пока Маркесс не спросил гораздо тише, чем раньше:
   — Какие же?
   — Отправиться в долговую тюрьму или подписать эту бумагу.
   — Что это за бумага?
   — Это документ, по которому в мою собственность отходят пятьсот акров земли с южной стороны ваших владений, включая селение Лауэр-Рауден и сланцевую шахту.
   Маркесс смотрел на ростовщика, словно лишившись на мгновение дара речи.
   Затем он быстро произнес:
   — Эти земли не отчуждаемы.
   — Не правда, милорд, — ответил Растус Грун, — не тратьте мое время, заставляя меня Слушать эту глупую ложь. Эти земли были присоединены, когда ваша мать выходила за вашего отца. Они так же включают Дауэр-Хаус, который находится в более сносном состоянии, чем Рауден-Холл.
   — Откуда вам это известно? — почти прокричал Маркесс. — Какого дьявола вы разузнавали все обо мне?
   — Да, разузнавал, — спокойно отозвался Растус Грун. — И я не намерен, милорд, швырять свои деньги на ветер.
   Он немного помолчал и продолжал:
   — Когда я дал вам взаймы 30 000 фунтов, вы говорили мне, что собираетесь восстановить усадьбу, снова начать обрабатывать поля, тем, кто вернулся с войны, дать работу, которая им так необходима. Вы не выполнили ни одного из этих обещаний!
   Маркесс понурился.
   — Лондон дьявольски дорог, тех денег было недостаточно.
   — Можете не вдаваться в подробности, как именно вы потратили те деньги. Рубиновое ожерелье, которое вы подарили Бит О'Маслин, едва ли имеет отношение к выращиванию урожая или К восстановлению шахты.
   — С какой стати вы совали нос в мои дела? — возмутился Маркесс. — Это мое дело, как я трачу свои деньги!
   — Это мои деньги, — напомнил Растус Грун, — и вот почему, : милорд, вы подпишете эти бумаги — или последствия не заставят себя ждать.
   Повисло долгое молчание.
   Наконец Маркесс осознал, что проиграл полностью, и опустил глаза на документ.
   Растус Грун подтолкнул бумагу к нему.
   Молча Маркесс взял перо.
   Его рука дрожала, когда он на мгновение задержал ее над бумагой.
   Потом он поставил под ней свое имя и воскликнул:
   — Черт вас побери! Будьте вы прокляты!
   Чтоб вам провалиться в преисподнюю!
   Растус Грун не подал виду, что слышал оскорбления. Лишь протянул руку и взял документ. Он изучал его так внимательно, будто проверял подлинность подписи.
   Ростовщик не сомневался, что Маркесс стоит над ним, борясь с желанием ударить своего мучителя.
   Наконец Маркесс направился к выходу.
   Доусон открыл перед ним дверь.
   Прежде чем выйти, Маркесс обернулся еще раз:
   — Вы сам Дьявол! Вот вы кто — Дьявол!
   Надеюсь, вы сгорите в адском пламени!
   Он направился к входной двери, открыл ее и с треском захлопнул за собой.
   Доусон закрыл дверь конторы и подошел к столу Растуса Груна.
   — Могло быть хуже, — коротко заметил он.
   — Сообщите Кумбу, что сланцевая шахта теперь наша, — сказал Растус Грун. — И напомните ему, чтобы он не забывал в первую очередь платить рабочим и следить за их жильем.
   Доусон кивнул.
   — Он славный человек, уверен, вы не пожалеете, что продали шахту ему.
   — Продавая Кумбу, мы получаем небольшую прибыль, но я не доверю это дело другому человеку.
   — И я бы не доверил, — согласился Доусон. — Другой мог бы успешно заниматься шахтой, но я не думаю, что он принял бы близко к сердцу интересы деревни и ее жителей.
   — Я тоже думал об этом, — сказал Растус Грун. — Кто у нас следующий?
   — Граф Инчестер.
   — Да, конечно.
   — Вот отчеты о нем, — сказал Доусон, кладя бумаги на стол. — Последний человек, которого мы наняли, работал просто изумительно! Он раскопал такие факты, которые, по-моему, было очень и очень нелегко узнать.
   — Я просил его сообщать мне малейшие подробности, — проговорил Растус Грун так тихо, будто говорил сам с собой.
   Доусон посмотрел на часы, которые стояли на каминной полке над незажженным камином.
   В комнате было холодно, и мужчины не снимали пальто.
   — Надеюсь-, граф не собирается опаздывать, — заметил ростовщик. — Я хотел бы поскорее уйти домой.
   — У вас опять начались боли? — спросил Доусон участливо.
   — Да, — неохотно признался Растус Грун.
   — Может, деть вам капли?»
   — Возможно, так будет лучше.
   Доусон открыл ящик стола и достал пузырек с лекарством.
   Очень осторожно он капнул три капли в стакан, добавил немного воды и подал хозяину.
   Тот выпил и некоторое время сидел, откинувшись на спинку стула, ожидая, пока боль утихнет.
   В этот момент во входную дверь постучали.
   Доусон спрятал пузырек обратно в ящик.
   — Впустить его светлость или заставить подождать?
   — Впустите, — распорядился Растус Грун.
   Граф Инчестер вошел в комнату.
   После Маркесса стройная подтянутая фигура графа производила такое впечатление, как будто в контору лондонского ростовщика внезапно пожаловал инопланетянин.
   — Добрый день! — обратился он к присутствовавшим в комнате, снимая шляпу.
   Маркесс шляпы не снимал, желая продемонстрировать свое превосходство.
   — Садитесь, милорд, — пригласил Растус Грун.
   Граф сел, положив шляпу на стол позади себя.
   — Я писал вам, — сказал он, глубоко вздохнув, — потому что оказался в затруднительном положении.
   От человека, к которому обращался граф, не последовало никакого ответа. Ростовщик, похоже, снова погрузился в изучение бумаг, которые лежали перед ним.
   В то же время его глаза за темными стеклами очков внимательно наблюдали за графом.
   — Я пытался, — говорил Инчестер, — я испробовал все возможные пути, чтобы сдвинуться с мертвой точки. Но я потерпел поражение! Признаюсь, у меня ничего не вышло!
   Растус Грун не отвечал и граф продолжал:.
   — Дела шли все хуже и хуже, а прошлый год стал настоящим бедствием для всех фермеров.
   Он остановился, чтобы перевести дыхание, и заговорил снова:
   — Сначала не везло с погодой, и урожай собрали гораздо меньший, чем надеялись. Но даже то, что удалось вырастить, мы не сумели продать. Спрос оказался гораздо меньше, чем ожидалось.
   В его голосе звучала неподдельная горечь.
   — Я понимаю, что дешевые продукты ввозятся В страну из-за границы. Во время войны наших фермеров призывали вкладывать в хозяйство деньги, время и энергию. Тогда в этом была нужда, а теперь никого не интересует, что те, кто вернулись с войны, не имеют работы.
   — Мне это известно, — сказал Растус Грун. — Однако меня интересуете лично вы, милорд, а не все фермеры.
   — Что ж, я могу только честно сказать, что потратил каждый пенни, одолженный вами, пытаясь привести в порядок мое хозяйство, а не на развлечения. Если вам угодно, вы можете просмотреть счета.
   Граф снова тяжело вздохнул:
   — Я молюсь, чтобы был приличный окот в этом году. Но мои овцы питались не так хорошо, как следовало бы. Да и коровы без полноценной пищи не дадут много молока.
   Он проговорил все это с отчаянием и взглянул на безмолвно сидевшего перед ним человека.
   Потом, безнадежно махнув рукой, Инчестер тяжело откинулся на спинку стула.
   Последовало долгое молчание. Наконец Растус Грун заговорил своим низким голосом.
   — Я уверен, милорд, что вы говорите правду.
   — Но откуда вам это известно? — удивился граф.
   — У меня свои методы узнавать многие вещи, — отвечал ростовщик. — Мне известно, что вы сами работали долго и упорно, не жалуясь, и этим вызвали уважение своих людей.
   — Верность, — произнес граф, — как нас научили на войне, не может наполнить пустой желудок.
   Растус Грун кивнул, но промолчал, так что графу пришлось напомнить:
   — В ответе на мое письмо вы говорили, что у вас есть предложение ко мне.
   — Это правда, — кивнул Растус Грун. — И я хочу, чтобы вы отнеслись к нему внимательно.
   — Вам известно, что я готов на все — на все, что могло бы помочь моим людям.
   — То, что я намерен предложить, — сказал Растус Грун, . — позволит вам восстановить дом, привести в порядок ваши владения, повысить урожаи и дополнить поголовье овец и другого скота.
   Граф выпрямился и внимательно досмотрел на человека, который сидел напротив.
   — Я смогу все это сделать? — спросил он изумленно. — Но как?
   — Вам может не понравиться мое предложение, и, конечно, вы вправе отказаться. В этом случае вы остаетесь должны мне 20 000 фунтов.
   Инчестер прекрасно понимал, что ему угрожает и был не настолько глуп, чтобы не принять это во внимание.
   Итак, он мог либо принять предложение ростовщика, либо отказаться от возможности раздобыть денег.
   Граф знал и то, что в один прекрасный день — одному Богу известно в какой — он должен будет вернуть те деньги, которые уже одолжил.
   На мгновение он испугался, но затем сказал себе, что, не испугавшись армии Наполеона, нелепо тушеваться перед ростовщиком. Подущав так, Инчестер сделал над собой усилие и проговорил: