Страница:
«Ну и хитрый этот наш командир!» — громко проговорил Володя.
Но ему только показалось, что он произнес эти слова. На самом деле губы его даже не двинулись.
Он спал.
Но ему только показалось, что он произнес эти слова. На самом деле губы его даже не двинулись.
Он спал.
Глава IX Камень на сердце
Время не шло. Его вообще как будто не было.
Володя вскочил оттого, что ему показалось, словно он проспал что-то очень важное — такое, что никогда уже не повторится. Сев на своей лежанке, он прислушался. Рядом ровно дышали Ваня и Толик. Гулко, будто отдаваясь где-то в темноте, стучало собственное, непонятно чем всполошенное сердце. Тревожный ропот доносился из соседних галерей подземной крепости. Что-то случилось…
Володя не знал, сколько времени прошло с той минуты, когда он нечаянно заснул. Трудно было определить время под землей, где всегда было одинаково темно, где люди отвоевали себе у камня узкие пространства, доверху налитые постоянной тьмой, а у этого мрака, у черного пустынного безмолвия отстаивали небольшие оазисы света, возникавшие там, где зажигались фонари или лампочки-шахтерки.
Там, наверху, так легко было определить время, движение которого здесь как будто совсем отсутствовало. Дома ночью били часы на кухне. С рассветом можно было посмотреть на отцовский хронометр, тот самый, что однажды испортил и сам починил Володя. Сестра Валя, всегда боявшаяся проспать, заводила будильник, который имел отвратительное обыкновение назойливо трезвонить тогда, когда больше всего хотелось спать и не было ни малейшего желания вылезать из-под одеяла. По утрам, точно в положенный час, слышался густой бас гудка на заводе имени Войкова, по ту сторону бухты. Он как бы давал тон, и сейчас же в разных концах города хором подхватывали его голос заводские гудки других предприятий. Если было тепло и спали при открытых окнах, а ветер дул с моря, то слышно было, как бьют на кораблях склянки. В полдень раскатывался пушечный выстрел из Старой крепости. Летом в семь часов вечера начинала играть музыка в сквере. Словом, наверху у каждого часа было свое особое, приметное звучание, свое освещение, свои тени: утром длинные, днем короткие, к вечеру снова вытягивавшиеся. Здесь же, под землей, всегда было черно и тихо.
«Неужели проспал, а командир обманул, не разбудил? Вот смеяться над нами будут! Провели, как маленьких!»
От этой мысли Володе стало сразу так жарко, что зачесалось все тело. Он поерзал плечами, спустил ноги с лежанки и услышал голоса в темноте. Доносились лишь отдельные слова, но Володя узнал низкий, глуховатый голос комиссара. Иван Захарович говорил кому-то:
— Товарищи, вы расходились бы по своим местам! Толпиться здесь нечего. Это делу не поможет.
Послышался взволнованный говор многих людей, слова сливались. Слышно было только, что говорят несколько человек сразу, словно перебивая друг друга, но при этом стараются говорить очень тихо.
Опять донесся голос комиссара:
— Хорошие мои, я ж понимаю сам… Но состояние у него безнадежное… Что? Нет, вряд ли в чувство придет… Это только с таким могучим организмом можно было на ногах удержаться. Ведь весь череп разбит…
— Когда несли мы его сверху, мне уже все стало ясно… — сказал кто-то, и Володя узнал голос Корнилова. — Как ни тяжело, надо глядеть правде в глаза: командира потеряли…
Володя растолкал спавших мальчиков, схватил их за рубашки, подтащил к себе, стал трясти. Непослушными стали сразу словно запекшиеся губы:
— Слышь?! Дядю Сашу… Зябрева… Э-эх, ты! Насмерть ранили. А я тут проспал с вами… Ну вас!..
Он оттолкнул от себя ребят, кинулся бегом на голоса в темноту проходной галереи, увидел свет фонарей, налетел на кого-то в полумраке и почувствовал, как большая, обхватившая всю макушку рука легла ему на голову.
— Вот, Дубинин, дела какие у нас, — услышал Володя голос комиссара над собой.
— Что же вы нас не разбудили, товарищ комиссар… Ведь обещались же…
— Эх, друг, что уж тут… Ты еще свое пободрствуешь, а вот командира нашего уже вовек не разбудить. Красавец человек был…
Володю уже тянули за локоть незаметно подошедшие сзади Толик и Ваня. Подошли другие партизаны. Никто не спал, несмотря на ранний утренний час. Все говорили тихо, словно боясь разбудить кого-то. Но из разговоров мальчики узнали, что произошло на поверхности, пока они крепко спали в своем уголке.
А случилось вот что.
Как было задумано командованием отряда, партизаны сделали ночную вылазку на поверхность каменоломен: следовало оттянуть на себя часть вражеских сил, наступавших на Керчь. Кроме того, важно было уничтожить немецкий штаб, обосновавшийся так близко от партизанской подземной крепости. Ясно было, что фашисты готовятся атаковать партизан. И вот ночью ударная группа партизан в тридцать человек поднялась на поверхность через неизвестный врагу лаз, по которому ходили разведчики. Группой командовал сам Зябрев. С ним были также Лазарев, Корнилов, Жученков, Сергеев с десятком комсомольцев — самые надежные и отборные люди.
Иван Захарович Гриценко пулеметом своим, установленным у входа, прикрывал группу.
Фашисты обнаружили отряд, и среди них поднялась невероятная паника.
Гитлеровцы открыли беспорядочную стрельбу. Партизанам удалось в темноте уложить немало фашистов. Домик, где помещался штаб, был разгромлен и взорван гранатами. Партизаны успели нарушить связь с командованием других германских частей. По всей округе Старого Карантина поднялась лихорадочная пальба, взвились осветительные ракеты. Части, подготовленные к отправке в Керчь, где продолжались еще бои за город, бросились на подмогу разгромленному батальону. Ясно было, что они теперь задержатся в Старом Карантине и Камыш-Буруне, а это, конечно, облегчало положение защитников Керчи.
Но дорого обошлась партизанскому отряду эта смелая вылазка. Пулеметная очередь, выпущенная наугад в темноте одним из гитлеровцев, огненным бичом хлестнула шедшего впереди отряда Зябрева. С простреленной головой, с несколькими пулями в плече, он удержался на ногах. Он продолжал подавать команду, руководил действиями отряда и лишь в последнюю секунду, чувствуя, что силы и сознание покидают его, приказал партизанам отходить назад, в свою подземную крепость, и передал командование начальнику штаба Лазареву.
Гриценко точным отсечным огнем своего пулемета не давал фашистам окружить отряд. То слева, то справа возле группы партизан вставала невидимая, но для врага непроходимая стена пулеметных очередей Гриценко.
Отбиваясь от наседавших со всех сторон гитлеровцев, отряд вернулся в каменоломни, неся на руках впавшего в беспамятство командира и пострадавших в схватке бойцов Рябенко, Кужельного и Павленко.
Тихо пробираясь среди партизан, столпившихся в проходной галерее, мальчики подошли к помещению санчасти. Туда никого не пускали. Из-под простыни, закрывавшей вход, доносились хриплые, клокочущие тяжелые вздохи, перемежающиеся с глухими стонами. На минуту из-за простыни высунулась военфельдшер, или, как звали ее, докторица Марина.
— Скажите там, чтоб сюда скорее комиссара и начальника штаба… — торопливо проговорила она и опять скрылась за простыней.
Через минуту в санчасть мимо расступившихся партизан прошли Котло и Лазарев. Наступила тяжелая тишина; потом освещенная изнутри простыня заколебалась, по ней прошла грузная тень комиссара, и он вышел к партизанам. Он постоял минутку, молча снял с головы ушанку. Партизаны, поняв его без слов, обнажили склоненные головы; я Володе показалось, что каменные стены вокруг чуточку сдвинулись и своды опустились на самые головы людей. «Красавец человек», — вспомнил он слова комиссара и шепотом сказал Ване:
— А он вчера меня сам за руку поблагодарил… за разведку.
Вечером партизаны хоронили Зябрева. В одном из тупиков узкого штрека, где было много нарезанных плит ракушечника, сложили подобие каменного гроба. В него был опущен командир. Тело было накрыто плащ-палаткой. Надя Шульгина и Нина Ковалева, заплаканные, опухшие, опустившись на колени, положили у изголовья павшего самодельные, вырезанные из бумаги цветы.
Горели свечи, поставленные у гроба. Володя вглядывался в красивое, но цветом своим теперь походившее на серый известняк, крупное лицо Зябрева. Его душили слезы, но он только гулко глотал что-то время от времени да все смотрел и смотрел на померкшее, окаменелое лицо Зябрева. Ему пока не приходилось так близко сталкиваться со смертью. Дико и страшно было думать, что вчера еще так внимательно и ласково расспрашивавший его командир, сильно и уверенно несший свое прекрасное тело в теснинах подземелья, отныне останется здесь, среди серых камней, сам неподвижный и холодный, как камень. Сейчас гроб заложат сверху вместо крышки тяжелыми плитами ракушечника. Камни лягут на грудь, на остановившееся сердце командира. Потом потушат свечи. Все уйдут из этого штрека. А дядя Саша, командир Зябрев, останется здесь, уже отнятый у жизни, став частью того холодного каменного пространства, душную тяжесть которого вдруг с такой силой ощутил Володя.
Он вначале плохо слышал, что говорил комиссар:
— Товарищи партизаны, товарищи командиры, жены, сыновья, дочери партизанские, мы осиротели! Нет у меня сейчас слов, которые бы годились… нет таких слов, чтобы сказать вам все, что хочется сказать о нашем командире, павшем смертью храбрых. Придет время — скажут о нашем командире настоящие слова. Может быть, и книжки напишут. А наша с вами задача: память его не словами, а делом закрепить. Возьмите тверже в руки свое оружие, товарищи партизаны! Поднимите его выше! Над прахом нашего боевого товарища клянитесь не выпускать это оружие, которое вручил нам народ, и действовать им до полной победы над фашистскими паразитами, что ползут, как вши, сейчас там, наверху, по нашей чистой земле. Клянитесь мстить им за страдания нашей родной земли, за смерть нашего славного командира…
И все, как один, в безмолвной клятве потрясая оружием, подняли его к каменным сводам подземной усыпальницы. Пионеры, у которых не было никакого оружия, вскинули над головой ладони рук, отдавая последний салют командиру. А Корнилов, оглянувшись, принял из рук шагнувшего к нему бойца сверток красной материи, развернул его. И, освещенное качающимся пламенем свечей и фонарями, из рук его словно хлынуло на пол что-то шелковисто-красное, с оборванными, бахромчатыми краями. Это было знамя морской пехоты, которое бойцы уберегли от врага и сохранили, спускаясь в партизанское подземелье. Во многих местах его пробили пули и осколки. Алые края были иссечены на полосы. Бережно, как святыню, Корнилов расправил темно-красную материю и накрыл ею сверху тело погибшего командира. Потом он опустился на одно колено и поцеловал уголок знамени, свисавший с камня. И все партизаны, один за другим, подходили, опираясь на винтовки, склонялись на одно колено и целовали боевое знамя, под которым спал вечным сном Александр Федорович Зябрев.
Долго поддаваться горю было нельзя. Все понимали, что теперь, после дерзкой вылазки партизан, перепуганные гитлеровцы примут все меры, чтобы уничтожить подземную крепость. Каждую минуту следовало ждать незваных гостей. Охрана входов в каменоломни была усилена. В верхних галереях и штольнях заложили дополнительные фугасы. Их можно было взорвать, включив ток небольших батарей, которые находились в ведении бывшего начальника каменоломен Жученкова, ныне командира подрывников и заведующего вооружением.
Командование всем отрядом принял на себя бывший начальник штаба Лазарев, которого хорошо знали шахтеры. Человек хозяйственный, внимательный, всегда уравновешенный, спокойно-неторопливый в движениях, он прекрасно ориентировался под землей и отлично разбирался в людях. Был он старым членом партии и давно уже снискал всеобщее уважение. Может быть, в нем не было той веселой лихости, той смелой, а подчас и дерзкой хватки, с какой брался за дело покойный Зябрев, но сейчас сама обстановка требовала от командира большей осторожности и размеренности действий.
Словом, не было под землей человека, который бы не считал, что уж кто-кто, а Семен Михайлович Лазарев справится.
Личный состав отряда Лазарев знал отлично: еще при организации отряда он сам вместе с Зябревым тщательно подбирал надежных, подходящих для строгого дела людей, взыскательно проверяя каждого человека. По поручению Зябрева, он привлек камыш-бурунских коммунистов, рыбаков и шахтеров. Совместно с Зябревым находили они нужных людей среди беспартийных. И Манто, и Яков Трофимович Гайдаров, и многие другие партизаны, в партии не состоявшие, но не мыслившие своего существования без Советской власти, охотно вошли в отряд по предложению Зябрева и Лазарева, взявших их из народного ополчения. После того как в гарнизон подземной крепости влились остатки роты моряков Петропавловского, Лазарев сам проверил каждого прибывшего, подолгу беседуя с ним с глазу на глаз.
Весь отряд был приведен к партизанской присяге. Каждый скреплял своей личной подписью клятвенное обещание мстить врагу и не щадить сил и жизни для победы народа над захватчиками.
Начальником штаба стал теперь старший лейтенант Александр Николаевич Петропавловский. Кадровый военный — «военная косточка», говорили про него партизаны, — он сумел быстро перевести всю жизнь подземной крепости на подлинно армейскую, фронтовую колею. Он объяснил командованию, что из тактических соображений надо сократить и строжайшим образом ограничить район, занимаемый партизанским отрядом под землей. Новый начальник штаба составил точную карту этого района. Вместе с Жученковым, который отлично знал каждый уголок каменоломни, Петропавловский, держа компас и планшетку в руках, обошел все три горизонта, составляя по азимуту точный и подробный план галерей, который он потом нанес на общую карту.
Были установлены точки постов, места расположения ударных групп и станковых пулеметов. Пулеметы располагались таким образом, что их можно было в случае нужды самым кратчайшим путем перебросить из одного сектора в другой. По предложению Петропавловского внутренний район каменоломен, занятый партизанами, обнесли подземными, специально построенными стенками из ракушечника. Стенки теперь преграждали доступ во все коридоры, которые вели с поверхности в глубь земли. Для того чтобы выйти в верхние галереи на разведку, надо было вынуть определенный, заранее намеченный камень из стены. Кроме того, стены были замаскированы. Извлекать камень, заложенный в проходе заградительной стенки, надо было очень осторожно. За этим каждый раз наблюдал сам Жученков.
От разведчиков Петропавловский требовал сведений точных, не допуская лишних разговоров при сдаче рапортов. Володя на первых порах даже невзлюбил нового начальника, когда тот выставил его из штаба, куда мальчики вошли не спросясь. Но теперь и сам Володя и его юные разведчики, выполняя какое-нибудь задание начальника штаба, рапортовали ему раз от разу все короче и точнее. Они уже не болтали руками при этом, а смирно стояли на месте, и Петропавловский был доволен, что ребята хорошо усвоили заведенный в подземной крепости порядок.
Пионеры обычно несли поочередно дежурство у телефона в штабе. Однажды Петропавловский, застав в штабе дежурившего там Володю, подсел к нему и, пользуясь свободной минутой, завел разговор с мальчиком, к которому он давно уже внимательно приглядывался.
— А я сперва, Володя, думал, что Иван Захарович, пулеметчик наш, твой отец: очень уж он о тебе заботится.
— Он мне двоюродный дядя, — отвечал Володя. — А с Ваней мы всю жизнь дружим. С детства.
— А где отец твой?
— Он у меня моряк. Теперь на Черноморском флоте.
— А мать есть?
У Володи потемнело лицо и так дернулись брови над опустившимися внезапно только что горделиво блестевшими глазами, что Петропавловский невольно подсел ближе и положил Володе руку на плечо.
— Не знаю я, товарищ Петропавловский, — очень тихо сказал Володя. — Надеюсь, что жива. А как она там, кто знает…
— Ничего, будем надеяться, что все обойдется, — успокоил его Петропавловский. — Нам тут, под землей, не сладко, да и там, конечно, теперь жить у фашистов под началом радости мало. У меня, дружок, тоже мать одна осталась… в Ленинграде.
Потом стали вспоминать Керчь, куда Петропавловский приехал из Севастополя в первый же месяц войны. Петропавловский рассказал, как однажды, в ночь на 28 октября, после первой бомбежки он был дежурным по керченскому гарнизону и находился в комендатуре. В Керчи объявили воздушную тревогу. Начался налет, в комендатуру прибежал милиционер и сообщил, что с Митридата кто-то дает сигналы врагу. Петропавловский вместе с патрулем отправился к Митридату и увидел, что на склоне его действительно появляются через равные промежутки времени вспышки белого и красного света. Потом замигали сигналы по азбуке Морзе. Петропавловский хорошо разбирался в морзянке. Он попытался прочесть сигналы, но понял, что они шифрованные. Вместе с патрульными он бросился туда, где вспыхивали сигналы. Однако предатель успел убежать, оставив на месте сигнальный аппарат.
— Хорошо, что вовремя мы это дело обнаружили, — рассказывал Петропавловский, — а то натворили бы нам в эту ночь… Мерзавец, видимо, знал, что у нас в порту тогда имелось. Не успел все-таки свое подлое дело до конца довести. А кто первый заметил, знаешь? Один из ваших пионеров. У вас в Керчи, по-видимому, ребята молодцы. Мне потом милиционер из патруля ПВО сказал, что прибежал к нему какой-то паренек, запыхался весь и говорит: «На Митридате кто-то фашистам сигналы подает. Честное, говорит, пионерское!» Мне милиционер тогда даже и фамилию сказал пионера того. Может быть, и ты знаешь… Погоди. Оглоблин, что ли… Нет. Колодин, кажется.
— А может, Дубинин? — спросил, глядя прямо в глаза начальнику штаба, Володя.
— Стоп! Дай сообразить… Это что же получается? Ну и память у меня стала! — воскликнул Петропавловский и смущенно уставился на Володю, словно увидел его в первый раз. — Значит, ты? Вот так сошлось колечко! А я-то ему рассказываю… и он, главное, слушает!
С этого дня начальник штаба стал окончательно уважать командира группы юных разведчиков.
Наведению под землей твердого, военного порядка много способствовал Георгий Иванович Корнилов. Опытный армейский политработник, он сразу понравился всем, а особенно ребятам, своей подчеркнутой военной выправкой, краткостью и точностью слов. Сам великолепный стрелок, профессиональный военный человек, он во все дела умел вносить четкий боевой распорядок. Делал он это как-то очень легко, без нажима, без подчеркнутого щелканья каблуками и даже без казавшихся кое-кому обязательными словечек «порядок» или «точно». Тем не менее люди невольно прислушивались к его резковатому голосу, тотчас кидались выполнять приказание, данное двумя-тремя броскими словами. Ребята скоро заметили, что партизаны подтягиваются при Корнилове, незаметно начинают подражать ему и сами стараются держаться так же молодцевато, как политрук. Корнилова назначили заместителем комиссара. Ему же была поручена воспитательная работа среди младших обитателей подземной крепости.
На другой день после похорон Зябрева Корнилов пришел в маленький штрек, где на каменной лежанке отдыхали Володя и Ваня Гриценко. Ночь была беспокойная: немцы обстреливали на всякий случай район каменоломен, а к утру бросили в несколько шурфов глубинные бомбы и фугасы. Взрывы обрушили участок верхних галерей, завалили два-три шурфа, но не причинили большого вреда подземной крепости, только вызвали ночью некоторый переполох грохотом обвалов, раскатившимся по всем каменным ходам. Все же дважды ночью объявляли тревогу, и потому мальчики не выспались и сейчас, после работы, отдыхали.
Корнилов сел на край лежанки, удержал рукой пытавшихся вскочить мальчиков:
— Отдыхайте, ребята, отдыхайте. Кто знает, какая ночь будет! Вы сегодня где работали?
— Мы сегодня, дядя Гора, верхний горизонт «Киев» минировали с Владимиром Андреевичем, с его подрывниками.
— Ого! — сказал Корнилов. — Уж если вам Жученков доверяет, значит, вы заслуженными партизанами стали.
— А он нам, дядя Гора, так сказал: «Вас, говорит, Манто мне рекомендовал: хорошо, говорит, сухари перебирали. Ну, значит, и с пряниками для фашистов справитесь». Мы там мины носили и еще потом выдалбливали в камнях дырки. Это все-таки поинтереснее будет, чем крупу пересыпать на камбузе.
Корнилов перелистал книжки, которые выпали из-под подушки у Володи. Отложил их аккуратно в сторону.
— Я к вам вот зачем пришел, — сказал он. — Оба вы пионеры. И Толя Ковалев то же самое. Надо бы нам тут как-нибудь пионерскую организацию наладить. Люди мы все советские, должны везде, хотя бы и под землей, жить по-советски, чтобы все было честь честью. Есть у нас ребята: Вова Лазарев, Жора Емелин. Они как-то в стороне оказываются. Это разве годится? По-моему, нет.
— Так они же малята совсем, — сказал Ваня.
— Верно, дядя Гора, — поддержал его Володя. — У них еще до пионеров нос не дорос.
— Ну, во-первых, у Жоры Емелина дорос. Ему, как я выяснил, десять лет. Вове, правда, восемь, но он так и рвется. И знаешь, если учесть военную обстановку и затем наши особые условия, я бы принял досрочно. А? Как по-твоему, Володя?
— Дядя Гора, а можно их принять кандидатами в пионеры?
— Ну уж этого, брат, я что-то не слыхал. Кажется, в пионерском уставе такого нет. Я думаю, что, если они ребята подходящие, можно их принять. Тогда у нас будет своя пионерия. Ну, скажем, отдельное пионерское звено имени Зябрева при партизанском отряде Старого Карантина.
Володя сразу сел на лежанке, отбросив одеяло.
— Имени дяди Саши? — Глаза его заблестели, он от волнения потер подбородком плечо. — Ох, дядя Гора, здорово вы это решили!.. Правда, Ваня, хорошо?
— Дядя Гора плохо не решит, — сказал Ваня.
— Только у нас даже и галстуков на всех не будет. Где тут материал красный достанешь, под землей-то?
Корнилов задумался, посмотрел в лицо Володи, потом решительно сказал:
— Будут галстуки! Вот ты и Ваня новичкам свои отдадите.
— Ну уж это, дядя Гора, положим. Это уж знаете… — запротестовали оба пионера.
— А вы получите новые, — произнес Корнилов. Какое-то загадочно-торжественное выражение вдруг появилось на его суховатом лице. — Получите, ребята! Обещаю.
Весь следующий день мальчишки были заняты оборудованием красного Ленинского уголка на нижнем горизонте. Жены партизан пожертвовали для этого свои лучшие ковры, захваченные из дому перед уходом отряда под землю. Надя Шульгина и Нина Ковалева развесили красивые многоцветные виды, вырезанные из старых журналов. Володя, устроившись под фонарем, до ночи рисовал цветными карандашами портрет Ленина, скопировав его с журнала. Партизаны то и дело заходили в уголок, чтобы полюбоваться Володиной работой. Сюда же снесли все имевшиеся под землей книги. Володя тоже притащил в уголок книжки, которые хранились у него под подушкой на лежанке. Они уже успели немножко отсыреть и разбухли.
На другой день дядя Яша Манто подкатил сюда сверху свой мотоцикл, надоевший всем обитателям второго горизонта пальбой и газолиновой вовью. Володя укрепил над столом, покрытым газетами, маленькую электрическую лампочку. Манто для пробы завел свой мотоцикл в соседнем штреке. Лампочка, вспыхнув, осветила увешанные коврами и картинками каменные стены, мандолину дяди Яши, обернутую мешком для предохранения от сырости, шашки, груду пожелтевших косточек домино, патефон с картонной стойкой для пластинок, уже расклеившейся от подземной сырости.
Немцы несколько раз предпринимали неуверенные попытки проникнуть в подземное царство партизан, но посты охранения открывали огонь и тотчас же вызывали по телефону подмогу.
Из кромешной тьмы в немцев летели гранаты, и гитлеровцы должны были спешно отступать, с трудом унося ноги на поверхность.
Вечером, воспользовавшись затишьем, Корнилов организовал прием Жоры Емелина и Вовы Лазарева в пионеры.
Командир отряда Лазарев и комиссар Котло заняли почетные места за столом, на котором лежали два пионерских галстука. У входа в уголок толпились партизаны.
Корнилов подошел к столу и откозырял командиру:
— Товарищ командир отряда, разрешите обратиться к товарищу комиссару?
Комиссар и командир встали.
— Обратитесь, — разрешил Лазарев.
— Товарищ комиссар партизанского отряда, прошу принять рапорт особого отдельного пионерского звена имени товарища Зябрева. — Затем Корнилов скомандовал: — Звено, к рапорту построиться! Шесть шагов вперед!
Партизаны у входа в красный уголок расступились, и пятеро мальчиков, шагая в ногу, вошли в помещение уголка и замерли перед столом. Володя отделился от строя, вышел вперед, отсалютовал комиссару. В тишине раздался его громкий голос:
Володя вскочил оттого, что ему показалось, словно он проспал что-то очень важное — такое, что никогда уже не повторится. Сев на своей лежанке, он прислушался. Рядом ровно дышали Ваня и Толик. Гулко, будто отдаваясь где-то в темноте, стучало собственное, непонятно чем всполошенное сердце. Тревожный ропот доносился из соседних галерей подземной крепости. Что-то случилось…
Володя не знал, сколько времени прошло с той минуты, когда он нечаянно заснул. Трудно было определить время под землей, где всегда было одинаково темно, где люди отвоевали себе у камня узкие пространства, доверху налитые постоянной тьмой, а у этого мрака, у черного пустынного безмолвия отстаивали небольшие оазисы света, возникавшие там, где зажигались фонари или лампочки-шахтерки.
Там, наверху, так легко было определить время, движение которого здесь как будто совсем отсутствовало. Дома ночью били часы на кухне. С рассветом можно было посмотреть на отцовский хронометр, тот самый, что однажды испортил и сам починил Володя. Сестра Валя, всегда боявшаяся проспать, заводила будильник, который имел отвратительное обыкновение назойливо трезвонить тогда, когда больше всего хотелось спать и не было ни малейшего желания вылезать из-под одеяла. По утрам, точно в положенный час, слышался густой бас гудка на заводе имени Войкова, по ту сторону бухты. Он как бы давал тон, и сейчас же в разных концах города хором подхватывали его голос заводские гудки других предприятий. Если было тепло и спали при открытых окнах, а ветер дул с моря, то слышно было, как бьют на кораблях склянки. В полдень раскатывался пушечный выстрел из Старой крепости. Летом в семь часов вечера начинала играть музыка в сквере. Словом, наверху у каждого часа было свое особое, приметное звучание, свое освещение, свои тени: утром длинные, днем короткие, к вечеру снова вытягивавшиеся. Здесь же, под землей, всегда было черно и тихо.
«Неужели проспал, а командир обманул, не разбудил? Вот смеяться над нами будут! Провели, как маленьких!»
От этой мысли Володе стало сразу так жарко, что зачесалось все тело. Он поерзал плечами, спустил ноги с лежанки и услышал голоса в темноте. Доносились лишь отдельные слова, но Володя узнал низкий, глуховатый голос комиссара. Иван Захарович говорил кому-то:
— Товарищи, вы расходились бы по своим местам! Толпиться здесь нечего. Это делу не поможет.
Послышался взволнованный говор многих людей, слова сливались. Слышно было только, что говорят несколько человек сразу, словно перебивая друг друга, но при этом стараются говорить очень тихо.
Опять донесся голос комиссара:
— Хорошие мои, я ж понимаю сам… Но состояние у него безнадежное… Что? Нет, вряд ли в чувство придет… Это только с таким могучим организмом можно было на ногах удержаться. Ведь весь череп разбит…
— Когда несли мы его сверху, мне уже все стало ясно… — сказал кто-то, и Володя узнал голос Корнилова. — Как ни тяжело, надо глядеть правде в глаза: командира потеряли…
Володя растолкал спавших мальчиков, схватил их за рубашки, подтащил к себе, стал трясти. Непослушными стали сразу словно запекшиеся губы:
— Слышь?! Дядю Сашу… Зябрева… Э-эх, ты! Насмерть ранили. А я тут проспал с вами… Ну вас!..
Он оттолкнул от себя ребят, кинулся бегом на голоса в темноту проходной галереи, увидел свет фонарей, налетел на кого-то в полумраке и почувствовал, как большая, обхватившая всю макушку рука легла ему на голову.
— Вот, Дубинин, дела какие у нас, — услышал Володя голос комиссара над собой.
— Что же вы нас не разбудили, товарищ комиссар… Ведь обещались же…
— Эх, друг, что уж тут… Ты еще свое пободрствуешь, а вот командира нашего уже вовек не разбудить. Красавец человек был…
Володю уже тянули за локоть незаметно подошедшие сзади Толик и Ваня. Подошли другие партизаны. Никто не спал, несмотря на ранний утренний час. Все говорили тихо, словно боясь разбудить кого-то. Но из разговоров мальчики узнали, что произошло на поверхности, пока они крепко спали в своем уголке.
А случилось вот что.
Как было задумано командованием отряда, партизаны сделали ночную вылазку на поверхность каменоломен: следовало оттянуть на себя часть вражеских сил, наступавших на Керчь. Кроме того, важно было уничтожить немецкий штаб, обосновавшийся так близко от партизанской подземной крепости. Ясно было, что фашисты готовятся атаковать партизан. И вот ночью ударная группа партизан в тридцать человек поднялась на поверхность через неизвестный врагу лаз, по которому ходили разведчики. Группой командовал сам Зябрев. С ним были также Лазарев, Корнилов, Жученков, Сергеев с десятком комсомольцев — самые надежные и отборные люди.
Иван Захарович Гриценко пулеметом своим, установленным у входа, прикрывал группу.
Фашисты обнаружили отряд, и среди них поднялась невероятная паника.
Гитлеровцы открыли беспорядочную стрельбу. Партизанам удалось в темноте уложить немало фашистов. Домик, где помещался штаб, был разгромлен и взорван гранатами. Партизаны успели нарушить связь с командованием других германских частей. По всей округе Старого Карантина поднялась лихорадочная пальба, взвились осветительные ракеты. Части, подготовленные к отправке в Керчь, где продолжались еще бои за город, бросились на подмогу разгромленному батальону. Ясно было, что они теперь задержатся в Старом Карантине и Камыш-Буруне, а это, конечно, облегчало положение защитников Керчи.
Но дорого обошлась партизанскому отряду эта смелая вылазка. Пулеметная очередь, выпущенная наугад в темноте одним из гитлеровцев, огненным бичом хлестнула шедшего впереди отряда Зябрева. С простреленной головой, с несколькими пулями в плече, он удержался на ногах. Он продолжал подавать команду, руководил действиями отряда и лишь в последнюю секунду, чувствуя, что силы и сознание покидают его, приказал партизанам отходить назад, в свою подземную крепость, и передал командование начальнику штаба Лазареву.
Гриценко точным отсечным огнем своего пулемета не давал фашистам окружить отряд. То слева, то справа возле группы партизан вставала невидимая, но для врага непроходимая стена пулеметных очередей Гриценко.
Отбиваясь от наседавших со всех сторон гитлеровцев, отряд вернулся в каменоломни, неся на руках впавшего в беспамятство командира и пострадавших в схватке бойцов Рябенко, Кужельного и Павленко.
Тихо пробираясь среди партизан, столпившихся в проходной галерее, мальчики подошли к помещению санчасти. Туда никого не пускали. Из-под простыни, закрывавшей вход, доносились хриплые, клокочущие тяжелые вздохи, перемежающиеся с глухими стонами. На минуту из-за простыни высунулась военфельдшер, или, как звали ее, докторица Марина.
— Скажите там, чтоб сюда скорее комиссара и начальника штаба… — торопливо проговорила она и опять скрылась за простыней.
Через минуту в санчасть мимо расступившихся партизан прошли Котло и Лазарев. Наступила тяжелая тишина; потом освещенная изнутри простыня заколебалась, по ней прошла грузная тень комиссара, и он вышел к партизанам. Он постоял минутку, молча снял с головы ушанку. Партизаны, поняв его без слов, обнажили склоненные головы; я Володе показалось, что каменные стены вокруг чуточку сдвинулись и своды опустились на самые головы людей. «Красавец человек», — вспомнил он слова комиссара и шепотом сказал Ване:
— А он вчера меня сам за руку поблагодарил… за разведку.
Вечером партизаны хоронили Зябрева. В одном из тупиков узкого штрека, где было много нарезанных плит ракушечника, сложили подобие каменного гроба. В него был опущен командир. Тело было накрыто плащ-палаткой. Надя Шульгина и Нина Ковалева, заплаканные, опухшие, опустившись на колени, положили у изголовья павшего самодельные, вырезанные из бумаги цветы.
Горели свечи, поставленные у гроба. Володя вглядывался в красивое, но цветом своим теперь походившее на серый известняк, крупное лицо Зябрева. Его душили слезы, но он только гулко глотал что-то время от времени да все смотрел и смотрел на померкшее, окаменелое лицо Зябрева. Ему пока не приходилось так близко сталкиваться со смертью. Дико и страшно было думать, что вчера еще так внимательно и ласково расспрашивавший его командир, сильно и уверенно несший свое прекрасное тело в теснинах подземелья, отныне останется здесь, среди серых камней, сам неподвижный и холодный, как камень. Сейчас гроб заложат сверху вместо крышки тяжелыми плитами ракушечника. Камни лягут на грудь, на остановившееся сердце командира. Потом потушат свечи. Все уйдут из этого штрека. А дядя Саша, командир Зябрев, останется здесь, уже отнятый у жизни, став частью того холодного каменного пространства, душную тяжесть которого вдруг с такой силой ощутил Володя.
Он вначале плохо слышал, что говорил комиссар:
— Товарищи партизаны, товарищи командиры, жены, сыновья, дочери партизанские, мы осиротели! Нет у меня сейчас слов, которые бы годились… нет таких слов, чтобы сказать вам все, что хочется сказать о нашем командире, павшем смертью храбрых. Придет время — скажут о нашем командире настоящие слова. Может быть, и книжки напишут. А наша с вами задача: память его не словами, а делом закрепить. Возьмите тверже в руки свое оружие, товарищи партизаны! Поднимите его выше! Над прахом нашего боевого товарища клянитесь не выпускать это оружие, которое вручил нам народ, и действовать им до полной победы над фашистскими паразитами, что ползут, как вши, сейчас там, наверху, по нашей чистой земле. Клянитесь мстить им за страдания нашей родной земли, за смерть нашего славного командира…
И все, как один, в безмолвной клятве потрясая оружием, подняли его к каменным сводам подземной усыпальницы. Пионеры, у которых не было никакого оружия, вскинули над головой ладони рук, отдавая последний салют командиру. А Корнилов, оглянувшись, принял из рук шагнувшего к нему бойца сверток красной материи, развернул его. И, освещенное качающимся пламенем свечей и фонарями, из рук его словно хлынуло на пол что-то шелковисто-красное, с оборванными, бахромчатыми краями. Это было знамя морской пехоты, которое бойцы уберегли от врага и сохранили, спускаясь в партизанское подземелье. Во многих местах его пробили пули и осколки. Алые края были иссечены на полосы. Бережно, как святыню, Корнилов расправил темно-красную материю и накрыл ею сверху тело погибшего командира. Потом он опустился на одно колено и поцеловал уголок знамени, свисавший с камня. И все партизаны, один за другим, подходили, опираясь на винтовки, склонялись на одно колено и целовали боевое знамя, под которым спал вечным сном Александр Федорович Зябрев.
Долго поддаваться горю было нельзя. Все понимали, что теперь, после дерзкой вылазки партизан, перепуганные гитлеровцы примут все меры, чтобы уничтожить подземную крепость. Каждую минуту следовало ждать незваных гостей. Охрана входов в каменоломни была усилена. В верхних галереях и штольнях заложили дополнительные фугасы. Их можно было взорвать, включив ток небольших батарей, которые находились в ведении бывшего начальника каменоломен Жученкова, ныне командира подрывников и заведующего вооружением.
Командование всем отрядом принял на себя бывший начальник штаба Лазарев, которого хорошо знали шахтеры. Человек хозяйственный, внимательный, всегда уравновешенный, спокойно-неторопливый в движениях, он прекрасно ориентировался под землей и отлично разбирался в людях. Был он старым членом партии и давно уже снискал всеобщее уважение. Может быть, в нем не было той веселой лихости, той смелой, а подчас и дерзкой хватки, с какой брался за дело покойный Зябрев, но сейчас сама обстановка требовала от командира большей осторожности и размеренности действий.
Словом, не было под землей человека, который бы не считал, что уж кто-кто, а Семен Михайлович Лазарев справится.
Личный состав отряда Лазарев знал отлично: еще при организации отряда он сам вместе с Зябревым тщательно подбирал надежных, подходящих для строгого дела людей, взыскательно проверяя каждого человека. По поручению Зябрева, он привлек камыш-бурунских коммунистов, рыбаков и шахтеров. Совместно с Зябревым находили они нужных людей среди беспартийных. И Манто, и Яков Трофимович Гайдаров, и многие другие партизаны, в партии не состоявшие, но не мыслившие своего существования без Советской власти, охотно вошли в отряд по предложению Зябрева и Лазарева, взявших их из народного ополчения. После того как в гарнизон подземной крепости влились остатки роты моряков Петропавловского, Лазарев сам проверил каждого прибывшего, подолгу беседуя с ним с глазу на глаз.
Весь отряд был приведен к партизанской присяге. Каждый скреплял своей личной подписью клятвенное обещание мстить врагу и не щадить сил и жизни для победы народа над захватчиками.
Начальником штаба стал теперь старший лейтенант Александр Николаевич Петропавловский. Кадровый военный — «военная косточка», говорили про него партизаны, — он сумел быстро перевести всю жизнь подземной крепости на подлинно армейскую, фронтовую колею. Он объяснил командованию, что из тактических соображений надо сократить и строжайшим образом ограничить район, занимаемый партизанским отрядом под землей. Новый начальник штаба составил точную карту этого района. Вместе с Жученковым, который отлично знал каждый уголок каменоломни, Петропавловский, держа компас и планшетку в руках, обошел все три горизонта, составляя по азимуту точный и подробный план галерей, который он потом нанес на общую карту.
Были установлены точки постов, места расположения ударных групп и станковых пулеметов. Пулеметы располагались таким образом, что их можно было в случае нужды самым кратчайшим путем перебросить из одного сектора в другой. По предложению Петропавловского внутренний район каменоломен, занятый партизанами, обнесли подземными, специально построенными стенками из ракушечника. Стенки теперь преграждали доступ во все коридоры, которые вели с поверхности в глубь земли. Для того чтобы выйти в верхние галереи на разведку, надо было вынуть определенный, заранее намеченный камень из стены. Кроме того, стены были замаскированы. Извлекать камень, заложенный в проходе заградительной стенки, надо было очень осторожно. За этим каждый раз наблюдал сам Жученков.
От разведчиков Петропавловский требовал сведений точных, не допуская лишних разговоров при сдаче рапортов. Володя на первых порах даже невзлюбил нового начальника, когда тот выставил его из штаба, куда мальчики вошли не спросясь. Но теперь и сам Володя и его юные разведчики, выполняя какое-нибудь задание начальника штаба, рапортовали ему раз от разу все короче и точнее. Они уже не болтали руками при этом, а смирно стояли на месте, и Петропавловский был доволен, что ребята хорошо усвоили заведенный в подземной крепости порядок.
Пионеры обычно несли поочередно дежурство у телефона в штабе. Однажды Петропавловский, застав в штабе дежурившего там Володю, подсел к нему и, пользуясь свободной минутой, завел разговор с мальчиком, к которому он давно уже внимательно приглядывался.
— А я сперва, Володя, думал, что Иван Захарович, пулеметчик наш, твой отец: очень уж он о тебе заботится.
— Он мне двоюродный дядя, — отвечал Володя. — А с Ваней мы всю жизнь дружим. С детства.
— А где отец твой?
— Он у меня моряк. Теперь на Черноморском флоте.
— А мать есть?
У Володи потемнело лицо и так дернулись брови над опустившимися внезапно только что горделиво блестевшими глазами, что Петропавловский невольно подсел ближе и положил Володе руку на плечо.
— Не знаю я, товарищ Петропавловский, — очень тихо сказал Володя. — Надеюсь, что жива. А как она там, кто знает…
— Ничего, будем надеяться, что все обойдется, — успокоил его Петропавловский. — Нам тут, под землей, не сладко, да и там, конечно, теперь жить у фашистов под началом радости мало. У меня, дружок, тоже мать одна осталась… в Ленинграде.
Потом стали вспоминать Керчь, куда Петропавловский приехал из Севастополя в первый же месяц войны. Петропавловский рассказал, как однажды, в ночь на 28 октября, после первой бомбежки он был дежурным по керченскому гарнизону и находился в комендатуре. В Керчи объявили воздушную тревогу. Начался налет, в комендатуру прибежал милиционер и сообщил, что с Митридата кто-то дает сигналы врагу. Петропавловский вместе с патрулем отправился к Митридату и увидел, что на склоне его действительно появляются через равные промежутки времени вспышки белого и красного света. Потом замигали сигналы по азбуке Морзе. Петропавловский хорошо разбирался в морзянке. Он попытался прочесть сигналы, но понял, что они шифрованные. Вместе с патрульными он бросился туда, где вспыхивали сигналы. Однако предатель успел убежать, оставив на месте сигнальный аппарат.
— Хорошо, что вовремя мы это дело обнаружили, — рассказывал Петропавловский, — а то натворили бы нам в эту ночь… Мерзавец, видимо, знал, что у нас в порту тогда имелось. Не успел все-таки свое подлое дело до конца довести. А кто первый заметил, знаешь? Один из ваших пионеров. У вас в Керчи, по-видимому, ребята молодцы. Мне потом милиционер из патруля ПВО сказал, что прибежал к нему какой-то паренек, запыхался весь и говорит: «На Митридате кто-то фашистам сигналы подает. Честное, говорит, пионерское!» Мне милиционер тогда даже и фамилию сказал пионера того. Может быть, и ты знаешь… Погоди. Оглоблин, что ли… Нет. Колодин, кажется.
— А может, Дубинин? — спросил, глядя прямо в глаза начальнику штаба, Володя.
— Стоп! Дай сообразить… Это что же получается? Ну и память у меня стала! — воскликнул Петропавловский и смущенно уставился на Володю, словно увидел его в первый раз. — Значит, ты? Вот так сошлось колечко! А я-то ему рассказываю… и он, главное, слушает!
С этого дня начальник штаба стал окончательно уважать командира группы юных разведчиков.
Наведению под землей твердого, военного порядка много способствовал Георгий Иванович Корнилов. Опытный армейский политработник, он сразу понравился всем, а особенно ребятам, своей подчеркнутой военной выправкой, краткостью и точностью слов. Сам великолепный стрелок, профессиональный военный человек, он во все дела умел вносить четкий боевой распорядок. Делал он это как-то очень легко, без нажима, без подчеркнутого щелканья каблуками и даже без казавшихся кое-кому обязательными словечек «порядок» или «точно». Тем не менее люди невольно прислушивались к его резковатому голосу, тотчас кидались выполнять приказание, данное двумя-тремя броскими словами. Ребята скоро заметили, что партизаны подтягиваются при Корнилове, незаметно начинают подражать ему и сами стараются держаться так же молодцевато, как политрук. Корнилова назначили заместителем комиссара. Ему же была поручена воспитательная работа среди младших обитателей подземной крепости.
На другой день после похорон Зябрева Корнилов пришел в маленький штрек, где на каменной лежанке отдыхали Володя и Ваня Гриценко. Ночь была беспокойная: немцы обстреливали на всякий случай район каменоломен, а к утру бросили в несколько шурфов глубинные бомбы и фугасы. Взрывы обрушили участок верхних галерей, завалили два-три шурфа, но не причинили большого вреда подземной крепости, только вызвали ночью некоторый переполох грохотом обвалов, раскатившимся по всем каменным ходам. Все же дважды ночью объявляли тревогу, и потому мальчики не выспались и сейчас, после работы, отдыхали.
Корнилов сел на край лежанки, удержал рукой пытавшихся вскочить мальчиков:
— Отдыхайте, ребята, отдыхайте. Кто знает, какая ночь будет! Вы сегодня где работали?
— Мы сегодня, дядя Гора, верхний горизонт «Киев» минировали с Владимиром Андреевичем, с его подрывниками.
— Ого! — сказал Корнилов. — Уж если вам Жученков доверяет, значит, вы заслуженными партизанами стали.
— А он нам, дядя Гора, так сказал: «Вас, говорит, Манто мне рекомендовал: хорошо, говорит, сухари перебирали. Ну, значит, и с пряниками для фашистов справитесь». Мы там мины носили и еще потом выдалбливали в камнях дырки. Это все-таки поинтереснее будет, чем крупу пересыпать на камбузе.
Корнилов перелистал книжки, которые выпали из-под подушки у Володи. Отложил их аккуратно в сторону.
— Я к вам вот зачем пришел, — сказал он. — Оба вы пионеры. И Толя Ковалев то же самое. Надо бы нам тут как-нибудь пионерскую организацию наладить. Люди мы все советские, должны везде, хотя бы и под землей, жить по-советски, чтобы все было честь честью. Есть у нас ребята: Вова Лазарев, Жора Емелин. Они как-то в стороне оказываются. Это разве годится? По-моему, нет.
— Так они же малята совсем, — сказал Ваня.
— Верно, дядя Гора, — поддержал его Володя. — У них еще до пионеров нос не дорос.
— Ну, во-первых, у Жоры Емелина дорос. Ему, как я выяснил, десять лет. Вове, правда, восемь, но он так и рвется. И знаешь, если учесть военную обстановку и затем наши особые условия, я бы принял досрочно. А? Как по-твоему, Володя?
— Дядя Гора, а можно их принять кандидатами в пионеры?
— Ну уж этого, брат, я что-то не слыхал. Кажется, в пионерском уставе такого нет. Я думаю, что, если они ребята подходящие, можно их принять. Тогда у нас будет своя пионерия. Ну, скажем, отдельное пионерское звено имени Зябрева при партизанском отряде Старого Карантина.
Володя сразу сел на лежанке, отбросив одеяло.
— Имени дяди Саши? — Глаза его заблестели, он от волнения потер подбородком плечо. — Ох, дядя Гора, здорово вы это решили!.. Правда, Ваня, хорошо?
— Дядя Гора плохо не решит, — сказал Ваня.
— Только у нас даже и галстуков на всех не будет. Где тут материал красный достанешь, под землей-то?
Корнилов задумался, посмотрел в лицо Володи, потом решительно сказал:
— Будут галстуки! Вот ты и Ваня новичкам свои отдадите.
— Ну уж это, дядя Гора, положим. Это уж знаете… — запротестовали оба пионера.
— А вы получите новые, — произнес Корнилов. Какое-то загадочно-торжественное выражение вдруг появилось на его суховатом лице. — Получите, ребята! Обещаю.
Весь следующий день мальчишки были заняты оборудованием красного Ленинского уголка на нижнем горизонте. Жены партизан пожертвовали для этого свои лучшие ковры, захваченные из дому перед уходом отряда под землю. Надя Шульгина и Нина Ковалева развесили красивые многоцветные виды, вырезанные из старых журналов. Володя, устроившись под фонарем, до ночи рисовал цветными карандашами портрет Ленина, скопировав его с журнала. Партизаны то и дело заходили в уголок, чтобы полюбоваться Володиной работой. Сюда же снесли все имевшиеся под землей книги. Володя тоже притащил в уголок книжки, которые хранились у него под подушкой на лежанке. Они уже успели немножко отсыреть и разбухли.
На другой день дядя Яша Манто подкатил сюда сверху свой мотоцикл, надоевший всем обитателям второго горизонта пальбой и газолиновой вовью. Володя укрепил над столом, покрытым газетами, маленькую электрическую лампочку. Манто для пробы завел свой мотоцикл в соседнем штреке. Лампочка, вспыхнув, осветила увешанные коврами и картинками каменные стены, мандолину дяди Яши, обернутую мешком для предохранения от сырости, шашки, груду пожелтевших косточек домино, патефон с картонной стойкой для пластинок, уже расклеившейся от подземной сырости.
Немцы несколько раз предпринимали неуверенные попытки проникнуть в подземное царство партизан, но посты охранения открывали огонь и тотчас же вызывали по телефону подмогу.
Из кромешной тьмы в немцев летели гранаты, и гитлеровцы должны были спешно отступать, с трудом унося ноги на поверхность.
Вечером, воспользовавшись затишьем, Корнилов организовал прием Жоры Емелина и Вовы Лазарева в пионеры.
Командир отряда Лазарев и комиссар Котло заняли почетные места за столом, на котором лежали два пионерских галстука. У входа в уголок толпились партизаны.
Корнилов подошел к столу и откозырял командиру:
— Товарищ командир отряда, разрешите обратиться к товарищу комиссару?
Комиссар и командир встали.
— Обратитесь, — разрешил Лазарев.
— Товарищ комиссар партизанского отряда, прошу принять рапорт особого отдельного пионерского звена имени товарища Зябрева. — Затем Корнилов скомандовал: — Звено, к рапорту построиться! Шесть шагов вперед!
Партизаны у входа в красный уголок расступились, и пятеро мальчиков, шагая в ногу, вошли в помещение уголка и замерли перед столом. Володя отделился от строя, вышел вперед, отсалютовал комиссару. В тишине раздался его громкий голос: