возврата...
...нет возврата!..
...Но, безвозвратно исчезая, они навсегда остались в моей памяти, и я
обречен никогда не расставаться с ними, а также со многими большими и малыми
гениями из других республик и царств, даривших меня своей дружбой, ибо между
поэтами дружба - это не что иное как вражда, вывернутая наизнанку. Не могу
взять грех на душу и назвать их подлинными именами. Лучше всего дам им всем
прозвища, которые буду писать с маленькой буквы, как обыкновенные слова:
ключик, птицелов, эскесс... Исключение сделаю -для одного лишь Командора.
Его буду писать с большой буквы, потому что он уже памятник и возвышается
над Парижем поэзии Эйфелевой башней, представляющей собой как бы некое
заглавное печатное А. Высокая буква над мелким шрифтом вечного города.
А, например, щелкунчик будет у меня, как и все прочие, с маленькой
буквы, хотя он, может быть, и заслуживает большой буквы, но ничего не
поделаешь: он сам однажды, возможно даже бессознательно, назвал себя в
автобиографическом стихотворении с маленькой буквы:
"Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой. Ох, как
крошится наш табак, щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать
скворцом, заесть ореховым пирогом... Да, видно, нельзя никак".
Он сам напророчил свою гибель, мой бедный, полусумасшедший щелкунчик,
дружок, дурак. Ю. О. я уже назвал ключиком. Ведь буква Ю - это, в конце
концов, и есть нечто вроде ключика. А остальные прописные О иллюминаторов
были заглавные буквы имен его матери и жены.
Как странно, даже противоестественно, что в мире существует порода
людей, отмеченных божественным даром жить только воображением. Мы были из
этой породы. Подобно донне Анне, скрестившей на сердце руки, мы видели
неземные сны, но, проснувшись, тотчас забывали их. Забытые сновидения, как
призраки, являлись в наших стихах, и трудно было понять, из каких глубин
сознания они взялись.
...некогда, давным-давно, еще до первой мировой войны, до моего
знакомства с ключиком, птицелов стоял на сцене дачного театра. Отсутствие
гимназического пояса, а также гимназическая куртка со светлыми пуговицами,
обшитыми для маскировки серой материей, делали его похожим на выгнанного
ученика или экстерна: предосторожность не лишняя, так как учащимся средних
учебных заведений строго запрещались публичные выступления. За это
беспощадно выгоняли с волчьим билетом.
Я тоже участвовал в "вечере молодых поэтов", происходившем днем, и так
же, как и птицелов, скрывал, что я гимназист. Наш товарищ из аристократов,
барон-фон, одолжил мне свою визитку, шелковый галстук с модным рисунком
"павлиний глаз", и я со своей головой, стриженной под нуль, выглядел чучело
чучелом.
- Нам с башен рыдали церковные звоны, для нас подымали узорчатый флаг,
а мы заряжали, смеясь, мушкетоны и воздух чертили ударами шпаг, рыча и
брызгая слюной, выкрикивал птицелов в полупустой, полутемный зал, освещенный
стрелами летнего солнца, бившего сквозь дощатые стены и дырочки от выпавших
сучков. Его руки с напряженными бицепсами были полусогнуты, как у борца,
косой пробор растрепался, и волосы упали на низкий лоб, бодлеровские глаза
мрачно смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове "смеясь"
обнаруживал отсутствие переднего зуба. Слова "чертили ударами шпаг" он
подкреплял энергичными жестами, как бы рассекая по разным направлениям
балаганный полусвет летнего театра воображаемой шпагой, и даже как бы
слышался звук заряжаемых мушкетонов, рыдание церковных звонов с каких-то
башен - по всей вероятности, зубчатых - и прочей, как я понял впоследствии,
"гумилятины".
Птицелов принадлежал к той элите местных поэтов, которая была для меня
недоступна. Это были поэты более старшего возраста, в большинстве своем
декаденты и символисты. На деньги богатого молодого человека - сына банкира,
мецената и дилетанта - для этой элиты выпускались альманахи квадратного
формата, на глянцевой бумаге, с шикарными названиями "Шелковые фонари",
"Серебряные трубы", "Авто в облаках" и прочее в этом роде. В эти альманахи,
где царили птицелов и эскесс как звезды первой величины, мне с моими
реалистическими провинциальными стишками ходу не было.
Еще бы! Они даже свою группу называли "Аметистовые уклоны". Где уж мне!
- Когда наскучат ей лукавые новеллы и надоест лежать в плетеных
гамаках, она уходит в порт смотреть, как каравеллы из дальних стран плывут
на темных парусах, читал птицелов с упоением свою знаменитую "Креолку", от
старых кораблей так смутно пахнет дегтем... И прочее.
Видимо, все это он позаимствовал из пиратских романов Стивенсона,
которые читал на уроках, пряча под парту журнал "Мир приключений". Несмотря
на всю мою приверженность к русской классической литературе, поэзии
Кольцова, Некрасова, Никитина, не говоря уж о Пушкине и Лермонтове, несмотря
на увлечение Фетом, Полонским, впоследствии Буниным, я не мог не восхищаться
и даже завидовать моему новому другу, романтической манере его декламации,
даже его претенциозному псевдониму, под которым писал сын владельца мелочной
лавочки на Ремесленной улице. Он ютился вместе со всеми своими книгами
приключений, а также толстым томом "Жизни животных" Брема - его любимой
книги - на антресолях двухкомнатной квартирки (окнами на унылый, темный
двор) с традиционной бархатной скатертью на столе, двумя серебряными
подсвечниками и неистребимым запахом фаршированной щуки. Его стихи казались
мне недосягаемо прекрасными, а сам он гением. - Там, где выступ холодный и
серый водопадом свергается вниз, я кричу у безмолвной пещеры: Дионис!
Дионис! Дионис! - декламировал он на бис свое коронное стихотворение...
- Утомясь после долгой охоты, запылив свой пурпурный наряд, ты ушел в
бирюзовые гроты выжимать золотой виноград.
Эти стихи были одновременно и безвкусны и необъяснимо прекрасны.
Казалось, птицелов сейчас захлебнется от вдохновения. Он выглядел силачом,
атлетом. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой
и вся его как бы гладиаторская внешность - не что иное как не без труда
давшаяся поза. Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке - след
детского пореза осколком оконного стекла - воспринимался как зарубцевавшаяся
рана от удара пиратской шпаги. Откуда он выкопал Диониса, его пурпурный
наряд, запылившийся во время охоты? Откуда взялись какие-то бирюзовые гроты
и выступ мало того что холодный и серый, но еще и "водопадом свергающийся
вниз"?
Необъяснимо.
Впоследствии он стал писать по-другому, более реалистично, и, медленно
созревая, сделался тем прославленным поэтом, имя которого - вернее, его
провинциальный псевдоним - принимается как должное: к нему просто привыкли.
Прошло более полувека, и однажды я - все в той же погоне за вечной
весной - очутился в Сицилии, куда мы прилетели из Рима, предварительно
пройдя все зловещие процедуры в аэропорту Фьюмаччино.
Угон самолетов уже стал делом обыкновенным. Воздушное пиратство.
Поэтому всех пассажиров тщательно обыскивали и надо было проходить через
какую-то электромагнитную раму, реагирующую на присутствие всякого
металлического предмета, например ручного пулемета или бомбы. Так как
Сицилия считается центром всемирной мафии, то осмотр производился особенно
строго. Единственное исключение агенты полиции сделали для пожилой монахини
с тяжелым саквояжем в руках. Ее пропустили без осмотра. По всем законам
авантюрного жанра именно эта монахиня и была наиболее опасным членом мафии и
в ее саквояже, конечно, должен был находиться автомат или какое-нибудь
взрывное устройство. Во время всего короткого перелета Рим - Палермо я не
спускал глаз с монахини, равнодушно перебиравшей четки, а когда она открыла
свой чемодан и, надев очки, стала в нем копаться, я проклял судьбу,
угораздившую посадить нас именно в этот проклятый самолет, который могут
угнать куда-нибудь к черту на рога - в Африку - или даже взорвать в воздухе.
Я не обращал внимания на красоту расстилавшегося под самолетом Тирренского
моря и перестал волноваться лишь после того, как наш самолет "алиталия"
пошел на посадку, и мимо нас побежали прибрежные скалы, холмы, покрытые
апельсиновыми рощами, желтая полоса пляжа на кружевной кромке до слез синего
моря, и мы покатились по бетонной полосе небольшого провинциального
аэродрома.
Не помню, был ли я прежде в Палермо, но этот город показался мне
знакомым. Не буду его описывать. В памяти сохранился лишь какой-то людный
перекресток с раковиной фонтана, вделанной в угол старого итальянского дома.
Из львиной пасти в эту мраморную раковину лилась не слишком обильная струя
воды. Но раковина была переполнена - видно, что-то засорилось. Водопровод
был дряхлый, вероятно его чинили в последний раз в начале двадцатого века.
Из раковины на тротуар изливалась вода; натекла большая лужа, по которой
шлепали прохожие, проклиная отдел коммунального хозяйства. Весь перекресток
был покрыт синей утренней тенью. Перед входом в дряхлый величественный собор
росла целая роща африканских пальм. Пахло светильным газом, горячим кофе,
ванилью, и во всем этом было столько староитальянского, сицилианского, что я
вспомнил давнее-предавнее время и наше путешествие с папой и маленьким моим
братом, братиком, на пароходе из Одессы в Неаполь с заходом в разные порты.
В Палермо, кажется, не заходили. Заходили в Катанию и Мессину. Но все равно
- теперь, когда в памяти все смешалось, я перенесся в ту неизмеримо далекую
пору своей жизни, когда впервые увидел Италию, старую, королевскую с
осликами или даже мулами с красными чехольчиками на ушах и черными шорами,
что делало их как бы слепыми; с тесными лавчонками, где продавался вкусный
ледяной оранжад и шипучий лимонад в бутылочках, закупоренных вместо пробок
маленькими матово-стеклянными шариками, которые нужно было протолкнуть
внутрь...
Теперь, как и тогда, переходя по диагонали перекресток (не все ли
равно, где это было - в Катании или Палермо) из синей тени на залитую почти
африканским солнцем сторону, я промочил туфли возле раковины углового
фонтана с мадонной в нише, украшенной цветами и разноцветными лампадками.
Но это не важно. Извините, я отвлекся. Важно то, что в туристском
автобусе мы объехали треугольник Сицилии, окруженный со всех сторон
ализариновой синевой Средиземного моря, останавливаясь по дороге возле
древнегреческих храмов, но не из белого мрамора, как в Греции, а из местного
желтого камня, возле мраморных развалин римских городов, поверженных в прах
войсками карфагенянами,- ужасный след Ганнибала, шагнувших под трубный рев
боевых слонов через Сицилию на Апеннинский полуостров по дороге к золотым
воротам Рима,- а может быть, разрушенных землетрясениями в те дни, когда
вдруг просыпалась Этна, извергая из своих семи кратеров огонь и дым и швыряя
в небо раскаленные каменные бомбы, заставляя трескаться землю, обжигая лавой
виноградники и обволакивая остров клубами сернистых газов, озаренными снизу
отсветами преисподней... Кто знает, какая нечеловеческая сила разрушила
циклопические постройки древней Сицилии? И почему иные из них остались почти
нетронутыми, не поверженными во прах? Но теперь громадные кубические камни
разрушенных городов заросли кустами одуряюще-душистой седой полыни, такой
зловеще серебряной на фоне пустынного моря, почерневшего от дождевых туч,
надвигавшихся откуда-то из Ливии, из Туниса, из Карфагена, от которого почти
ничего не осталось, кроме легенды, кроме флоберовской "Саламбо". Здесь под
ливнем, внезапно обрушившимся на мраморные развалины, в толпе американских
туристов, как стадо испуганных лошадей бегущих к автобусу, я ощутил страшное
одиночество, тщету человеческих цивилизаций, поглощаемых одна за другой
непознаваемой бездной тысячелетий, по сравнению с которыми моя жизнь не
более чем мгновенное сновидение.
...Перечитываю написанное. Мало у меня глаголов. Вот в чем беда.
Существительное - это изображение. Глагол - действие. По соотношению
количества существительных с количеством глаголов можно судить о качестве
прозы. В хорошей прозе изобразительное и повествовательное уравновешено.
Боюсь, что я злоупотребляю существительными и прилагательными.
Существительное, впрочем, включает в себя часто и эпитет. К слову
"бриллиант", например, не надо придавать слово "сверкающий". Оно уже
заключено в самом существительном. Излишества изображений - болезнь века,
мовизм. Почти всегда в хорошей современной прозе изобразительное превышает
повествовательное.
Нас окружает больше предметов, чем это необходимо для существования.
Писатели восемнадцатого века - да и семнадцатого - были в основном
повествователи. Девятнадцатый век украсил голые ветки повествования цветными
изображениями. Наш век - победа изображения над повествованием. Изображение
присвоили себе таланты и гении, оставив повествование остальным. Метафора
стала богом, которому мы поклоняемся. В этом есть что-то языческое. Мы стали
язычниками. Наш бог - материя... Вещество... Но не пора ли вернуться к
повествованию, сделав его носителем великих идей? Несколько раз я пытался
это сделать. Увы! Я слишком заражен прекрасным недугом мною же выдуманного
мовизма. Ведь даже Библия сплошь повествовательна. Она ничего не изображает.
Библейские изображения появляются в воображении читателя из голых ветвей
повествования. Повествование каким-то необъяснимым образом вызывает картину,
портрет. В Библии не описана внешность Каина. Но я его вижу как живого.
Единственно, что меня утешает - это Гомер, который был великим
изобразителем, изображение у него несет службу повествования. Он даже
эмпиричен, как и подобает подлинному мовисту: что увидел, то и нарисовал, по
стараясь вылизать свою картину.
"Бессонница, Гомер, тугие паруса. Я список кораблей прочел до
половины"...
Оказывается, простой список кораблей - это не статистика, а поэзия. А
вообще ничего не поделаешь. Каждый пишет как может, а главное, как хочет.
Терпение! И знайте, что все мои изображения в конце концов лишь элементы
повествования, которое я продолжаю:
...в конце концов мы очутились в Сиракузах. Распахнув окно с
решетчатыми жалюзи, мы увидели все то же Средиземное море и порт, куда как
раз в это время входил длинный старомодный пароход моего детства, черного
цвета, с суриково-красной полосой ватерлинии, но так как пароход был мало
загружен, то красная полоса была довольно широкой; а из-за горизонта, из
Африки, дул все тот же октябрьский теплый ветер и гнал, все гнал, все гнал
синие до черноты средиземноморские волны. Мы ходили в стаде туристов по
ярусам знаменитого на весь мир древнегреческого театра, удивляясь, как
хорошо сохранился его полуциркульный амфитеатр, вырубленный из одного
гигантского каменного монолита. Перепрыгивая со ступени на ступень как по
каменной лестнице его рядов, мы спустились вниз и ходили по плитам
сценической площадки, и наши голоса отчетливо слышались в самых верхних
рядах, где камень уже соприкасался с ярким, безоблачным античным небом, так
что - чудо акустики! - текст древних трагедий, произносимый актерами на
котурнах и в большеротых масках, доходил до всех зрителей одинаково ясный,
не искаженный пространством, непреложный, как ужасные веления рока. Здесь
умирали герои, но это была не настоящая смерть, а лишь ее театральное
изображение, в то время как рядом, в древнеримском цирке,- так же
удивительно сохранившемся - грубо, варварски, дико властвовала подлинная
смерть, лишенная поэтической оболочки: из каменных загонов на арену
выпускали диких зверей. Под рев низменной римской черни львы разрывали на
части рабов-гладиаторов или христиан, простиравших к небу свои белые
окровавленные руки: наглядное свидетельство того, как некогда высокогуманная
древнегреческая культура была попрана и поглощена низменной культурой
завоевателей-римлян, превративших Сицилию в дачную местность Рима, куда
патриции, богачи, приезжали на каникулы на своих триремах с красными
парусами и золочеными мачтами целыми семьями, вместе с рабами, и
блаженствовали на своих виллах, от которых до наших дней сохранились лишь
мозаичные полы многочисленных комнат. Рисунок каждого пола соответствовал
назначению комнаты. На полу столовой были изображения рыб, фазанов, лангуст,
мурен, блюда дичи, амфоры вина... На полу комнаты для гимнастических
упражнений можно было рассмотреть изображения молодых девушек в коротких
туниках, делающих, быть может, утреннюю зарядку, некоторые даже держали в
руках гантели и гимнастические палки... Особая комната для любви имела пол с
изображением высокого ложа, окруженного амурами... В детской - мозаичные изо
бражения игрушек... Видимо, и в самой жизни все у них было строго
регламентировано, как в государстве.
Но все эти туристские впечатления не трогали моей души и оказались
пустяком в сравнении с тем, что ожидало меня через несколько минут.
...Пройдя сквозь субтропический сад с померанцевыми деревьями,
смоковницами, странными невиданными цветами, мы почувствовали сырую теплоту
застоявшегося воздуха и очутились перед естественной каменной стеной
необыкновенной высоты. Можно было подумать, что это навсегда окаменевший
гладкий серый водопад, неподвижно свергающийся откуда-то с высот
безоблачного сицилийского неба. В этот миг мне показалось, что я уже
когда-то видел эту серую стену или, по крайней мере, слышал о ней...
Но где? Когда?
В стене сверху донизу темнела трещина, глубокая щель, естественный вход
в некую пещеру - даже, может быть, сказочную,- откуда тянуло подземным
холодом. Пол этого таинственного коридора, уводящего во мрак, был покрыт
тонким неподвижным слоем бирюзовой воды, из которой росли какие-то странные,
я бы даже сказал малокровные, растения декадентски изысканных форм,
неестественно бледного болотно-бирюзового цвета. Цветы мифического
подземного царства, откуда нет возврата...
...нет возврата!..
Этой картине должна была сопутствовать какая-то неземная, печальная
музыка и какие-то слова, выпавшие из памяти. Но какие? Выпадение из памяти
всегда мучительно. Вы слышите хорошо знакомую музыку, но как она называется
- забыли. Идет хорошо вам знакомый человек, но его имя выпало из памяти.
Распалась ассоциативная связь, которую так мучительно трудно наладить. Я
окаменел от усилия вернуть забытые, но некогда хорошо известные слова,
вероятно даже стихи. Вдруг все объяснилось. Наш гид произнес: - Синьоры,
внимание. Перед вами гротто Дионисо, грот Диониса.
...в тот же миг восстановилась ассоциативная связь. Молния озарила
сознание. Да, конечно, передо мной была не трещина, не щель, а вход в пещеру
- в грот Диониса. Я услышал задыхающийся астматический голос молодого
птицелова - гимназиста, взывающего из балаганной дневной полутьмы летнего
театра к античному богу: "Дионис! Дионис! Дионис!"
"Там, где выступ холодный и серый водопадом свергается вниз, я кричу у
безмолвной пещеры: Дионис, Дионис, Дионис!" Теперь он был передо мной наяву,
этот серый гладкий каменный водопад со входом в грот Диониса, откуда
слышался тонкий запах выжатого винограда. - Здесь, синьоры,сказал гид в
клетчатом летнем костюме, с нафабренными усами,- бог Дионис впервые выжал
виноград и научил людей делать вино. Ну да!
"Ты ушел в бирюзовые гроты выжимать золотой виноград".
Я не удивился, если бы вдруг тут сию минуту увидел запыленный
пурпуровый плащ выходящего из каменной щели кудрявого бога в венке из
виноградных листьев, с убитой серной на плече, с колчаном и луком за спиной,
с кубком молодого вина в руке - прекрасного и слегка во хмелю, как сама
поэзия, которая его породила.
Но каким образом мог мальчик с Ремесленной улицы, никогда не уезжавший
из родного города, проводивший большую часть своего времени на антресолях,
куда надо было подниматься из кухни по крашеной деревянной лесенке и где он,
изнемогая от приступов астматического кашля, в рубашке и кальсонах, скрестив
потурецки ноги, сидел на засаленной перине и, наклонив лохматую нечесаную
голову, запоем читал Стивенсона, Эдгара По или любимый им рассказ Лескова
"Шер-Амур", не говоря уж о Бодлере, Верлене, Артюре Рембо, Леконте де Лиле,
Эредиа, и всех наших символистов, а потом акмеистов и футуристов, о которых
я тогда еще не имел ни малейшего представления,- как он мог с такой
точностью вообразить себе грот Диониса? Что это было: телепатия?
ясновидение? Или о гроте Диониса рассказал ему какой-нибудь моряк торгового
флота, совершавший рейсы Одесса - Сиракузы? Не знаю. И никогда не узнаю,
потому что птицелова давно нет на свете. Он первый из нас, левантинцев, ушел
в ту страну, откуда нет возврата, нет возврата...
А может быть, есть?
Раз уж я заговорил о птицелове, то не могу не вспомнить тот день, когда
я познакомил его с королевичем.
Москва. Двадцатые годы. Тверская.
Кажется, они - птицелов и королевич - понравились друг другу. Во всяком
случае, королевич - уже тогда очень знаменитый - доброжелательно улыбался
провинциальному поэту, хотя, конечно, еще не прочитал ни одной его строчки.
Разговорившись, мы подошли к памятнику Пушкину и уселись на бронзовые цепи,
низко окружавшие памятник, который в то время еще стоял на своем законном
месте, в голове Тверского бульвара, лицом к необыкновенно изящному
Страстному монастырю нежно-сиреневого цвета, который удивительно подходил к
его маленьким золотым луковкам.
...До сих пор болезненно ощущаю отсутствие Пушкина на Тверском
бульваре, невосполнимую пустоту того места, где он стоял. Привычка. Недаром
же Командор написал, обращаясь к Александру Сергеевичу:
"На Тверском бульваре очень к вам привыкли".
Привыкли, добавлю я, также и к старинным многоруким фонарям, среди
которых фигура Пушкина со склоненной курчавой головой, в плаще с гармоникой
прямых складок так красиво рисовалась на фоне Страстного монастыря. Не
уверен, что во время свидания двух поэтов - птицелова и королевича -
Страстной монастырь еще существовал. Кажется, его уже тогда снесли. Будем
считать в таком случае, что в пустоте остался отсвет его бледно-сиреневой
окраски.
Для людей моего поколения есть два памятника Пушкину. Оба одинаковых
Пушкина стоят друг против друга, разделенные шумной площадью, потоками
автомобилей, светофорами, жезлами регулировщиков. Один Пушкин призрачный. Он
стоит на своем старом, законном месте, но его видят только старые москвичи.
Для других он незрим. В незаполнимой пустоте начала Тверского бульвара они
видят подлинного Пушкина, окруженного фонарями и бронзовой цепью, на
которой, сидя рядом и покачиваясь, разговаривали в начале двадцатых годов
два поэта и третий - я, их современник.
А Пушкин сегодняшний для меня лишь призрак.
Желая поднять птицелова в глазах знаменитого королевича, я сказал, что
птицелов настолько владеет стихотворной техникой, что может, не отрывая
карандаша от бумаги, написать настоящий классический сонет на любую заданную
тему. Королевич заинтересовался и предложил птицелову тут же, не сходя с
места, написать сонет на тему Пушкин. Птицелов взял у королевича карандаш и
на обложке толстого журнала "Современник", который был у меня в руках,
написал "Сонет Пушкину" по всем правилам: пятистопным ямбом с цезурой на
второй стопе, с рифмами А Б Б А в первых двух четверостишиях и с парными
рифмами в двух последних терцетах. Все честь по чести. Что он там написал -
не помню. Королевич завистливо нахмурился и сказал, что он тоже может
написать экспромтом сонет на ту же тему. Он долго думал, даже слегка
порозовел, а потом наковырял на обложке журнала несколько строчек. - Сонет?
- подозрительно спросил птицелов. - Сонет, -запальчиво сказал королевич и
прочитал вслух следующее стихотворение:
- Пил я водку, пил я виски, только жаль, без вас, Быстрицкий! Мне не
нужно адов, раев, лишь бы Валя жил Катаев. Потому нам близок Саша, что
судьба его как наша.
При последних словах он встал со слезами на голубых глазах, показал
рукой на склоненную голову Пушкина и поклонился ему низким русским поклоном.
(Фамилию птицелова он написал неточно: Быстрицкий, а надо было...)
Журнал с двумя бесценными автографами у меня не сохранился. Я вообще
никогда не придавал значения документам. Но поверьте мне на слово: все было
именно так, как я здесь пишу.
...Смешно и трогательно...
Теперь на том месте, где все это происходило,- пустота. С этим мне
трудно примириться. Да и улица Горького в памяти навсегда осталась Тверской
из "Евгения Онегина".
..."вот уж по Тверской возок несется сквозь ухабы, мелькают мимо будки,
бабы, мальчишки, лавки, фонари, дворцы, сады, монастыри, бухарцы, сани,
огороды, купцы, лачужки, мужики, бульвары, башни, казаки, аптеки, магазины
моды, балконы, львы на воротах и стаи галок на крестах"...
Почти такой увидел я Москву, когда после гражданской войны приехал с
юга. Впрочем, Москва уже была не вполне онегинская. Хотя львы на воротах и
стаи галок на крестах, а также аптеки, фонари, бульвары и прочее еще имелись
в большом количестве. Но, конечно, трамваи были уже не онегинские. Москва
пушкинская превращалась в Москву Командора.
"Проезжие прохожих реже. Еще храпит Москва деляг, Тверскую жрет,
...нет возврата!..
...Но, безвозвратно исчезая, они навсегда остались в моей памяти, и я
обречен никогда не расставаться с ними, а также со многими большими и малыми
гениями из других республик и царств, даривших меня своей дружбой, ибо между
поэтами дружба - это не что иное как вражда, вывернутая наизнанку. Не могу
взять грех на душу и назвать их подлинными именами. Лучше всего дам им всем
прозвища, которые буду писать с маленькой буквы, как обыкновенные слова:
ключик, птицелов, эскесс... Исключение сделаю -для одного лишь Командора.
Его буду писать с большой буквы, потому что он уже памятник и возвышается
над Парижем поэзии Эйфелевой башней, представляющей собой как бы некое
заглавное печатное А. Высокая буква над мелким шрифтом вечного города.
А, например, щелкунчик будет у меня, как и все прочие, с маленькой
буквы, хотя он, может быть, и заслуживает большой буквы, но ничего не
поделаешь: он сам однажды, возможно даже бессознательно, назвал себя в
автобиографическом стихотворении с маленькой буквы:
"Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой. Ох, как
крошится наш табак, щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать
скворцом, заесть ореховым пирогом... Да, видно, нельзя никак".
Он сам напророчил свою гибель, мой бедный, полусумасшедший щелкунчик,
дружок, дурак. Ю. О. я уже назвал ключиком. Ведь буква Ю - это, в конце
концов, и есть нечто вроде ключика. А остальные прописные О иллюминаторов
были заглавные буквы имен его матери и жены.
Как странно, даже противоестественно, что в мире существует порода
людей, отмеченных божественным даром жить только воображением. Мы были из
этой породы. Подобно донне Анне, скрестившей на сердце руки, мы видели
неземные сны, но, проснувшись, тотчас забывали их. Забытые сновидения, как
призраки, являлись в наших стихах, и трудно было понять, из каких глубин
сознания они взялись.
...некогда, давным-давно, еще до первой мировой войны, до моего
знакомства с ключиком, птицелов стоял на сцене дачного театра. Отсутствие
гимназического пояса, а также гимназическая куртка со светлыми пуговицами,
обшитыми для маскировки серой материей, делали его похожим на выгнанного
ученика или экстерна: предосторожность не лишняя, так как учащимся средних
учебных заведений строго запрещались публичные выступления. За это
беспощадно выгоняли с волчьим билетом.
Я тоже участвовал в "вечере молодых поэтов", происходившем днем, и так
же, как и птицелов, скрывал, что я гимназист. Наш товарищ из аристократов,
барон-фон, одолжил мне свою визитку, шелковый галстук с модным рисунком
"павлиний глаз", и я со своей головой, стриженной под нуль, выглядел чучело
чучелом.
- Нам с башен рыдали церковные звоны, для нас подымали узорчатый флаг,
а мы заряжали, смеясь, мушкетоны и воздух чертили ударами шпаг, рыча и
брызгая слюной, выкрикивал птицелов в полупустой, полутемный зал, освещенный
стрелами летнего солнца, бившего сквозь дощатые стены и дырочки от выпавших
сучков. Его руки с напряженными бицепсами были полусогнуты, как у борца,
косой пробор растрепался, и волосы упали на низкий лоб, бодлеровские глаза
мрачно смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове "смеясь"
обнаруживал отсутствие переднего зуба. Слова "чертили ударами шпаг" он
подкреплял энергичными жестами, как бы рассекая по разным направлениям
балаганный полусвет летнего театра воображаемой шпагой, и даже как бы
слышался звук заряжаемых мушкетонов, рыдание церковных звонов с каких-то
башен - по всей вероятности, зубчатых - и прочей, как я понял впоследствии,
"гумилятины".
Птицелов принадлежал к той элите местных поэтов, которая была для меня
недоступна. Это были поэты более старшего возраста, в большинстве своем
декаденты и символисты. На деньги богатого молодого человека - сына банкира,
мецената и дилетанта - для этой элиты выпускались альманахи квадратного
формата, на глянцевой бумаге, с шикарными названиями "Шелковые фонари",
"Серебряные трубы", "Авто в облаках" и прочее в этом роде. В эти альманахи,
где царили птицелов и эскесс как звезды первой величины, мне с моими
реалистическими провинциальными стишками ходу не было.
Еще бы! Они даже свою группу называли "Аметистовые уклоны". Где уж мне!
- Когда наскучат ей лукавые новеллы и надоест лежать в плетеных
гамаках, она уходит в порт смотреть, как каравеллы из дальних стран плывут
на темных парусах, читал птицелов с упоением свою знаменитую "Креолку", от
старых кораблей так смутно пахнет дегтем... И прочее.
Видимо, все это он позаимствовал из пиратских романов Стивенсона,
которые читал на уроках, пряча под парту журнал "Мир приключений". Несмотря
на всю мою приверженность к русской классической литературе, поэзии
Кольцова, Некрасова, Никитина, не говоря уж о Пушкине и Лермонтове, несмотря
на увлечение Фетом, Полонским, впоследствии Буниным, я не мог не восхищаться
и даже завидовать моему новому другу, романтической манере его декламации,
даже его претенциозному псевдониму, под которым писал сын владельца мелочной
лавочки на Ремесленной улице. Он ютился вместе со всеми своими книгами
приключений, а также толстым томом "Жизни животных" Брема - его любимой
книги - на антресолях двухкомнатной квартирки (окнами на унылый, темный
двор) с традиционной бархатной скатертью на столе, двумя серебряными
подсвечниками и неистребимым запахом фаршированной щуки. Его стихи казались
мне недосягаемо прекрасными, а сам он гением. - Там, где выступ холодный и
серый водопадом свергается вниз, я кричу у безмолвной пещеры: Дионис!
Дионис! Дионис! - декламировал он на бис свое коронное стихотворение...
- Утомясь после долгой охоты, запылив свой пурпурный наряд, ты ушел в
бирюзовые гроты выжимать золотой виноград.
Эти стихи были одновременно и безвкусны и необъяснимо прекрасны.
Казалось, птицелов сейчас захлебнется от вдохновения. Он выглядел силачом,
атлетом. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой
и вся его как бы гладиаторская внешность - не что иное как не без труда
давшаяся поза. Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке - след
детского пореза осколком оконного стекла - воспринимался как зарубцевавшаяся
рана от удара пиратской шпаги. Откуда он выкопал Диониса, его пурпурный
наряд, запылившийся во время охоты? Откуда взялись какие-то бирюзовые гроты
и выступ мало того что холодный и серый, но еще и "водопадом свергающийся
вниз"?
Необъяснимо.
Впоследствии он стал писать по-другому, более реалистично, и, медленно
созревая, сделался тем прославленным поэтом, имя которого - вернее, его
провинциальный псевдоним - принимается как должное: к нему просто привыкли.
Прошло более полувека, и однажды я - все в той же погоне за вечной
весной - очутился в Сицилии, куда мы прилетели из Рима, предварительно
пройдя все зловещие процедуры в аэропорту Фьюмаччино.
Угон самолетов уже стал делом обыкновенным. Воздушное пиратство.
Поэтому всех пассажиров тщательно обыскивали и надо было проходить через
какую-то электромагнитную раму, реагирующую на присутствие всякого
металлического предмета, например ручного пулемета или бомбы. Так как
Сицилия считается центром всемирной мафии, то осмотр производился особенно
строго. Единственное исключение агенты полиции сделали для пожилой монахини
с тяжелым саквояжем в руках. Ее пропустили без осмотра. По всем законам
авантюрного жанра именно эта монахиня и была наиболее опасным членом мафии и
в ее саквояже, конечно, должен был находиться автомат или какое-нибудь
взрывное устройство. Во время всего короткого перелета Рим - Палермо я не
спускал глаз с монахини, равнодушно перебиравшей четки, а когда она открыла
свой чемодан и, надев очки, стала в нем копаться, я проклял судьбу,
угораздившую посадить нас именно в этот проклятый самолет, который могут
угнать куда-нибудь к черту на рога - в Африку - или даже взорвать в воздухе.
Я не обращал внимания на красоту расстилавшегося под самолетом Тирренского
моря и перестал волноваться лишь после того, как наш самолет "алиталия"
пошел на посадку, и мимо нас побежали прибрежные скалы, холмы, покрытые
апельсиновыми рощами, желтая полоса пляжа на кружевной кромке до слез синего
моря, и мы покатились по бетонной полосе небольшого провинциального
аэродрома.
Не помню, был ли я прежде в Палермо, но этот город показался мне
знакомым. Не буду его описывать. В памяти сохранился лишь какой-то людный
перекресток с раковиной фонтана, вделанной в угол старого итальянского дома.
Из львиной пасти в эту мраморную раковину лилась не слишком обильная струя
воды. Но раковина была переполнена - видно, что-то засорилось. Водопровод
был дряхлый, вероятно его чинили в последний раз в начале двадцатого века.
Из раковины на тротуар изливалась вода; натекла большая лужа, по которой
шлепали прохожие, проклиная отдел коммунального хозяйства. Весь перекресток
был покрыт синей утренней тенью. Перед входом в дряхлый величественный собор
росла целая роща африканских пальм. Пахло светильным газом, горячим кофе,
ванилью, и во всем этом было столько староитальянского, сицилианского, что я
вспомнил давнее-предавнее время и наше путешествие с папой и маленьким моим
братом, братиком, на пароходе из Одессы в Неаполь с заходом в разные порты.
В Палермо, кажется, не заходили. Заходили в Катанию и Мессину. Но все равно
- теперь, когда в памяти все смешалось, я перенесся в ту неизмеримо далекую
пору своей жизни, когда впервые увидел Италию, старую, королевскую с
осликами или даже мулами с красными чехольчиками на ушах и черными шорами,
что делало их как бы слепыми; с тесными лавчонками, где продавался вкусный
ледяной оранжад и шипучий лимонад в бутылочках, закупоренных вместо пробок
маленькими матово-стеклянными шариками, которые нужно было протолкнуть
внутрь...
Теперь, как и тогда, переходя по диагонали перекресток (не все ли
равно, где это было - в Катании или Палермо) из синей тени на залитую почти
африканским солнцем сторону, я промочил туфли возле раковины углового
фонтана с мадонной в нише, украшенной цветами и разноцветными лампадками.
Но это не важно. Извините, я отвлекся. Важно то, что в туристском
автобусе мы объехали треугольник Сицилии, окруженный со всех сторон
ализариновой синевой Средиземного моря, останавливаясь по дороге возле
древнегреческих храмов, но не из белого мрамора, как в Греции, а из местного
желтого камня, возле мраморных развалин римских городов, поверженных в прах
войсками карфагенянами,- ужасный след Ганнибала, шагнувших под трубный рев
боевых слонов через Сицилию на Апеннинский полуостров по дороге к золотым
воротам Рима,- а может быть, разрушенных землетрясениями в те дни, когда
вдруг просыпалась Этна, извергая из своих семи кратеров огонь и дым и швыряя
в небо раскаленные каменные бомбы, заставляя трескаться землю, обжигая лавой
виноградники и обволакивая остров клубами сернистых газов, озаренными снизу
отсветами преисподней... Кто знает, какая нечеловеческая сила разрушила
циклопические постройки древней Сицилии? И почему иные из них остались почти
нетронутыми, не поверженными во прах? Но теперь громадные кубические камни
разрушенных городов заросли кустами одуряюще-душистой седой полыни, такой
зловеще серебряной на фоне пустынного моря, почерневшего от дождевых туч,
надвигавшихся откуда-то из Ливии, из Туниса, из Карфагена, от которого почти
ничего не осталось, кроме легенды, кроме флоберовской "Саламбо". Здесь под
ливнем, внезапно обрушившимся на мраморные развалины, в толпе американских
туристов, как стадо испуганных лошадей бегущих к автобусу, я ощутил страшное
одиночество, тщету человеческих цивилизаций, поглощаемых одна за другой
непознаваемой бездной тысячелетий, по сравнению с которыми моя жизнь не
более чем мгновенное сновидение.
...Перечитываю написанное. Мало у меня глаголов. Вот в чем беда.
Существительное - это изображение. Глагол - действие. По соотношению
количества существительных с количеством глаголов можно судить о качестве
прозы. В хорошей прозе изобразительное и повествовательное уравновешено.
Боюсь, что я злоупотребляю существительными и прилагательными.
Существительное, впрочем, включает в себя часто и эпитет. К слову
"бриллиант", например, не надо придавать слово "сверкающий". Оно уже
заключено в самом существительном. Излишества изображений - болезнь века,
мовизм. Почти всегда в хорошей современной прозе изобразительное превышает
повествовательное.
Нас окружает больше предметов, чем это необходимо для существования.
Писатели восемнадцатого века - да и семнадцатого - были в основном
повествователи. Девятнадцатый век украсил голые ветки повествования цветными
изображениями. Наш век - победа изображения над повествованием. Изображение
присвоили себе таланты и гении, оставив повествование остальным. Метафора
стала богом, которому мы поклоняемся. В этом есть что-то языческое. Мы стали
язычниками. Наш бог - материя... Вещество... Но не пора ли вернуться к
повествованию, сделав его носителем великих идей? Несколько раз я пытался
это сделать. Увы! Я слишком заражен прекрасным недугом мною же выдуманного
мовизма. Ведь даже Библия сплошь повествовательна. Она ничего не изображает.
Библейские изображения появляются в воображении читателя из голых ветвей
повествования. Повествование каким-то необъяснимым образом вызывает картину,
портрет. В Библии не описана внешность Каина. Но я его вижу как живого.
Единственно, что меня утешает - это Гомер, который был великим
изобразителем, изображение у него несет службу повествования. Он даже
эмпиричен, как и подобает подлинному мовисту: что увидел, то и нарисовал, по
стараясь вылизать свою картину.
"Бессонница, Гомер, тугие паруса. Я список кораблей прочел до
половины"...
Оказывается, простой список кораблей - это не статистика, а поэзия. А
вообще ничего не поделаешь. Каждый пишет как может, а главное, как хочет.
Терпение! И знайте, что все мои изображения в конце концов лишь элементы
повествования, которое я продолжаю:
...в конце концов мы очутились в Сиракузах. Распахнув окно с
решетчатыми жалюзи, мы увидели все то же Средиземное море и порт, куда как
раз в это время входил длинный старомодный пароход моего детства, черного
цвета, с суриково-красной полосой ватерлинии, но так как пароход был мало
загружен, то красная полоса была довольно широкой; а из-за горизонта, из
Африки, дул все тот же октябрьский теплый ветер и гнал, все гнал, все гнал
синие до черноты средиземноморские волны. Мы ходили в стаде туристов по
ярусам знаменитого на весь мир древнегреческого театра, удивляясь, как
хорошо сохранился его полуциркульный амфитеатр, вырубленный из одного
гигантского каменного монолита. Перепрыгивая со ступени на ступень как по
каменной лестнице его рядов, мы спустились вниз и ходили по плитам
сценической площадки, и наши голоса отчетливо слышались в самых верхних
рядах, где камень уже соприкасался с ярким, безоблачным античным небом, так
что - чудо акустики! - текст древних трагедий, произносимый актерами на
котурнах и в большеротых масках, доходил до всех зрителей одинаково ясный,
не искаженный пространством, непреложный, как ужасные веления рока. Здесь
умирали герои, но это была не настоящая смерть, а лишь ее театральное
изображение, в то время как рядом, в древнеримском цирке,- так же
удивительно сохранившемся - грубо, варварски, дико властвовала подлинная
смерть, лишенная поэтической оболочки: из каменных загонов на арену
выпускали диких зверей. Под рев низменной римской черни львы разрывали на
части рабов-гладиаторов или христиан, простиравших к небу свои белые
окровавленные руки: наглядное свидетельство того, как некогда высокогуманная
древнегреческая культура была попрана и поглощена низменной культурой
завоевателей-римлян, превративших Сицилию в дачную местность Рима, куда
патриции, богачи, приезжали на каникулы на своих триремах с красными
парусами и золочеными мачтами целыми семьями, вместе с рабами, и
блаженствовали на своих виллах, от которых до наших дней сохранились лишь
мозаичные полы многочисленных комнат. Рисунок каждого пола соответствовал
назначению комнаты. На полу столовой были изображения рыб, фазанов, лангуст,
мурен, блюда дичи, амфоры вина... На полу комнаты для гимнастических
упражнений можно было рассмотреть изображения молодых девушек в коротких
туниках, делающих, быть может, утреннюю зарядку, некоторые даже держали в
руках гантели и гимнастические палки... Особая комната для любви имела пол с
изображением высокого ложа, окруженного амурами... В детской - мозаичные изо
бражения игрушек... Видимо, и в самой жизни все у них было строго
регламентировано, как в государстве.
Но все эти туристские впечатления не трогали моей души и оказались
пустяком в сравнении с тем, что ожидало меня через несколько минут.
...Пройдя сквозь субтропический сад с померанцевыми деревьями,
смоковницами, странными невиданными цветами, мы почувствовали сырую теплоту
застоявшегося воздуха и очутились перед естественной каменной стеной
необыкновенной высоты. Можно было подумать, что это навсегда окаменевший
гладкий серый водопад, неподвижно свергающийся откуда-то с высот
безоблачного сицилийского неба. В этот миг мне показалось, что я уже
когда-то видел эту серую стену или, по крайней мере, слышал о ней...
Но где? Когда?
В стене сверху донизу темнела трещина, глубокая щель, естественный вход
в некую пещеру - даже, может быть, сказочную,- откуда тянуло подземным
холодом. Пол этого таинственного коридора, уводящего во мрак, был покрыт
тонким неподвижным слоем бирюзовой воды, из которой росли какие-то странные,
я бы даже сказал малокровные, растения декадентски изысканных форм,
неестественно бледного болотно-бирюзового цвета. Цветы мифического
подземного царства, откуда нет возврата...
...нет возврата!..
Этой картине должна была сопутствовать какая-то неземная, печальная
музыка и какие-то слова, выпавшие из памяти. Но какие? Выпадение из памяти
всегда мучительно. Вы слышите хорошо знакомую музыку, но как она называется
- забыли. Идет хорошо вам знакомый человек, но его имя выпало из памяти.
Распалась ассоциативная связь, которую так мучительно трудно наладить. Я
окаменел от усилия вернуть забытые, но некогда хорошо известные слова,
вероятно даже стихи. Вдруг все объяснилось. Наш гид произнес: - Синьоры,
внимание. Перед вами гротто Дионисо, грот Диониса.
...в тот же миг восстановилась ассоциативная связь. Молния озарила
сознание. Да, конечно, передо мной была не трещина, не щель, а вход в пещеру
- в грот Диониса. Я услышал задыхающийся астматический голос молодого
птицелова - гимназиста, взывающего из балаганной дневной полутьмы летнего
театра к античному богу: "Дионис! Дионис! Дионис!"
"Там, где выступ холодный и серый водопадом свергается вниз, я кричу у
безмолвной пещеры: Дионис, Дионис, Дионис!" Теперь он был передо мной наяву,
этот серый гладкий каменный водопад со входом в грот Диониса, откуда
слышался тонкий запах выжатого винограда. - Здесь, синьоры,сказал гид в
клетчатом летнем костюме, с нафабренными усами,- бог Дионис впервые выжал
виноград и научил людей делать вино. Ну да!
"Ты ушел в бирюзовые гроты выжимать золотой виноград".
Я не удивился, если бы вдруг тут сию минуту увидел запыленный
пурпуровый плащ выходящего из каменной щели кудрявого бога в венке из
виноградных листьев, с убитой серной на плече, с колчаном и луком за спиной,
с кубком молодого вина в руке - прекрасного и слегка во хмелю, как сама
поэзия, которая его породила.
Но каким образом мог мальчик с Ремесленной улицы, никогда не уезжавший
из родного города, проводивший большую часть своего времени на антресолях,
куда надо было подниматься из кухни по крашеной деревянной лесенке и где он,
изнемогая от приступов астматического кашля, в рубашке и кальсонах, скрестив
потурецки ноги, сидел на засаленной перине и, наклонив лохматую нечесаную
голову, запоем читал Стивенсона, Эдгара По или любимый им рассказ Лескова
"Шер-Амур", не говоря уж о Бодлере, Верлене, Артюре Рембо, Леконте де Лиле,
Эредиа, и всех наших символистов, а потом акмеистов и футуристов, о которых
я тогда еще не имел ни малейшего представления,- как он мог с такой
точностью вообразить себе грот Диониса? Что это было: телепатия?
ясновидение? Или о гроте Диониса рассказал ему какой-нибудь моряк торгового
флота, совершавший рейсы Одесса - Сиракузы? Не знаю. И никогда не узнаю,
потому что птицелова давно нет на свете. Он первый из нас, левантинцев, ушел
в ту страну, откуда нет возврата, нет возврата...
А может быть, есть?
Раз уж я заговорил о птицелове, то не могу не вспомнить тот день, когда
я познакомил его с королевичем.
Москва. Двадцатые годы. Тверская.
Кажется, они - птицелов и королевич - понравились друг другу. Во всяком
случае, королевич - уже тогда очень знаменитый - доброжелательно улыбался
провинциальному поэту, хотя, конечно, еще не прочитал ни одной его строчки.
Разговорившись, мы подошли к памятнику Пушкину и уселись на бронзовые цепи,
низко окружавшие памятник, который в то время еще стоял на своем законном
месте, в голове Тверского бульвара, лицом к необыкновенно изящному
Страстному монастырю нежно-сиреневого цвета, который удивительно подходил к
его маленьким золотым луковкам.
...До сих пор болезненно ощущаю отсутствие Пушкина на Тверском
бульваре, невосполнимую пустоту того места, где он стоял. Привычка. Недаром
же Командор написал, обращаясь к Александру Сергеевичу:
"На Тверском бульваре очень к вам привыкли".
Привыкли, добавлю я, также и к старинным многоруким фонарям, среди
которых фигура Пушкина со склоненной курчавой головой, в плаще с гармоникой
прямых складок так красиво рисовалась на фоне Страстного монастыря. Не
уверен, что во время свидания двух поэтов - птицелова и королевича -
Страстной монастырь еще существовал. Кажется, его уже тогда снесли. Будем
считать в таком случае, что в пустоте остался отсвет его бледно-сиреневой
окраски.
Для людей моего поколения есть два памятника Пушкину. Оба одинаковых
Пушкина стоят друг против друга, разделенные шумной площадью, потоками
автомобилей, светофорами, жезлами регулировщиков. Один Пушкин призрачный. Он
стоит на своем старом, законном месте, но его видят только старые москвичи.
Для других он незрим. В незаполнимой пустоте начала Тверского бульвара они
видят подлинного Пушкина, окруженного фонарями и бронзовой цепью, на
которой, сидя рядом и покачиваясь, разговаривали в начале двадцатых годов
два поэта и третий - я, их современник.
А Пушкин сегодняшний для меня лишь призрак.
Желая поднять птицелова в глазах знаменитого королевича, я сказал, что
птицелов настолько владеет стихотворной техникой, что может, не отрывая
карандаша от бумаги, написать настоящий классический сонет на любую заданную
тему. Королевич заинтересовался и предложил птицелову тут же, не сходя с
места, написать сонет на тему Пушкин. Птицелов взял у королевича карандаш и
на обложке толстого журнала "Современник", который был у меня в руках,
написал "Сонет Пушкину" по всем правилам: пятистопным ямбом с цезурой на
второй стопе, с рифмами А Б Б А в первых двух четверостишиях и с парными
рифмами в двух последних терцетах. Все честь по чести. Что он там написал -
не помню. Королевич завистливо нахмурился и сказал, что он тоже может
написать экспромтом сонет на ту же тему. Он долго думал, даже слегка
порозовел, а потом наковырял на обложке журнала несколько строчек. - Сонет?
- подозрительно спросил птицелов. - Сонет, -запальчиво сказал королевич и
прочитал вслух следующее стихотворение:
- Пил я водку, пил я виски, только жаль, без вас, Быстрицкий! Мне не
нужно адов, раев, лишь бы Валя жил Катаев. Потому нам близок Саша, что
судьба его как наша.
При последних словах он встал со слезами на голубых глазах, показал
рукой на склоненную голову Пушкина и поклонился ему низким русским поклоном.
(Фамилию птицелова он написал неточно: Быстрицкий, а надо было...)
Журнал с двумя бесценными автографами у меня не сохранился. Я вообще
никогда не придавал значения документам. Но поверьте мне на слово: все было
именно так, как я здесь пишу.
...Смешно и трогательно...
Теперь на том месте, где все это происходило,- пустота. С этим мне
трудно примириться. Да и улица Горького в памяти навсегда осталась Тверской
из "Евгения Онегина".
..."вот уж по Тверской возок несется сквозь ухабы, мелькают мимо будки,
бабы, мальчишки, лавки, фонари, дворцы, сады, монастыри, бухарцы, сани,
огороды, купцы, лачужки, мужики, бульвары, башни, казаки, аптеки, магазины
моды, балконы, львы на воротах и стаи галок на крестах"...
Почти такой увидел я Москву, когда после гражданской войны приехал с
юга. Впрочем, Москва уже была не вполне онегинская. Хотя львы на воротах и
стаи галок на крестах, а также аптеки, фонари, бульвары и прочее еще имелись
в большом количестве. Но, конечно, трамваи были уже не онегинские. Москва
пушкинская превращалась в Москву Командора.
"Проезжие прохожих реже. Еще храпит Москва деляг, Тверскую жрет,