Тверскую режет сорокасильный кадилляк".
Это тоже призрак.
Память разрушается, как старый город. Пустоты перестраиваемой Москвы
заполняются новым архитектурным содержанием. А в провалах памяти остаются
лишь призраки ныне уже не существующих, упраздненных улиц, переулков,
тупичков... Но как устойчивы эти призраки некогда существовавших здесь
церквей, особнячков, зданий... Иногда эти призраки более реальны для меня,
чем те, которые их заменили: эффект присутствия! Я изучал Москву и навсегда
запомнил ее в ту пору, когда еще был пешеходом. Мы все были некогда
пешеходами и основательно, по слишком торопясь, вглядывались в окружающий
нас мир Города во всех его подробностях. Это была география Столицы, еще так
недавно пережившей уличные бои Октябрьской революции. Два многоэтажных
обгоревших дома с зияющими окнами на углу Тверского бульвара и Большой
Никитской, сохранившаяся аптека, куда носили раненых, несколько погнутых
трамвайных столбов, пробитых пулями, поцарапанные осколками снарядов стены
бывшего Александровского военного училища - здание Реввоенсовета
республики,две шестидюймовки во дворе Музея Революции, бывшего Английского
клуба, еще так недавно обстреливавшие с Воробьевых гор Кремль, где засели
юнкера. Множество стареньких, давно не ремонтируемых церквушек неописуемо
прекрасной древнерусской архитектуры, иные со снятыми крестами, как бы
обезглавленные. Каждый новый день открывал для пешехода новые подробности
города, ставшего центром мировой революции.
Я давно уже перестал быть пешеходом. Езжу на машине. Московские улицы,
по которым я некогда проходил, останавливаясь на перекрестках и озирая дома,
теперь мелькают мимо меня, не давая возможности всматриваться в их
превращения.
Командор был тоже прирожденным пешеходом, хотя у первого из нас у него
появился автомобиль - вывезенный из Парижа "рено", но он им не пользовался.
На "рено" разъезжала по Москве та, которой он посвятил потом свои поэмы. А
он ходил пешком, на голову выше всех прохожих, изредка останавливаясь среди
толпы, для того чтобы записать в маленькую книжку только что придуманную
рифму или строчку.
Город начал заново отстраиваться с пригородов, с подмосковных
бревенчатых деревенек, с пустырей, со свалок, с оврагов, на дне которых
сочились сточные воды, поблескивали болотца, поросшие ряской и всякой
растительной дрянью. На их месте выстроены новые кварталы, районы, целые
города клетчатых, ребристых домовтранзисторов, домов-башен, издали ни дать
ни взять напоминающие губную гармонику, поставленную вертикально... Я люблю
проезжать мимо них, среди разноцветных пластмассовых балконов, гордясь
торжеством своего государства, которое с неслыханной быстротой превратило
уездную Россию в мировую индустриальную сверхдержаву, о чем в нашей юности
могло только мечтаться. Теперь это кажется вполне естественным.
До поры до времени старую Москву, ее центральную часть не трогали.
Почти все старые московские уголки и связанные с ними воспоминания
оставались примерно прежними и казались навечно застывшими, кроме, конечно,
Тверской, превратившейся в улицу Горького и совершенно переменившейся.
Впрочем, к улице Горького я почему-то скоро привык и уже с трудом мог
восстановить в памяти, где какие стояли церкви, колокольни, магазины,
рестораны. Преображение Тверской не слишком задевало мои чувства, хотя я
часто и грустил по онегинской Тверской, по ее призраку.
Я был житель другого района.
Другой район являлся, в сущности, совсем другим миром. Я почти
неощутимо пережил эпоху новых мостов через Москву-реку и передвижение
громадных старых домов с одного места на другое, эпоху строительства первых
линий метрополитена, исчезновение храма Христа Спасителя, чей золотой
громадный купол, ярко блестевший на солнце, можно было разглядеть, как
золотую звезду над лесом, когда до Москвы еще оставалось верст шестьдесят.
Теперь вместо него плавательный бассейн с вечной шапкой теплого пара над его
изумрудной водой, теплой - можно купаться даже в лютые морозы.
...Но на месте плавательного бассейна я до сих пор вижу призрак храма
Христа Спасителя, на ступенях которого перед бронзовой дверью сижу я, обняв
за плечи синеглазку, и мы оба спим, а рассвет приливает, где-то вверху
жужжит аэроплан, и мне кажется, что все вокруг, весь город умерщвлен
каким-то новым газом так, как якобы уже началась новая война, и мы с
синеглазкой тоже уже умерщвлены, нас уже нет в живых, а мы только две
обнявшиеся тени...
Потом наступила более тягостная эпоха перестановки и уничтожения
памятников. Незримая всевластная рука переставляла памятники, как шахматные
фигуры, а иные из них вовсе сбрасывала с доски. Она переставила памятник
Гоголю работы гениального Андреева, тот самый памятник, где Николай
Васильевич сидит, скорбно уткнувши свой длинный птичий нос в воротник
бронзовой шинели - почти весь потонув в этой шинели,- с Арбатской площади во
двор особняка, где по преданию сумасшедший писатель сжег в камине вторую
часть "Мертвых душ", а на его место водрузила другого Гоголя - во весь рост,
в коротенькой пелеринке, на скучном официальном пьедестале, не то
водевильный артист, не то столоначальник, лишенный всякой индивидуальности и
поэзии.
Когда я приехал впервые в Москву, улица Кирова была еще Мясницкой и по
ней, кривой и извилистой, я ехал с Курского вокзала на извозчичьих санках,
на так называемом ваньке из числа тех, на которых еще езживал Антон Чехов,
застегнувшись суконкой-проеденной молью полостью на рыбьем меху. Москва еще
казалась мне непознаваемой, как страшный сон. Несмотря на мартовский снег,
кружившийся среди незнакомых мне столичных домов, я уже слышал в воздухе
что-то, обещающее весну. Сани ныряли с ухаба на ухаб, увозя меня по
неведомым улицам неведомо куда - в метель, в только что зажегшиеся
страусовые яйца голубоватых электрических фонарей на Лубянской площади,
посередине которой возвышался засыпанный снегом итальянский фонтан, а
извозчик в касторовой шляпе-цилиндре с металлической пряжкой время от
времени почмокивал губами, понукая свою клячу, и приговаривал традиционную
извозчичью присказку; - С горки на горку, барин даст на водку. А барин-то
был в потертом пальтишке, перешитом из солдатской шинели, и в ногах у него
стояла плетеная корзинка, запертая вместо замочка карандашом, а в корзинке
этой лежали рукописи и пара солдатского белья.
Начинался третий год революции.
Впоследствии Мясницкую переименовали в улицу Первого мая, потом как-то
незаметно в шуме нэпа она опять стала Мясницкой и оставалась ею до тех пор,
пока не получила окончательное название - улица Кирова, вероятно в память
того сумрачного декабрьского денька, когда посередине улицы по неубранному
снегу, издавая тягостный звук мельничного жернова, поворачивались колеса
пушечного лафета с низко установленным гробом с телом убитого Кирова,
перевозившегося с Ленинградского вокзала в Колонный зал Дома Союзов, а за
лафетом темной толпой шли провожающие, наступая на хвойные крестики и
матерчатые цветочки, падающие с венков на свинцовый декабрьский снег.
...по воле случая я шел в похоронной процессии, ужасаясь зрелищу,
свидетелем которого мне довелось стать...
Эту картину память принесла мне из сравнительно недавнего прошлого, а
еще раньше, в то время, когда улица называлась Мясницкой, мне суждено было
судьбой жить в ее районе...
...вдруг тормоза взвизгнули, машина резко затормозила перед красным
светофором. Если бы не пристегнутые ремни, я бы мог стукнуться головой о
ветровое стекло. Это, несомненно, был перекресток Кировской и Бульварного
кольца, но какая странная пустота открылась передо мной на том месте, где я
привык видеть Водопьяный переулок. Его не было. Он исчез, этот Водопьяный
переулок. Он просто больше не существовал. Он исчез вместе со всеми домами,
составлявшими его. Как будто их всех вырезали из тела города. Исчезла
библиотека имени Тургенева. Исчезла булочная. Исчезла междугородная
переговорная. Открылась непомерно большая площадь - пустота, с которой
трудно было примириться. Пустота казалась мне незаконной,
противоестественной, как то непонятное, незнакомое пространство, которое
иногда приходится преодолевать во сне: все вокруг знакомо, но вместе с тем
совсем незнакомо и не знаешь, куда надо идти, чтобы вернуться домой, и ты
забыл, где твой дом, в каком направлении надо идти, и ты идешь одновременно
по разным направлениям, но каждый раз оказываешься все дальше и дальше от
дома, а между тем ты отлично знаешь, что твой дом где-то совсем рядом, рукой
подать, он есть, существует, но его не видно, он как бы в другом измерении.
Он стал невидимкой.
Реконструкция знакомого перекрестка была сродни выпадению из памяти. В
Москве уже стали выпадать целые кварталы. Выпала добрая половина
перекрестка, к которому издавна тяготел тот особый старомосковский мир
поэтов и художников, куда меня случайно занесло в первый же день пребывания
в Москве и долго потом держало в плену. Пока мы стояли у красного светофора,
пропуская поперечный транспорт, я все никак не мог смириться с мыслью, что
Водопьяного переулка больше не существует. Не существует дома, где проходила
большая часть жизни Командора в той странной нигилистической семье, где он
был третий и где помещался штаб лефов, гонявших чаи с вареньем и пирожными,
покупавшимися отнюдь не в Моссельпроме, который они рекламировали, а у
частников - известных еще с дореволюционного времени кондитеров Бартельса с
Чистых прудов и Дюваля с Покровки, угол Машкова переулка. Не существует и
входной двери, ведущей с грязноватой лестницы в их интеллигентное логово со
стеллажами, набитыми книгами, и с большим чайным столом, покрытым камчатной
скатертью. Дверь эта, выбеленная мелом, была исписана вдоль и поперек
автографами разных именитых и неименитых посетителей, тяготевших к Лефу,
среди которых какая-то коварная рука умудрилась отчетливо вывести анилиновым
карандашом стихотворный пасквиль.
Командор в одной из своих поэм описал эту часть Москвы следующими
скупыми словами. Он тогда стремился к простоте и лаконизму и даже однажды
сказал: "Язык мой гол".
"Лубянский проезд. Водопьяный. Вид вот. Вот фон".
Он делил свою жизнь между Водопьяным переулком, где принужден был
наступать на горло собственной песне, и Лубянским проездом, где в
многокорпусном доходном, перенаселенном доме, в коммунальной квартире у него
была собственная маленькая холостяцкая комнатка с почерневшим нетопленным
камином, шведским бюро с задвигающейся шторной крышкой и на белой стене
вырезанная из журнала и прикрепленная кнопкой фотография Ленина на высокой
трибуне, подавшегося всем корпусом вперед, с протянутой в будущее рукой.
Здесь, оставаясь наедине сам с собой, он уже не был главнокомандующим Левым
фронтом, отдающим гневные приказы по армии искусств:
"...а почему не атакован Пушкин и прочие генералы классики?"
Здесь он не писал "нигде кроме, как в Моссельпроме" и "товарищи
девочки, товарищи мальчики, требуйте у мамы эти мячики", подаваемые
теоретиками из Водопьяного переулка чуть ли не как сверхновая форма
классовой борьбы, чуть ли не как революционная пропаганда нового мира и
ниспровержение старого, от которого "нами оставляются только папиросы
"Ира"". Здесь он писал:
"...я себя под Лениным чищу".
Здесь же он поставил и точку в своем конце.
И сейчас еще слышатся мне широкие, гулкие шаги Командора на пустынной
ночной Мясницкой между уже не существующим Водопьяным и Лубянским проездом,
переименованным в проезд Серова.
К перекрестку Мясницкая - Бульварное кольцо тяготело несколько зданий,
ныне исторических. Не говоря уже о главном Почтамте, географическом центре
Москвы, откуда отсчитывались версты дорог, идущих в разные стороны от
белокаменной, первопрестольной, здесь находился Вхутемас, в недавнем прошлом
Школа ваяния и зодчества, прославленная именами Серова, Врубеля, Левитана,
Коровина. Сюда захаживал молодой Чехов, водивший дружбу с московскими
живописцами, своими сверстниками. Здесь обитал художник Л. Пастернак и рос
его сын, который, вспоминая свою юность, впоследствии написал:
"Мне четырнадцать лет, Вхутемас еще Школа ваянья... Звон у Флора и
Лавра сливается с шарканьем ног... Раздается звонок, голоса приближаются:
Скрябин. О, куда мне бежать от шагов моего божества!"
Помню маленькую церквушку Флора и Лавра, ее шатровую колокольню, как бы
прижавшуюся к ампирным колоннам полукруглого крыла Вхутемаса. Церковка эта
вдруг как бы на моих глазах исчезла, превратилась в дощатый барак бетонного
завода Метростроя, вечно покрытый слоем зеленоватой цементной пыли.
Да, еще рядом с Вхутемасом, против Почтамта, чайный магазин в китайском
стиле, выкрашенный зеленой масляной краской, с фигурами двух китайцев у
входа. Он существует и до сих пор, и до сих пор, проходя мимо, вы ощущаете
колониальный запах молотого кофе и чая.
...А потом уже не помню что...
...во дворе Вхутемаса, куда можно было проникнуть с Мясницкой через
длинную темную трубу подворотни, было, кажется, два или три высоких
кирпичных нештукатуренных корпуса. В одном из них находились мастерские
молодых художников. Здесь же в нетопленной комнате существовал как некое
допотопное животное - мамонт! - великий поэт, председатель земного шара,
будетлянин, странный гибрид панславизма и Октябрьской революции, писавший
гениальные поэмы на малопонятном древнерусском языке, на клочках бумаги,
которые без всякого порядка засовывал в наволочку, и если иногда выходил из
дома, то нес с собой эту наволочку, набитую стихами, прижимая ее к груди.
Вечно голодный, но не ощущающий голода, окруженный такими же, как он сам,
нищими поклонниками, прозелитами, он жил в своей запущенной комнате. Тут же
рядом гнездился левейший из левых, самый непонятный из всех русских
футуристов, вьюн по природе, автор легендарной строчки "Дыр, бул, щир". Он
питался кашей, сваренной впрок на всю неделю из пайкового риса, хранившейся
между двух оконных рам в десятифунтовой стеклянной банке из-под варенья. Он
охотно кормил этой холодной кашей своих голодающих знакомых. Вьюн - так мы
будем его называть - промышлял перекупкой книг, мелкой картежной игрой,
собирал автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь
они прославятся, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей,
причастных к искусству, где охотно читал пронзительно-крикливым детским
голосом свои стихи, причем приплясывал, делал рапирные выпады, вращался
вокруг своей оси, кривлялся своим остроносым лицом мальчика-старичка.
У него было пергаментное лицо скопца.
Он весь был как бы заряжен неким отрицательным током антипоэтизма,
иногда более сильным, чем положительный заряд общепринятой поэзии. По
сравнению с ним сам великий будетлянин иногда казался несколько устаревшим,
а Командор просто архаичным.
В общежитии обитали ученики Вхутемаса, которым Октябрьская революция
открыла двери в искусство, "принадлежавшее народу". Все эти обросшие
бородами молодые провинциалы оказались в живописи крайне левыми. Даже кубизм
казался им слишком буржуазноотсталым. Перемахнув через Пикассо голубого
периода и через все его эксперименты с разложением скрипки в разных
плоскостях, молодые вхутемасовцы вместе со своим же собратом московским
художником Кандинским изобрели новейшее из новейших течений в живописи -
абстракционизм, который впоследствии перекочевал в Париж, обосновался на
Монпарнасе, где, к общему удивлению, держится до сих пор, доживая, впрочем,
свои последние дни. Но тогда, в нищей, голодной, зажатой в огненном кольце
наступающей со всех сторон контрреволюции Советской России, в самом ее
сердце, в красной Москве, в центре Москвы, против главного Почтамта, в
общежитии Вхутемаса это сверхреволюционное направление буйно процветало. Все
стены были увешаны полотнами и картонами без рам с изображениями различных
плоскостных геометрических фигур: красных треугольников на зеленом фоне,
лиловых квадратов на белом фоне, интенсивно оранжевых полос и
прямоугольников, пересекающихся на фоне берлинской лазури.
Царили Лавинский, Родченко, Клюн...
К этому времени относится посещение Лениным Вхутемаса, о котором только
и шло разговоров в ту раннюю весну, когда я приехал в Москву. Говорили, что
Владимир Ильич и Надежда Константиновна в вязаном платке поверх меховой
шапочки приехали во Вхутемас на извозчичьих санях. Воображаю, какое было
выражение лица у Ленина, когда он увидел на стенах картины с разноцветными
треугольниками и квадратиками! Теперь это уже стало общеизвестным фактом,
историей. А тогда еще ходило среди жителей перекрестка как легенда. Но один
лишь факт, что где-то здесь совсем недавно и совсем недалеко от угла
Мясницкой и Бульварного кольца, в доме, знакомом всем, побывал сам Ленин,-
уже одно это казалось мне чудом и как бы еще больше приобщало меня к
революции.
Во дворе Вхутемаса, в другом скучном, голом, кирпичном корпусе, на
седьмом этаже, под самой крышей жил со своей красавицей женой Ладой бывший
соратник и друг мулата по издательству "Центрифуга", а ныне друг и соратник
Командора - замечательный поэт, о котором Командор написал:
..."Есть у нас еще Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя. Но ведь
надо заработать сколько! Маленькая, но семья". ...но мы еще с вами
поднимемся на седьмой этаж, в комнату соратника.
Справа от упомянутого перекрестка, если стать лицом к Лубянке, за
маленькой площадью с библиотекой имени Тургенева, прямо на Сретенский
бульвар выходили громадные оранжевокирпичные корпуса бывшего страхового
общества "Россия", где размещались всякие лито-, тео-, музо-,
киноорганизации того времени, изображенные Командором в стихотворении
"Прозаседавшиеся", так понравившемся Ленину. В том же доме в
Главполитпросвете работала Крупская по совместительству с работой в
Наркомпросе РСФСР - по другую сторону перекрестка, в особняке на Чистых
прудах, под началом Луначарского. Крупскую и Луначарского можно было в
разное. время запросто встретить на улице в этих местах: ее - серебряно
поседевшую, гладко причесанную, в круглых очках с увеличительными стеклами,
похожую на пожилую сельскую учительницу; его - в полувоенном френче фасона
Февральской революции, с крупным дворянским носом, как бы вырубленным из
дерева, на котором сидело сугубо интеллигентское пенсне в черной оправе,
весьма не подходившее к полувоенной фуражке с мягким козырьком вроде той,
которую так недолго нашивал Керенский, но зато хорошо дополняющее темные усы
и эспаньолку а-ля "Анри катр",- типичного монпарнасского интеллектуала,
завсегдатая "Ротонды" или "Клозери де Лила", знатока всех видов изящных
искусств, в особенности итальянского Возрождения, блестящего оратора,
умевшего без подготовки, экспромтом, говорить на любую тему подряд два часа,
ни разу не запнувшись и не запутавшись в слишком длинных придаточных
предложениях.
Рядом с Наркомпросом находился товарный двор главного Почтамта, куда
въезжали в то время еще не грузовики, а ломовики, нагруженные почтовыми
посылками, и оттуда потягивало запахом сургуча, пенькового шпагата, рогож,
конского навоза, крупными дымящимися яблоками валившегося из-под хвостов
першеронов к неописуемой радости откормленных Чистопрудных, вполне
старорежимных воробьев. Напротив же, если по прямой линии пересечь
Чистопрудный бульвар, где в июне густо цветущие липы разливали медовый,
глубоко провинциальный аромат вечной весны, можно было попасть в тот самый
Харитоньевский переулок, куда некогда из деревни привезли бедную Таню Ларину
на московскую ярмарку невест. В Харитоньевский переулок выходило еще
несколько других переулков, в одном из которых - Мыльниковом - поселился я,
приехав в Москву, а следом за мною через мою комнату прошли почти все мои
друзья, ринувшиеся с юга, едва только кончилась гражданская война, на
завоевание Москвы: ключик, брат и друг, птицелов, наследник и прочие.
Мыльников переулок был известен тем, что в другом его конце от Харитония
находилось здание бывшего училища Фидлера, хранившее на своих стенах следы
артиллерийского обстрела еще времен первой революции 1905 года, когда здесь
был штаб боевых дружин и его обстреливали из пушек карательные войска
полковника Римана.
Следующим за Мыльниковым в Харитоньевский выходил Машков переулок.
Здесь в высоком, многоквартирном, богатом доме предреволюционной постройки в
несколько скандинавском стиле, что было тогда модно, в барских апартаментах
Екатерины Павловны Пешковой, жены Максима Горького, в самый разгар
гражданской войны, отвлекшись на часок от своих дел, Ленин слушал
"Аппассионату" Бетховена, опустив голову на руку и полузакрыв узкие глаза -
весь отдавшийся во власть музыки, тревожившей и вместе с тем усыплявшей
воображение.
Вероятно, очень много выпало из моей памяти.
Запомнилось, как однажды по Харитоньевскому переулку ехал старомодно
высокий открытый автомобиль и на заднем сиденье среди каких-то полувоенных
заметно возвышалась худая фигура Максима Горького, с любопытством
посматривавшего вокруг. Он был в своей общеизвестной шляпе. Из его пшеничных
солдатских усов над бритым подбородком торчал мундштук с дымящейся
египетской сигареткой. Великий пролетарский писатель только что вернулся па
родину после долгого пребывания в Сорренто и, пережив волнение и восторг
всенародной встречи на площади Белорусско-Балтийского вокзала, уже став
национальным героем, ехал к себе домой, на старую квартиру в Машков
переулок.
Лицо и руки его были оранжевыми от итальянского загара. Обо многом мог
бы еще поведать - и, надеюсь, поведает в этом сочинении - перекресток
Мясницкой и Бульварного кольца, по которому, рассыпая из-под колес искры,
катились провинциальные вагончики трамвая буквы А, в просторечии "Аннушки".
Но лучше всего запомнился мне Архангельский переулок, выходивший рядом с
Наркомпросом на Чистые пруды, которые в ту пору я считал как бы своей
вотчиной. Архангельский переулок впадал в Кривоколенный. В Кривоколенном, в
этом самом изломанном, длиннейшем и нелепейшем переулке во всей Москве,
помещалась редакция первого советского толстого журнала "Красная новь",
основанного по совету самого Ленина. Туда часто захаживали почти все
писатели тогдашней Москвы. Захаживал, вернее забегал, также и я. И вот
однажды по дороге в редакцию в Архангельском переулке я и познакомился с
наиболее опасным соперником Командора, широкоизвестным поэтом - буду его
называть с маленькой буквы королевичем,- который за несколько лет до этого
сам предсказал свою славу:
"Разбуди меня утром рано, засвети в нашей горнице свет. Говорят, что я
скоро стану знаменитый русский поэт".
Он не ошибся, он стал знаменитым русским поэтом.
Я еще с ним ни разу не встречался. Со всеми знаменитыми я уже
познакомился, со многими подружился, с некоторыми сошелся на ты. А с
королевичем - нет. Он был в своей легендарной заграничной поездке вместе с
прославленной на весь мир американской балериной-босоножкой, которая была в
восхищении от русской революции и выбегала на сцену московского Большого
театра в красной тунике, с развернутым красным знаменем, исполняя под звуки
оркестра свой знаменитый танец "Интернационал". У нее в Москве в особняке на
Пречистенке была студия молоденьких балерин-босоножек, и ее слава была
безгранична. Она как бы олицетворяла собой вторжение советских революционных
идей в мир увядающего западного искусства.
В области балета она, конечно, была новатором. Луначарский был от нее в
восторге. Станиславский тоже. Бурный роман королевича с великой американкой
на фоне пуританизма первых лет революции воспринимался в московском обществе
как скандал, что усугубилось довольно значительной разницей лет между
молодым королевичем и босоножкой бальзаковского возраста. В совсем молодом
мире московской богемы она воспринималась чуть ли не как старуха. Между тем
люди, ее знавшие, говорили, что она была необыкновенно хороша и выглядела
гораздо моложе своих лет, слегка поанглосакски курносенькая, с пышными
волосами, божественно сложенная. Так или иначе, она влюбила в себя
рязанского поэта, сама в него влюбилась без памяти, и они улетели за границу
из Москвы на дюралевом "юнкерсе" немецкой фирмы "Люфтганза". Потом они
совершили турне по Европе и Америке. Один из больших остряков того времени
пустил по этому поводу эпиграмму, написанную в нарочито архаической форме
александрийского шестистопника:
"Такого-то куда вознес аэроплан? В Афины древние, к развалинам Дункан".
Это было забавно, но несправедливо. Она была далеко не развалина, а еще
хоть куда! Изредка доносились слухи о скандалах, которые время от времени
учинял русский поэт в Париже, Берлине, Нью-Йорке, о публичных драках с
эксцентричной американкой, что создало на Западе громадную рекламу
бесшабашному крестьянскому сыну, рубахе-парню, красавцу и драчуну с
загадочной славянской душой. Можно себе представить, до каких размеров
Это тоже призрак.
Память разрушается, как старый город. Пустоты перестраиваемой Москвы
заполняются новым архитектурным содержанием. А в провалах памяти остаются
лишь призраки ныне уже не существующих, упраздненных улиц, переулков,
тупичков... Но как устойчивы эти призраки некогда существовавших здесь
церквей, особнячков, зданий... Иногда эти призраки более реальны для меня,
чем те, которые их заменили: эффект присутствия! Я изучал Москву и навсегда
запомнил ее в ту пору, когда еще был пешеходом. Мы все были некогда
пешеходами и основательно, по слишком торопясь, вглядывались в окружающий
нас мир Города во всех его подробностях. Это была география Столицы, еще так
недавно пережившей уличные бои Октябрьской революции. Два многоэтажных
обгоревших дома с зияющими окнами на углу Тверского бульвара и Большой
Никитской, сохранившаяся аптека, куда носили раненых, несколько погнутых
трамвайных столбов, пробитых пулями, поцарапанные осколками снарядов стены
бывшего Александровского военного училища - здание Реввоенсовета
республики,две шестидюймовки во дворе Музея Революции, бывшего Английского
клуба, еще так недавно обстреливавшие с Воробьевых гор Кремль, где засели
юнкера. Множество стареньких, давно не ремонтируемых церквушек неописуемо
прекрасной древнерусской архитектуры, иные со снятыми крестами, как бы
обезглавленные. Каждый новый день открывал для пешехода новые подробности
города, ставшего центром мировой революции.
Я давно уже перестал быть пешеходом. Езжу на машине. Московские улицы,
по которым я некогда проходил, останавливаясь на перекрестках и озирая дома,
теперь мелькают мимо меня, не давая возможности всматриваться в их
превращения.
Командор был тоже прирожденным пешеходом, хотя у первого из нас у него
появился автомобиль - вывезенный из Парижа "рено", но он им не пользовался.
На "рено" разъезжала по Москве та, которой он посвятил потом свои поэмы. А
он ходил пешком, на голову выше всех прохожих, изредка останавливаясь среди
толпы, для того чтобы записать в маленькую книжку только что придуманную
рифму или строчку.
Город начал заново отстраиваться с пригородов, с подмосковных
бревенчатых деревенек, с пустырей, со свалок, с оврагов, на дне которых
сочились сточные воды, поблескивали болотца, поросшие ряской и всякой
растительной дрянью. На их месте выстроены новые кварталы, районы, целые
города клетчатых, ребристых домовтранзисторов, домов-башен, издали ни дать
ни взять напоминающие губную гармонику, поставленную вертикально... Я люблю
проезжать мимо них, среди разноцветных пластмассовых балконов, гордясь
торжеством своего государства, которое с неслыханной быстротой превратило
уездную Россию в мировую индустриальную сверхдержаву, о чем в нашей юности
могло только мечтаться. Теперь это кажется вполне естественным.
До поры до времени старую Москву, ее центральную часть не трогали.
Почти все старые московские уголки и связанные с ними воспоминания
оставались примерно прежними и казались навечно застывшими, кроме, конечно,
Тверской, превратившейся в улицу Горького и совершенно переменившейся.
Впрочем, к улице Горького я почему-то скоро привык и уже с трудом мог
восстановить в памяти, где какие стояли церкви, колокольни, магазины,
рестораны. Преображение Тверской не слишком задевало мои чувства, хотя я
часто и грустил по онегинской Тверской, по ее призраку.
Я был житель другого района.
Другой район являлся, в сущности, совсем другим миром. Я почти
неощутимо пережил эпоху новых мостов через Москву-реку и передвижение
громадных старых домов с одного места на другое, эпоху строительства первых
линий метрополитена, исчезновение храма Христа Спасителя, чей золотой
громадный купол, ярко блестевший на солнце, можно было разглядеть, как
золотую звезду над лесом, когда до Москвы еще оставалось верст шестьдесят.
Теперь вместо него плавательный бассейн с вечной шапкой теплого пара над его
изумрудной водой, теплой - можно купаться даже в лютые морозы.
...Но на месте плавательного бассейна я до сих пор вижу призрак храма
Христа Спасителя, на ступенях которого перед бронзовой дверью сижу я, обняв
за плечи синеглазку, и мы оба спим, а рассвет приливает, где-то вверху
жужжит аэроплан, и мне кажется, что все вокруг, весь город умерщвлен
каким-то новым газом так, как якобы уже началась новая война, и мы с
синеглазкой тоже уже умерщвлены, нас уже нет в живых, а мы только две
обнявшиеся тени...
Потом наступила более тягостная эпоха перестановки и уничтожения
памятников. Незримая всевластная рука переставляла памятники, как шахматные
фигуры, а иные из них вовсе сбрасывала с доски. Она переставила памятник
Гоголю работы гениального Андреева, тот самый памятник, где Николай
Васильевич сидит, скорбно уткнувши свой длинный птичий нос в воротник
бронзовой шинели - почти весь потонув в этой шинели,- с Арбатской площади во
двор особняка, где по преданию сумасшедший писатель сжег в камине вторую
часть "Мертвых душ", а на его место водрузила другого Гоголя - во весь рост,
в коротенькой пелеринке, на скучном официальном пьедестале, не то
водевильный артист, не то столоначальник, лишенный всякой индивидуальности и
поэзии.
Когда я приехал впервые в Москву, улица Кирова была еще Мясницкой и по
ней, кривой и извилистой, я ехал с Курского вокзала на извозчичьих санках,
на так называемом ваньке из числа тех, на которых еще езживал Антон Чехов,
застегнувшись суконкой-проеденной молью полостью на рыбьем меху. Москва еще
казалась мне непознаваемой, как страшный сон. Несмотря на мартовский снег,
кружившийся среди незнакомых мне столичных домов, я уже слышал в воздухе
что-то, обещающее весну. Сани ныряли с ухаба на ухаб, увозя меня по
неведомым улицам неведомо куда - в метель, в только что зажегшиеся
страусовые яйца голубоватых электрических фонарей на Лубянской площади,
посередине которой возвышался засыпанный снегом итальянский фонтан, а
извозчик в касторовой шляпе-цилиндре с металлической пряжкой время от
времени почмокивал губами, понукая свою клячу, и приговаривал традиционную
извозчичью присказку; - С горки на горку, барин даст на водку. А барин-то
был в потертом пальтишке, перешитом из солдатской шинели, и в ногах у него
стояла плетеная корзинка, запертая вместо замочка карандашом, а в корзинке
этой лежали рукописи и пара солдатского белья.
Начинался третий год революции.
Впоследствии Мясницкую переименовали в улицу Первого мая, потом как-то
незаметно в шуме нэпа она опять стала Мясницкой и оставалась ею до тех пор,
пока не получила окончательное название - улица Кирова, вероятно в память
того сумрачного декабрьского денька, когда посередине улицы по неубранному
снегу, издавая тягостный звук мельничного жернова, поворачивались колеса
пушечного лафета с низко установленным гробом с телом убитого Кирова,
перевозившегося с Ленинградского вокзала в Колонный зал Дома Союзов, а за
лафетом темной толпой шли провожающие, наступая на хвойные крестики и
матерчатые цветочки, падающие с венков на свинцовый декабрьский снег.
...по воле случая я шел в похоронной процессии, ужасаясь зрелищу,
свидетелем которого мне довелось стать...
Эту картину память принесла мне из сравнительно недавнего прошлого, а
еще раньше, в то время, когда улица называлась Мясницкой, мне суждено было
судьбой жить в ее районе...
...вдруг тормоза взвизгнули, машина резко затормозила перед красным
светофором. Если бы не пристегнутые ремни, я бы мог стукнуться головой о
ветровое стекло. Это, несомненно, был перекресток Кировской и Бульварного
кольца, но какая странная пустота открылась передо мной на том месте, где я
привык видеть Водопьяный переулок. Его не было. Он исчез, этот Водопьяный
переулок. Он просто больше не существовал. Он исчез вместе со всеми домами,
составлявшими его. Как будто их всех вырезали из тела города. Исчезла
библиотека имени Тургенева. Исчезла булочная. Исчезла междугородная
переговорная. Открылась непомерно большая площадь - пустота, с которой
трудно было примириться. Пустота казалась мне незаконной,
противоестественной, как то непонятное, незнакомое пространство, которое
иногда приходится преодолевать во сне: все вокруг знакомо, но вместе с тем
совсем незнакомо и не знаешь, куда надо идти, чтобы вернуться домой, и ты
забыл, где твой дом, в каком направлении надо идти, и ты идешь одновременно
по разным направлениям, но каждый раз оказываешься все дальше и дальше от
дома, а между тем ты отлично знаешь, что твой дом где-то совсем рядом, рукой
подать, он есть, существует, но его не видно, он как бы в другом измерении.
Он стал невидимкой.
Реконструкция знакомого перекрестка была сродни выпадению из памяти. В
Москве уже стали выпадать целые кварталы. Выпала добрая половина
перекрестка, к которому издавна тяготел тот особый старомосковский мир
поэтов и художников, куда меня случайно занесло в первый же день пребывания
в Москве и долго потом держало в плену. Пока мы стояли у красного светофора,
пропуская поперечный транспорт, я все никак не мог смириться с мыслью, что
Водопьяного переулка больше не существует. Не существует дома, где проходила
большая часть жизни Командора в той странной нигилистической семье, где он
был третий и где помещался штаб лефов, гонявших чаи с вареньем и пирожными,
покупавшимися отнюдь не в Моссельпроме, который они рекламировали, а у
частников - известных еще с дореволюционного времени кондитеров Бартельса с
Чистых прудов и Дюваля с Покровки, угол Машкова переулка. Не существует и
входной двери, ведущей с грязноватой лестницы в их интеллигентное логово со
стеллажами, набитыми книгами, и с большим чайным столом, покрытым камчатной
скатертью. Дверь эта, выбеленная мелом, была исписана вдоль и поперек
автографами разных именитых и неименитых посетителей, тяготевших к Лефу,
среди которых какая-то коварная рука умудрилась отчетливо вывести анилиновым
карандашом стихотворный пасквиль.
Командор в одной из своих поэм описал эту часть Москвы следующими
скупыми словами. Он тогда стремился к простоте и лаконизму и даже однажды
сказал: "Язык мой гол".
"Лубянский проезд. Водопьяный. Вид вот. Вот фон".
Он делил свою жизнь между Водопьяным переулком, где принужден был
наступать на горло собственной песне, и Лубянским проездом, где в
многокорпусном доходном, перенаселенном доме, в коммунальной квартире у него
была собственная маленькая холостяцкая комнатка с почерневшим нетопленным
камином, шведским бюро с задвигающейся шторной крышкой и на белой стене
вырезанная из журнала и прикрепленная кнопкой фотография Ленина на высокой
трибуне, подавшегося всем корпусом вперед, с протянутой в будущее рукой.
Здесь, оставаясь наедине сам с собой, он уже не был главнокомандующим Левым
фронтом, отдающим гневные приказы по армии искусств:
"...а почему не атакован Пушкин и прочие генералы классики?"
Здесь он не писал "нигде кроме, как в Моссельпроме" и "товарищи
девочки, товарищи мальчики, требуйте у мамы эти мячики", подаваемые
теоретиками из Водопьяного переулка чуть ли не как сверхновая форма
классовой борьбы, чуть ли не как революционная пропаганда нового мира и
ниспровержение старого, от которого "нами оставляются только папиросы
"Ира"". Здесь он писал:
"...я себя под Лениным чищу".
Здесь же он поставил и точку в своем конце.
И сейчас еще слышатся мне широкие, гулкие шаги Командора на пустынной
ночной Мясницкой между уже не существующим Водопьяным и Лубянским проездом,
переименованным в проезд Серова.
К перекрестку Мясницкая - Бульварное кольцо тяготело несколько зданий,
ныне исторических. Не говоря уже о главном Почтамте, географическом центре
Москвы, откуда отсчитывались версты дорог, идущих в разные стороны от
белокаменной, первопрестольной, здесь находился Вхутемас, в недавнем прошлом
Школа ваяния и зодчества, прославленная именами Серова, Врубеля, Левитана,
Коровина. Сюда захаживал молодой Чехов, водивший дружбу с московскими
живописцами, своими сверстниками. Здесь обитал художник Л. Пастернак и рос
его сын, который, вспоминая свою юность, впоследствии написал:
"Мне четырнадцать лет, Вхутемас еще Школа ваянья... Звон у Флора и
Лавра сливается с шарканьем ног... Раздается звонок, голоса приближаются:
Скрябин. О, куда мне бежать от шагов моего божества!"
Помню маленькую церквушку Флора и Лавра, ее шатровую колокольню, как бы
прижавшуюся к ампирным колоннам полукруглого крыла Вхутемаса. Церковка эта
вдруг как бы на моих глазах исчезла, превратилась в дощатый барак бетонного
завода Метростроя, вечно покрытый слоем зеленоватой цементной пыли.
Да, еще рядом с Вхутемасом, против Почтамта, чайный магазин в китайском
стиле, выкрашенный зеленой масляной краской, с фигурами двух китайцев у
входа. Он существует и до сих пор, и до сих пор, проходя мимо, вы ощущаете
колониальный запах молотого кофе и чая.
...А потом уже не помню что...
...во дворе Вхутемаса, куда можно было проникнуть с Мясницкой через
длинную темную трубу подворотни, было, кажется, два или три высоких
кирпичных нештукатуренных корпуса. В одном из них находились мастерские
молодых художников. Здесь же в нетопленной комнате существовал как некое
допотопное животное - мамонт! - великий поэт, председатель земного шара,
будетлянин, странный гибрид панславизма и Октябрьской революции, писавший
гениальные поэмы на малопонятном древнерусском языке, на клочках бумаги,
которые без всякого порядка засовывал в наволочку, и если иногда выходил из
дома, то нес с собой эту наволочку, набитую стихами, прижимая ее к груди.
Вечно голодный, но не ощущающий голода, окруженный такими же, как он сам,
нищими поклонниками, прозелитами, он жил в своей запущенной комнате. Тут же
рядом гнездился левейший из левых, самый непонятный из всех русских
футуристов, вьюн по природе, автор легендарной строчки "Дыр, бул, щир". Он
питался кашей, сваренной впрок на всю неделю из пайкового риса, хранившейся
между двух оконных рам в десятифунтовой стеклянной банке из-под варенья. Он
охотно кормил этой холодной кашей своих голодающих знакомых. Вьюн - так мы
будем его называть - промышлял перекупкой книг, мелкой картежной игрой,
собирал автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь
они прославятся, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей,
причастных к искусству, где охотно читал пронзительно-крикливым детским
голосом свои стихи, причем приплясывал, делал рапирные выпады, вращался
вокруг своей оси, кривлялся своим остроносым лицом мальчика-старичка.
У него было пергаментное лицо скопца.
Он весь был как бы заряжен неким отрицательным током антипоэтизма,
иногда более сильным, чем положительный заряд общепринятой поэзии. По
сравнению с ним сам великий будетлянин иногда казался несколько устаревшим,
а Командор просто архаичным.
В общежитии обитали ученики Вхутемаса, которым Октябрьская революция
открыла двери в искусство, "принадлежавшее народу". Все эти обросшие
бородами молодые провинциалы оказались в живописи крайне левыми. Даже кубизм
казался им слишком буржуазноотсталым. Перемахнув через Пикассо голубого
периода и через все его эксперименты с разложением скрипки в разных
плоскостях, молодые вхутемасовцы вместе со своим же собратом московским
художником Кандинским изобрели новейшее из новейших течений в живописи -
абстракционизм, который впоследствии перекочевал в Париж, обосновался на
Монпарнасе, где, к общему удивлению, держится до сих пор, доживая, впрочем,
свои последние дни. Но тогда, в нищей, голодной, зажатой в огненном кольце
наступающей со всех сторон контрреволюции Советской России, в самом ее
сердце, в красной Москве, в центре Москвы, против главного Почтамта, в
общежитии Вхутемаса это сверхреволюционное направление буйно процветало. Все
стены были увешаны полотнами и картонами без рам с изображениями различных
плоскостных геометрических фигур: красных треугольников на зеленом фоне,
лиловых квадратов на белом фоне, интенсивно оранжевых полос и
прямоугольников, пересекающихся на фоне берлинской лазури.
Царили Лавинский, Родченко, Клюн...
К этому времени относится посещение Лениным Вхутемаса, о котором только
и шло разговоров в ту раннюю весну, когда я приехал в Москву. Говорили, что
Владимир Ильич и Надежда Константиновна в вязаном платке поверх меховой
шапочки приехали во Вхутемас на извозчичьих санях. Воображаю, какое было
выражение лица у Ленина, когда он увидел на стенах картины с разноцветными
треугольниками и квадратиками! Теперь это уже стало общеизвестным фактом,
историей. А тогда еще ходило среди жителей перекрестка как легенда. Но один
лишь факт, что где-то здесь совсем недавно и совсем недалеко от угла
Мясницкой и Бульварного кольца, в доме, знакомом всем, побывал сам Ленин,-
уже одно это казалось мне чудом и как бы еще больше приобщало меня к
революции.
Во дворе Вхутемаса, в другом скучном, голом, кирпичном корпусе, на
седьмом этаже, под самой крышей жил со своей красавицей женой Ладой бывший
соратник и друг мулата по издательству "Центрифуга", а ныне друг и соратник
Командора - замечательный поэт, о котором Командор написал:
..."Есть у нас еще Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя. Но ведь
надо заработать сколько! Маленькая, но семья". ...но мы еще с вами
поднимемся на седьмой этаж, в комнату соратника.
Справа от упомянутого перекрестка, если стать лицом к Лубянке, за
маленькой площадью с библиотекой имени Тургенева, прямо на Сретенский
бульвар выходили громадные оранжевокирпичные корпуса бывшего страхового
общества "Россия", где размещались всякие лито-, тео-, музо-,
киноорганизации того времени, изображенные Командором в стихотворении
"Прозаседавшиеся", так понравившемся Ленину. В том же доме в
Главполитпросвете работала Крупская по совместительству с работой в
Наркомпросе РСФСР - по другую сторону перекрестка, в особняке на Чистых
прудах, под началом Луначарского. Крупскую и Луначарского можно было в
разное. время запросто встретить на улице в этих местах: ее - серебряно
поседевшую, гладко причесанную, в круглых очках с увеличительными стеклами,
похожую на пожилую сельскую учительницу; его - в полувоенном френче фасона
Февральской революции, с крупным дворянским носом, как бы вырубленным из
дерева, на котором сидело сугубо интеллигентское пенсне в черной оправе,
весьма не подходившее к полувоенной фуражке с мягким козырьком вроде той,
которую так недолго нашивал Керенский, но зато хорошо дополняющее темные усы
и эспаньолку а-ля "Анри катр",- типичного монпарнасского интеллектуала,
завсегдатая "Ротонды" или "Клозери де Лила", знатока всех видов изящных
искусств, в особенности итальянского Возрождения, блестящего оратора,
умевшего без подготовки, экспромтом, говорить на любую тему подряд два часа,
ни разу не запнувшись и не запутавшись в слишком длинных придаточных
предложениях.
Рядом с Наркомпросом находился товарный двор главного Почтамта, куда
въезжали в то время еще не грузовики, а ломовики, нагруженные почтовыми
посылками, и оттуда потягивало запахом сургуча, пенькового шпагата, рогож,
конского навоза, крупными дымящимися яблоками валившегося из-под хвостов
першеронов к неописуемой радости откормленных Чистопрудных, вполне
старорежимных воробьев. Напротив же, если по прямой линии пересечь
Чистопрудный бульвар, где в июне густо цветущие липы разливали медовый,
глубоко провинциальный аромат вечной весны, можно было попасть в тот самый
Харитоньевский переулок, куда некогда из деревни привезли бедную Таню Ларину
на московскую ярмарку невест. В Харитоньевский переулок выходило еще
несколько других переулков, в одном из которых - Мыльниковом - поселился я,
приехав в Москву, а следом за мною через мою комнату прошли почти все мои
друзья, ринувшиеся с юга, едва только кончилась гражданская война, на
завоевание Москвы: ключик, брат и друг, птицелов, наследник и прочие.
Мыльников переулок был известен тем, что в другом его конце от Харитония
находилось здание бывшего училища Фидлера, хранившее на своих стенах следы
артиллерийского обстрела еще времен первой революции 1905 года, когда здесь
был штаб боевых дружин и его обстреливали из пушек карательные войска
полковника Римана.
Следующим за Мыльниковым в Харитоньевский выходил Машков переулок.
Здесь в высоком, многоквартирном, богатом доме предреволюционной постройки в
несколько скандинавском стиле, что было тогда модно, в барских апартаментах
Екатерины Павловны Пешковой, жены Максима Горького, в самый разгар
гражданской войны, отвлекшись на часок от своих дел, Ленин слушал
"Аппассионату" Бетховена, опустив голову на руку и полузакрыв узкие глаза -
весь отдавшийся во власть музыки, тревожившей и вместе с тем усыплявшей
воображение.
Вероятно, очень много выпало из моей памяти.
Запомнилось, как однажды по Харитоньевскому переулку ехал старомодно
высокий открытый автомобиль и на заднем сиденье среди каких-то полувоенных
заметно возвышалась худая фигура Максима Горького, с любопытством
посматривавшего вокруг. Он был в своей общеизвестной шляпе. Из его пшеничных
солдатских усов над бритым подбородком торчал мундштук с дымящейся
египетской сигареткой. Великий пролетарский писатель только что вернулся па
родину после долгого пребывания в Сорренто и, пережив волнение и восторг
всенародной встречи на площади Белорусско-Балтийского вокзала, уже став
национальным героем, ехал к себе домой, на старую квартиру в Машков
переулок.
Лицо и руки его были оранжевыми от итальянского загара. Обо многом мог
бы еще поведать - и, надеюсь, поведает в этом сочинении - перекресток
Мясницкой и Бульварного кольца, по которому, рассыпая из-под колес искры,
катились провинциальные вагончики трамвая буквы А, в просторечии "Аннушки".
Но лучше всего запомнился мне Архангельский переулок, выходивший рядом с
Наркомпросом на Чистые пруды, которые в ту пору я считал как бы своей
вотчиной. Архангельский переулок впадал в Кривоколенный. В Кривоколенном, в
этом самом изломанном, длиннейшем и нелепейшем переулке во всей Москве,
помещалась редакция первого советского толстого журнала "Красная новь",
основанного по совету самого Ленина. Туда часто захаживали почти все
писатели тогдашней Москвы. Захаживал, вернее забегал, также и я. И вот
однажды по дороге в редакцию в Архангельском переулке я и познакомился с
наиболее опасным соперником Командора, широкоизвестным поэтом - буду его
называть с маленькой буквы королевичем,- который за несколько лет до этого
сам предсказал свою славу:
"Разбуди меня утром рано, засвети в нашей горнице свет. Говорят, что я
скоро стану знаменитый русский поэт".
Он не ошибся, он стал знаменитым русским поэтом.
Я еще с ним ни разу не встречался. Со всеми знаменитыми я уже
познакомился, со многими подружился, с некоторыми сошелся на ты. А с
королевичем - нет. Он был в своей легендарной заграничной поездке вместе с
прославленной на весь мир американской балериной-босоножкой, которая была в
восхищении от русской революции и выбегала на сцену московского Большого
театра в красной тунике, с развернутым красным знаменем, исполняя под звуки
оркестра свой знаменитый танец "Интернационал". У нее в Москве в особняке на
Пречистенке была студия молоденьких балерин-босоножек, и ее слава была
безгранична. Она как бы олицетворяла собой вторжение советских революционных
идей в мир увядающего западного искусства.
В области балета она, конечно, была новатором. Луначарский был от нее в
восторге. Станиславский тоже. Бурный роман королевича с великой американкой
на фоне пуританизма первых лет революции воспринимался в московском обществе
как скандал, что усугубилось довольно значительной разницей лет между
молодым королевичем и босоножкой бальзаковского возраста. В совсем молодом
мире московской богемы она воспринималась чуть ли не как старуха. Между тем
люди, ее знавшие, говорили, что она была необыкновенно хороша и выглядела
гораздо моложе своих лет, слегка поанглосакски курносенькая, с пышными
волосами, божественно сложенная. Так или иначе, она влюбила в себя
рязанского поэта, сама в него влюбилась без памяти, и они улетели за границу
из Москвы на дюралевом "юнкерсе" немецкой фирмы "Люфтганза". Потом они
совершили турне по Европе и Америке. Один из больших остряков того времени
пустил по этому поводу эпиграмму, написанную в нарочито архаической форме
александрийского шестистопника:
"Такого-то куда вознес аэроплан? В Афины древние, к развалинам Дункан".
Это было забавно, но несправедливо. Она была далеко не развалина, а еще
хоть куда! Изредка доносились слухи о скандалах, которые время от времени
учинял русский поэт в Париже, Берлине, Нью-Йорке, о публичных драках с
эксцентричной американкой, что создало на Западе громадную рекламу
бесшабашному крестьянскому сыну, рубахе-парню, красавцу и драчуну с
загадочной славянской душой. Можно себе представить, до каких размеров