доброго вина. А денег, конечно, не было. Тогда происходило следующее:
синеглазого и меня отправляли на промысел. Складывали последние копейки.
Выходило рубля три. В лучшем случае пять. И с этими новыми, надежными
рублями, пришедшими на смену бумажным миллионам п даже миллиардам военного
коммунизма, называвшимися просто "лимонами", мы должны были идти играть в
рулетку, с тем чтобы выиграть хотя бы червонец - могучую советскую десятку,
которая на мировой бирже котировалась даже выше старого доброго английского
фунта стерлингов: блистательный результат недавно проведенной валютной
реформы. Мы с синеглазым быстро одевались и, так сказать, "осенив себя
крестным знамением", отправлялись в ночь.
Современному читателю может показаться странным, даже невероятным, что
два советских гражданина запросто отправляются в казино играть в рулетку. Но
не забудьте, что ведь это был нэп,- и верьте не верьте! - в столице молодого
Советского государства, центре мировой революции, имелось два игорных дома с
рулеткой: одно казино в саду "Эрмитаж", другое на теперешней площади
Маяковского, а тогда Триумфальной, приблизительно на том месте, где сейчас
находятся Зал имени Чайковского, Театр сатиры и сад "Аквариум", а тогда был
цирк и еще что-то, то есть буквально в двух шагах от дома, где жил
синеглазый.
Вот, братцы, какие дела!
Над Триумфальной площадью с уютным садиком, трамвайной станцией и
светящимися часами, под которыми назначались почти все любовные свидания, в
размытом свете качающихся электрических фонарей косо неслась вьюжная ночь,
цыганская московская ночь. Иногда в метели с шорохом бубенцов и звоном
валдайских колокольчиков проносились, покрикивая на прохожих, как бы
восставшие из небытия дореволюционные лихачи, унося силуэты влюбленных
парочек куда-то вдоль Тверской, в Петровский парк, к "Яру", знаменитому еще
с пушкинских времен загородному ресторану с рябчиками, шампанским, ананасами
и пестрым крикливым цыганским хором среди пальм и папоротников эстрады. У
подъезда казино тоже стояли лихачи, зазывая прохожих:
- Пожа, ножа! А вот прокачу на резвой!..
Их рысистые лошади, чудом уцелевшие от мобилизаций гражданской войны,
перебирали породистыми, точеными ножками, и были покрыты гарусными синими
сетками, с капором на голове, и скалились и косились на прохожих, как злые
красавицы.
Откуда-то долетали звуки ресторанного оркестра. В двери казино входили
мутные фигуры игроков.
- Прямо-таки гофманиада! - сказал я. - Не гофманиада, а
пушкиниана,пробурчал синеглазый,- даже чайковщина. "Пиковая дама". Сцена у
Лебяжьей канавки. "Уж полночь близится, а Германа все нет"... Он вообще был
большой поклонник оперы. Его любимой оперой был "Фауст". Он даже слегка
наигрывал в обращении с нами оперного Мефистофеля; иногда грустно напевал:
"Я за сестру тебя молю", что я относил на свой счет.
...С бодрыми восклицаниями, скрывавшими неуместную робость, мы вошли в
двери казино и стали подниматься по лестнице, покрытой кафешантанной
ковровой дорожкой, с медными прутьями. - Эй, господа молодые люди! - кричали
нам снизу бородатые, как лесные разбойники, гардеробщики и синих поддевках.-
Куда же вы прете не раздевшись! Но мы, делая вид, что не слышим, уже
вступали в своих потертых пальто в игорный зал, где вокруг громадного
овального стола сидели игроки в рулетку и молодой человек с зеркальным
пробором и лицом сукина сына, так называемый крупье, раскладывал лопаткой с
длинной ручкой ставки и запускал белый шарик в карусель крутящегося
рулеточного аппарата с никелированными ручками. При этом он гвардейским
голосом провозглашал: - Гэспэда, делайте вашу игру. Мерси. Ставок больше
нет. Вокруг стола сидели и стояли игроки, страшные существа с еще более
страшными названиями - "частники", "нэпманы" или даже "совбуры", советские
буржуи. На всех на них лежал особый отпечаток какого-то временного,
незаконного богатства, жульничества, наглости, мещанства, смешанных со
скрытым страхом. Они были одеты в новенькие выглаженные двубортные
шевиотовые костюмы, короткие утюгообразные брючки, из-под которых блестели
узконосые боксовые полуботинки "от Зеленкина" из солодовниковского пассажа.
Перстни блистали на их коротких пальцах. Пробраться к столу было нелегко. Но
нам с синеглазым все-таки удалось протереться в своих зимних пальто к самому
столу, а я, заметив освободившееся место, умудрился даже сесть на стул, что
могло посчитаться большой удачей. Впрочем, нэпман, занимавший доселе этот
стул и отлучившийся лишь на минутку в уборную за малой нуждой, вернулся,
застегиваясь, увидел меня на своем стуле и сказал: - Пардон. Это мое стуло.
Вас здесь не сидело.- И, отстранив меня рукой, занял свое законное место.
Прежде чем поставить нашу единственную трешку, мы долго совещались. - Как вы
думаете, на что будем ставить? На черное или на красное? - озабоченно
спросил синеглазый. (Конечно, об игре на номера, о трансверсале и о прочих
комбинациях мы и не помышляли. Нас устраивал самый скромный выигрыш:
получить за три рубля шесть и скорее бежать к Елисееву за покупками - таков
был наш план, основанный на том традиционном предположении, что первая
ставка всегда выигрывает.) - Ставим на красное,- решительно сказал я.
Синеглазый долго размышлял, а потом ответил: - На красное нельзя. - Почему?
- Потому что красное может не выиграть,- сказал он, пророчески глядя вдаль.
- Ну тогда на черное,предложил я, подумав. - На черное? - с сомнением сказал
синеглазый и задумчиво вздохнул.- Нет, дорогой...- Он назвал мое
уменьшительное имя.На черное нельзя. - Но почему? - Потому что черное может
не выиграть. В таком духе мы долго совещались, пытаясь как-нибудь обхитрить
судьбу и вызывая иронические взгляды и даже оскорбительные замечания богатых
нэпманов. Мы молча сносили наше унижение и не торопились. Мы знали, что дома
нас ждут друзья и нам невозможно вернуться с пустыми руками. Конечно, мы
могли бы в одну минуту проиграть свой трояк. Но ведь без риска не было шанса
на выигрыш. Мы медлили еще и потому, что нас подстерегало зловещее зеро, то
есть ноль, когда все ставки проигрывали. Естественно, что именно ради этого
зловещего зеро Помгол - Комиссия помощи голодающим Поволжья - и содержал
свои рулетки. Однако судьба почти всегда была к нам благосклонна. Мы ставили
на черное или на красное, на чет или на нечет и почему-то выигрывали. Быть
может, нам помогала нечистая сила, о которой впоследствии синеглазый написал
свой знаменитый роман.
Не делая второй ставки и схватив свои шесть рублей, мы тут же бежали по
вьюжной Тверской к Елисееву и покупали ветчину, колбасу, сардинки, свежие
батоны и сыр чеддер - непременно чеддер! - который особенно любил синеглазый
и умел выбирать, вынюхивая его своим лисьим носом, ну и, конечно, бутылки
две настоящего заграничного портвейна. Представьте себе, с какой надеждой
ожидала нас в доме "Эльпит-рабкоммуна" в комнате синеглазого вся наша
гудковская компания, а также и синеглазка, в которую я уже был смертельно
влюблен и прелесть которой все никак не мог объяснить ключику, сказавшему
мне как-то в ответ на мои любовные излияния: - Ты напрасно стараешься. Я
тебе могу в одной строчке нарисовать портрет синеглазки: девушка в шелковой
блузке с гладкими пуговичками на рукавах. Понимаешь? Пуговички белые, без
дырочек, гладкие, пришивающиеся снизу. Очень важно, что они именно гладкие.
Это типично для почти всех хороших, милых, порядочных девушек. Заметь себе
это и не делай излишних иллюзий.
С тех пор у меня навсегда сохранился четкий и точный портрет девушки с
гладкими пуговичками на манжетах шелковой блузки, что лишний раз вызвало во
мне ревнивую зависть к моему другу, умевшему увидеть то главное, на что не
обращал внимания никто другой.
Ах, моя незабвенная синеглазка!
Как быстро пролетели для нас рождественские каникулы. Мы уже не могли
прожить друг без друга ни часа. Мы ходили по холодным, пустынным залам
музеев западной живописи (Морозова и Щукина), два провинциала, внезапно
очарованные французскими импрессионистами, доселе нам неизвестными. Мы
сидели в тесных дореволюционных киношках, прижавшись друг к другу, и я
поражался, до чего синеглазка похожа на Мери Пикфорд, что, впрочем, не
соответствовало истине - разве только реснички... И пучок пыльного света, в
котором, как в ткацком станке, передвигались черные и белые нити, озаряя
нимбом ее распушившиеся, обычно гладко причесанные волосы. Мы смотрели в
Театре оперетты "Ярмарку невест", и ария "Я женщину встретил такую, по ком я
тоскую" уже отзывалась в моем сердце предчувствием тоски, и, гуляя в
антракте по фойе рядом с синеглазкой, я не мог оторвать взгляда от раковинки
ее ушка, розовевшего среди русых волос, а вокруг нас ходили зрители того
времени - нэпманы, среди которых так чужеродно выглядели френчи и сапоги
красных офицеров и их бинокли, но не маленькие театральные, а полевые
"цейсы" в кожаных футлярах, висевшие на груди, иногда рядом с орденом
Боевого Красного Знамени на алой шелковой розетке.
...и мы слушали "Гугенотов" в оперном театре Зимина, и я чувствовал
прикосновение к рукаву ее белой шелковой блузки, до озноба холодной снаружи
и по-девичьи горячей внутри, и я не мог себе представить, что скоро она
должна уехать в Киев, где, как она уже мне призналась, у нее есть жених,
которого она до приезда в Москву любила, а теперь разлюбила и на всю жизнь
любит только меня, и в ожидании следующего свидания я как одержимый писал
ночью в Мыльниковом переулке:
"Голова к голове и к плечу плечо. Неужели карточный дом? От волос и
глаз вокруг горячо, но ладони ласкают льдом. У картинного замка, конечно,
корь: бредят окна, коробит пульс, и над пультами красных кулисных зорь
заблудился в смычках Рауль. Заблудилась в небрежной прическе бровь, и
запутался такт в виске. Королева, перчатка, Рауль, любовь - все повисло на
волоске. А над темным партером повис балкон и барьер, навалясь, повис,- но
не треснут, не рухнут столбы колонн на игрушечный замок вниз. И висят... и
не рушатся... Бредит пульс... скрипка скрипке доносит весть: "Мне одной
будет скучно без вас, Рауль". "До свиданья: я буду в шесть"..."
Из всех этих строф, казавшихся мне такими горькими и такими
прекрасными, щелкунчик признал достойной внимания только одну-единственную
строчку:
"...и барьер, навалясь, повис..."
Остальное же с учтивым презрением он отверг, сказав, что это - вне
литературы.
...Он расхаживал по своей маленькой нищей комнатке на Тверском
бульваре, 25, во флигеле дома, где некогда жил Герцен, горделиво закинув
вверх свою небольшую верблюжью головку, и в то же время жмурился, как
избалованный кот, которого чешут за ухом. Я ему помешал. Как раз в это время
он диктовал новое стихотворение "Нашедший подкову" и уже дошел до того
места, которое, видимо, особенно ему нравилось и особенно его волновало. Мое
появление сбило его с очень сложного ритма, и он зажмурился с несколько
раздраженной кошачьей улыбкой, что. впрочем, не мешало ему оставаться
верблюдиком. Незрелое любовное стихотворение, поспешно прочитанное мною,
было наскоро отвергнуто, и щелкунчик, собравшись с мыслями, продолжал
диктовать высокопарношепелявым голосом с акмеистическими завываниями:
- ...свой благородный груз...- Он нагнулся, взял из рук жены карандаш и
написал собственноручно несколько следующих строк. Это была его манера
писания вместе с женой, даже письма знакомым, например мне, из Воронежа.
- ...свой благородный груз,- шепеляво прочел он еще раз, наслаждаясь
рождением такой удачной строчки.- С чего начать? - продолжал он, как бы
обращаясь к толпе слушателей, хотя эта толпа состояла только из меня и его
жены, да, пожалуй, еще из купы деревьев садика перед домом Герцена,
шевелящихся за маленьким окном.
"...Все трещит и качается. Воздух дрожит от сравнений. Ни одно слово не
лучше другого. Земля гудит метафорой, и легкие двуколки в броской упряжи
густых от натуги птичьих стай разрываются на части, соперничая с храпящими
любимцами ристалищ"...
Я восхищался темным смыслом его красноречивого синтаксиса, украшенного
изысканной звукописью. Впрочем, в тот раз он диктовал, кажется, что-то
другое. Может быть:
"...и военной грозой потемнел нижний слой помраченных небес, шестируких
летающих тел слюдяной перепончатый лес... И с трудом пробиваясь вперед в
чешуе искалеченных крыл, под высокую руку берет побежденную твердь
Азраил..."
Не эти ли стихи погрузили меня тогда, на рассвете, на ступеньках храма
Христа Спасителя, в смертельное оцепенение, в предчувствие неизбежной
мировой катастрофы...
Но нет! Тогда были не эти стихи. Тогда были другие, чудные своей
грустью и человеческой простотой в этой маленькой комнатке. Стансы:
"Холодок щекочет темя, и нельзя признаться вдруг,- и меня срезает
время, как скосило твой каблук! Жизнь себя перемогает, понемногу тает звук,
все чего-то не хватает, что-то вспомнить недосуг. А ведь раньше лучше было,
и, пожалуй, не сравнишь, как ты прежде шелестила, кровь, как нынче
шелестишь. Видно, даром не проходит шевеленье этих губ, и вершина
колобродит, обреченная на сруб".
Никогда до этих пор я не слышал от него таких безнадежно-отчаянных
стихов.
Я тоже переживал тогда мучительные дни, но это была вспышка любовной
горячки, банальные страдания молодого безвестного поэта, почти нищего,
"гуляки праздного", с горьким наслаждением переживающего свою сердечную
драму с поцелуями на двадцатиградусном морозе у десятого дерева с краю
Чистопрудного бульвара, возле катка, где гремела музыка и по кругу как
заводные резали лед конькобежцы с развевающимися за спиной шерстяными
шарфами, под косым светом качающихся электрических ламп; с прощанием под
гулким куполом Брянского вокзала; с отчаянными письмами; с клятвами; с
бессонницей и нервами, натянутыми как струны; и, наконец, с ничем не
объяснимым разрывом - сжиганием пачек писем, слезами, смехом,- как это часто
бывает, когда влюбленность доходит до такого предела, когда уже может быть
только "все или ничего". А потом продолжение жизни, продолжение все той же
бесконечной зимы, все тех же Чистых прудов с музыкой, с конькобежцами, но
уже без нее - маленькой, прелестной, в теплом пальто, с детски округлым,
замерзшим, как яблоко, лицом,- с мучительной надеждой, что все это
блаженство любви может каким-то волшебным образом возродиться из пепла
писем, сожженных в маленькой железной печке времен военного коммунизма, в
узенькой девичьей комнатке в Киеве на каком-то - кажется, на Владимирском -
спуске, в запущенной старой квартире, где, может быть, синеглазый делал
первые наброски "Белой гвардии"...
...и на хрупком письменном столике в образцовом порядке были разложены
толстые словари прилежной курсистки, освещенные трепещущими крыльями
отсветов пламени, сжигавшего пачку нашей любовной переписки...
Как, должно быть, мое душевное волнение было не похоже на душевное
волнение щелкунчика.
Щелкунчик уже вступил в тот роковой возраст, когда человек начинает
ощущать отдаленное, но уже заметное приближение старости: поредевшие волосы,
не защищающие от опасного холодка, женский каблук, косо сточенный
временем...
...Как сейчас вижу этот скошенный каблук поношенных туфель... Слышу
склеротический шумок в ушах, вижу дурные, мучительные сны и, наконец,
чувствую легкое головокружение верхушки, обреченной на сруб, верхушки,
которая все еще продолжает колобродить...
Щелкунчик всегда "колобродил".
Я смотрел на него, несколько манерно выпевавшего стихи, и чувствовал в
них нечто пророческое, и головка щелкунчика с поредевшими волосами, с
небольшим хохолком над скульптурным лбом казалась мне колобродящей верхушкой
чудного дерева. Он был уже давно одним из самых известных поэтов. Я даже
считал его великим. И все же его гений почти не давал ему средств к
приличной жизни: комнатка почти без мебели, случайная еда в столовках, хлеб
и сыр на расстеленной бумаге, а за единственным окошком первого этажа
флигелька - густая зелень сада перед ампирным московским домом с колоннами
по фасаду. Ветер качал купы разросшихся, давно уже не стриженных деревьев,
кажется лип, а может быть, тополей, и мне чудилось, что они тоже колобродят,
обреченные на сруб. Глядя в окно на эту живую, шевелящуюся под дождем
листву, щелкунчик однажды сочинил дивное стихотворение, тут же, при мне
записанное на клочке бумаги, названное совсем по-детски мило "Московский
дождик".
"...он подает куда как скупо свой воробьиный холодок: немного нам,
немного купам, немного вишням на лоток. И в темноте растет кипенье - чаинок
легкая возня, как бы воздушный муравейник пирует в темных зеленях; из свежих
капель виноградник зашевелился в мураве, как будто холода рассадник открылся
в лапчатой Москве"...
Что-то детское мелькнуло при этом в его бритых шевелящихся губах, в его
верблюжьей, высокомерно вскинутой головке, в его опущенных веках, в его
улыбке жмурящегося от удовольствия кота. Я пришел к щелкунчику и предложил
ему сходить вместе со мной в Главполитпросвет, где можно было получить заказ
на агитстихи. При слове "агитстихи" щелкунчик поморщился, но все же
согласился, и мы отправились в дом бывшего страхового общества "Россия" и
там предстали перед Крупской.
Надежда Константиновна сидела за чрезмерно большим письменным столом,
вероятно реквизированным во время революции у какого-нибудь московского
богача. Во всяком случае, более чем скромный вид Крупской никак не
соответствовал великолепию этого огромного стола красного дерева, с синим
сукном и причудливым письменным прибором. Ее глаза, сильно увеличенные
стеклами очков, ее рано поседевшие волосы стального цвета, закрученные на
затылке узлом, из которого высовывались черные шпильки, несколько
неодобрительное выражение ее лица - все это, по-видимому, не очень
понравилось щелкунчику. Он был преувеличенного мнения о своей известности и,
вероятно, полагал, что его появление произведет на Крупскую большое
впечатление, в то время как Надежда Константиновна, по моему глубокому
убеждению, понятия не имела, кто такой "знаменитый акмеист".
Я опасался, что это может привести к нежелательным последствиям, даже к
какойнибудь резкости со стороны щелкунчика, считавшего себя общепризнанным
гением. (Был же, например, случай, когда, встретившись с щелкунчиком на
улице, один знакомый писатель весьма дружелюбно задал щелкунчику
традиционный светский вопрос: - Что новенького вы написали? На что щелкунчик
вдруг совершенно неожиданно точно с цепи сорвался. - Если бы я что-нибудь
написал новое, то об этом уже давно бы знала вся Россия! А вы невежда и
пошляк! - закричал щелкунчик, трясясь от негодования, и демонстративно
повернулся спиной к бестактному беллетристу.)
Однако в Главполитпросвете все обошлось благополучно. Надежда
Константиновна обстоятельно, ясно и популярно объяснила нам обстановку в
современной советской деревне, где начинали действовать кулаки. Кулаки
умудрялись выдавать наемных рабочих - батраков - за членов своей семьи, что
давало им возможность обходить закон о продналоге. Надо написать на эту тему
разоблачительную агитку. Мы приняли заказ, получили небольшой аванс, купили
на него полкило отличной ветчины, батон белого хлеба и бутылку телиани -
грузинского вина, некогда воспетого щелкунчиком. Придя домой, мы сразу же
приступили, как тогда принято было говорить, к выполнению социального
заказа. Будучи в подобных делах человеком опытным, я предложил в качестве
размера бесшабашный четырехстопный хорей, рассчитывая расправиться с агиткой
часа за полтора.
- Кулаков я хитрость выдам, расскажу без лишних слов, как они родни под
видом укрывают батраков,- бодро начал я и предложил щелкунчику продолжить,
но он с презрением посмотрел на меня и, высокомерно вскинув голову, почти
пропел: - Я удивляюсь, как вы с вашим вкусом можете предлагать мне этот
сырой, излишне торопливый четырехстопный хорей, лежащий совершенно вне жанра
и вообще вне литературы! Поели этого он сообщил мне несколько интересных
мыслей о различных жанрах сатирических стихов, причем упомянул имена
Ювенала, Буало, Вольтера, Лафонтена и наконец русских - Дмитриева и Крылова.
Я сразу понял, что наше предприятие под угрозой. Между тем щелкунчик,
видимо, все более и более вдохновлялся, отыскивая в истории мировой поэзии
наиболее подходящую форму. Он высказал мысль, что для нашей темы о хитром
кулаке и его работнице-батрачке более всего подходит жанр крыловской басни:
народно и поучительно. Он долго расхаживал по комнате от окна к двери,
напевая что-то про себя, произносил невнятно связанные между собой слова,
останавливался, как бы прислушиваясь к голосу своей капризной музы, потом
снова начинал ходить взадвперед. Жена его тем временем приготовила бумагу и
карандаш. Щелкунчик пробормотал нечто вроде того, что
"...есть разных хитростей у человека много и жажда денег их влечет к
себе, как вол"...
Он призадумался. Пауза длилась ужасно долго. Рука жены вопросительно
повисла с карандашом в пальцах над бумагой. Я никак не мог вообразить, чем
все это кончится. И вдруг щелкунчик встрепенулся и, сделав великолепный
ложноклассический жест рукой, громко, но вкрадчиво пропел, назидательно
нахмурив брови, как и подобало великому баснописцу:
- Кулак Пахом, чтоб не платить налога...- Он сделал эффектную паузу и
закончил торжественно:-Наложницу себе завел!
Я махнул рукой, понимая, что из нашей агитки ничего не получится. На
этом и кончилось покушение щелкунчика включиться в агитпоэзию
Главполитпросвета.
Мы с удовольствием раздавили бутылочку прославленного грузинского вина
за упокой души нашего хитрого кулака Пахома и его наложницы.
А я зализывал свои сердечные раны и продолжал ходить по редакциям в
поисках заработка - существование случайное, ненадежное, но по сравнению с
тем знойным, ужасным летом поволжского голода 1921 года, которое мы пережили
в Харькове вместе с ключиком, теперешняя моя жизнь казалась раем. Можно ли
забыть те дни? Многое ушло навсегда из памяти, но недавно один из оставшихся
в живых наших харьковских знакомых того времени поклялся, что однажды - и он
это видел собственными глазами - мы с ключиком вошли босиком в кабинет
заведующего республиканским отделом агитации и пропаганды Наркомпроса, а
может быть, и какого-то культотдела - уже не помню, как называлось это
центральное учреждение республики, столицей которой в те времена был еще не
Киев, а Харьков. Да, действительно, мы шли по хорошо натертому паркету
босые. Мало того. На нас были только штаны из мешковины и бязевые нижние
рубахи больничного типа, почемуто с черным клеймом автобазы. И тем не менее
мы вовсе не были подонками, босяками, нищими. Мы были вполне уважаемыми
членами общества, состояли на штате в центральном республиканском учреждении
Югроста, где даже занимали видные должности по агитации и пропаганде. Просто
было такое время: разруха, холод, отсутствие товаров, а главное, ужасный,
почти библейский поволжский голод. Об этом уже забыли, а тогда это было
неслыханным бедствием, обрушившимся на Советскую республику, только что
закончившую гражданскую войну. Сейчас трудно представить всю безвыходность
нашего положения в чужом городе, без знакомых, без имущества, одиноких,
принужденных продать на базаре ботинки, для того чтобы не умереть с голоду.
Вообще-то мы обычно питались по талонам три раза в день в привилегированной,
так называемой вуциковской столовой, где получали на весь день полфунта
сырого черного хлеба, а кроме того, утром кружку кипятка с морковной
заваркой и пять совсем маленьких леденцов, в обед какую-то затируху и горку
ячной каши с четвертушкой крутого яйца, заправленной зеленым машинным
маслом, а вечером опять ту же ячную кашу, но только сухую и холодную. Это по
тем временам считалось очень приличной, даже роскошной едой, которой вместе
с нами пользовались народные комиссары и члены ВУЦИКа. Жить можно! Но
однажды, придя утром в столовую, мы увидели на дверях извещение, что
столовая закрыта на ремонт на две недели. Мы жили в бывшей гостинице
"Россия", называвшейся Домом Советов, в запущенном номере с двумя железными
кроватями без наволочек, без простынь и без одеял, потому что мы их
мало-помалу меняли на базаре у приезжих крестьян на сало. В конце концов мы
даже умудрились продать оболочки наших тюфяков, а морскую траву, которой они
были набиты, незаметно и постепенно выбросили во двор, куда выходило наше
окно. Внизу у конторки бывшего портье сидел на табурете печальный старик
еврей, продававший с фанерного лотка поштучно самодельные папиросы. Сначала
мы эти папиросы покупали за наличные, а потом стали брать в кредит, и наш
долг вырос до таких размеров, что нам стало неловко проходить мимо старика,
и мы норовили проскользнуть, как призраки, и были очень довольны, что
подслеповатый старик нас не замечает. Мы не подозревали, что он нас отлично
видит, но жалеет и делает из деликатности вид, что не замечает. Потом, когда
времена изменились к лучшему и мы расплатились, он нам в этом простодушно
признался.
Итак: есть было нечего, курить было нечего, умываться было нечем.
синеглазого и меня отправляли на промысел. Складывали последние копейки.
Выходило рубля три. В лучшем случае пять. И с этими новыми, надежными
рублями, пришедшими на смену бумажным миллионам п даже миллиардам военного
коммунизма, называвшимися просто "лимонами", мы должны были идти играть в
рулетку, с тем чтобы выиграть хотя бы червонец - могучую советскую десятку,
которая на мировой бирже котировалась даже выше старого доброго английского
фунта стерлингов: блистательный результат недавно проведенной валютной
реформы. Мы с синеглазым быстро одевались и, так сказать, "осенив себя
крестным знамением", отправлялись в ночь.
Современному читателю может показаться странным, даже невероятным, что
два советских гражданина запросто отправляются в казино играть в рулетку. Но
не забудьте, что ведь это был нэп,- и верьте не верьте! - в столице молодого
Советского государства, центре мировой революции, имелось два игорных дома с
рулеткой: одно казино в саду "Эрмитаж", другое на теперешней площади
Маяковского, а тогда Триумфальной, приблизительно на том месте, где сейчас
находятся Зал имени Чайковского, Театр сатиры и сад "Аквариум", а тогда был
цирк и еще что-то, то есть буквально в двух шагах от дома, где жил
синеглазый.
Вот, братцы, какие дела!
Над Триумфальной площадью с уютным садиком, трамвайной станцией и
светящимися часами, под которыми назначались почти все любовные свидания, в
размытом свете качающихся электрических фонарей косо неслась вьюжная ночь,
цыганская московская ночь. Иногда в метели с шорохом бубенцов и звоном
валдайских колокольчиков проносились, покрикивая на прохожих, как бы
восставшие из небытия дореволюционные лихачи, унося силуэты влюбленных
парочек куда-то вдоль Тверской, в Петровский парк, к "Яру", знаменитому еще
с пушкинских времен загородному ресторану с рябчиками, шампанским, ананасами
и пестрым крикливым цыганским хором среди пальм и папоротников эстрады. У
подъезда казино тоже стояли лихачи, зазывая прохожих:
- Пожа, ножа! А вот прокачу на резвой!..
Их рысистые лошади, чудом уцелевшие от мобилизаций гражданской войны,
перебирали породистыми, точеными ножками, и были покрыты гарусными синими
сетками, с капором на голове, и скалились и косились на прохожих, как злые
красавицы.
Откуда-то долетали звуки ресторанного оркестра. В двери казино входили
мутные фигуры игроков.
- Прямо-таки гофманиада! - сказал я. - Не гофманиада, а
пушкиниана,пробурчал синеглазый,- даже чайковщина. "Пиковая дама". Сцена у
Лебяжьей канавки. "Уж полночь близится, а Германа все нет"... Он вообще был
большой поклонник оперы. Его любимой оперой был "Фауст". Он даже слегка
наигрывал в обращении с нами оперного Мефистофеля; иногда грустно напевал:
"Я за сестру тебя молю", что я относил на свой счет.
...С бодрыми восклицаниями, скрывавшими неуместную робость, мы вошли в
двери казино и стали подниматься по лестнице, покрытой кафешантанной
ковровой дорожкой, с медными прутьями. - Эй, господа молодые люди! - кричали
нам снизу бородатые, как лесные разбойники, гардеробщики и синих поддевках.-
Куда же вы прете не раздевшись! Но мы, делая вид, что не слышим, уже
вступали в своих потертых пальто в игорный зал, где вокруг громадного
овального стола сидели игроки в рулетку и молодой человек с зеркальным
пробором и лицом сукина сына, так называемый крупье, раскладывал лопаткой с
длинной ручкой ставки и запускал белый шарик в карусель крутящегося
рулеточного аппарата с никелированными ручками. При этом он гвардейским
голосом провозглашал: - Гэспэда, делайте вашу игру. Мерси. Ставок больше
нет. Вокруг стола сидели и стояли игроки, страшные существа с еще более
страшными названиями - "частники", "нэпманы" или даже "совбуры", советские
буржуи. На всех на них лежал особый отпечаток какого-то временного,
незаконного богатства, жульничества, наглости, мещанства, смешанных со
скрытым страхом. Они были одеты в новенькие выглаженные двубортные
шевиотовые костюмы, короткие утюгообразные брючки, из-под которых блестели
узконосые боксовые полуботинки "от Зеленкина" из солодовниковского пассажа.
Перстни блистали на их коротких пальцах. Пробраться к столу было нелегко. Но
нам с синеглазым все-таки удалось протереться в своих зимних пальто к самому
столу, а я, заметив освободившееся место, умудрился даже сесть на стул, что
могло посчитаться большой удачей. Впрочем, нэпман, занимавший доселе этот
стул и отлучившийся лишь на минутку в уборную за малой нуждой, вернулся,
застегиваясь, увидел меня на своем стуле и сказал: - Пардон. Это мое стуло.
Вас здесь не сидело.- И, отстранив меня рукой, занял свое законное место.
Прежде чем поставить нашу единственную трешку, мы долго совещались. - Как вы
думаете, на что будем ставить? На черное или на красное? - озабоченно
спросил синеглазый. (Конечно, об игре на номера, о трансверсале и о прочих
комбинациях мы и не помышляли. Нас устраивал самый скромный выигрыш:
получить за три рубля шесть и скорее бежать к Елисееву за покупками - таков
был наш план, основанный на том традиционном предположении, что первая
ставка всегда выигрывает.) - Ставим на красное,- решительно сказал я.
Синеглазый долго размышлял, а потом ответил: - На красное нельзя. - Почему?
- Потому что красное может не выиграть,- сказал он, пророчески глядя вдаль.
- Ну тогда на черное,предложил я, подумав. - На черное? - с сомнением сказал
синеглазый и задумчиво вздохнул.- Нет, дорогой...- Он назвал мое
уменьшительное имя.На черное нельзя. - Но почему? - Потому что черное может
не выиграть. В таком духе мы долго совещались, пытаясь как-нибудь обхитрить
судьбу и вызывая иронические взгляды и даже оскорбительные замечания богатых
нэпманов. Мы молча сносили наше унижение и не торопились. Мы знали, что дома
нас ждут друзья и нам невозможно вернуться с пустыми руками. Конечно, мы
могли бы в одну минуту проиграть свой трояк. Но ведь без риска не было шанса
на выигрыш. Мы медлили еще и потому, что нас подстерегало зловещее зеро, то
есть ноль, когда все ставки проигрывали. Естественно, что именно ради этого
зловещего зеро Помгол - Комиссия помощи голодающим Поволжья - и содержал
свои рулетки. Однако судьба почти всегда была к нам благосклонна. Мы ставили
на черное или на красное, на чет или на нечет и почему-то выигрывали. Быть
может, нам помогала нечистая сила, о которой впоследствии синеглазый написал
свой знаменитый роман.
Не делая второй ставки и схватив свои шесть рублей, мы тут же бежали по
вьюжной Тверской к Елисееву и покупали ветчину, колбасу, сардинки, свежие
батоны и сыр чеддер - непременно чеддер! - который особенно любил синеглазый
и умел выбирать, вынюхивая его своим лисьим носом, ну и, конечно, бутылки
две настоящего заграничного портвейна. Представьте себе, с какой надеждой
ожидала нас в доме "Эльпит-рабкоммуна" в комнате синеглазого вся наша
гудковская компания, а также и синеглазка, в которую я уже был смертельно
влюблен и прелесть которой все никак не мог объяснить ключику, сказавшему
мне как-то в ответ на мои любовные излияния: - Ты напрасно стараешься. Я
тебе могу в одной строчке нарисовать портрет синеглазки: девушка в шелковой
блузке с гладкими пуговичками на рукавах. Понимаешь? Пуговички белые, без
дырочек, гладкие, пришивающиеся снизу. Очень важно, что они именно гладкие.
Это типично для почти всех хороших, милых, порядочных девушек. Заметь себе
это и не делай излишних иллюзий.
С тех пор у меня навсегда сохранился четкий и точный портрет девушки с
гладкими пуговичками на манжетах шелковой блузки, что лишний раз вызвало во
мне ревнивую зависть к моему другу, умевшему увидеть то главное, на что не
обращал внимания никто другой.
Ах, моя незабвенная синеглазка!
Как быстро пролетели для нас рождественские каникулы. Мы уже не могли
прожить друг без друга ни часа. Мы ходили по холодным, пустынным залам
музеев западной живописи (Морозова и Щукина), два провинциала, внезапно
очарованные французскими импрессионистами, доселе нам неизвестными. Мы
сидели в тесных дореволюционных киношках, прижавшись друг к другу, и я
поражался, до чего синеглазка похожа на Мери Пикфорд, что, впрочем, не
соответствовало истине - разве только реснички... И пучок пыльного света, в
котором, как в ткацком станке, передвигались черные и белые нити, озаряя
нимбом ее распушившиеся, обычно гладко причесанные волосы. Мы смотрели в
Театре оперетты "Ярмарку невест", и ария "Я женщину встретил такую, по ком я
тоскую" уже отзывалась в моем сердце предчувствием тоски, и, гуляя в
антракте по фойе рядом с синеглазкой, я не мог оторвать взгляда от раковинки
ее ушка, розовевшего среди русых волос, а вокруг нас ходили зрители того
времени - нэпманы, среди которых так чужеродно выглядели френчи и сапоги
красных офицеров и их бинокли, но не маленькие театральные, а полевые
"цейсы" в кожаных футлярах, висевшие на груди, иногда рядом с орденом
Боевого Красного Знамени на алой шелковой розетке.
...и мы слушали "Гугенотов" в оперном театре Зимина, и я чувствовал
прикосновение к рукаву ее белой шелковой блузки, до озноба холодной снаружи
и по-девичьи горячей внутри, и я не мог себе представить, что скоро она
должна уехать в Киев, где, как она уже мне призналась, у нее есть жених,
которого она до приезда в Москву любила, а теперь разлюбила и на всю жизнь
любит только меня, и в ожидании следующего свидания я как одержимый писал
ночью в Мыльниковом переулке:
"Голова к голове и к плечу плечо. Неужели карточный дом? От волос и
глаз вокруг горячо, но ладони ласкают льдом. У картинного замка, конечно,
корь: бредят окна, коробит пульс, и над пультами красных кулисных зорь
заблудился в смычках Рауль. Заблудилась в небрежной прическе бровь, и
запутался такт в виске. Королева, перчатка, Рауль, любовь - все повисло на
волоске. А над темным партером повис балкон и барьер, навалясь, повис,- но
не треснут, не рухнут столбы колонн на игрушечный замок вниз. И висят... и
не рушатся... Бредит пульс... скрипка скрипке доносит весть: "Мне одной
будет скучно без вас, Рауль". "До свиданья: я буду в шесть"..."
Из всех этих строф, казавшихся мне такими горькими и такими
прекрасными, щелкунчик признал достойной внимания только одну-единственную
строчку:
"...и барьер, навалясь, повис..."
Остальное же с учтивым презрением он отверг, сказав, что это - вне
литературы.
...Он расхаживал по своей маленькой нищей комнатке на Тверском
бульваре, 25, во флигеле дома, где некогда жил Герцен, горделиво закинув
вверх свою небольшую верблюжью головку, и в то же время жмурился, как
избалованный кот, которого чешут за ухом. Я ему помешал. Как раз в это время
он диктовал новое стихотворение "Нашедший подкову" и уже дошел до того
места, которое, видимо, особенно ему нравилось и особенно его волновало. Мое
появление сбило его с очень сложного ритма, и он зажмурился с несколько
раздраженной кошачьей улыбкой, что. впрочем, не мешало ему оставаться
верблюдиком. Незрелое любовное стихотворение, поспешно прочитанное мною,
было наскоро отвергнуто, и щелкунчик, собравшись с мыслями, продолжал
диктовать высокопарношепелявым голосом с акмеистическими завываниями:
- ...свой благородный груз...- Он нагнулся, взял из рук жены карандаш и
написал собственноручно несколько следующих строк. Это была его манера
писания вместе с женой, даже письма знакомым, например мне, из Воронежа.
- ...свой благородный груз,- шепеляво прочел он еще раз, наслаждаясь
рождением такой удачной строчки.- С чего начать? - продолжал он, как бы
обращаясь к толпе слушателей, хотя эта толпа состояла только из меня и его
жены, да, пожалуй, еще из купы деревьев садика перед домом Герцена,
шевелящихся за маленьким окном.
"...Все трещит и качается. Воздух дрожит от сравнений. Ни одно слово не
лучше другого. Земля гудит метафорой, и легкие двуколки в броской упряжи
густых от натуги птичьих стай разрываются на части, соперничая с храпящими
любимцами ристалищ"...
Я восхищался темным смыслом его красноречивого синтаксиса, украшенного
изысканной звукописью. Впрочем, в тот раз он диктовал, кажется, что-то
другое. Может быть:
"...и военной грозой потемнел нижний слой помраченных небес, шестируких
летающих тел слюдяной перепончатый лес... И с трудом пробиваясь вперед в
чешуе искалеченных крыл, под высокую руку берет побежденную твердь
Азраил..."
Не эти ли стихи погрузили меня тогда, на рассвете, на ступеньках храма
Христа Спасителя, в смертельное оцепенение, в предчувствие неизбежной
мировой катастрофы...
Но нет! Тогда были не эти стихи. Тогда были другие, чудные своей
грустью и человеческой простотой в этой маленькой комнатке. Стансы:
"Холодок щекочет темя, и нельзя признаться вдруг,- и меня срезает
время, как скосило твой каблук! Жизнь себя перемогает, понемногу тает звук,
все чего-то не хватает, что-то вспомнить недосуг. А ведь раньше лучше было,
и, пожалуй, не сравнишь, как ты прежде шелестила, кровь, как нынче
шелестишь. Видно, даром не проходит шевеленье этих губ, и вершина
колобродит, обреченная на сруб".
Никогда до этих пор я не слышал от него таких безнадежно-отчаянных
стихов.
Я тоже переживал тогда мучительные дни, но это была вспышка любовной
горячки, банальные страдания молодого безвестного поэта, почти нищего,
"гуляки праздного", с горьким наслаждением переживающего свою сердечную
драму с поцелуями на двадцатиградусном морозе у десятого дерева с краю
Чистопрудного бульвара, возле катка, где гремела музыка и по кругу как
заводные резали лед конькобежцы с развевающимися за спиной шерстяными
шарфами, под косым светом качающихся электрических ламп; с прощанием под
гулким куполом Брянского вокзала; с отчаянными письмами; с клятвами; с
бессонницей и нервами, натянутыми как струны; и, наконец, с ничем не
объяснимым разрывом - сжиганием пачек писем, слезами, смехом,- как это часто
бывает, когда влюбленность доходит до такого предела, когда уже может быть
только "все или ничего". А потом продолжение жизни, продолжение все той же
бесконечной зимы, все тех же Чистых прудов с музыкой, с конькобежцами, но
уже без нее - маленькой, прелестной, в теплом пальто, с детски округлым,
замерзшим, как яблоко, лицом,- с мучительной надеждой, что все это
блаженство любви может каким-то волшебным образом возродиться из пепла
писем, сожженных в маленькой железной печке времен военного коммунизма, в
узенькой девичьей комнатке в Киеве на каком-то - кажется, на Владимирском -
спуске, в запущенной старой квартире, где, может быть, синеглазый делал
первые наброски "Белой гвардии"...
...и на хрупком письменном столике в образцовом порядке были разложены
толстые словари прилежной курсистки, освещенные трепещущими крыльями
отсветов пламени, сжигавшего пачку нашей любовной переписки...
Как, должно быть, мое душевное волнение было не похоже на душевное
волнение щелкунчика.
Щелкунчик уже вступил в тот роковой возраст, когда человек начинает
ощущать отдаленное, но уже заметное приближение старости: поредевшие волосы,
не защищающие от опасного холодка, женский каблук, косо сточенный
временем...
...Как сейчас вижу этот скошенный каблук поношенных туфель... Слышу
склеротический шумок в ушах, вижу дурные, мучительные сны и, наконец,
чувствую легкое головокружение верхушки, обреченной на сруб, верхушки,
которая все еще продолжает колобродить...
Щелкунчик всегда "колобродил".
Я смотрел на него, несколько манерно выпевавшего стихи, и чувствовал в
них нечто пророческое, и головка щелкунчика с поредевшими волосами, с
небольшим хохолком над скульптурным лбом казалась мне колобродящей верхушкой
чудного дерева. Он был уже давно одним из самых известных поэтов. Я даже
считал его великим. И все же его гений почти не давал ему средств к
приличной жизни: комнатка почти без мебели, случайная еда в столовках, хлеб
и сыр на расстеленной бумаге, а за единственным окошком первого этажа
флигелька - густая зелень сада перед ампирным московским домом с колоннами
по фасаду. Ветер качал купы разросшихся, давно уже не стриженных деревьев,
кажется лип, а может быть, тополей, и мне чудилось, что они тоже колобродят,
обреченные на сруб. Глядя в окно на эту живую, шевелящуюся под дождем
листву, щелкунчик однажды сочинил дивное стихотворение, тут же, при мне
записанное на клочке бумаги, названное совсем по-детски мило "Московский
дождик".
"...он подает куда как скупо свой воробьиный холодок: немного нам,
немного купам, немного вишням на лоток. И в темноте растет кипенье - чаинок
легкая возня, как бы воздушный муравейник пирует в темных зеленях; из свежих
капель виноградник зашевелился в мураве, как будто холода рассадник открылся
в лапчатой Москве"...
Что-то детское мелькнуло при этом в его бритых шевелящихся губах, в его
верблюжьей, высокомерно вскинутой головке, в его опущенных веках, в его
улыбке жмурящегося от удовольствия кота. Я пришел к щелкунчику и предложил
ему сходить вместе со мной в Главполитпросвет, где можно было получить заказ
на агитстихи. При слове "агитстихи" щелкунчик поморщился, но все же
согласился, и мы отправились в дом бывшего страхового общества "Россия" и
там предстали перед Крупской.
Надежда Константиновна сидела за чрезмерно большим письменным столом,
вероятно реквизированным во время революции у какого-нибудь московского
богача. Во всяком случае, более чем скромный вид Крупской никак не
соответствовал великолепию этого огромного стола красного дерева, с синим
сукном и причудливым письменным прибором. Ее глаза, сильно увеличенные
стеклами очков, ее рано поседевшие волосы стального цвета, закрученные на
затылке узлом, из которого высовывались черные шпильки, несколько
неодобрительное выражение ее лица - все это, по-видимому, не очень
понравилось щелкунчику. Он был преувеличенного мнения о своей известности и,
вероятно, полагал, что его появление произведет на Крупскую большое
впечатление, в то время как Надежда Константиновна, по моему глубокому
убеждению, понятия не имела, кто такой "знаменитый акмеист".
Я опасался, что это может привести к нежелательным последствиям, даже к
какойнибудь резкости со стороны щелкунчика, считавшего себя общепризнанным
гением. (Был же, например, случай, когда, встретившись с щелкунчиком на
улице, один знакомый писатель весьма дружелюбно задал щелкунчику
традиционный светский вопрос: - Что новенького вы написали? На что щелкунчик
вдруг совершенно неожиданно точно с цепи сорвался. - Если бы я что-нибудь
написал новое, то об этом уже давно бы знала вся Россия! А вы невежда и
пошляк! - закричал щелкунчик, трясясь от негодования, и демонстративно
повернулся спиной к бестактному беллетристу.)
Однако в Главполитпросвете все обошлось благополучно. Надежда
Константиновна обстоятельно, ясно и популярно объяснила нам обстановку в
современной советской деревне, где начинали действовать кулаки. Кулаки
умудрялись выдавать наемных рабочих - батраков - за членов своей семьи, что
давало им возможность обходить закон о продналоге. Надо написать на эту тему
разоблачительную агитку. Мы приняли заказ, получили небольшой аванс, купили
на него полкило отличной ветчины, батон белого хлеба и бутылку телиани -
грузинского вина, некогда воспетого щелкунчиком. Придя домой, мы сразу же
приступили, как тогда принято было говорить, к выполнению социального
заказа. Будучи в подобных делах человеком опытным, я предложил в качестве
размера бесшабашный четырехстопный хорей, рассчитывая расправиться с агиткой
часа за полтора.
- Кулаков я хитрость выдам, расскажу без лишних слов, как они родни под
видом укрывают батраков,- бодро начал я и предложил щелкунчику продолжить,
но он с презрением посмотрел на меня и, высокомерно вскинув голову, почти
пропел: - Я удивляюсь, как вы с вашим вкусом можете предлагать мне этот
сырой, излишне торопливый четырехстопный хорей, лежащий совершенно вне жанра
и вообще вне литературы! Поели этого он сообщил мне несколько интересных
мыслей о различных жанрах сатирических стихов, причем упомянул имена
Ювенала, Буало, Вольтера, Лафонтена и наконец русских - Дмитриева и Крылова.
Я сразу понял, что наше предприятие под угрозой. Между тем щелкунчик,
видимо, все более и более вдохновлялся, отыскивая в истории мировой поэзии
наиболее подходящую форму. Он высказал мысль, что для нашей темы о хитром
кулаке и его работнице-батрачке более всего подходит жанр крыловской басни:
народно и поучительно. Он долго расхаживал по комнате от окна к двери,
напевая что-то про себя, произносил невнятно связанные между собой слова,
останавливался, как бы прислушиваясь к голосу своей капризной музы, потом
снова начинал ходить взадвперед. Жена его тем временем приготовила бумагу и
карандаш. Щелкунчик пробормотал нечто вроде того, что
"...есть разных хитростей у человека много и жажда денег их влечет к
себе, как вол"...
Он призадумался. Пауза длилась ужасно долго. Рука жены вопросительно
повисла с карандашом в пальцах над бумагой. Я никак не мог вообразить, чем
все это кончится. И вдруг щелкунчик встрепенулся и, сделав великолепный
ложноклассический жест рукой, громко, но вкрадчиво пропел, назидательно
нахмурив брови, как и подобало великому баснописцу:
- Кулак Пахом, чтоб не платить налога...- Он сделал эффектную паузу и
закончил торжественно:-Наложницу себе завел!
Я махнул рукой, понимая, что из нашей агитки ничего не получится. На
этом и кончилось покушение щелкунчика включиться в агитпоэзию
Главполитпросвета.
Мы с удовольствием раздавили бутылочку прославленного грузинского вина
за упокой души нашего хитрого кулака Пахома и его наложницы.
А я зализывал свои сердечные раны и продолжал ходить по редакциям в
поисках заработка - существование случайное, ненадежное, но по сравнению с
тем знойным, ужасным летом поволжского голода 1921 года, которое мы пережили
в Харькове вместе с ключиком, теперешняя моя жизнь казалась раем. Можно ли
забыть те дни? Многое ушло навсегда из памяти, но недавно один из оставшихся
в живых наших харьковских знакомых того времени поклялся, что однажды - и он
это видел собственными глазами - мы с ключиком вошли босиком в кабинет
заведующего республиканским отделом агитации и пропаганды Наркомпроса, а
может быть, и какого-то культотдела - уже не помню, как называлось это
центральное учреждение республики, столицей которой в те времена был еще не
Киев, а Харьков. Да, действительно, мы шли по хорошо натертому паркету
босые. Мало того. На нас были только штаны из мешковины и бязевые нижние
рубахи больничного типа, почемуто с черным клеймом автобазы. И тем не менее
мы вовсе не были подонками, босяками, нищими. Мы были вполне уважаемыми
членами общества, состояли на штате в центральном республиканском учреждении
Югроста, где даже занимали видные должности по агитации и пропаганде. Просто
было такое время: разруха, холод, отсутствие товаров, а главное, ужасный,
почти библейский поволжский голод. Об этом уже забыли, а тогда это было
неслыханным бедствием, обрушившимся на Советскую республику, только что
закончившую гражданскую войну. Сейчас трудно представить всю безвыходность
нашего положения в чужом городе, без знакомых, без имущества, одиноких,
принужденных продать на базаре ботинки, для того чтобы не умереть с голоду.
Вообще-то мы обычно питались по талонам три раза в день в привилегированной,
так называемой вуциковской столовой, где получали на весь день полфунта
сырого черного хлеба, а кроме того, утром кружку кипятка с морковной
заваркой и пять совсем маленьких леденцов, в обед какую-то затируху и горку
ячной каши с четвертушкой крутого яйца, заправленной зеленым машинным
маслом, а вечером опять ту же ячную кашу, но только сухую и холодную. Это по
тем временам считалось очень приличной, даже роскошной едой, которой вместе
с нами пользовались народные комиссары и члены ВУЦИКа. Жить можно! Но
однажды, придя утром в столовую, мы увидели на дверях извещение, что
столовая закрыта на ремонт на две недели. Мы жили в бывшей гостинице
"Россия", называвшейся Домом Советов, в запущенном номере с двумя железными
кроватями без наволочек, без простынь и без одеял, потому что мы их
мало-помалу меняли на базаре у приезжих крестьян на сало. В конце концов мы
даже умудрились продать оболочки наших тюфяков, а морскую траву, которой они
были набиты, незаметно и постепенно выбросили во двор, куда выходило наше
окно. Внизу у конторки бывшего портье сидел на табурете печальный старик
еврей, продававший с фанерного лотка поштучно самодельные папиросы. Сначала
мы эти папиросы покупали за наличные, а потом стали брать в кредит, и наш
долг вырос до таких размеров, что нам стало неловко проходить мимо старика,
и мы норовили проскользнуть, как призраки, и были очень довольны, что
подслеповатый старик нас не замечает. Мы не подозревали, что он нас отлично
видит, но жалеет и делает из деликатности вид, что не замечает. Потом, когда
времена изменились к лучшему и мы расплатились, он нам в этом простодушно
признался.
Итак: есть было нечего, курить было нечего, умываться было нечем.