изображал революционный переворот в нашем городе:
"...от птичьего шеврона до лампаса полковника все погрузилось в дым. О,
город Ришелье и Де-Рибаса! Забудь себя, умри и стань другим".
Птичьим шевроном поэт назвал трехцветную ленточку, нашитую на рукаве
белогвардейского офицера в форме ижицы или римской пятерки, напоминая
условное изображение птички, так сказать, галочку. Эта поэтическая
инверсия-"птичий шеврон" - привела нас в восхищение. Мы все страдали тогда
детской болезнью поэтической левизны. Помню еще отличное четверостишие
колченогого того периода: "Щедроты сердца не разменены, и хлеб-псе те же
пять хлебов, Россия Разина и Ленина, Россия огненных столбов".
Это и впрямь было прекрасное, хотя и несколько мистическое изображение
революции. Должен, кстати, опять предупредить читателей, что все стихи в
этой книге я цитирую исключительно по памяти, так что не ручаюсь за их
точность, а проверять не хочу, даже если это стихи Пушкина, так что
рассматривать мое сочинение как научное пособие нельзя. Это чисто
художественное отражение моего внутреннего мира. Чужую поэзию я воспринимаю
как свою и делаю в ней поправки. Сделал же поправку Толстой, цитируя стихи
Пушкина: "... и горько жалуюсь и горько слезы лью, но строк постыдных не
смываю". А у Пушкина не "постыдных", а "печальных". Толстой превратил их в
постыдные и был прав, так как имел обыкновение пропускать все явления мира,
в том числе и поэзию, через себя.
Первое время между колченогим и нами не было никакой товарищеской
связи. Но ведь все же и мы и он, кроме всего прочего, были поэты, то есть
братья по безумию, так что мало-помалу мы не могли не сблизиться: ничто так
не сближает людей, как поэзия. Он стал изредка захаживать на наши
поэтические собрания. Сначала свои стихи не читал, явно стеснялся, лишь
изредка делая замечания, относящиеся к чужим стихам. Его речь была так же
необычна, как и его наружность. Его заикание заключалось в том, что часто в
начале и в середине фразы, произнесенной с некоторым староукраинским
акцентом, он останавливался и вставлял какое-то беспомощное, бессмысленное
.междометие "ото... ото... ото"...
- С точки... ото... ото... ритмической,- говорил он,- данное
стихотворение как бы написано... ото... ото... сельским писарем... Едучи
впоследствии с колченогим в одном железнодорожном вагоне по пути из Одессы в
Харьков, куда нас перебрасывали для усиления харьковского агитпрома, я
слышал такую беседу колченогого с одним весьма высокопарным
поэтом-классиком. Они стояли в коридоре и обсуждали бегущий мимо них
довольно скучный новороссийский пейзаж. Поэт-классик, носивший пушкинские
бакенбарды, некоторое время смотрел в окно и наконец произнес свой приговор
пейзажу, подыскав для него красивое емкое, слово, несколько торжественное: -
Всхолмления!.. На что колченогий сказал: - Ото... ото... скудоумная
местность.
Он был ироничен и терпеть не мог возвышенных выражений.
Его поэзия в основном была грубо материальной, вещественной, нарочито
корявой, немузыкальной, временами даже" косноязычной. Он умудрялся создавать
строчки шестистопного ямба без цезуры, так что тонический стих превращался у
него в архаическую силлабику Кантемира. Но зато его картины были написаны не
чахлой акварелью, а густым рембрандтовским маслом. Колченогий брал самый
грубый, антипоэтический материал, причем вовсе не старался его
опоэтизировать. Наоборот. Он его еще более огрублял. Эстетика его творчества
состояла именно в полном отрицании эстетики. Это сближало колченогого с
Бодлером, взявшим, например, как материал для своего стихотворения падаль.
На нас произвели ошеломляющее впечатление стихи, которые впервые прочитал
нам колченогий своим запинающимся, совсем не поэтическим голосом из только
что вышедшей книжки с программным названием "Плоть". В этом стихотворении,
называющемся "Предпасхальное", детально описывалось, как перед пасхой "в
сарае, рыхлой шкурой мха покрытом", закалывают кабана и режут индюков к
праздничному столу. Были блестяще описаны и кабан, и индюки, и предстоящее
пасхальное пиршество хозяина-помещика. Там были такие строки, по-моему
пророческие: "...и кабану, уж вялому от сала, забронированному тяжко им,
ужель весна хоть смутно подсказала, что ждет его холодный нож и дым?..
Молчите, твари! И меня прикончит, по рукоять вогнав клинок, тоска, и будет
выть и рыскать сукой гончей душа моя, ребенка-старичка"...
В этих ни на что не похожих, неуклюжих стихах мы вдруг ощутили вечное
отчаяние колченогого, предчувствие его неизбежного конца.
"Плоть" была страшная книга.
"Ну, застрелюсь. И это очень просто: нажать курок и выстрел прогремит.
И пуля виноградиной-наростом застрянет там, где позвонок торчит... А дальше
что?.. И вновь, теперь уже как падаль,- вновь распотрошенного и с липкой
течкой бруснично-бурой сукровицы, бровь задравшего разорванной уздечкой,
швырнут меня... Обиду стерла кровь, и ты, ты думаешь, по нем вздыхая, что я
приставлю дуло (я!) к виску?.. О, безвозвратная! О, дорогая! Часы спешат,
диктуя жизнь: "ку-ку". А пальцы, корчась, тянутся к виску"...
Нам казалось, что ангел смерти в этот миг пролетел над его наголо
обритой головой с шишкой над дворянской бородавкой на его длинной щеке. Я не
буду цитировать еще более ужасных его стихотворений, способных довести до
сумасшествия.
Нет, колченогий был исчадием ада.
Может быть, он действительно был падшим ангелом, свалившимся к нам с
неба в черном пепле сгоревших крыл. Он был мелкопоместный демон, отверженный
богом революции. Но его душа тяготела к этому богу. Он хотел и не мог
искупить какойто свой тайный грех, за который его уже один раз покарали
отсечением руки, но он чувствовал, что рано или поздно за этой карой
последует другая, еще более страшная, последняя. Недаром же он писал:
"Как быстро высыхают крыши. Где буря? Солнце припекло. Градиной вихрь
на церкви вышиб под самым куполом стекло. Как будто выхватив проворно
остроконечную звезду - метавший ледяные зерна, гудевший в небе па лету. Овсы
лохматы и корявы, а рожью крытые поля: здесь пересечены суставы, коленца
каждого стебля. Христос! Я знаю, ты из храма сурово смотришь на Илью: как
смел пустить он градом в раму и тронуть скинию твою? Но мне - прости меня, я
болен, я богохульствую, я лгу - твоя раздробленная голень на каждом чудится
шагу".
Теперь, когда я пишу эти строки, колченогого никто не помнит. Он забыт.
Но тогда он был известен только нам, тем, из которых остался в живых,
кажется, только я один.
В Харькове после смерти Блока, после исчезновения Гумилева, после
поволжского голода мы настолько сблизились с колченогим, что часто проводили
с ним ночи напролет, пили вино, читая другу другу стихи,ключик, дружочек и
я, еще не отдавая себе отчета, чем все это может кончиться.
Я первый уехал в Москву.
И вот я уже стою в тесной редакционной комнате "Красной нови" в
Кривоколенном переулке и смотрю па стычку королевича и мулата. Королевич во
хмелю, мулат трезв и взбешен. А сын водопроводчика их разнимает и
уговаривает: ну что вы, товарищи... Испуганная секретарша, спасая свои
бумаги и прижимая их к груди, не знала, куда ей бежать: прямо на улицу или
укрыться в крошечной каморке кабинета редактора Воронского, который сидел,
согнувшись над своим шведским бюро, черный, маленький, носатый, в очках, сам
похожий на ворону, и делал вид, что ничего не замечает, хотя "выясняли
отношения" два знаменитых поэта страны. Королевич совсем по-деревенски одной
рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в
ухо, в то время как мулат - по ходячему выражению тех лет, похожий
одновременно и на араба и на его лошадь,- с пылающим лицом, в развевающемся
пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился
ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось. Что между
ними произошло? Так я до сих пор и не знаю. В своих воспоминаниях мулат,
кажется, упомянул о своих отношениях с королевичем и сказал, что эти
отношения были крайне неровными: то они дружески сближались, то вдруг
ненавидели друг друга, доходя до драки. По-видимому, я попал как раз на
взрыв взаимной ненависти. Не знаю, как мулат, но королевич всегда ненавидел
мулата и никогда с ним не сближался, по крайней мере при мне. А я дружил и с
тем и с другим, хотя с королевичем встречался гораздо чаще, почти ежедневно.
Королевич всегда брезгливо улыбался при упоминании имени мулата, не
признавал его поэзии и говорил мне: - Ну подумай, какой он, к черту, поэт?
Не понимаю, что ты в нем находишь? Я отмалчивался, потому что весь был во
власти поэзии мулата, а объяснить ее магическую силу не умел; да если бы и
умел, то королевич все равно бы ее не принял: слишком они были разные.
Поединок мулата с королевичем кончился вничью; общими усилиями их разняли,
и, закрутив вокруг горла кашне и нахлобучив кепку, которые имели на нем
какой-то заграничный вид, оскорбленный мулат покинул редакцию, а королевич,
из которого еще не вполне выветрился хмель, загнал меня в угол и вдруг
неожиданно стал просить помирить его с Командором. - Послушай, друг,-
говорил он умоляющим, нежным, почти ребячьим голосом.-Ну что тебе стоит? Ты
же с ним хорошо знаком. Он тебя печатает в своем "Лефе". Подлецы нас
поссорили. А я его, богом клянусь, люблю и считаю знаменитым русским поэтом,
и, если хочешь знать, он меня тоже любит, только не хочет признаться там у
себя, в Водопьяном переулке, стесняется своих футуристов, лефов или как их
там - комфутов, пропади они пропадом. Вот те крест святой! Ты меня только
поведи к нему на Водопьяный, а уж мы с ним договоримся. Не может быть того,
чтобы два знаменитых русских поэта не договорились. Окажи дружбу! Я был
смущен и стал объяснять, что я вовсе не в таких близких отношениях с
Командором, чтобы приводить в Водопьяный переулок незваных гостей, что меня
там самого недолюбливают и еще, чего доброго, дадут по шее и что я вовсе не
уверен, будто Командор действительно втайне любит его. Но королевич не
отставал. - Пойми, какая это будет силища: я и он! Да у нас вся русская
поэзия окажется в шапке. Но я решительно отказался, отлично понимая, чем все
это может кончиться. - Тогда ладно,- сказал королевич,- не хочешь вести меня
к Командору, так веди меня к его соратнику, а уж он меня наверняка подружит
с самим. Соратник у него первый друг. А соратник тебя любит, я знаю, ты с
ним дружишь, он считает тебя хорошим поэтом. Королевич льстиво и в то же
время издевательски заглядывал мне в лицо своими все еще хмельными глазами и
поцеловал меня в губы. Мы были с соратником действительно в самых дружеских
отношениях, и я сказал королевичу: - Ну что ж, к соратнику я тебя, пожалуй,
как-нибудь сведу. Но надо было знать характер королевича. - Веди меня сейчас
же. Я знаю, это отсюда два шага. Ты дал мне слово. - Лучше как-нибудь на
днях. - Веди сейчас же, а то на всю жизнь поссоримся!
Это был как бы разговор двух мальчишек.
Я согласился. Королевич поправил и сколько возможно привел в порядок
свой скрученный жгутом парижский галстук, и мы поднялись по железной
лестнице черного хода на седьмой этаж, где жил соратник. В дверях появилась
русская белокурая красавица несколько харьковского типа, настоящая Лада,
почти сказочный персонаж не то из "Снегурочки", не то из "Садко". Сначала
она испугалась, отшатнулась, но потом, рассмотрев нас в сумерках черной
лестницы, любезно улыбнулась и впустила в комнату. Это было временное жилище
недавно вернувшегося в Москву с Дальнего Востока соратника. Комната выходила
прямо на железную лестницу черного хода и другого выхода не имела, так что,
как обходились хозяева, неизвестно. Но все в этой единственной просторной
комнате приятно поражало чистотой и порядком. Всюду чувствовалась женская
рука. На пюпитре бехштейновского рояля с поднятой крышкой, что делало его
похожим на черного, лакированного, с поднятым крылом Пегаса (на котором
несомненно ездил хозяин-поэт), белела распахнутая тетрадь произведений
Рахманинова. Обеденный стол был накрыт крахмальной скатертью и приготовлен
для вечернего чая - поповские чашки, корзинка с бисквитами, лимон, торт,
золоченые вилочки, тарелочки. Стопка белья, видимо только что принесенная из
прачечной, источала свежий запах резеды - аромат кружевных наволочек и
ажурных носовых платочков. На диване лежала небрежно брошенная русская шаль
- алые розы на черном фоне. Вазы с яблочной пастилой и сдобными крендельками
так и бросались в глаза. Ну и, конечно, по моде того времени над столом
большая лампа в шелковом абажуре цвета танго. - Какими судьбами! -
воскликнула хозяйка и назвала королевича уменьшительным именем. Он не без
галантности поцеловал ее ручку и назвал ее на ты. Я был неприятно удивлен.
Оказывается, они были уже давным-давно знакомы и принадлежали еще к
дореволюционной элите, к одному и тому же клану тогда начинающих, но уже
известных столичных поэтов. В таком случае при чем здесь я, приезжий
провинциал, и для какого дьявола королевичу понадобилось, чтобы я ввел его в
дом, куда он мог в любое время прийти сам по себе? По-видимому, королевич
был не вполне уверен, что его примут. Наверное, когда-то он уже успел
наскандалить и поссориться с соратником. Не следует забывать, что соратник и
мулат были близкими друзьями и оба начинали в "Центрифуге" С. Боброва.
Теперь же оказалось, что все забыто, и королевича приняли с распростертыми
объятиями, а я оставался в тени как человек в доме свой. - А где же Коля? -
спросил королевич. -- Его нет дома, но он скоро должен вернуться. Я его жду
к чаю. Королевич нахмурился: ему нужен был соратник сию же минуту. Вынь да
положь!
Он не выносил промедлений, особенно если был слегка выливши. - Странно
это,- сказал королевич,- где же он шляется, интересно знать? Я бы на твоем
месте не допускал, чтобы он где-то шлялся. Лада принужденно засмеялась,
показав подковки своих жемчужных маленьких зубов. Она сыграла на рояле
несколько прелюдов Рахманинова, которые я не могу слушать без волнения, но
на королевича Рахманинов не произвел никакого впечатления - ему подавай
Колю. Лада предложила нам чаю. - Спасибо, Ладушка, но мне, знаешь, не до
твоего чая. Мне надо Колю! - Он скоро придет. - Мы уже это слышали,- с плохо
скрытым раздражением сказал королевич. Он положительно не переносил ни
малейших препятствий к исполнению своих желаний. Хотя он и старался любезно
улыбаться, разыгрывая учтивого гостя, но я чувствовал, что в нем уже начал
пошевеливаться злой дух скандала. - Почему он не идет? - время от времени
спрашивал он, с отвращением откусывая рябиновую пастилу. Видно, он заранее
нарисовал себе картину: он приходит к соратнику, соратник тут же ведет его к
Командору, Командор признается в своей любви к королевичу, королевич, в свою
очередь, признается в любви к поэзии Командора и они оба соглашаются
разделить первенство на российском Парнасе и все это кончается апофеозом
всемирной славы. И вдруг такое глупое препятствие: хозяина нет дома, и когда
он придет, неизвестно, и надо сидеть в приличном нарядном гнездышке этих
непьющих советских старосветских помещиков, где, кроме Рахманинова и чашки
чая с пастилой, ни черта не добьешься.
А время шло.
Лицо королевича делалось все нежнее и нежнее. Его глаза стали светиться
опасной, слишком яркой синевой. На щечках вспыхнул девичий румянец. Зубы
стиснулись. Он томно вздохнул, потянув носом, и капризно сказал: - Беда
хочется вытереть нос, да забыл дома носовой платок. - Ах, дорогой, возьми
мой. Лада взяла из стопки стираного белья и подала королевичу с
обаятельнейшей улыбкой воздушный, кружевной платочек. Королевич осторожно,
как величайшее сокровище, взял воздушный платочек двумя пальцами, осмотрел
со всех сторон и бережно сунул в наружный боковой карманчик своего
парижского пиджака. - О нет! - почти пропел он ненатурально восторженным
голосом.- Таким платочком достойны вытирать носики только русалки, а для
простых смертных он не подходит. Его голубые глаза остановились на
белоснежной скатерти, и я понял, что сейчас произойдет нечто непоправимое. К
сожалению, оно произошло.
Я взорвался.
- Послушай,- сказал я,- я тебя привел в этот дом, и я должен ответить
за твое свинское поведение. Сию минуту извинись перед хозяйкой - и мы
уходим. - Я? - с непередаваемым презрением воскликнул он.- Чтобы я
извинялся? - Тогда я тебе набью морду,- сказал я. - Ты? Мне? Набьешь? - с
еще большим презрением уже не сказал, а как-то гнусно пропел, провыл с
иностранным акцентом королевич. Я бросился на него, и, разбрасывая все
вокруг, мы стали драться как мальчишки. Затрещал и развалился подвернувшийся
стул. С пушечным выстрелом захлопнулась крышка рояля. Упала на пол ваза с
белой и розовой пастилой. Полетели во все стороны разорванные листы
Рахманинова, наполнив комнату как бы беспорядочным полетом чаек. Лада в
ужасе бросилась к окну, распахнула его в черную бездну неба и закричала,
простирая лебедино-белые руки: - Спасите! Помогите! Милиция! Но кто мог
услышать ее слабые вопли, несущиеся с поднебесной высоты седьмого этажа! Мы
с королевичем вцепились друг в друга, вылетели за дверь и покатились вниз по
лестнице. Очень странно, что при этом мы остались живы и даже не сломали
себе рук и ног. Внизу мы расцепились, вытерли рукавами из-под своих носов
юшку и, посылая друг другу проклятия, разошлись в разные стороны, причем я
был уверен, что нашей дружбе конец, и это было мне горько. А также я
понимал, что дом соратника для меня закрыт навсегда. Однако через два дня
утром ко мне в комнату вошел тихий, ласковый и трезвый королевич. Он обнял
меня, поцеловал и грустно сказал: - А меня еще потом били маляры. Конечно,
никаких маляров не было. Все это он выдумал. Маляры - это была какая-то
реминисценция из "Преступления и наказания". Убийство, кровь, лестничная
клетка, Раскольников...
Королевич обожал Достоевского и часто, знакомясь с кем-нибудь и пожимая
руку, представлялся так: - Свидригайлов! Причем глаза его мрачно темнели. Я
думаю, что гений самоубийства уже и тогда медленно, но неотвратимо овладевал
его больным воображением.
Таинственно улыбаясь, он сказал мне полушепотом, что меня ждет
нечаянная радость. Я спросил какая. Но он сказал еще более таинственно: -
Сам увидишь скоро. В веревочной кошелке, которую он держал в руках, я увидел
бутылку водки и две копченые рыбины, связанные за жабры бечевочкой. Рыбины
были золотистого оттенка и распространяли острый аромат, вызывающий жажду, а
чистый блеск водочной бутылки усугублял эту жажду. Но королевич, заметив мой
взгляд, погрозил пальцем и, лукаво улыбнувшись, сказал: - Только не сейчас.
Потом, потерпи. После этого он как некое величайшее открытие сообщил мне,
что он недавно перечитывал "Мертвые души" и понял, что Гоголь гений. - Ты
понимаешь, что он там написал? Он написал, что в дождливой темноте России
дороги расползлись, как 14 раки. Ты понимаешь, что так сказать мог только
гений! Перед Гоголем надо стать на колени. Дороги расползлись, как раки! И
королевич действительно стал на колени, обратился в ту сторону, где, по его
мнению, находилась Арбатская площадь с памятником Гоголю, перекрестился как
перед иконой и стукнулся головой об пол. Я не захотел уступить ему
первенство открытия, что Гоголь гелий, и напомнил, что у Гоголя есть
"природа как бы спала с открытыми глазами" и также "графинчик, покрытый
пылью, как бы в фуфайке" в чулане Плюшкина, похожего на бабу. - Неужели он
это написал? - почти с суеверным ужасом воскликнул королевич.- А ты не
врешь? - прибавил он, подозрительно глядя на меня.- Может быть, это ты сам
выдумал, что графинчик был в фуфаечке, и морочишь меня? - Прочти "Вия",
прочти сцену у Плюшкина. Он смущенно покрутил головой. - Вот это да! Но
все-таки мои раки гениальнее твоей природы, спящей с открытыми глазами. А в
общем, куда нам всем по сравнению с Гоголем! Особенно имажинистам! Тоже мне
"образное мышление". Страстная любовь к Гоголю как бы еще теснее соединила
нас, и мы сидели молча рядом, подавленные гением Гоголя и в то же время
чувствуя себя детьми великой русской литературы, правда еще не вполне
выросшими, созревшими. В этот миг раздался звонок и в дверях появился
соратник. Это и был приятный сюрприз, обещанный мне королевичем.
Оказывается, королевич уже успел где-то встретиться с соратником, извиниться
за скандал, учиненный на седьмом этаже, и назначил ему свидание у меня, с
тем чтобы прочитать нам еще никому не читанную новую поэму, только что
законченную. Соратник, крупный поэт, был, кажется, единственным из всех
лефов признававшим меня. Он настолько верил в меня как в поэта, что даже
сердился, когда я брался за прозу. На одной из своих книжек он сделал мне
такую надпись: большими буквами сверху стояло слово ПОЭТУ, дальше было мое
имя и потом: "с враждой за его отход от поэзии к "всерьез и надолгой" прозе,
любящий его искренне-такой-то".
Может быть, он был мой самый настоящий, верный друг. Но он был гораздо
старше меня как по возрасту, так и по литературному положению и его дружба
со мною имела скорее характер покровительства, что еще Пушкин назвал "иль
покровительства позор".
Самое удивительное, что я никак не могу написать его словесный портрет.
Ни одной заметной черточки. Не за что зацепиться: ну в приличном осеннем
пальто, ну с бритым, несколько старообразным сероватым лицом, ну, может
быть, советский служащий среднего ранга, кто угодно, но только не поэт, а
между тем все-таки что-то возвышенное, интеллигентное замечалось во всей его
повадке. А так - ни одной заметной черты: рост средний, глаза никакие, нос
обыкновенный, рот обыкновенный, подбородок обыкновенный. Даже странно, что
он был соратником Командора, одним из вождей Левого фронта. Ну, словом, не
могу его описать.
Складываю, как говорится, перо.
Помнится, в то утро королевич привел с собой какого-то полудеревенского
паренька, доморощенного стихотворца, одного из своих многочисленных
поклонниковприживал, страстно в него влюбленных. Кто-нибудь из них повсюду
таскался за королевичем, с обожанием заглядывал ему в глаза, как верный пес,
и все время канючил, прося позволения прочитать свои стихотворения.
Королевич обращался с ними грубо и насмешливо, не стесняясь в выражениях: -
Ну чего ты за мной ходишь? Может быть, ты воображаешь себя замечательным
талантом-самородком вроде Алексея Кольцова или Никитина? Так можешь
успокоиться: ты полная бездарность, твоими стихами можно только подтираться,
и то поцарапаешь задницу. Ну? Не пускай сопли и не рыдай. Москва слезам не
верит. Поворачивай лучше оглобли и возвращайся в деревню землю пахать,
вместо того чтобы тут гнить. Все равно ни черта из тебя не получится, можешь
мне поверить. Хоть, по крайней мере, не мелькай перед глазами, ступай в угол
и молчи в тряпочку. Тоже мне гений! Знаешь, сколько ты мне стоишь? И на кой
черт я тебя, дурака, пою-кормлю. Жалкий прихлебале! В те годы развелось
великое множество подражателей королевичу, приезжавших из деревни в Москву
за славой. Им казалось, что слава королевича легкая, дешевая. Королевич их
презирал, но все же ему льстило такое поклонение. Кажется, ни один из этих
несчастных, свихнувшихся на эфемерной литературной славе королевичевских
эпигонов так и не выписался в сколько-нибудь приличного поэта.
Все они сгинули после смерти своего божества. Иные из них по примеру
королевича наложили на себя руки.
Обиженный подражатель, утирая рукавом слезы, удалился. Мы остались
втроем - королевич, соратник и я. Королевич подошел ко мне, обнял и со
слезами на глазах сказал с непередаваемой болью в голосе, почти шепотом: -
Друг мой, друг мой, я очень и очень болен! Сам не знаю, откуда взялась эта
боль. Он произносил слово "очень" как-то изломанно, со своим странным
акцентом. Выходило ""чень, о"чень, иочень"... Слова эти были сказаны так
естественно, по-домашнему жалобно, что мы сначала не поняли, что это и есть
первые строки новой поэмы. Потом он встал, прислонился к притолоке,
полузакрыл свои вдруг помутневшие глаза смертельно раненного человека, может
быть даже животного - оленя,- и своим особым, надсадным, со странным
акцентом голосом произнес:
- То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем, то ль, как рощу в
сентябрь, осыпает мозги алкоголь. Голова моя машет ушами, как крыльями
птица. Ей нашее ноги маячить больше невмочь. Черный человек, черный, черный,
черный человек на кровать ко мне садится, черный человек спать не дает мне
всю ночь.
Только тут мы поняли, что это начало поэмы.
"Черный человек" он произносил с особенным нажимом, еще более ломая
язык:
"Чьорный, чьорный, чьорный, человек, ч'лавик"...
Королевич вздрогнул и стал озираться, как бы увидев невдалеке от себя
ужасный призрак. Мороз тронул мои волосы. Серое лицо соратника побледнело.
Поэма называлась "Черный человек".
- Черный человек водит пальцем по мерзкой книге и, гнусавя надо мной,
как над усопшим монах, читает мне жизнь какого-то пройдохи и забулдыги,
нагоняя на душу тоску и страх. Черный человек, черный, черный...
Слезы текли по щекам королевича, когда он произносил слово "черный" не
через """, а через "о"-чорный, чорный, чорный, хотя это "о" было как бы
разбавлено мучительно тягучим """.
Чорный, чорный, чорный.
Что делало это слово еще более ужасным. Это был какой-то страшный,
"...от птичьего шеврона до лампаса полковника все погрузилось в дым. О,
город Ришелье и Де-Рибаса! Забудь себя, умри и стань другим".
Птичьим шевроном поэт назвал трехцветную ленточку, нашитую на рукаве
белогвардейского офицера в форме ижицы или римской пятерки, напоминая
условное изображение птички, так сказать, галочку. Эта поэтическая
инверсия-"птичий шеврон" - привела нас в восхищение. Мы все страдали тогда
детской болезнью поэтической левизны. Помню еще отличное четверостишие
колченогого того периода: "Щедроты сердца не разменены, и хлеб-псе те же
пять хлебов, Россия Разина и Ленина, Россия огненных столбов".
Это и впрямь было прекрасное, хотя и несколько мистическое изображение
революции. Должен, кстати, опять предупредить читателей, что все стихи в
этой книге я цитирую исключительно по памяти, так что не ручаюсь за их
точность, а проверять не хочу, даже если это стихи Пушкина, так что
рассматривать мое сочинение как научное пособие нельзя. Это чисто
художественное отражение моего внутреннего мира. Чужую поэзию я воспринимаю
как свою и делаю в ней поправки. Сделал же поправку Толстой, цитируя стихи
Пушкина: "... и горько жалуюсь и горько слезы лью, но строк постыдных не
смываю". А у Пушкина не "постыдных", а "печальных". Толстой превратил их в
постыдные и был прав, так как имел обыкновение пропускать все явления мира,
в том числе и поэзию, через себя.
Первое время между колченогим и нами не было никакой товарищеской
связи. Но ведь все же и мы и он, кроме всего прочего, были поэты, то есть
братья по безумию, так что мало-помалу мы не могли не сблизиться: ничто так
не сближает людей, как поэзия. Он стал изредка захаживать на наши
поэтические собрания. Сначала свои стихи не читал, явно стеснялся, лишь
изредка делая замечания, относящиеся к чужим стихам. Его речь была так же
необычна, как и его наружность. Его заикание заключалось в том, что часто в
начале и в середине фразы, произнесенной с некоторым староукраинским
акцентом, он останавливался и вставлял какое-то беспомощное, бессмысленное
.междометие "ото... ото... ото"...
- С точки... ото... ото... ритмической,- говорил он,- данное
стихотворение как бы написано... ото... ото... сельским писарем... Едучи
впоследствии с колченогим в одном железнодорожном вагоне по пути из Одессы в
Харьков, куда нас перебрасывали для усиления харьковского агитпрома, я
слышал такую беседу колченогого с одним весьма высокопарным
поэтом-классиком. Они стояли в коридоре и обсуждали бегущий мимо них
довольно скучный новороссийский пейзаж. Поэт-классик, носивший пушкинские
бакенбарды, некоторое время смотрел в окно и наконец произнес свой приговор
пейзажу, подыскав для него красивое емкое, слово, несколько торжественное: -
Всхолмления!.. На что колченогий сказал: - Ото... ото... скудоумная
местность.
Он был ироничен и терпеть не мог возвышенных выражений.
Его поэзия в основном была грубо материальной, вещественной, нарочито
корявой, немузыкальной, временами даже" косноязычной. Он умудрялся создавать
строчки шестистопного ямба без цезуры, так что тонический стих превращался у
него в архаическую силлабику Кантемира. Но зато его картины были написаны не
чахлой акварелью, а густым рембрандтовским маслом. Колченогий брал самый
грубый, антипоэтический материал, причем вовсе не старался его
опоэтизировать. Наоборот. Он его еще более огрублял. Эстетика его творчества
состояла именно в полном отрицании эстетики. Это сближало колченогого с
Бодлером, взявшим, например, как материал для своего стихотворения падаль.
На нас произвели ошеломляющее впечатление стихи, которые впервые прочитал
нам колченогий своим запинающимся, совсем не поэтическим голосом из только
что вышедшей книжки с программным названием "Плоть". В этом стихотворении,
называющемся "Предпасхальное", детально описывалось, как перед пасхой "в
сарае, рыхлой шкурой мха покрытом", закалывают кабана и режут индюков к
праздничному столу. Были блестяще описаны и кабан, и индюки, и предстоящее
пасхальное пиршество хозяина-помещика. Там были такие строки, по-моему
пророческие: "...и кабану, уж вялому от сала, забронированному тяжко им,
ужель весна хоть смутно подсказала, что ждет его холодный нож и дым?..
Молчите, твари! И меня прикончит, по рукоять вогнав клинок, тоска, и будет
выть и рыскать сукой гончей душа моя, ребенка-старичка"...
В этих ни на что не похожих, неуклюжих стихах мы вдруг ощутили вечное
отчаяние колченогого, предчувствие его неизбежного конца.
"Плоть" была страшная книга.
"Ну, застрелюсь. И это очень просто: нажать курок и выстрел прогремит.
И пуля виноградиной-наростом застрянет там, где позвонок торчит... А дальше
что?.. И вновь, теперь уже как падаль,- вновь распотрошенного и с липкой
течкой бруснично-бурой сукровицы, бровь задравшего разорванной уздечкой,
швырнут меня... Обиду стерла кровь, и ты, ты думаешь, по нем вздыхая, что я
приставлю дуло (я!) к виску?.. О, безвозвратная! О, дорогая! Часы спешат,
диктуя жизнь: "ку-ку". А пальцы, корчась, тянутся к виску"...
Нам казалось, что ангел смерти в этот миг пролетел над его наголо
обритой головой с шишкой над дворянской бородавкой на его длинной щеке. Я не
буду цитировать еще более ужасных его стихотворений, способных довести до
сумасшествия.
Нет, колченогий был исчадием ада.
Может быть, он действительно был падшим ангелом, свалившимся к нам с
неба в черном пепле сгоревших крыл. Он был мелкопоместный демон, отверженный
богом революции. Но его душа тяготела к этому богу. Он хотел и не мог
искупить какойто свой тайный грех, за который его уже один раз покарали
отсечением руки, но он чувствовал, что рано или поздно за этой карой
последует другая, еще более страшная, последняя. Недаром же он писал:
"Как быстро высыхают крыши. Где буря? Солнце припекло. Градиной вихрь
на церкви вышиб под самым куполом стекло. Как будто выхватив проворно
остроконечную звезду - метавший ледяные зерна, гудевший в небе па лету. Овсы
лохматы и корявы, а рожью крытые поля: здесь пересечены суставы, коленца
каждого стебля. Христос! Я знаю, ты из храма сурово смотришь на Илью: как
смел пустить он градом в раму и тронуть скинию твою? Но мне - прости меня, я
болен, я богохульствую, я лгу - твоя раздробленная голень на каждом чудится
шагу".
Теперь, когда я пишу эти строки, колченогого никто не помнит. Он забыт.
Но тогда он был известен только нам, тем, из которых остался в живых,
кажется, только я один.
В Харькове после смерти Блока, после исчезновения Гумилева, после
поволжского голода мы настолько сблизились с колченогим, что часто проводили
с ним ночи напролет, пили вино, читая другу другу стихи,ключик, дружочек и
я, еще не отдавая себе отчета, чем все это может кончиться.
Я первый уехал в Москву.
И вот я уже стою в тесной редакционной комнате "Красной нови" в
Кривоколенном переулке и смотрю па стычку королевича и мулата. Королевич во
хмелю, мулат трезв и взбешен. А сын водопроводчика их разнимает и
уговаривает: ну что вы, товарищи... Испуганная секретарша, спасая свои
бумаги и прижимая их к груди, не знала, куда ей бежать: прямо на улицу или
укрыться в крошечной каморке кабинета редактора Воронского, который сидел,
согнувшись над своим шведским бюро, черный, маленький, носатый, в очках, сам
похожий на ворону, и делал вид, что ничего не замечает, хотя "выясняли
отношения" два знаменитых поэта страны. Королевич совсем по-деревенски одной
рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в
ухо, в то время как мулат - по ходячему выражению тех лет, похожий
одновременно и на араба и на его лошадь,- с пылающим лицом, в развевающемся
пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился
ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось. Что между
ними произошло? Так я до сих пор и не знаю. В своих воспоминаниях мулат,
кажется, упомянул о своих отношениях с королевичем и сказал, что эти
отношения были крайне неровными: то они дружески сближались, то вдруг
ненавидели друг друга, доходя до драки. По-видимому, я попал как раз на
взрыв взаимной ненависти. Не знаю, как мулат, но королевич всегда ненавидел
мулата и никогда с ним не сближался, по крайней мере при мне. А я дружил и с
тем и с другим, хотя с королевичем встречался гораздо чаще, почти ежедневно.
Королевич всегда брезгливо улыбался при упоминании имени мулата, не
признавал его поэзии и говорил мне: - Ну подумай, какой он, к черту, поэт?
Не понимаю, что ты в нем находишь? Я отмалчивался, потому что весь был во
власти поэзии мулата, а объяснить ее магическую силу не умел; да если бы и
умел, то королевич все равно бы ее не принял: слишком они были разные.
Поединок мулата с королевичем кончился вничью; общими усилиями их разняли,
и, закрутив вокруг горла кашне и нахлобучив кепку, которые имели на нем
какой-то заграничный вид, оскорбленный мулат покинул редакцию, а королевич,
из которого еще не вполне выветрился хмель, загнал меня в угол и вдруг
неожиданно стал просить помирить его с Командором. - Послушай, друг,-
говорил он умоляющим, нежным, почти ребячьим голосом.-Ну что тебе стоит? Ты
же с ним хорошо знаком. Он тебя печатает в своем "Лефе". Подлецы нас
поссорили. А я его, богом клянусь, люблю и считаю знаменитым русским поэтом,
и, если хочешь знать, он меня тоже любит, только не хочет признаться там у
себя, в Водопьяном переулке, стесняется своих футуристов, лефов или как их
там - комфутов, пропади они пропадом. Вот те крест святой! Ты меня только
поведи к нему на Водопьяный, а уж мы с ним договоримся. Не может быть того,
чтобы два знаменитых русских поэта не договорились. Окажи дружбу! Я был
смущен и стал объяснять, что я вовсе не в таких близких отношениях с
Командором, чтобы приводить в Водопьяный переулок незваных гостей, что меня
там самого недолюбливают и еще, чего доброго, дадут по шее и что я вовсе не
уверен, будто Командор действительно втайне любит его. Но королевич не
отставал. - Пойми, какая это будет силища: я и он! Да у нас вся русская
поэзия окажется в шапке. Но я решительно отказался, отлично понимая, чем все
это может кончиться. - Тогда ладно,- сказал королевич,- не хочешь вести меня
к Командору, так веди меня к его соратнику, а уж он меня наверняка подружит
с самим. Соратник у него первый друг. А соратник тебя любит, я знаю, ты с
ним дружишь, он считает тебя хорошим поэтом. Королевич льстиво и в то же
время издевательски заглядывал мне в лицо своими все еще хмельными глазами и
поцеловал меня в губы. Мы были с соратником действительно в самых дружеских
отношениях, и я сказал королевичу: - Ну что ж, к соратнику я тебя, пожалуй,
как-нибудь сведу. Но надо было знать характер королевича. - Веди меня сейчас
же. Я знаю, это отсюда два шага. Ты дал мне слово. - Лучше как-нибудь на
днях. - Веди сейчас же, а то на всю жизнь поссоримся!
Это был как бы разговор двух мальчишек.
Я согласился. Королевич поправил и сколько возможно привел в порядок
свой скрученный жгутом парижский галстук, и мы поднялись по железной
лестнице черного хода на седьмой этаж, где жил соратник. В дверях появилась
русская белокурая красавица несколько харьковского типа, настоящая Лада,
почти сказочный персонаж не то из "Снегурочки", не то из "Садко". Сначала
она испугалась, отшатнулась, но потом, рассмотрев нас в сумерках черной
лестницы, любезно улыбнулась и впустила в комнату. Это было временное жилище
недавно вернувшегося в Москву с Дальнего Востока соратника. Комната выходила
прямо на железную лестницу черного хода и другого выхода не имела, так что,
как обходились хозяева, неизвестно. Но все в этой единственной просторной
комнате приятно поражало чистотой и порядком. Всюду чувствовалась женская
рука. На пюпитре бехштейновского рояля с поднятой крышкой, что делало его
похожим на черного, лакированного, с поднятым крылом Пегаса (на котором
несомненно ездил хозяин-поэт), белела распахнутая тетрадь произведений
Рахманинова. Обеденный стол был накрыт крахмальной скатертью и приготовлен
для вечернего чая - поповские чашки, корзинка с бисквитами, лимон, торт,
золоченые вилочки, тарелочки. Стопка белья, видимо только что принесенная из
прачечной, источала свежий запах резеды - аромат кружевных наволочек и
ажурных носовых платочков. На диване лежала небрежно брошенная русская шаль
- алые розы на черном фоне. Вазы с яблочной пастилой и сдобными крендельками
так и бросались в глаза. Ну и, конечно, по моде того времени над столом
большая лампа в шелковом абажуре цвета танго. - Какими судьбами! -
воскликнула хозяйка и назвала королевича уменьшительным именем. Он не без
галантности поцеловал ее ручку и назвал ее на ты. Я был неприятно удивлен.
Оказывается, они были уже давным-давно знакомы и принадлежали еще к
дореволюционной элите, к одному и тому же клану тогда начинающих, но уже
известных столичных поэтов. В таком случае при чем здесь я, приезжий
провинциал, и для какого дьявола королевичу понадобилось, чтобы я ввел его в
дом, куда он мог в любое время прийти сам по себе? По-видимому, королевич
был не вполне уверен, что его примут. Наверное, когда-то он уже успел
наскандалить и поссориться с соратником. Не следует забывать, что соратник и
мулат были близкими друзьями и оба начинали в "Центрифуге" С. Боброва.
Теперь же оказалось, что все забыто, и королевича приняли с распростертыми
объятиями, а я оставался в тени как человек в доме свой. - А где же Коля? -
спросил королевич. -- Его нет дома, но он скоро должен вернуться. Я его жду
к чаю. Королевич нахмурился: ему нужен был соратник сию же минуту. Вынь да
положь!
Он не выносил промедлений, особенно если был слегка выливши. - Странно
это,- сказал королевич,- где же он шляется, интересно знать? Я бы на твоем
месте не допускал, чтобы он где-то шлялся. Лада принужденно засмеялась,
показав подковки своих жемчужных маленьких зубов. Она сыграла на рояле
несколько прелюдов Рахманинова, которые я не могу слушать без волнения, но
на королевича Рахманинов не произвел никакого впечатления - ему подавай
Колю. Лада предложила нам чаю. - Спасибо, Ладушка, но мне, знаешь, не до
твоего чая. Мне надо Колю! - Он скоро придет. - Мы уже это слышали,- с плохо
скрытым раздражением сказал королевич. Он положительно не переносил ни
малейших препятствий к исполнению своих желаний. Хотя он и старался любезно
улыбаться, разыгрывая учтивого гостя, но я чувствовал, что в нем уже начал
пошевеливаться злой дух скандала. - Почему он не идет? - время от времени
спрашивал он, с отвращением откусывая рябиновую пастилу. Видно, он заранее
нарисовал себе картину: он приходит к соратнику, соратник тут же ведет его к
Командору, Командор признается в своей любви к королевичу, королевич, в свою
очередь, признается в любви к поэзии Командора и они оба соглашаются
разделить первенство на российском Парнасе и все это кончается апофеозом
всемирной славы. И вдруг такое глупое препятствие: хозяина нет дома, и когда
он придет, неизвестно, и надо сидеть в приличном нарядном гнездышке этих
непьющих советских старосветских помещиков, где, кроме Рахманинова и чашки
чая с пастилой, ни черта не добьешься.
А время шло.
Лицо королевича делалось все нежнее и нежнее. Его глаза стали светиться
опасной, слишком яркой синевой. На щечках вспыхнул девичий румянец. Зубы
стиснулись. Он томно вздохнул, потянув носом, и капризно сказал: - Беда
хочется вытереть нос, да забыл дома носовой платок. - Ах, дорогой, возьми
мой. Лада взяла из стопки стираного белья и подала королевичу с
обаятельнейшей улыбкой воздушный, кружевной платочек. Королевич осторожно,
как величайшее сокровище, взял воздушный платочек двумя пальцами, осмотрел
со всех сторон и бережно сунул в наружный боковой карманчик своего
парижского пиджака. - О нет! - почти пропел он ненатурально восторженным
голосом.- Таким платочком достойны вытирать носики только русалки, а для
простых смертных он не подходит. Его голубые глаза остановились на
белоснежной скатерти, и я понял, что сейчас произойдет нечто непоправимое. К
сожалению, оно произошло.
Я взорвался.
- Послушай,- сказал я,- я тебя привел в этот дом, и я должен ответить
за твое свинское поведение. Сию минуту извинись перед хозяйкой - и мы
уходим. - Я? - с непередаваемым презрением воскликнул он.- Чтобы я
извинялся? - Тогда я тебе набью морду,- сказал я. - Ты? Мне? Набьешь? - с
еще большим презрением уже не сказал, а как-то гнусно пропел, провыл с
иностранным акцентом королевич. Я бросился на него, и, разбрасывая все
вокруг, мы стали драться как мальчишки. Затрещал и развалился подвернувшийся
стул. С пушечным выстрелом захлопнулась крышка рояля. Упала на пол ваза с
белой и розовой пастилой. Полетели во все стороны разорванные листы
Рахманинова, наполнив комнату как бы беспорядочным полетом чаек. Лада в
ужасе бросилась к окну, распахнула его в черную бездну неба и закричала,
простирая лебедино-белые руки: - Спасите! Помогите! Милиция! Но кто мог
услышать ее слабые вопли, несущиеся с поднебесной высоты седьмого этажа! Мы
с королевичем вцепились друг в друга, вылетели за дверь и покатились вниз по
лестнице. Очень странно, что при этом мы остались живы и даже не сломали
себе рук и ног. Внизу мы расцепились, вытерли рукавами из-под своих носов
юшку и, посылая друг другу проклятия, разошлись в разные стороны, причем я
был уверен, что нашей дружбе конец, и это было мне горько. А также я
понимал, что дом соратника для меня закрыт навсегда. Однако через два дня
утром ко мне в комнату вошел тихий, ласковый и трезвый королевич. Он обнял
меня, поцеловал и грустно сказал: - А меня еще потом били маляры. Конечно,
никаких маляров не было. Все это он выдумал. Маляры - это была какая-то
реминисценция из "Преступления и наказания". Убийство, кровь, лестничная
клетка, Раскольников...
Королевич обожал Достоевского и часто, знакомясь с кем-нибудь и пожимая
руку, представлялся так: - Свидригайлов! Причем глаза его мрачно темнели. Я
думаю, что гений самоубийства уже и тогда медленно, но неотвратимо овладевал
его больным воображением.
Таинственно улыбаясь, он сказал мне полушепотом, что меня ждет
нечаянная радость. Я спросил какая. Но он сказал еще более таинственно: -
Сам увидишь скоро. В веревочной кошелке, которую он держал в руках, я увидел
бутылку водки и две копченые рыбины, связанные за жабры бечевочкой. Рыбины
были золотистого оттенка и распространяли острый аромат, вызывающий жажду, а
чистый блеск водочной бутылки усугублял эту жажду. Но королевич, заметив мой
взгляд, погрозил пальцем и, лукаво улыбнувшись, сказал: - Только не сейчас.
Потом, потерпи. После этого он как некое величайшее открытие сообщил мне,
что он недавно перечитывал "Мертвые души" и понял, что Гоголь гений. - Ты
понимаешь, что он там написал? Он написал, что в дождливой темноте России
дороги расползлись, как 14 раки. Ты понимаешь, что так сказать мог только
гений! Перед Гоголем надо стать на колени. Дороги расползлись, как раки! И
королевич действительно стал на колени, обратился в ту сторону, где, по его
мнению, находилась Арбатская площадь с памятником Гоголю, перекрестился как
перед иконой и стукнулся головой об пол. Я не захотел уступить ему
первенство открытия, что Гоголь гелий, и напомнил, что у Гоголя есть
"природа как бы спала с открытыми глазами" и также "графинчик, покрытый
пылью, как бы в фуфайке" в чулане Плюшкина, похожего на бабу. - Неужели он
это написал? - почти с суеверным ужасом воскликнул королевич.- А ты не
врешь? - прибавил он, подозрительно глядя на меня.- Может быть, это ты сам
выдумал, что графинчик был в фуфаечке, и морочишь меня? - Прочти "Вия",
прочти сцену у Плюшкина. Он смущенно покрутил головой. - Вот это да! Но
все-таки мои раки гениальнее твоей природы, спящей с открытыми глазами. А в
общем, куда нам всем по сравнению с Гоголем! Особенно имажинистам! Тоже мне
"образное мышление". Страстная любовь к Гоголю как бы еще теснее соединила
нас, и мы сидели молча рядом, подавленные гением Гоголя и в то же время
чувствуя себя детьми великой русской литературы, правда еще не вполне
выросшими, созревшими. В этот миг раздался звонок и в дверях появился
соратник. Это и был приятный сюрприз, обещанный мне королевичем.
Оказывается, королевич уже успел где-то встретиться с соратником, извиниться
за скандал, учиненный на седьмом этаже, и назначил ему свидание у меня, с
тем чтобы прочитать нам еще никому не читанную новую поэму, только что
законченную. Соратник, крупный поэт, был, кажется, единственным из всех
лефов признававшим меня. Он настолько верил в меня как в поэта, что даже
сердился, когда я брался за прозу. На одной из своих книжек он сделал мне
такую надпись: большими буквами сверху стояло слово ПОЭТУ, дальше было мое
имя и потом: "с враждой за его отход от поэзии к "всерьез и надолгой" прозе,
любящий его искренне-такой-то".
Может быть, он был мой самый настоящий, верный друг. Но он был гораздо
старше меня как по возрасту, так и по литературному положению и его дружба
со мною имела скорее характер покровительства, что еще Пушкин назвал "иль
покровительства позор".
Самое удивительное, что я никак не могу написать его словесный портрет.
Ни одной заметной черточки. Не за что зацепиться: ну в приличном осеннем
пальто, ну с бритым, несколько старообразным сероватым лицом, ну, может
быть, советский служащий среднего ранга, кто угодно, но только не поэт, а
между тем все-таки что-то возвышенное, интеллигентное замечалось во всей его
повадке. А так - ни одной заметной черты: рост средний, глаза никакие, нос
обыкновенный, рот обыкновенный, подбородок обыкновенный. Даже странно, что
он был соратником Командора, одним из вождей Левого фронта. Ну, словом, не
могу его описать.
Складываю, как говорится, перо.
Помнится, в то утро королевич привел с собой какого-то полудеревенского
паренька, доморощенного стихотворца, одного из своих многочисленных
поклонниковприживал, страстно в него влюбленных. Кто-нибудь из них повсюду
таскался за королевичем, с обожанием заглядывал ему в глаза, как верный пес,
и все время канючил, прося позволения прочитать свои стихотворения.
Королевич обращался с ними грубо и насмешливо, не стесняясь в выражениях: -
Ну чего ты за мной ходишь? Может быть, ты воображаешь себя замечательным
талантом-самородком вроде Алексея Кольцова или Никитина? Так можешь
успокоиться: ты полная бездарность, твоими стихами можно только подтираться,
и то поцарапаешь задницу. Ну? Не пускай сопли и не рыдай. Москва слезам не
верит. Поворачивай лучше оглобли и возвращайся в деревню землю пахать,
вместо того чтобы тут гнить. Все равно ни черта из тебя не получится, можешь
мне поверить. Хоть, по крайней мере, не мелькай перед глазами, ступай в угол
и молчи в тряпочку. Тоже мне гений! Знаешь, сколько ты мне стоишь? И на кой
черт я тебя, дурака, пою-кормлю. Жалкий прихлебале! В те годы развелось
великое множество подражателей королевичу, приезжавших из деревни в Москву
за славой. Им казалось, что слава королевича легкая, дешевая. Королевич их
презирал, но все же ему льстило такое поклонение. Кажется, ни один из этих
несчастных, свихнувшихся на эфемерной литературной славе королевичевских
эпигонов так и не выписался в сколько-нибудь приличного поэта.
Все они сгинули после смерти своего божества. Иные из них по примеру
королевича наложили на себя руки.
Обиженный подражатель, утирая рукавом слезы, удалился. Мы остались
втроем - королевич, соратник и я. Королевич подошел ко мне, обнял и со
слезами на глазах сказал с непередаваемой болью в голосе, почти шепотом: -
Друг мой, друг мой, я очень и очень болен! Сам не знаю, откуда взялась эта
боль. Он произносил слово "очень" как-то изломанно, со своим странным
акцентом. Выходило ""чень, о"чень, иочень"... Слова эти были сказаны так
естественно, по-домашнему жалобно, что мы сначала не поняли, что это и есть
первые строки новой поэмы. Потом он встал, прислонился к притолоке,
полузакрыл свои вдруг помутневшие глаза смертельно раненного человека, может
быть даже животного - оленя,- и своим особым, надсадным, со странным
акцентом голосом произнес:
- То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем, то ль, как рощу в
сентябрь, осыпает мозги алкоголь. Голова моя машет ушами, как крыльями
птица. Ей нашее ноги маячить больше невмочь. Черный человек, черный, черный,
черный человек на кровать ко мне садится, черный человек спать не дает мне
всю ночь.
Только тут мы поняли, что это начало поэмы.
"Черный человек" он произносил с особенным нажимом, еще более ломая
язык:
"Чьорный, чьорный, чьорный, человек, ч'лавик"...
Королевич вздрогнул и стал озираться, как бы увидев невдалеке от себя
ужасный призрак. Мороз тронул мои волосы. Серое лицо соратника побледнело.
Поэма называлась "Черный человек".
- Черный человек водит пальцем по мерзкой книге и, гнусавя надо мной,
как над усопшим монах, читает мне жизнь какого-то пройдохи и забулдыги,
нагоняя на душу тоску и страх. Черный человек, черный, черный...
Слезы текли по щекам королевича, когда он произносил слово "черный" не
через """, а через "о"-чорный, чорный, чорный, хотя это "о" было как бы
разбавлено мучительно тягучим """.
Чорный, чорный, чорный.
Что делало это слово еще более ужасным. Это был какой-то страшный,