Страница:
Быстро доктору смыться не удалось. «Уложите ее в постель, — велел он. — Не оставляйте одну. Если проснется, — он вытряхнул из флакончика пару таблеток и протянул мне, — дайте выпить обе. Но только в случае крайней необходимости». Затем накорябал рецепт на транквилизатор и дал деру. От его туфель на ковре остались травинки с газона.
Я уложила маму в постель — раздевать не пришлось, поскольку она сегодня так и не одевалась, — опустила шторы и прилегла рядом, поверх пухового одеяла. Я была в своем костюме от Николь Фари, но мне было плевать, что он потом весь окажется в пуху, а ведь я его не на распродаже брала. Вот до чего психанула.
Все это было так странно. Ты знаешь, как у нас тут заведено — здесь жен не бросают. Люди женятся и живут вместе по сто семьдесят лет. Даже если друг друга ненавидят. Не скажу, впрочем, что мои родители испытывали взаимную ненависть, вовсе нет. Они просто… ну… были женаты.
Я подумала и удалила последний абзац. Мать у Сьюзан умерла, когда ей было два года, и отец женился во второй раз только через восемнадцать лет. Около трех лет назад этот брак распался, и, хотя Кэрол не была ей матерью и разрыв происходил, когда Сьюзан уже жила отдельно, она все равно очень переживала.
И вот я лежу на кровати в своем лучшем костюме, и вдруг раздается звон церковных колоколов. Полдень. Я лежу в комнате с задернутыми шторами рядом с мамой, накачанной успокоительными лекарствами, и еще даже время обеда не подошло. При этой мысли меня обуял страх, и я позвонила на работу, просто затем, чтобы услышать живой голос. Андреа проговорилась, что экраны на конференцию так и не доставлены, но твердила, что все в полном порядке. Какой уж там порядок — как эти мануальные терапевты будут показывать свои слайды с искривленными позвоночниками, если экрана нет?
Ну и плевать, подумала я. По правде сказать, на любой конференции всегда что-нибудь да пойдет наперекосяк, как бы тщательно все ни продумать, так что надо радоваться, что хотя бы цветы для украшения столов на торжественном банкете прибыли заблаговременно. (Мы обмотали проволокой стебли алтея и других длинных растений, чтобы придать им форму позвоночника. Это Андреа придумала, она вообще на затеи горазда.)
Бедняжка Андреа сгорала от нетерпения узнать, что же приключилось с моим папашей, был ли это сердечный приступ или что-то еще, но, как ты знаешь, приличия не позволяют задавать такие вопросы напрямую. Я только сказала, что с ним все в порядке, но она этим не удовлетворилась.
«Стабилен?» — спросила она.
«Стабилен? Судя по его поведению, не совсем».
Я поспешно закруглила разговор, но, надо признать, здесь меня ждут проблемы. На работе все убеждены, что отец на смертном одре, а как я им скажу правду — что он завел себе подружку на стороне?
Мало того, что это в высшей степени неудобно, так еще и многие мои сослуживцы с папой знакомы, и вряд ли они мне поверят. На самом деле, хоть отец и сам сказал мне, что у него любовница, я тоже перестала в это верить. Он просто не из таких. Даже имя его к этому не располагает, ты не находишь? Дамы и господа, загляните в свои сердца и спросите себя: способен ли мужчина по имени Ноуэл Хоган бросить свою жену ради женщины, которая годится ему в дочери? Разве это не удел мужчин с именами типа Джонни Чансер или Стив Глим? Я же говорю вам, достопочтенные леди и джентльмены, что Ноуэл Хоган — это человек, который читает Джона Гришема, чья родословная прослежена на четыре поколения назад, чей кумир — не Рэмбо или Арни, а инспектор Морс; иными словами, леди и джентльмены, это человек, который ни за что бы не доставил своей жене и дочери даже минутного беспокойства.
Однако… Провалявшись еще бог знает сколько в постели, я решила заняться уборкой битого фарфора. Тебе бы стоило на это взглянуть: вся кухня усеяна осколками, даже в масле и в молочнике куски битой посуды. Из горшка с «ванькой мокрым» торчит осколок сантиметров десять длиной — видок тот еще!
Что до гостиной, где на поле сражения пало столько безделушек… Вообще-то это даже неплохо — многие были ужасны, но вот балеринку мне жаль, ей уже больше танцевать не придется.
Потом я вернулась в спальню и снова легла рядом с мамой, которая негромко похрапывала. Я плюхнулась поверх одеяла. У кровати с маминой стороны валялись какие-то журналы, их я и читала до самого вечера.
И знаешь, Сьюзан, меня кое-что и в моем поведении беспокоит. Отопление выключилось в одиннадцать, и комната очень быстро остыла, но я даже не удосужилась залезть под одеяло. Наверное, мне казалось, что раз я лежу поверх, то это просто за компанию, но стоит мне разобрать нормально постель, и это будет означать, что отец уже никогда не вернется. Как бы то ни было, я отключилась, а когда проснулась, у меня зуб на зуб не попадал, я просто вся задубела. Я тыкала пальцем в кожу, там оставалась ямка, но я ничего не чувствовала. Вообще-то это было довольно занятно — вроде как умереть.
Я несколько раз это проделала, потом натянула мамино пальто — какой смысл мучить себя переохлаждением только из-за того, что папашка немного спятил, — но под одеяло все равно не легла. Когда я проснулась во второй раз, солнце уже было кроваво-красным, и я на себя разозлилась. Пускай уже поздно, но еще есть надежда, что папа вернется, и если я не стану спать, а останусь бодрствовать, то утро никогда не придет. Чушь, конечно, но именно так я тогда подумала.
Первое, что сказала мама, проснувшись, было: «Он так и не пришел».
Второе: «Что это ты делаешь в моем лучшем пальто?»
Вот тебе и все последние новости. Будут новые — напишу.
Целую,
Джемма.
P.S. Во всем этом виновата ты. Если бы ты не уехала работать в Сиэтл, где ты ни одной живой души не знаешь, ты бы не страдала от одиночества и не требовала новостей с родины, а значит, моей жизни не было бы нужды рассыпаться в прах только затем, чтобы тебе угодить.
P.P.S. Это была шутка.
— Мне нужно прозвище, — объявил Коди родителям. — Такое, чтобы люди могли произнести.
Мистер Купер (Аонгас) смерил взглядом миссис Купер (Мэри). Он с самого начала был против того, чтобы называть сына Алоишиусом. Кто-кто, а он отлично знал, что такое волочить с детства ярмо непроизносимого имени, но его более набожная жена настояла на своем. Алоишиус был наречен в честь святого Алоизия — из высшего пантеона святых, который в девятилетнем возрасте принял обет целомудрия, а в двадцать три года умер, заразившись чумой от больных, за которыми ухаживал. Называться в его честь было необычайно почетно.
— Правильно, придумай себе прозвище. Любое, какое тебе нравится, сынок, — великодушно заявил мистер Купер.
— Я себе выберу… Коли! Пауза.
— Коди?
— Коди.
— Это смешное имя, сынок. Может, другое какое-нибудь придумаешь? Например, Пэдди. Или, скажем, Бутч.
Коди-Алоишиус заносчиво тряхнул головой:
— Можешь меня высечь, если хочешь, но меня теперь зовут Коди.
— Высечь? — опешил мистер Купер. Он повернулся к миссис Купер. — Что за книжки ты мальчику читаешь?
Миссис Купер зарделась. «Жития святых» была очень хорошая и поучительная книга. Разве она виновата, что они все кончают сваренными в кипящем масле, растерзанными градом стрел или забитыми до смерти камнями?
Коди — единственный из известных мне людей, кто считает, что у этих самых святых было «предназначение». Он два года провел в семинарии, изучая рудименты служения церкви (и особенно — как пороть нерадивых), прежде чем, как он выражается, «образумился и понял, что никакой я не святой, а просто-напросто „голубой“.
— Вот что, Джемма, — говорит мне Коди, — тебе надо быть мужественной.
— О господи, — говорю я, потому что, раз Коди велит мне быть мужественной, значит, он собрался сообщить мне нечто поистине ужасное.
Коди смешной парень. Он очень честный, причем подчас по-идиотски честный. Если его попросить: «Ты мне скажи, только честно, по-настоящему честно: видно через платье, что у меня целлюлит?» — он душой кривить не станет, так все и выложит.
Конечно, мало кто станет задавать такой вопрос, ожидая утвердительного ответа. Обычно такое спрашивают, пребывая в самонадеянной уверенности, что после месяца работы над телом — специальными кремами, французскими упражнениями «для похудания» по три раза на дню, истязаниями себя «антицеллюлитными» колготками и невероятно тугой юбкой с лайкрой — ответом будет категорическое НЕТ.
Однако Коди — тот единственный человек, который честно признается, что видит некоторое подобие «апельсиновой корки». Не думаю, что он делает это из природной жестокости; скорее он берет на себя роль Адвоката Дьявола, чтобы уберечь близкого человека от насмешек окружающих. Он, можно сказать, не признает никаких надежд и считает, что заблуждение, основанное на чрезмерном оптимизме, делает из нас дураков и дает всему остальному миру незаслуженное преимущество.
— Речь идет о Лили, — объявил он. — Лили Райт, — повторил Коди, не дождавшись от меня ответа. — О ее книге. Она вышла. Называется «Колдунья Мими». В субботу будет рецензия в «Айриш тайме».
— Откуда ты знаешь?
— Вчера кое с кем говорил. — Коди с кем только не знаком! С журналистами, политиками, владельцами ночных клубов. Он работает в Министерстве иностранных дел и чем-то напоминает Кларка Кента: днем — серьезный, честолюбивый, «правильный», пока не кончится рабочий день, — тогда он сбрасывает с себя свою чопорность и мчится по всевозможным тусовкам. Многие новости он в результате узнает раньше других.
— И хорошая рецензия? — Губы меня не слушались.
— Да вроде.
Сто лет назад я слышала, что Лили добыла себе контракт с каким-то издательством; от этой несправедливости у меня челюсть отвалилась. Это я должна была писать книгу; я так часто об этом говорила… И что, если моя литературная карьера так и ограничится тем, чтобы читать чужие книги, давать о них убийственные отзывы и заявлять: «Какая чушь! Я бы и во сне в сто раз лучше написала!»
Какое-то время, проходя мимо книжного, я заскакивала внутрь и искала глазами книжку Лили, но ее все не было, и поскольку прошло так много времени — больше года, — то я решила, что свершиться этому не суждено.
— Спасибо, что сообщил.
— Ноуэл не вернулся?
— Пока нет.
Коди прищелкнул языком:
— Господь сначала закрывает перед тобой одну дверь, а затем захлопывает другую — прямо перед носом. Что ж… Знаешь что? Позвони, если я тебе понадоблюсь. — Со стороны Коди это было высшим проявлением заботы, я растрогалась.
Я закрыла мобильник и взглянула на маму. Глаза у нее горели от возбуждения.
— Это отец?
— Нет, мам. Мне очень жаль. — Половина утра среды уже прошла, и настроение у нас обеих было хуже некуда. У нее был такой несчастный вид, когда она сегодня встала. А потом, проходя на кухню мимо входной двери, она тяжело вздохнула:
— Господи Иисусе, святая Мария и Иосиф, цепочку открытой оставили. — Потом пригляделась. — Да и врезной замок…
Она торопливо прошла в кухню и оглядела заднюю дверь.
— Задняя дверь тоже только на один ключ закрыта, и сигнализация не включена. Только не говори, что и окна не заперты! — Похоже, у папы было заведено на ночь запирать дом покрепче Форт-Нокса.
— Почему ты ничего не заперла? — спросила мама. Она меня не упрекала, просто удивлялась.
— Я и не знала, что нужно.
Она удивилась еще больше и после паузы произнесла:
— Ну а теперь знаешь.
Я собиралась ехать на работу, но мама выглядела такой потерянной и по-детски беспомощной, что я позвонила Андреа узнать, как идут дела; она удивила меня, сказав, что прощальный прием удался, что эти мануальные терапевты горазды повеселиться, все норовили разделить букеты алтея надвое, называя это «диск выскочил». У меня сложилось впечатление, что одного она вчера подцепила.
Андреа сказала, мне незачем приезжать, что было с ее стороны весьма любезно, поскольку очистка поля сражения после конференции — дело не из легких. Отправка делегатов в аэропорт, возврат кресел, осветительных приборов и экранов тем, у кого они были взяты напрокат (экраны, впрочем, так и не были доставлены — считай, одним делом меньше), торг с отелем по поводу счета — много всего.
В ответ на ее любезность я вкратце поведала Андреа, что же на самом деле случилось с моим отцом.
— Кризис среднего возраста, — заверила она. — На какой он машине ездит?
— «Ниссан Санни».
— Правильно. Не удивлюсь, если теперь он ее продаст и купит красную «Мазду МХ5», после чего довольно быстро очухается.
Я вернулась на кухню и обрадовала маму этим известием. Но она только сказала:
— На красные машины страховка дороже, я где-то читала. Я хочу, чтобы он вернулся.
Она сидела, поставив локти на стол, который до сих пор был усеян остатками вчерашнего завтрака: тарелками, ножами в масле, чашками. Когда я вчера убирала разбитую посуду, я не стала трогать стол, решив не вторгаться в мамины владения. Она очень гордится своим домом — по крайней мере, в обычных обстоятельствах, — но сейчас она даже не замечала царящего вокруг беспорядка. Я попробовала было начать прибираться и составила стопкой тарелки для хлеба, но стоило мне взяться за тарелку из-под папиной овсянки, как мама закричала: «Нет!» — выхватила ее у меня и поставила себе на колени.
Потом она снова набрала папин служебный номер. Начиная с половины девятого она звонила ему примерно раз в пять минут, но всякий раз натыкалась на автоответчик. Сейчас было уже половина одиннадцатого.
— Джемма, а мы не можем поехать к нему на работу? Я прошу тебя. Мне нужно его повидать.
Невыносимо было видеть ее в таком отчаянии.
— Давай дождемся, когда сможем с ним поговорить. — Что, если мы явимся к нему в контору, а его там нет? Лучше не рисковать. — Мам, ты не против, если я выскочу на десять минут?
— Куда ты собралась? — В голосе послышались слезы. — Не бросай меня.
— Просто по магазинам. Обещаю: я мигом вернусь. Купить тебе что-нибудь? Может, пакет молока?
— Зачем нам молоко? Разве нам его молочник уже не приносит?
Молочник. Какой-то другой мир.
Я поискала пальто, потом вспомнила, что забыла его у мануальных терапевтов. Придется идти в чем есть — во вчерашнем костюме, измятом и облепленном пухом.
— Ты скоро вернешься? — покричала мне вслед мама.
— Моментально.
Я быстро домчалась до ближайшего торгового центра и выскочила из машины, едва запарковавшись. Сердце у меня колотилось. Родительская драма на время отступила на второй план. Сейчас во рту у меня пересохло из-за книги Лили. Я стремглав пронеслась по галерее, про себя молясь, чтобы не столкнуться ни с кем из сослуживцев, и на полном ходу вбежала в книжный магазин. Адреналин у меня в крови кипел, я ощущала себя спецназовцем, ворвавшимся во вражеское посольство. Я быстро огляделась, готовая к засаде в виде витрин, уставленных книжкой Лили, затем повернулась на сто восемьдесят градусов, чтобы понять, что у меня за спиной. Ничего, насколько я могла видеть. Горящими от возбуждения глазами я узрела стеллаж с «Новыми поступлениями» и в мгновение ока пробежалась по всем обложкам до единой — но творения Лили не обнаружила.
Может, еще не получили? В конце концов, это маленький магазинчик местного значения. Так, ясно: придется ехать в центр в большой книжный и продолжить поиски. Не успокоюсь, пока не заполучу книжку Лили.
Следующая попытка — стеллажи по алфавиту. Р — это ближе к концу, у самого пола. Я нагнулась. Господи, вот же она. Вот ее фамилия на корешке. Лили Райт. С какими-то завитушками. Вязь какая-то. И не прочтешь сразу. И название с такими же крючками. «Колдунья Мими». Сердце застучало сильней, а руки так вспотели, что на обложке осталось влажное пятно. Я стала переворачивать страницы, но пальцы не слушались. Я искала место, которое принято называть «Об авторе». Нашла, вот оно.
«Лили Райт живет в Лондоне со своим другом Антоном и маленькой дочкой Эмой».
Господи ты боже мой! Написанное в книге, это звучало еще более убедительно, чем когда-либо. Черным по белому!
И все — издатель, читатели, продавцы книжного, все работники типографии, — все думают, что это правда. Антон — приятель Лили, и у них есть маленькая дочь. Я единственная во всей вселенной продолжала считать Антона по праву принадлежащим мне. Все остальные убеждены, что притязания на него Лили абсолютно обоснованны. Какая несправедливость. Она его украла, а вместо того чтобы счесть ее заурядной воровкой, все дружески похлопывают ее по плечу и поздравляют: «Молодец, какой у тебя славный парень. И сама ты — умница». Никто не скажет о том, что у нее плешь на макушке. Ни намека даже, что ей бы не повредило сделать пересадку волос — я это не со зла говорю, она сама сколько раз жаловалась. Но нет, все видят одно хорошее, все прекрасно и покрыто густой шерстью. На задней обложке была небольшая черно-белая фотография. Я уставилась на нее, горестно поджав губы. Вы только на нее посмотрите: такая нежная, с широко расставленными глазами, волосики светленькие, с завиточками, ну чисто длинноногий ангелочек. А говорят еще, объектив не врет…
У меня мелькнула мысль, что с меня не должны брать деньги за эту книжку. Мало того, что автор похитила у меня любимого мужчину, так еще и написала обо мне книгу. У меня появилось непреодолимое желание крикнуть продавцу: «Знаете, а ведь это все про меня!» — но я удержалась.
Я кое-как расплатилась и вышла из магазина. Остановившись на ветру, принялась листать страницы в поисках своего имени. Сразу найти не удалось, и я продолжала искать, пока до меня не дошло: она же его изменила — вдруг я еще в суд подам? Наверное, я и есть Мими. Только дойдя до седьмой страницы, я вышла из транса и поняла, что могу с таким же успехом сидеть у мамы в тепле и читать эту книгу, а не стоять на улице.
Едва я вернулась, как мама возникла в дверях кухни со словами:
— У него есть любовница.
Пока я отсутствовала, ей удалось наконец дозвониться до отца, и она заново переживала эту новость.
— Ни с кем из моих знакомых такого не было. Что я сделала не так?
Она шагнула вперед и упала мне на грудь. Что-то жесткое уперлось мне в косточку бедра — тарелка от каши, она лежала у нее в кармане халата. Она разрыдалась, как ребенок, в голос, с всхлипыванием, хрипом и икотой; сердце у меня готово было разорваться. Она была в таком жутком состоянии, что я дала ей две таблетки «на крайний случай» и снова уложила в постель. Дождавшись, пока она мирно засопит, я крепко зажала в кулаке рецепт на транквилизаторы, выписанный доктором Бейли, — как улучу момент, сразу же сгоняю в аптеку. — Затем, в порыве гнева, я позвонила отцу. Он удивился моему звонку — ни больше ни меньше.
— Сегодня ты приедешь домой и все объяснишь, — сердито произнесла я.
— Тут нечего объяснять, — попробовал отбиться он. — Колетт говорит…
— К черту Колетт, мне насрать, что она говорит. Ты приедешь сюда и выкажешь должное уважение.
— Что за лексикон, — угрюмо проворчал он. — Ладно уж. Буду около семи.
Я положила трубку. Я чувствовала, как земля уходит из-под ног. Мой отец завел любовницу. Мой отец ушел от мамы.
Я устроилась на кровати рядом с мамой и начала читать книжку про себя.
В середине дня мама открыла один глаз.
— Что ты читаешь? — пробормотала она сонным голосом.
— Книжку.
— А-а.
FROM: Gemma 343@hotmail.com
SUBJECT: Что это за баба, которая крадет любимого у лучшей подруги, а потом пишет книгу и ни словом об этом не упоминает?
Новый день — новые радости.
Подоспели новые печальные известия. Вышла книжка Лили. Да, той самой Лили, которой впору бы именоваться «все мужики — мои». Нашей Лили Плешинке. Ничего более дурацкого я за последние годы не читала. Это какая-то детская книжонка, только картинок в ней нет и слова чересчур длинные. Она — про ведьму по имени Мими (ты не ослышалась: про ведьму), которая приезжает в деревню, что с одинаковым успехом может находиться где-то в Ирландии, или в Англии, или на Марсе, и начинает влезать во все дела. Налагает заклятие, произносит заклинания типа: «Возьми щепотку сострадания, горсть ума и щедро присыпь любовью». Обхохочешься. И меня в этой книге нет, тебя — тоже, даже Антона нет. Единственный персонаж, которого я вроде признала, — это противная девица с большими серьгами, под которой, мне кажется, выведен Коди.
Всю книжку я одолела за каких-то четыре часа. Но, думаю, поскольку ее купят миллионы людей, она озолотится и прославится. Что за мерзость — наша жизнь.
Едва я дошла до последней страницы, как уже пора было поднимать маму, поскольку должен был прибыть отец. Она отказалась одеваться — она как-то сжилась со своим халатом. А уж отцовскую тарелку для каши она так бережет, словно ждет, что ее заберут судмедэксперты, положат в целлофановый мешок и привесят бирку: «Вещдок №1».
И вот приходит папа, открывает дверь своим ключом, а я-то думала, отец его давно потерял, и начинается самое страшное. Двух дней не прошло, а он уже так изменился. Стал жестче, ясней, не такой размазня, как прежде, а что меня больше всего поразило — он был во всем новом, тут-то я и поняла, насколько дело серьезно. Коричневый замшевый пиджак — господи ты боже мой! Старомодные бакенбарды, все время волосы причесывает, а хуже всего — кроссовки, матерь божья! Ослепительно белые и такие вызывающие, что казалось, будто это не он их носит, а они — его.
— Так что происходит? — спросила я.
Даже не присев, он объявляет, что ему очень жаль, но он любит Колетт, а Колетт любит его.
Это было самое странное, самое ужасное. Что в этой сцене не так? Да абсолютно все, черт побери.
— А как же мы? — спросила я. — Как же мама? — Я думала, что этим я его достану: он всю жизнь был нам очень предан. Но знаешь, что он ответил? Он сказал:
— Мне жаль.
Что, конечно, означало нечто обратное. Ему наплевать, и это меня очень удивило, ведь он всегда был нежным и добрым. Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать случившееся. В конце концов, это же мой отец, понимаешь? Потом, с еще большим ужасом, я понимаю, что он, как всякий влюбленный, находится в шорах и ничего не замечает вокруг себя, кроме того, что он счастлив, и не понимает, почему остальные — нет. Вот уж не думала, что такое может случиться с пожилым человеком. Тем более с кем-то из моих собственных родителей.
Тут мама говорит еле слышным голосом:
— Ужинать останешься?
Нет, правда! Кроме шуток. Тогда встреваю я, вся такая злющая:
— Он не может остаться.
Отец украдкой смотрит на входную дверь, меня осеняет, и я кричу:
— Она ждет на улице! Ты ее притащил сюда!
— Джемма! — кричит отец, но я его опередила и уже распахиваю дверь: так и есть, у него в «Ниссане» сидит баба. Я думала, у меня челюсть отпадет. Значит, другая женщина действительно существует, это не плод его больной фантазии.
Помнишь, в книжках всегда пишут, что женщины, которые уводят чужих мужчин, имеют суровый характер и нечего нам их жалеть. Так вот, у этой Колетт в самом деле был суровый вид. Она смерила меня с головы до ног и нагло уставилась, словно говоря: «Не шути со мной!» Я, как полная кретинка, подбегаю к машине и прижимаюсь лицом к стеклу с ее стороны, закусываю губу и выкатываю на нее глазищи, затем обзываю ее неприличным словом, а она, надо отдать ей должное, даже не шелохнется, только глядит на меня своими круглыми синими глазами.
За моей спиной возникает отец и начинает:
— Джемма, не трогай ее, она не виновата. — Потом бурчит: — Прости, дорогая, — но не мне, как ты догадываешься. Я, как спущенный мячик, возвращаюсь в дом, и знаешь, Сьюзан, о чем я думаю? Что волосы у нее смотрятся получше моих, у нее пряди высветлены.
Папа пробыл еще пять минут, потом, уже уходя, достал четыре пробных батончика «Тирамису» из кармана своего (с трудом вывела это слово) замшевого пиджака. Я чуть было не растрогалась — хоть от шоколада нас не отлучил, — но он говорит:
— Скажешь мне потом свои впечатления. Главное — не слишком ли резкий кофейный привкус?
Я швыряю в него батончиком, попадаю в щеку и говорю: «Сам проводи свои маркетинговые исследования!» — а краем глаза вижу, что мама в свою шоколадку вцепилась мертвой хваткой.
В следующее мгновение нас уже только двое, я и мама, мы сидим молча, разинув рты.
Тут у меня случился настоящий шок, все происходящее стало казаться совершенно нереальным. Я никак не могла прийти в себя.
Как это могло случиться? Но знаешь что? Хоть у меня на душе и полная неразбериха, одно я все же чувствую — смущение. Плохо, да? Нет, но ты только подумай: мой отец в постели — в постели! — с женщиной моего возраста. Думать о сексе между родителями уже неприятно, что уж говорить о чужих людях…
Вспомни, как твой отец женился на Кэрол. И как мысль о том, что они занимаются этим, нас так покоробила, что мы решили, что они сошлись, только чтобы не быть одинокими, для компании. Если бы только я могла себя убедить, что и здесь тот же случай!
Я уложила маму в постель — раздевать не пришлось, поскольку она сегодня так и не одевалась, — опустила шторы и прилегла рядом, поверх пухового одеяла. Я была в своем костюме от Николь Фари, но мне было плевать, что он потом весь окажется в пуху, а ведь я его не на распродаже брала. Вот до чего психанула.
Все это было так странно. Ты знаешь, как у нас тут заведено — здесь жен не бросают. Люди женятся и живут вместе по сто семьдесят лет. Даже если друг друга ненавидят. Не скажу, впрочем, что мои родители испытывали взаимную ненависть, вовсе нет. Они просто… ну… были женаты.
Я подумала и удалила последний абзац. Мать у Сьюзан умерла, когда ей было два года, и отец женился во второй раз только через восемнадцать лет. Около трех лет назад этот брак распался, и, хотя Кэрол не была ей матерью и разрыв происходил, когда Сьюзан уже жила отдельно, она все равно очень переживала.
И вот я лежу на кровати в своем лучшем костюме, и вдруг раздается звон церковных колоколов. Полдень. Я лежу в комнате с задернутыми шторами рядом с мамой, накачанной успокоительными лекарствами, и еще даже время обеда не подошло. При этой мысли меня обуял страх, и я позвонила на работу, просто затем, чтобы услышать живой голос. Андреа проговорилась, что экраны на конференцию так и не доставлены, но твердила, что все в полном порядке. Какой уж там порядок — как эти мануальные терапевты будут показывать свои слайды с искривленными позвоночниками, если экрана нет?
Ну и плевать, подумала я. По правде сказать, на любой конференции всегда что-нибудь да пойдет наперекосяк, как бы тщательно все ни продумать, так что надо радоваться, что хотя бы цветы для украшения столов на торжественном банкете прибыли заблаговременно. (Мы обмотали проволокой стебли алтея и других длинных растений, чтобы придать им форму позвоночника. Это Андреа придумала, она вообще на затеи горазда.)
Бедняжка Андреа сгорала от нетерпения узнать, что же приключилось с моим папашей, был ли это сердечный приступ или что-то еще, но, как ты знаешь, приличия не позволяют задавать такие вопросы напрямую. Я только сказала, что с ним все в порядке, но она этим не удовлетворилась.
«Стабилен?» — спросила она.
«Стабилен? Судя по его поведению, не совсем».
Я поспешно закруглила разговор, но, надо признать, здесь меня ждут проблемы. На работе все убеждены, что отец на смертном одре, а как я им скажу правду — что он завел себе подружку на стороне?
Мало того, что это в высшей степени неудобно, так еще и многие мои сослуживцы с папой знакомы, и вряд ли они мне поверят. На самом деле, хоть отец и сам сказал мне, что у него любовница, я тоже перестала в это верить. Он просто не из таких. Даже имя его к этому не располагает, ты не находишь? Дамы и господа, загляните в свои сердца и спросите себя: способен ли мужчина по имени Ноуэл Хоган бросить свою жену ради женщины, которая годится ему в дочери? Разве это не удел мужчин с именами типа Джонни Чансер или Стив Глим? Я же говорю вам, достопочтенные леди и джентльмены, что Ноуэл Хоган — это человек, который читает Джона Гришема, чья родословная прослежена на четыре поколения назад, чей кумир — не Рэмбо или Арни, а инспектор Морс; иными словами, леди и джентльмены, это человек, который ни за что бы не доставил своей жене и дочери даже минутного беспокойства.
Однако… Провалявшись еще бог знает сколько в постели, я решила заняться уборкой битого фарфора. Тебе бы стоило на это взглянуть: вся кухня усеяна осколками, даже в масле и в молочнике куски битой посуды. Из горшка с «ванькой мокрым» торчит осколок сантиметров десять длиной — видок тот еще!
Что до гостиной, где на поле сражения пало столько безделушек… Вообще-то это даже неплохо — многие были ужасны, но вот балеринку мне жаль, ей уже больше танцевать не придется.
Потом я вернулась в спальню и снова легла рядом с мамой, которая негромко похрапывала. Я плюхнулась поверх одеяла. У кровати с маминой стороны валялись какие-то журналы, их я и читала до самого вечера.
И знаешь, Сьюзан, меня кое-что и в моем поведении беспокоит. Отопление выключилось в одиннадцать, и комната очень быстро остыла, но я даже не удосужилась залезть под одеяло. Наверное, мне казалось, что раз я лежу поверх, то это просто за компанию, но стоит мне разобрать нормально постель, и это будет означать, что отец уже никогда не вернется. Как бы то ни было, я отключилась, а когда проснулась, у меня зуб на зуб не попадал, я просто вся задубела. Я тыкала пальцем в кожу, там оставалась ямка, но я ничего не чувствовала. Вообще-то это было довольно занятно — вроде как умереть.
Я несколько раз это проделала, потом натянула мамино пальто — какой смысл мучить себя переохлаждением только из-за того, что папашка немного спятил, — но под одеяло все равно не легла. Когда я проснулась во второй раз, солнце уже было кроваво-красным, и я на себя разозлилась. Пускай уже поздно, но еще есть надежда, что папа вернется, и если я не стану спать, а останусь бодрствовать, то утро никогда не придет. Чушь, конечно, но именно так я тогда подумала.
Первое, что сказала мама, проснувшись, было: «Он так и не пришел».
Второе: «Что это ты делаешь в моем лучшем пальто?»
Вот тебе и все последние новости. Будут новые — напишу.
Целую,
Джемма.
P.S. Во всем этом виновата ты. Если бы ты не уехала работать в Сиэтл, где ты ни одной живой души не знаешь, ты бы не страдала от одиночества и не требовала новостей с родины, а значит, моей жизни не было бы нужды рассыпаться в прах только затем, чтобы тебе угодить.
P.P.S. Это была шутка.
3
Зазвонил мой мобильник. Это оказался Коди. Это, конечно, не настоящее его имя. Его настоящее имя — Алоишиус, но, когда он пошел в школу, выяснилось, что никто из сверстников не в состоянии его выговорить. Максимум, на что они оказались способны, было «Уиши».— Мне нужно прозвище, — объявил Коди родителям. — Такое, чтобы люди могли произнести.
Мистер Купер (Аонгас) смерил взглядом миссис Купер (Мэри). Он с самого начала был против того, чтобы называть сына Алоишиусом. Кто-кто, а он отлично знал, что такое волочить с детства ярмо непроизносимого имени, но его более набожная жена настояла на своем. Алоишиус был наречен в честь святого Алоизия — из высшего пантеона святых, который в девятилетнем возрасте принял обет целомудрия, а в двадцать три года умер, заразившись чумой от больных, за которыми ухаживал. Называться в его честь было необычайно почетно.
— Правильно, придумай себе прозвище. Любое, какое тебе нравится, сынок, — великодушно заявил мистер Купер.
— Я себе выберу… Коли! Пауза.
— Коди?
— Коди.
— Это смешное имя, сынок. Может, другое какое-нибудь придумаешь? Например, Пэдди. Или, скажем, Бутч.
Коди-Алоишиус заносчиво тряхнул головой:
— Можешь меня высечь, если хочешь, но меня теперь зовут Коди.
— Высечь? — опешил мистер Купер. Он повернулся к миссис Купер. — Что за книжки ты мальчику читаешь?
Миссис Купер зарделась. «Жития святых» была очень хорошая и поучительная книга. Разве она виновата, что они все кончают сваренными в кипящем масле, растерзанными градом стрел или забитыми до смерти камнями?
Коди — единственный из известных мне людей, кто считает, что у этих самых святых было «предназначение». Он два года провел в семинарии, изучая рудименты служения церкви (и особенно — как пороть нерадивых), прежде чем, как он выражается, «образумился и понял, что никакой я не святой, а просто-напросто „голубой“.
— Вот что, Джемма, — говорит мне Коди, — тебе надо быть мужественной.
— О господи, — говорю я, потому что, раз Коди велит мне быть мужественной, значит, он собрался сообщить мне нечто поистине ужасное.
Коди смешной парень. Он очень честный, причем подчас по-идиотски честный. Если его попросить: «Ты мне скажи, только честно, по-настоящему честно: видно через платье, что у меня целлюлит?» — он душой кривить не станет, так все и выложит.
Конечно, мало кто станет задавать такой вопрос, ожидая утвердительного ответа. Обычно такое спрашивают, пребывая в самонадеянной уверенности, что после месяца работы над телом — специальными кремами, французскими упражнениями «для похудания» по три раза на дню, истязаниями себя «антицеллюлитными» колготками и невероятно тугой юбкой с лайкрой — ответом будет категорическое НЕТ.
Однако Коди — тот единственный человек, который честно признается, что видит некоторое подобие «апельсиновой корки». Не думаю, что он делает это из природной жестокости; скорее он берет на себя роль Адвоката Дьявола, чтобы уберечь близкого человека от насмешек окружающих. Он, можно сказать, не признает никаких надежд и считает, что заблуждение, основанное на чрезмерном оптимизме, делает из нас дураков и дает всему остальному миру незаслуженное преимущество.
— Речь идет о Лили, — объявил он. — Лили Райт, — повторил Коди, не дождавшись от меня ответа. — О ее книге. Она вышла. Называется «Колдунья Мими». В субботу будет рецензия в «Айриш тайме».
— Откуда ты знаешь?
— Вчера кое с кем говорил. — Коди с кем только не знаком! С журналистами, политиками, владельцами ночных клубов. Он работает в Министерстве иностранных дел и чем-то напоминает Кларка Кента: днем — серьезный, честолюбивый, «правильный», пока не кончится рабочий день, — тогда он сбрасывает с себя свою чопорность и мчится по всевозможным тусовкам. Многие новости он в результате узнает раньше других.
— И хорошая рецензия? — Губы меня не слушались.
— Да вроде.
Сто лет назад я слышала, что Лили добыла себе контракт с каким-то издательством; от этой несправедливости у меня челюсть отвалилась. Это я должна была писать книгу; я так часто об этом говорила… И что, если моя литературная карьера так и ограничится тем, чтобы читать чужие книги, давать о них убийственные отзывы и заявлять: «Какая чушь! Я бы и во сне в сто раз лучше написала!»
Какое-то время, проходя мимо книжного, я заскакивала внутрь и искала глазами книжку Лили, но ее все не было, и поскольку прошло так много времени — больше года, — то я решила, что свершиться этому не суждено.
— Спасибо, что сообщил.
— Ноуэл не вернулся?
— Пока нет.
Коди прищелкнул языком:
— Господь сначала закрывает перед тобой одну дверь, а затем захлопывает другую — прямо перед носом. Что ж… Знаешь что? Позвони, если я тебе понадоблюсь. — Со стороны Коди это было высшим проявлением заботы, я растрогалась.
Я закрыла мобильник и взглянула на маму. Глаза у нее горели от возбуждения.
— Это отец?
— Нет, мам. Мне очень жаль. — Половина утра среды уже прошла, и настроение у нас обеих было хуже некуда. У нее был такой несчастный вид, когда она сегодня встала. А потом, проходя на кухню мимо входной двери, она тяжело вздохнула:
— Господи Иисусе, святая Мария и Иосиф, цепочку открытой оставили. — Потом пригляделась. — Да и врезной замок…
Она торопливо прошла в кухню и оглядела заднюю дверь.
— Задняя дверь тоже только на один ключ закрыта, и сигнализация не включена. Только не говори, что и окна не заперты! — Похоже, у папы было заведено на ночь запирать дом покрепче Форт-Нокса.
— Почему ты ничего не заперла? — спросила мама. Она меня не упрекала, просто удивлялась.
— Я и не знала, что нужно.
Она удивилась еще больше и после паузы произнесла:
— Ну а теперь знаешь.
Я собиралась ехать на работу, но мама выглядела такой потерянной и по-детски беспомощной, что я позвонила Андреа узнать, как идут дела; она удивила меня, сказав, что прощальный прием удался, что эти мануальные терапевты горазды повеселиться, все норовили разделить букеты алтея надвое, называя это «диск выскочил». У меня сложилось впечатление, что одного она вчера подцепила.
Андреа сказала, мне незачем приезжать, что было с ее стороны весьма любезно, поскольку очистка поля сражения после конференции — дело не из легких. Отправка делегатов в аэропорт, возврат кресел, осветительных приборов и экранов тем, у кого они были взяты напрокат (экраны, впрочем, так и не были доставлены — считай, одним делом меньше), торг с отелем по поводу счета — много всего.
В ответ на ее любезность я вкратце поведала Андреа, что же на самом деле случилось с моим отцом.
— Кризис среднего возраста, — заверила она. — На какой он машине ездит?
— «Ниссан Санни».
— Правильно. Не удивлюсь, если теперь он ее продаст и купит красную «Мазду МХ5», после чего довольно быстро очухается.
Я вернулась на кухню и обрадовала маму этим известием. Но она только сказала:
— На красные машины страховка дороже, я где-то читала. Я хочу, чтобы он вернулся.
Она сидела, поставив локти на стол, который до сих пор был усеян остатками вчерашнего завтрака: тарелками, ножами в масле, чашками. Когда я вчера убирала разбитую посуду, я не стала трогать стол, решив не вторгаться в мамины владения. Она очень гордится своим домом — по крайней мере, в обычных обстоятельствах, — но сейчас она даже не замечала царящего вокруг беспорядка. Я попробовала было начать прибираться и составила стопкой тарелки для хлеба, но стоило мне взяться за тарелку из-под папиной овсянки, как мама закричала: «Нет!» — выхватила ее у меня и поставила себе на колени.
Потом она снова набрала папин служебный номер. Начиная с половины девятого она звонила ему примерно раз в пять минут, но всякий раз натыкалась на автоответчик. Сейчас было уже половина одиннадцатого.
— Джемма, а мы не можем поехать к нему на работу? Я прошу тебя. Мне нужно его повидать.
Невыносимо было видеть ее в таком отчаянии.
— Давай дождемся, когда сможем с ним поговорить. — Что, если мы явимся к нему в контору, а его там нет? Лучше не рисковать. — Мам, ты не против, если я выскочу на десять минут?
— Куда ты собралась? — В голосе послышались слезы. — Не бросай меня.
— Просто по магазинам. Обещаю: я мигом вернусь. Купить тебе что-нибудь? Может, пакет молока?
— Зачем нам молоко? Разве нам его молочник уже не приносит?
Молочник. Какой-то другой мир.
Я поискала пальто, потом вспомнила, что забыла его у мануальных терапевтов. Придется идти в чем есть — во вчерашнем костюме, измятом и облепленном пухом.
— Ты скоро вернешься? — покричала мне вслед мама.
— Моментально.
Я быстро домчалась до ближайшего торгового центра и выскочила из машины, едва запарковавшись. Сердце у меня колотилось. Родительская драма на время отступила на второй план. Сейчас во рту у меня пересохло из-за книги Лили. Я стремглав пронеслась по галерее, про себя молясь, чтобы не столкнуться ни с кем из сослуживцев, и на полном ходу вбежала в книжный магазин. Адреналин у меня в крови кипел, я ощущала себя спецназовцем, ворвавшимся во вражеское посольство. Я быстро огляделась, готовая к засаде в виде витрин, уставленных книжкой Лили, затем повернулась на сто восемьдесят градусов, чтобы понять, что у меня за спиной. Ничего, насколько я могла видеть. Горящими от возбуждения глазами я узрела стеллаж с «Новыми поступлениями» и в мгновение ока пробежалась по всем обложкам до единой — но творения Лили не обнаружила.
Может, еще не получили? В конце концов, это маленький магазинчик местного значения. Так, ясно: придется ехать в центр в большой книжный и продолжить поиски. Не успокоюсь, пока не заполучу книжку Лили.
Следующая попытка — стеллажи по алфавиту. Р — это ближе к концу, у самого пола. Я нагнулась. Господи, вот же она. Вот ее фамилия на корешке. Лили Райт. С какими-то завитушками. Вязь какая-то. И не прочтешь сразу. И название с такими же крючками. «Колдунья Мими». Сердце застучало сильней, а руки так вспотели, что на обложке осталось влажное пятно. Я стала переворачивать страницы, но пальцы не слушались. Я искала место, которое принято называть «Об авторе». Нашла, вот оно.
«Лили Райт живет в Лондоне со своим другом Антоном и маленькой дочкой Эмой».
Господи ты боже мой! Написанное в книге, это звучало еще более убедительно, чем когда-либо. Черным по белому!
И все — издатель, читатели, продавцы книжного, все работники типографии, — все думают, что это правда. Антон — приятель Лили, и у них есть маленькая дочь. Я единственная во всей вселенной продолжала считать Антона по праву принадлежащим мне. Все остальные убеждены, что притязания на него Лили абсолютно обоснованны. Какая несправедливость. Она его украла, а вместо того чтобы счесть ее заурядной воровкой, все дружески похлопывают ее по плечу и поздравляют: «Молодец, какой у тебя славный парень. И сама ты — умница». Никто не скажет о том, что у нее плешь на макушке. Ни намека даже, что ей бы не повредило сделать пересадку волос — я это не со зла говорю, она сама сколько раз жаловалась. Но нет, все видят одно хорошее, все прекрасно и покрыто густой шерстью. На задней обложке была небольшая черно-белая фотография. Я уставилась на нее, горестно поджав губы. Вы только на нее посмотрите: такая нежная, с широко расставленными глазами, волосики светленькие, с завиточками, ну чисто длинноногий ангелочек. А говорят еще, объектив не врет…
У меня мелькнула мысль, что с меня не должны брать деньги за эту книжку. Мало того, что автор похитила у меня любимого мужчину, так еще и написала обо мне книгу. У меня появилось непреодолимое желание крикнуть продавцу: «Знаете, а ведь это все про меня!» — но я удержалась.
Я кое-как расплатилась и вышла из магазина. Остановившись на ветру, принялась листать страницы в поисках своего имени. Сразу найти не удалось, и я продолжала искать, пока до меня не дошло: она же его изменила — вдруг я еще в суд подам? Наверное, я и есть Мими. Только дойдя до седьмой страницы, я вышла из транса и поняла, что могу с таким же успехом сидеть у мамы в тепле и читать эту книгу, а не стоять на улице.
Едва я вернулась, как мама возникла в дверях кухни со словами:
— У него есть любовница.
Пока я отсутствовала, ей удалось наконец дозвониться до отца, и она заново переживала эту новость.
— Ни с кем из моих знакомых такого не было. Что я сделала не так?
Она шагнула вперед и упала мне на грудь. Что-то жесткое уперлось мне в косточку бедра — тарелка от каши, она лежала у нее в кармане халата. Она разрыдалась, как ребенок, в голос, с всхлипыванием, хрипом и икотой; сердце у меня готово было разорваться. Она была в таком жутком состоянии, что я дала ей две таблетки «на крайний случай» и снова уложила в постель. Дождавшись, пока она мирно засопит, я крепко зажала в кулаке рецепт на транквилизаторы, выписанный доктором Бейли, — как улучу момент, сразу же сгоняю в аптеку. — Затем, в порыве гнева, я позвонила отцу. Он удивился моему звонку — ни больше ни меньше.
— Сегодня ты приедешь домой и все объяснишь, — сердито произнесла я.
— Тут нечего объяснять, — попробовал отбиться он. — Колетт говорит…
— К черту Колетт, мне насрать, что она говорит. Ты приедешь сюда и выкажешь должное уважение.
— Что за лексикон, — угрюмо проворчал он. — Ладно уж. Буду около семи.
Я положила трубку. Я чувствовала, как земля уходит из-под ног. Мой отец завел любовницу. Мой отец ушел от мамы.
Я устроилась на кровати рядом с мамой и начала читать книжку про себя.
В середине дня мама открыла один глаз.
— Что ты читаешь? — пробормотала она сонным голосом.
— Книжку.
— А-а.
4
ТО: Susan…inseattle@yahoo.comFROM: Gemma 343@hotmail.com
SUBJECT: Что это за баба, которая крадет любимого у лучшей подруги, а потом пишет книгу и ни словом об этом не упоминает?
Новый день — новые радости.
Подоспели новые печальные известия. Вышла книжка Лили. Да, той самой Лили, которой впору бы именоваться «все мужики — мои». Нашей Лили Плешинке. Ничего более дурацкого я за последние годы не читала. Это какая-то детская книжонка, только картинок в ней нет и слова чересчур длинные. Она — про ведьму по имени Мими (ты не ослышалась: про ведьму), которая приезжает в деревню, что с одинаковым успехом может находиться где-то в Ирландии, или в Англии, или на Марсе, и начинает влезать во все дела. Налагает заклятие, произносит заклинания типа: «Возьми щепотку сострадания, горсть ума и щедро присыпь любовью». Обхохочешься. И меня в этой книге нет, тебя — тоже, даже Антона нет. Единственный персонаж, которого я вроде признала, — это противная девица с большими серьгами, под которой, мне кажется, выведен Коди.
Всю книжку я одолела за каких-то четыре часа. Но, думаю, поскольку ее купят миллионы людей, она озолотится и прославится. Что за мерзость — наша жизнь.
Едва я дошла до последней страницы, как уже пора было поднимать маму, поскольку должен был прибыть отец. Она отказалась одеваться — она как-то сжилась со своим халатом. А уж отцовскую тарелку для каши она так бережет, словно ждет, что ее заберут судмедэксперты, положат в целлофановый мешок и привесят бирку: «Вещдок №1».
И вот приходит папа, открывает дверь своим ключом, а я-то думала, отец его давно потерял, и начинается самое страшное. Двух дней не прошло, а он уже так изменился. Стал жестче, ясней, не такой размазня, как прежде, а что меня больше всего поразило — он был во всем новом, тут-то я и поняла, насколько дело серьезно. Коричневый замшевый пиджак — господи ты боже мой! Старомодные бакенбарды, все время волосы причесывает, а хуже всего — кроссовки, матерь божья! Ослепительно белые и такие вызывающие, что казалось, будто это не он их носит, а они — его.
— Так что происходит? — спросила я.
Даже не присев, он объявляет, что ему очень жаль, но он любит Колетт, а Колетт любит его.
Это было самое странное, самое ужасное. Что в этой сцене не так? Да абсолютно все, черт побери.
— А как же мы? — спросила я. — Как же мама? — Я думала, что этим я его достану: он всю жизнь был нам очень предан. Но знаешь, что он ответил? Он сказал:
— Мне жаль.
Что, конечно, означало нечто обратное. Ему наплевать, и это меня очень удивило, ведь он всегда был нежным и добрым. Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать случившееся. В конце концов, это же мой отец, понимаешь? Потом, с еще большим ужасом, я понимаю, что он, как всякий влюбленный, находится в шорах и ничего не замечает вокруг себя, кроме того, что он счастлив, и не понимает, почему остальные — нет. Вот уж не думала, что такое может случиться с пожилым человеком. Тем более с кем-то из моих собственных родителей.
Тут мама говорит еле слышным голосом:
— Ужинать останешься?
Нет, правда! Кроме шуток. Тогда встреваю я, вся такая злющая:
— Он не может остаться.
Отец украдкой смотрит на входную дверь, меня осеняет, и я кричу:
— Она ждет на улице! Ты ее притащил сюда!
— Джемма! — кричит отец, но я его опередила и уже распахиваю дверь: так и есть, у него в «Ниссане» сидит баба. Я думала, у меня челюсть отпадет. Значит, другая женщина действительно существует, это не плод его больной фантазии.
Помнишь, в книжках всегда пишут, что женщины, которые уводят чужих мужчин, имеют суровый характер и нечего нам их жалеть. Так вот, у этой Колетт в самом деле был суровый вид. Она смерила меня с головы до ног и нагло уставилась, словно говоря: «Не шути со мной!» Я, как полная кретинка, подбегаю к машине и прижимаюсь лицом к стеклу с ее стороны, закусываю губу и выкатываю на нее глазищи, затем обзываю ее неприличным словом, а она, надо отдать ей должное, даже не шелохнется, только глядит на меня своими круглыми синими глазами.
За моей спиной возникает отец и начинает:
— Джемма, не трогай ее, она не виновата. — Потом бурчит: — Прости, дорогая, — но не мне, как ты догадываешься. Я, как спущенный мячик, возвращаюсь в дом, и знаешь, Сьюзан, о чем я думаю? Что волосы у нее смотрятся получше моих, у нее пряди высветлены.
Папа пробыл еще пять минут, потом, уже уходя, достал четыре пробных батончика «Тирамису» из кармана своего (с трудом вывела это слово) замшевого пиджака. Я чуть было не растрогалась — хоть от шоколада нас не отлучил, — но он говорит:
— Скажешь мне потом свои впечатления. Главное — не слишком ли резкий кофейный привкус?
Я швыряю в него батончиком, попадаю в щеку и говорю: «Сам проводи свои маркетинговые исследования!» — а краем глаза вижу, что мама в свою шоколадку вцепилась мертвой хваткой.
В следующее мгновение нас уже только двое, я и мама, мы сидим молча, разинув рты.
Тут у меня случился настоящий шок, все происходящее стало казаться совершенно нереальным. Я никак не могла прийти в себя.
Как это могло случиться? Но знаешь что? Хоть у меня на душе и полная неразбериха, одно я все же чувствую — смущение. Плохо, да? Нет, но ты только подумай: мой отец в постели — в постели! — с женщиной моего возраста. Думать о сексе между родителями уже неприятно, что уж говорить о чужих людях…
Вспомни, как твой отец женился на Кэрол. И как мысль о том, что они занимаются этим, нас так покоробила, что мы решили, что они сошлись, только чтобы не быть одинокими, для компании. Если бы только я могла себя убедить, что и здесь тот же случай!