Страница:
— Нам просто не везло, — уперся он.
— Мы были самонадеянны, высокомерны и глупы. (Ты был.)
Это потому, что мы решили купить дом на деньги, которые наверняка должны были получить? Что в этом самонадеянного? Здравый смысл, помноженный на невезение, вот как я это воспринимаю.
— А я это воспринимаю как безрассудство и неоправданный риск.
Он всем телом привалился к двери.
— Это все из-за твоего детства, из-за того, что отец профукал дом, где вы жили. Это наложило на тебя неизгладимый отпечаток.
Я промолчала. Пожалуй, он прав.
— Ты на меня злишься, — сказал он.
— Совсем нет, — возразила я. — Надеюсь, со временем мы станем добрыми друзьями. Но, Антон, мы плохо влияем друг на друга.
Он посмотрел на меня, выражение у него было убитое, и я потупилась.
— А как же Эма? — спросил он. — Наш развод на ней плохо отразится.
— Я это и делаю ради нее. — Я вдруг вспылила. — Эма — моя главная забота. Я не хочу, чтобы она росла, как я. Я хочу, чтобы у нее была уверенность в завтрашнем дне.
— Ты на меня злишься, — повторил Антон. — Очень злишься.
— Да нет же! Но если все время будешь это повторяться и впрямь разозлюсь.
— Я не виню тебя за то, что ты злишься. Я готов себе пулю в лоб пустить, что довел вас до такой жизни.
Я решила не придавать этим словам значения. Что бы он сейчас ни сказал, своего решения я не изменю. Нашей совместной жизни пришел конец, это ясно, и я чувствовала, что нам надо расстаться, что злой рок так и будет нас преследовать, пока мы не искупим свой грех перед Джеммой.
Когда я ему это сказала, он взорвался.
— Это все предрассудки! В жизни так не бывает.
— Нам не суждено было быть вместе, я всегда знала, что это плохо кончится.
— Лили…
Можешь говорить и делать что угодно, это не имеет никакого значения, — сказала я. — Я все равно ухожу. Вынуждена уйти.
Он униженно замолчал, а потом спросил:
— Раз уж ты так решила, могу я тебя кое о чем попросить?
— О чем? — с сомнением спросила я. Надеюсь, у него хватит такта не просить прощального подарка в виде секса в той или иной форме.
— Эма… Я не хочу, чтобы это происходило у нее на глазах. Может, попросим кого-нибудь взять ее, пока ты… — он замолчал, потом с трудом выговорил: — собираешь веши?
Он тихо заплакал, а я смотрела на него и недоумевала. Почему это для него такая неожиданность?
— Конечно. Я Ирину попрошу.
После этого я легла спать. Все оказалось намного сложнее, чем я предполагала, и лучше поскорее с этим покончить. В темноте я слышала, как Антон тоже лег, прижался ко мне лбом и прошептал:
— Лили, пожалуйста!
Но я лежала неподвижно, как краб, и в конце концов он отодвинулся.
Утром я позвонила Ирине, она приехала, кивнула Антону с выражением, отдаленно напоминающим сострадание, и увезла Эму. Тогда я стала уговаривать Антона выйти на улицу. Я не хотела, чтобы он болтался по квартире с глазами больной собаки, ходил за мной из угла в угол, неотрывно смотрел на меня, как он обычно смотрит свою порнуху. Я не получала удовольствия от происходящего, а от его жалобного вида мне делалось совсем худо. Он смотрел, как я сложила три сумки, не пропустив ни одной детали, и все повторял: «Не желаю в этом участвовать». Но когда я стала безуспешно стаскивать с верхней полки шкафа портплед, он проворчал: «Только не убейся, ради бога», — и помог мне.
— Может, лучше тебе уйти из дома, пока я собираюсь? — предложила я.
Но Антон наотрез отказался. Все силился меня отговорить, вплоть до последней минуты. Даже сажая меня в такси, сказал:
— Лили, это временно, правда?
— Это не временно. — Я посмотрела ему в глаза. Надо было, чтоб он наконец понял. — Антон, пожалуйся, свыкнись с этой мыслью, потому что это — навсегда.
Машина тронулась, унося меня в новую жизнь, и, хоть это и звучит жестоко, я впервые с момента нашей встречи освободилась от чувства вины.
Я слишком долго жила с этим чувством. Избавление от него принесло мне радостное облегчение, и чуть ли не с того мгновения, как я ушла от Антона, жизнь начала налаживаться. Я сразу нашла работу — через одно агентство, — стала писать рекламные тексты, не выходя из дома; и это был позитивный сигнал, в котором я так нуждалась.
Квартира у Ирины была большая и тихая. Я работала утром, пока Эма была в прогулочной группе, и вечером, уложив ее спать. Если мне требовалось освободить для работы дневные часы, недостатка в няньках я не испытывала: к нам регулярно приезжали папа с Поппи, да и с Ириной Эма чудесно ладила. Думаю, славянская четвертушка у Эмы нашла отклик в славянской натуре Ирины, и та воспринимала круглую детскую мордашку как идеальную площадку для демонстрации новейшей продукции «Клиник». Я пыталась ее остановить, но просить без эмоций у меня не получалось. Я вообще не умела ничего делать бесстрастно.
Новая жизнь мне нравилась. Мирная, без драматических поворотов, почти без событий. Соседей я почти не видела; такое впечатление, что во всем доме жили мы одни.
Даже погода (она была просто никакая) — и та меня умиротворяла. Бесцветное небо и мягкий, неподвижный воздух не требовали какой-либо реакции с моей стороны. Прогулки по близлежащему Риджентс-парку не вызывали у меня никаких эмоций.
Надежд на творческую работу я не питала. После всех ударов и разочарований писать было не о чем, и меня вполне удовлетворяли пресс-релизы и буклеты. Никаких грандиозных планов у меня не было, как не было и представления о нашем будущем; я жила одним днем. И мне нравилась неприметность моего существования. До недавних пор все у меня происходило с размахом — книги, договоры, дома, — и сейчас я была счастлива, что все это уменьшилось до весьма скромных размеров.
В одном Антон был прав: я злилась на него за безалаберное отношение к деньгам. Но после того как я ушла, моя злость словно бы перешла к кому-то другому; я знала, что злюсь, знала, что это на мне плохо отражается, но я этого не чувствовала. Я чувствовала лишь радость оттого, что стала хозяйкой своей судьбы.
Нельзя сказать, что каждый день давался мне одинаково легко. Случались жуткие моменты, как, например, тот день, когда русская подружка Ирины, Катя, пришла в гости со своим очаровательным полугодовалым мальчиком, кареглазым Войчеком; он был похож на Эму. Это сходство навело меня на мысль обо всех тех детях, которые могли бы родиться у нас с Антоном, но уже никогда не родятся. О тех братишках и сестренках, которые уже были у Эмы в параллельном мире, но мы с ними никогда не встретимся. В душе у меня поднялось нечто ужасное, но прежде чем печаль меня окончательно скрутила, Катя, глядя на Эму, произнесла (все с тем же славянским акцентом): «У этого ребенка чудная кожа», — и этим отвлекла меня от горестных мыслей. Неужели Ирина опять пробовала на ней кремы? Для сужения пор? На этом креме она была просто помешана и всем его навязывала с евангелическим упорством. Да, сердито призналась она, она намазала мордашку моей дочери «едва заметным», как она выразилась, слоем крема. Под дальнейшим нажимом она призналась, что воспользовалась еще и тональным кремом, и от возмущения я позабыла про свои печали.
— Один день переходил в другой, и все они были похожи друг на друга как две капли воды. Часто я задумывалась о нашем будущем, особенно о будущем Эмы. Я пристально следила за ней, готовая уловить малейшее отклонение от нормы. Иногда, слыша поворот ключа в двери, она широко распахивала глаза и выдыхала:
— Антон?
Во все же остальном все шло своим чередом.
Она всегда была крепким ребенком, и, возможно, ее коренастое телосложение свидетельствовало и об эмоциональной устойчивости. Я должна была признать, что разлад в нашей семье не вызвал у Эмы никакого потрясения. Но я боялась, что она все копит в себе, а значит, лет в тринадцать все проявится и она начнет таскать вещи из магазинов и нюхать клей.
Единственным моим утешением было то, что я поступила, как считала лучше для ребенка, а я понимала, что материнство и чувство вины всегда идут рядом.
Эма жила отдельно от отца, но виделась с ним часто. Чуть не каждый день, после работы, он водил ее гулять в парк, а по субботам она у него ночевала. После первых нескольких визитов мне стало тяжело видеть его убитые горем глаза, и я попросила Ирину отдавать и забирать у него Эму без моего участия. К великому моему облегчению, Ирина не возражала. Договоренность действовала исправно, пока в один прекрасный день, недели через три после нашей разлуки, Ирина не ушла в ванную в самый неподходящий момент. Пришлось мне самой открыть дверь.
— Лили? — Антон был поражен, увидев меня. Точно так же, как для меня было шоком видеть его. Он всегда был худой, но за те дни, что я его не видела, превратился в скелет. Правда, я и сама-то сейчас на фотосессию бы не подошла. (Если бы не щедрое обращение Ирины с кремом для сужения пор, мне бы, наверное, потребовалась пересадка головы.)
Эма пробежала мимо меня в глубь квартиры, и уже через несколько секунд до меня донеслись вступительные аккорды «Маугли».
— Не ожидал тебя увидеть… — сказал Антон. — Послушай… — Он порылся в кармане куртки и достал письмо. Такое мятое и затертое, как будто он его там месяц таскал. Он регулярно приносил мне почту, но это было какое-то особенное письмо, я сразу поняла. — Это от меня. Я хотел передать в руки, чтобы быть уверенным, что ты его получила. Сейчас ты его читать не захочешь, но когда-нибудь потом…
— Отлично, — безжизненным тоном сказала я, не зная, как поступить. Мне хотелось прочесть сразу, но интуиция подсказывала, что не надо. Так и не опомнившись от потрясения, я попрощалась, закрыла за ним дверь, потом прошла в свою спальню, убрала письмо в тумбочку, понадеявшись, что скоро о нем забуду.
Я стояла у окна и все еще ощущала удары сердца каждой клеточкой своего тела, когда Антон вышел из подъезда. Когда Ирина была на посту, я не позволяла себе и украдкой на него взглянуть, но сегодня порядок оказался нарушен, и я осталась смотреть. Он шел по тротуару, а в нескольких метрах от входной двери вдруг остановился, и плечи у него заходили ходуном, как от смеха. Я с обидой уставилась на него и подумала: над чем это он смеется? Меня эта встреча расстроила до мозга костей, а ему, значит, весело? И тут до меня дошло, что он не смеется, а плачет. Я в ужасе отступила назад, мне казалось, я сейчас умру от горя.
На восстановление душевного равновесия у меня ушел весь вечер и четверть бутылки водки. Но потом все опять стало хорошо. Я понимала, что это не может пройти безболезненно. Мы с Антоном были влюблены, у нас был ребенок, и с первого момента нашей встречи мы были очень близкими друзьями. Когда чему-то хорошему (настолько хорошему) приходит конец, это всегда ужасно. Но настанет день, когда боль утихнет и мы с Антоном опять будем друзьями. Надо только подождать.
Я понимала, что в один прекрасный день моя жизнь в корне изменится, наполнится чувствами, и друзьями, и смехом, и красками, и совершенно новыми людьми. Я была почти твердо уверена, что в ней найдется место и другому мужчине, и другим детям, другой работе и дому. Я не имела представления, каким образом я совершу этот переход — от моей бесцветной сегодняшней жизни к насыщенной и яркой, которая уже рисовалась мне в воображении. Я знала только, что эта новая жизнь придет. Но сейчас до нее еще далеко, все, что будет, случится с другой Лили, я туда пока не спешу.
Я была настолько пассивна во всем, что даже не чувствовала никакого раскаяния, нещадно эксплуатируя щедрость Ирины, которая мало того, что пустила нас жить, так еще и с Эмой нянчилась. В обычной ситуации я бы мучилась, планировала уехать при первой возможности и всякий раз, включая свет, чувствовала бы себя бессовестной дармоедкой. Иногда я и деньги у нее занимала — зарабатывала я как-то неравномерно — и даже не стыдилась этого. Ирина неизменно молча протягивала деньги, за исключением единственного случая, когда я пришла с очередной безмятежной прогулки в парке и сказала: «Ирина, банкомат мне опять денег не дал. Ты меня не выручишь до получки?»
Она ответила:
— Почему у тебя нет денег? Ты же на прошлой неделе получила чек.
— Мне надо было отдать тебе долг, потом я купила Эме велосипед, ведь у всех девочек велосипеды есть, потом я водила ее в парикмахерскую и делала стрижку, как у девочки Доры из «Затерянного города». У всех девочек такая прическа, а у нее — нет. Не годится!
— А теперь тебе не на что ее кормить, — подвела черту Ирина. И хитро добавила: — Обвиняешь Антона, что он не умеет обращаться с деньгами, а сама не лучше.
— А я и не говорила, что я лучше. Ничего не могу поделать, так меня воспитали. Лишнее доказательство того, что нам с Антоном нельзя жить вместе.
Она вздохнула и махнула на жестяную банку от печенья.
— Бери сколько хочешь. — Потом протянула мне открытку. — Тебе письмо.
Я с удивлением посмотрела на картинку: три американских медведя-гризли стоят в ручье, на фоне сосен и шикарного ландшафта. Похоже на Канаду. У самого большого медведя в лапах зажат огромный лосось, средний ловит в воде рыбу, а маленький держит в лапах трепещущую рыбешку. Я перевернула открытку, снимок назывался «Медведи-гризли на запруде». Но кто-то — с почерком Антона — зачеркнул официальное название и надписал: «У Антона, Лили и Эмы сегодня рыбный день». К великому своему удивлению, я расхохоталась.
И еще там было написано: «Думаю о вас обеих. С любовью, А.».
В этом был весь Антон, веселый, умный и сумасшедший, и мелькнула радостная мысль: начинаются приятные воспоминания. Я наконец подхожу к черте, откуда я смогу оглядываться назад на наше прошлое и не испытывать ожесточения.
Весь день я ходила счастливая.
Через несколько дней почта принесла открытку с изображением Берта Рейнольдса — красавец-мужчина, любимец женщин, и усы роскошные. Антон написал: «Увидел — и подумал о тебе». Я опять рассмеялась. Будущее внушало большие надежды.
Я стала ждать новых открыток, и вскоре принесли очередную, на сей раз — с китайской вазой, на которой были нарисованы люди, чашки и еще много чего. Подпись гласила: «Ваза эпохи Мин с изображением чайной церемонии», но Антон это зачеркнул и написал: «Антон, Лили и Эма, ок. 1544, пьют чай после головокружительного шопинга». Я перевернула открытку и разглядела, что за фигурками даже сумки просматриваются.
Я повернулась к Ирине и сказала:
— Я тут подумала… Когда Антон сегодня придет за Эмой, я с ним сама разберусь.
— Очень хорошо.
Когда я открыла ему дверь, он даже не удивился, что это я. Он просто воскликнул:
— Лили! — Как будто обрадовался, что видит меня.
Выглядел он намного лучше, чем в нашу предыдущую встречу, уже не такой выжатый и измученный. Вернулась его сияющая, жизнерадостная аура; он явно шел на поправку. Мы оба шли.
— А где сегодня Ирина? С ней ничего не случилось? — спросил он.
— Нет, ничего. Просто… знаешь… Я готова… Уже пора… Антон, спасибо за открытки, они такие смешные, ты меня очень рассмешил.
— Прекрасно. И хорошо, что я тебя застал, хочу тебе кое-что передать.
Он протянул мне конверт, и я тут же со стыдом вспомнила о письме, убранном в комод, — я его так и не прочла.
— А что это?
— Бабки, — сказал он. — Целая куча. Я вернулся в рекламу, и бабки теперь ручьем текут.
— Правда? — Это окончательно убедило меня в том, что врозь нам лучше.
— Купи что-нибудь красивое себе и Эме. Я тут прочел, «Ориджинс» новые духи выпустил… Только себя обязательно не забудь!
Глаза его снова светились, и я почувствовала такое влечение, что чуть было не заключила его в объятия. На этот раз я себя сдержала, но мне недолго оставалось сдерживаться. Скоро мы сможем обниматься, как друзья.
ДЖЕММА
Я вдруг посмотрела на все это с другой стороны: ему пришла пора возвращаться на свою планету, Планету Молодых, где его ждала Лорна.
И я была готова согласиться, что момент был выбран на редкость удачно: он ушел от меня ровно в тот день, когда вернулся папа. Как будто он был послан ко мне на тот срок, что я в нем нуждалась. Обычно я не верю в милосердного господа (я вообще ни в какого господа не верю), но сейчас я призадумалась. Я больше не была зациклена на том, как сильно я по нему скучаю, — я стала испытывать благодарность судьбе за то, что он у меня был хоть какое-то время.
Надо честно сказать, глаза у меня еще были на мокром месте, но перемена во мне меня саму поразила. Это было как во время долгой болезни — вдруг просыпаешься и видишь, что ты здоров.
Чтобы обсудить мое загадочное состояние, я попросила Коди сходить со мной в бар, и он, надо отдать ему должное, согласился.
— Обещаю: плакать не буду. — Правда, я это и в прошлый раз говорила.
— Поедем куда-нибудь в пригород — так, на всякий случай, — предложил он, и уже через час, в неведомом пабе в Блэкроке, я призналась ему в новообретенном душевном покое.
— А твоя проблема?
— Меня беспокоит, что я такая поверхностная. Так быстро воспрянуть… Еще на прошлой неделе, даже два дня назад, я была развалиной, а теперь — в полном порядке. Мне его не хватает, но сердце уже не болит.
— Ты выполнила годовую норму по слезам. Думаю, ты не только о нем горевала. Я говорил о тебе с Юджином.
— Кто это — Юджин?
— Юджин Ферлонг. — Это был один из самых знаменитых в Ирландии психиатров, он то и дело на экране. — Он сказал, твоя реакция была такой несоразмерной, потому что наложилась на тоску по отцу.
— Но мой отец как раз вернулся.
— Именно. И горевать можно было не страшась.
— Чушь какая-то!
Коди развел руками.
— Согласен. Полная дребедень. Мне больше нравится версия о поверхностном характере.
Мне так и не довелось работать с Антоном над экранизацией «Радуги». Что-то там произошло с ведущей актрисой, и сделка сорвалась. Я была разочарована — но лишь из-за того, что рассчитывала, что фильм будет способствовать популярности книги да и вообще выйдет смешным; а еще мне хотелось сходить на премьеру в декольтированном платье и с искусственным веером. А вовсе не потому, что мне так и не удалось встретиться с Антоном. Потом я отряхнула перышки и обнаружила, что испытываю странное облегчение.
ЛИЛИ
На следующую ночь я опять проснулась, и на этот раз, не обнаружив его рядом, я расплакалась. С того дня, как я от него ушла, я спала очень хорошо, намного лучше, чем когда мы жили вместе. И я не понимала, почему это происходит сейчас, когда мы вплотную подошли к финальной стадии процесса перевода наших отношений в дружбу. Еще до того, как ушла от Антона, я примирилась с ситуацией. Горе не выбило меня из колеи, и мне даже в голову не приходило задать себе вопрос: почему, собственно, я так легко с этим справляюсь? Я просто радовалась, что мне не пришлось сильно страдать.
Так почему же теперь, через два месяца после разрыва, мне так грустно?
Наутро, когда принесли почту, Ирина протянула мне официального вида конверт, а я спросила:
— Больше для меня ничего нет?
— Нет.
— Ничего?
— Нет.
— И открытки нет?
— Я же сказала — нет.
Мелькнула мысль: надо ненадолго уехать.
Я давно уже обещала навестить маму в Ворвикшире — она уже перестала бояться, что я приеду к ней жить.
Я стала прикидывать, сколько потеряю в заработке, если уеду, но, вскрыв официальный конверт, нашла в нем чек на огромную сумму — потиражные за «Мими». Те самые, которые могли бы спасти наш дом, получи мы их в декабре.
Из глаз хлынули слезы. Насколько другой была бы сейчас наша жизнь! Но я вытерла глаза и призналась: зная нас с Антоном — не намного другой. В январе мы должны бы были начать регулярные выплаты, а регулярными заработками мы никогда похвастаться не могли.
Ужасно странно было получить этот чек, он принадлежал к совершенно иному периоду моей жизни и стал для меня посланием из далекой галактики. В то же время это был сигнал, которого я подспудно ждала; он означал, что я могу сделать перерыв в работе, и я позвонила маме, чтобы сообщить радостную весть.
— Долго планируешь пробыть? — спросила она с беспокойством.
— Лет сто, — сказала я. — Несколько месяцев. Пока ты не начнешь глубоко дышать. С недельку, не против?
— Ладно.
Я отправилась складывать вещи и в ящике комода наткнулась на истрепанное письмо от Антона. Оно лежало в чашечке лифчика, и я уставилась на него так, будто оно живое. Мне не терпелось его вскрыть. Но я взяла его за уголок и отправила в мусорную корзину; надо было давно это сделать.
После этого я нагрузила машину (Ирина дала мне попользоваться своей новой «Ауди» — очередной подарок от Василия) — главным образом мягкими игрушками.
Стояло чистое весеннее утро, приятно было мчаться по шоссе — у меня было такое чувство, будто все тревоги остались позади, в Лондоне. После двух часов пути, даже меньше, мы уже съезжали с трассы на боковую дорогу. «Почти приехали!» Несколько небрежных поворотов (в моей манере) — и опа! — перед нами вырос грузовик, доверху нагруженный бетонными дорожными тумбами. Миль пятнадцать в час, не больше. Дорога была слишком узка и извилиста для обгона, но я объявила:
— Эма, мы теперь за городом. Здесь можно не спешить.
Эма согласилась, и мы в миллионный раз запели песню Мадонны про автобус.
Так мы и тащились за грузовиком и распевали, когда тот вдруг — дальше все происходило, как в кино — налетел на какой-то бугор, тумбы в кузове поехали, крепившие их цепи полопались, и груз посыпался вниз — как кегли, только из бетона. Эти кегли сыпались на нас градом, скатывались с дороги в кювет, летели прямо на меня; все происходило так быстро, что времени удивляться не было. Одна тумба скользнула по нашему лобовому стеклу и вмяла его внутрь. Другие падали на крышу, та прогнулась и закрыла мне обзор, нога моя уперлась в тормоз, но мы продолжали катиться вперед. В какой-то момент мы с Эмой прекратили пение, и в голове у меня с кристальной ясностью оформилась мысль: сейчас мы умрем. Я погибну вместе с ребенком на сельской дороге в Ворвикшире. Я еще не готова…
Я взглянула в зеркало заднего вида — Эма была озадачена, но не испугана. Это мое дитя, я не смогла его уберечь.
Камнепад продолжался целую вечность. Мне показалось, что, прежде чем мы замедлили ход, прошли годы: Эма пошла в школу, благополучно преодолела подростковый возраст, и сейчас впервые в жизни она испугалась, что залетела. Это было как во сне, когда хочешь бежать, а ноги не слушаются; педаль тормоза была вдавлена в пол, но безрезультатно.
Наконец, слава богу, мы остановились. Я сидела, тупо глядя перед собой и не веря, что мы наконец встали. Потом повернулась к Эме. Та протянула мне ручку. В кулачке у нее что-то было.
— Стекло, — сказала она.
Я выбралась из машины, в ногах была такая легкость, будто я не шла, а плыла по воздуху. Я вынула Эму из детского сиденья, и она тоже показалась мне невесомой. В ее прическе, как у девочки Доры из «Затерянного города», блестели сотни осколков — заднее стекло вдавилось внутрь, прямо на ее головку, но странное дело — ее совсем не поранило. И меня тоже. Нигде не болит, крови тоже не видно.
Водитель грузовика от шока заговаривался.
— О господи, — твердил он. — О господи! Я думал, я вас убил, я думал, я вас убил.
Он достал мобильный телефон и куда-то позвонил («Помощь вызывает», — вяло подумала я), а я стояла, держала Эму и смотрела на изуродованную машину, и повсюду, по всей дороге, были бетонные тумбы, тумбы, тумбы… Мне захотелось сесть, я опустилась на поросшую травой обочину и прижала к себе ребенка. Мы сидели на краю дороги, и я вдруг поняла: на мне нет ни царапины не потому, что я такая везучая, а потому, что я уже умерла. Я щипнула себя за руку. Что-то вроде почувствовала, но я не была уверена. Тогда я ущипнула Эму, и она посмотрела на меня с удивлением.
— Прости.
— Ой, Лили, — сказала она. — Не шали.
День выдался довольно холодный — от дыхания шел пар, — но мне было комфортно: голова, как в разреженном воздухе, кружилась, но на меня снизошел необычайный покой. Я еще крепче прижала к себе Эму, щека к щеке, и мы замерли, будто позировали фотографу. Вдалеке раздался вой сирен, потом подъехала «Скорая», из нее выпрыгнули какие-то люди и побежали к нам.
«Вот оно, — подумала я. — Сейчас я увижу, как мое бездыханное тело кладут на носилки, а я буду парить в пяти метрах над землей». Я только не могла понять, жива ли Эма или тоже умерла.
Мне в глаза посветили тонким фонариком, на руку нацепили рукав тонометра, и посыпались дурацкие вопросы. Какой сегодня день? Как зовут премьер-министра? Кто победил в конкурсе поп-музыкантов? Врач «Скорой», солидный мужчина средних лет, взглянул на искореженную машину и поморщился.
— Вам чертовски повезло.
— Правда? — У меня блеснула надежда. — Вы хотите сказать, мы не умерли?
— Вы не умерли, — деловито ответил он. — Но у вас шок. Не делайте резких движений.
— Мы были самонадеянны, высокомерны и глупы. (Ты был.)
Это потому, что мы решили купить дом на деньги, которые наверняка должны были получить? Что в этом самонадеянного? Здравый смысл, помноженный на невезение, вот как я это воспринимаю.
— А я это воспринимаю как безрассудство и неоправданный риск.
Он всем телом привалился к двери.
— Это все из-за твоего детства, из-за того, что отец профукал дом, где вы жили. Это наложило на тебя неизгладимый отпечаток.
Я промолчала. Пожалуй, он прав.
— Ты на меня злишься, — сказал он.
— Совсем нет, — возразила я. — Надеюсь, со временем мы станем добрыми друзьями. Но, Антон, мы плохо влияем друг на друга.
Он посмотрел на меня, выражение у него было убитое, и я потупилась.
— А как же Эма? — спросил он. — Наш развод на ней плохо отразится.
— Я это и делаю ради нее. — Я вдруг вспылила. — Эма — моя главная забота. Я не хочу, чтобы она росла, как я. Я хочу, чтобы у нее была уверенность в завтрашнем дне.
— Ты на меня злишься, — повторил Антон. — Очень злишься.
— Да нет же! Но если все время будешь это повторяться и впрямь разозлюсь.
— Я не виню тебя за то, что ты злишься. Я готов себе пулю в лоб пустить, что довел вас до такой жизни.
Я решила не придавать этим словам значения. Что бы он сейчас ни сказал, своего решения я не изменю. Нашей совместной жизни пришел конец, это ясно, и я чувствовала, что нам надо расстаться, что злой рок так и будет нас преследовать, пока мы не искупим свой грех перед Джеммой.
Когда я ему это сказала, он взорвался.
— Это все предрассудки! В жизни так не бывает.
— Нам не суждено было быть вместе, я всегда знала, что это плохо кончится.
— Лили…
Можешь говорить и делать что угодно, это не имеет никакого значения, — сказала я. — Я все равно ухожу. Вынуждена уйти.
Он униженно замолчал, а потом спросил:
— Раз уж ты так решила, могу я тебя кое о чем попросить?
— О чем? — с сомнением спросила я. Надеюсь, у него хватит такта не просить прощального подарка в виде секса в той или иной форме.
— Эма… Я не хочу, чтобы это происходило у нее на глазах. Может, попросим кого-нибудь взять ее, пока ты… — он замолчал, потом с трудом выговорил: — собираешь веши?
Он тихо заплакал, а я смотрела на него и недоумевала. Почему это для него такая неожиданность?
— Конечно. Я Ирину попрошу.
После этого я легла спать. Все оказалось намного сложнее, чем я предполагала, и лучше поскорее с этим покончить. В темноте я слышала, как Антон тоже лег, прижался ко мне лбом и прошептал:
— Лили, пожалуйста!
Но я лежала неподвижно, как краб, и в конце концов он отодвинулся.
Утром я позвонила Ирине, она приехала, кивнула Антону с выражением, отдаленно напоминающим сострадание, и увезла Эму. Тогда я стала уговаривать Антона выйти на улицу. Я не хотела, чтобы он болтался по квартире с глазами больной собаки, ходил за мной из угла в угол, неотрывно смотрел на меня, как он обычно смотрит свою порнуху. Я не получала удовольствия от происходящего, а от его жалобного вида мне делалось совсем худо. Он смотрел, как я сложила три сумки, не пропустив ни одной детали, и все повторял: «Не желаю в этом участвовать». Но когда я стала безуспешно стаскивать с верхней полки шкафа портплед, он проворчал: «Только не убейся, ради бога», — и помог мне.
— Может, лучше тебе уйти из дома, пока я собираюсь? — предложила я.
Но Антон наотрез отказался. Все силился меня отговорить, вплоть до последней минуты. Даже сажая меня в такси, сказал:
— Лили, это временно, правда?
— Это не временно. — Я посмотрела ему в глаза. Надо было, чтоб он наконец понял. — Антон, пожалуйся, свыкнись с этой мыслью, потому что это — навсегда.
Машина тронулась, унося меня в новую жизнь, и, хоть это и звучит жестоко, я впервые с момента нашей встречи освободилась от чувства вины.
Я слишком долго жила с этим чувством. Избавление от него принесло мне радостное облегчение, и чуть ли не с того мгновения, как я ушла от Антона, жизнь начала налаживаться. Я сразу нашла работу — через одно агентство, — стала писать рекламные тексты, не выходя из дома; и это был позитивный сигнал, в котором я так нуждалась.
Квартира у Ирины была большая и тихая. Я работала утром, пока Эма была в прогулочной группе, и вечером, уложив ее спать. Если мне требовалось освободить для работы дневные часы, недостатка в няньках я не испытывала: к нам регулярно приезжали папа с Поппи, да и с Ириной Эма чудесно ладила. Думаю, славянская четвертушка у Эмы нашла отклик в славянской натуре Ирины, и та воспринимала круглую детскую мордашку как идеальную площадку для демонстрации новейшей продукции «Клиник». Я пыталась ее остановить, но просить без эмоций у меня не получалось. Я вообще не умела ничего делать бесстрастно.
Новая жизнь мне нравилась. Мирная, без драматических поворотов, почти без событий. Соседей я почти не видела; такое впечатление, что во всем доме жили мы одни.
Даже погода (она была просто никакая) — и та меня умиротворяла. Бесцветное небо и мягкий, неподвижный воздух не требовали какой-либо реакции с моей стороны. Прогулки по близлежащему Риджентс-парку не вызывали у меня никаких эмоций.
Надежд на творческую работу я не питала. После всех ударов и разочарований писать было не о чем, и меня вполне удовлетворяли пресс-релизы и буклеты. Никаких грандиозных планов у меня не было, как не было и представления о нашем будущем; я жила одним днем. И мне нравилась неприметность моего существования. До недавних пор все у меня происходило с размахом — книги, договоры, дома, — и сейчас я была счастлива, что все это уменьшилось до весьма скромных размеров.
В одном Антон был прав: я злилась на него за безалаберное отношение к деньгам. Но после того как я ушла, моя злость словно бы перешла к кому-то другому; я знала, что злюсь, знала, что это на мне плохо отражается, но я этого не чувствовала. Я чувствовала лишь радость оттого, что стала хозяйкой своей судьбы.
Нельзя сказать, что каждый день давался мне одинаково легко. Случались жуткие моменты, как, например, тот день, когда русская подружка Ирины, Катя, пришла в гости со своим очаровательным полугодовалым мальчиком, кареглазым Войчеком; он был похож на Эму. Это сходство навело меня на мысль обо всех тех детях, которые могли бы родиться у нас с Антоном, но уже никогда не родятся. О тех братишках и сестренках, которые уже были у Эмы в параллельном мире, но мы с ними никогда не встретимся. В душе у меня поднялось нечто ужасное, но прежде чем печаль меня окончательно скрутила, Катя, глядя на Эму, произнесла (все с тем же славянским акцентом): «У этого ребенка чудная кожа», — и этим отвлекла меня от горестных мыслей. Неужели Ирина опять пробовала на ней кремы? Для сужения пор? На этом креме она была просто помешана и всем его навязывала с евангелическим упорством. Да, сердито призналась она, она намазала мордашку моей дочери «едва заметным», как она выразилась, слоем крема. Под дальнейшим нажимом она призналась, что воспользовалась еще и тональным кремом, и от возмущения я позабыла про свои печали.
— Один день переходил в другой, и все они были похожи друг на друга как две капли воды. Часто я задумывалась о нашем будущем, особенно о будущем Эмы. Я пристально следила за ней, готовая уловить малейшее отклонение от нормы. Иногда, слыша поворот ключа в двери, она широко распахивала глаза и выдыхала:
— Антон?
Во все же остальном все шло своим чередом.
Она всегда была крепким ребенком, и, возможно, ее коренастое телосложение свидетельствовало и об эмоциональной устойчивости. Я должна была признать, что разлад в нашей семье не вызвал у Эмы никакого потрясения. Но я боялась, что она все копит в себе, а значит, лет в тринадцать все проявится и она начнет таскать вещи из магазинов и нюхать клей.
Единственным моим утешением было то, что я поступила, как считала лучше для ребенка, а я понимала, что материнство и чувство вины всегда идут рядом.
Эма жила отдельно от отца, но виделась с ним часто. Чуть не каждый день, после работы, он водил ее гулять в парк, а по субботам она у него ночевала. После первых нескольких визитов мне стало тяжело видеть его убитые горем глаза, и я попросила Ирину отдавать и забирать у него Эму без моего участия. К великому моему облегчению, Ирина не возражала. Договоренность действовала исправно, пока в один прекрасный день, недели через три после нашей разлуки, Ирина не ушла в ванную в самый неподходящий момент. Пришлось мне самой открыть дверь.
— Лили? — Антон был поражен, увидев меня. Точно так же, как для меня было шоком видеть его. Он всегда был худой, но за те дни, что я его не видела, превратился в скелет. Правда, я и сама-то сейчас на фотосессию бы не подошла. (Если бы не щедрое обращение Ирины с кремом для сужения пор, мне бы, наверное, потребовалась пересадка головы.)
Эма пробежала мимо меня в глубь квартиры, и уже через несколько секунд до меня донеслись вступительные аккорды «Маугли».
— Не ожидал тебя увидеть… — сказал Антон. — Послушай… — Он порылся в кармане куртки и достал письмо. Такое мятое и затертое, как будто он его там месяц таскал. Он регулярно приносил мне почту, но это было какое-то особенное письмо, я сразу поняла. — Это от меня. Я хотел передать в руки, чтобы быть уверенным, что ты его получила. Сейчас ты его читать не захочешь, но когда-нибудь потом…
— Отлично, — безжизненным тоном сказала я, не зная, как поступить. Мне хотелось прочесть сразу, но интуиция подсказывала, что не надо. Так и не опомнившись от потрясения, я попрощалась, закрыла за ним дверь, потом прошла в свою спальню, убрала письмо в тумбочку, понадеявшись, что скоро о нем забуду.
Я стояла у окна и все еще ощущала удары сердца каждой клеточкой своего тела, когда Антон вышел из подъезда. Когда Ирина была на посту, я не позволяла себе и украдкой на него взглянуть, но сегодня порядок оказался нарушен, и я осталась смотреть. Он шел по тротуару, а в нескольких метрах от входной двери вдруг остановился, и плечи у него заходили ходуном, как от смеха. Я с обидой уставилась на него и подумала: над чем это он смеется? Меня эта встреча расстроила до мозга костей, а ему, значит, весело? И тут до меня дошло, что он не смеется, а плачет. Я в ужасе отступила назад, мне казалось, я сейчас умру от горя.
На восстановление душевного равновесия у меня ушел весь вечер и четверть бутылки водки. Но потом все опять стало хорошо. Я понимала, что это не может пройти безболезненно. Мы с Антоном были влюблены, у нас был ребенок, и с первого момента нашей встречи мы были очень близкими друзьями. Когда чему-то хорошему (настолько хорошему) приходит конец, это всегда ужасно. Но настанет день, когда боль утихнет и мы с Антоном опять будем друзьями. Надо только подождать.
Я понимала, что в один прекрасный день моя жизнь в корне изменится, наполнится чувствами, и друзьями, и смехом, и красками, и совершенно новыми людьми. Я была почти твердо уверена, что в ней найдется место и другому мужчине, и другим детям, другой работе и дому. Я не имела представления, каким образом я совершу этот переход — от моей бесцветной сегодняшней жизни к насыщенной и яркой, которая уже рисовалась мне в воображении. Я знала только, что эта новая жизнь придет. Но сейчас до нее еще далеко, все, что будет, случится с другой Лили, я туда пока не спешу.
Я была настолько пассивна во всем, что даже не чувствовала никакого раскаяния, нещадно эксплуатируя щедрость Ирины, которая мало того, что пустила нас жить, так еще и с Эмой нянчилась. В обычной ситуации я бы мучилась, планировала уехать при первой возможности и всякий раз, включая свет, чувствовала бы себя бессовестной дармоедкой. Иногда я и деньги у нее занимала — зарабатывала я как-то неравномерно — и даже не стыдилась этого. Ирина неизменно молча протягивала деньги, за исключением единственного случая, когда я пришла с очередной безмятежной прогулки в парке и сказала: «Ирина, банкомат мне опять денег не дал. Ты меня не выручишь до получки?»
Она ответила:
— Почему у тебя нет денег? Ты же на прошлой неделе получила чек.
— Мне надо было отдать тебе долг, потом я купила Эме велосипед, ведь у всех девочек велосипеды есть, потом я водила ее в парикмахерскую и делала стрижку, как у девочки Доры из «Затерянного города». У всех девочек такая прическа, а у нее — нет. Не годится!
— А теперь тебе не на что ее кормить, — подвела черту Ирина. И хитро добавила: — Обвиняешь Антона, что он не умеет обращаться с деньгами, а сама не лучше.
— А я и не говорила, что я лучше. Ничего не могу поделать, так меня воспитали. Лишнее доказательство того, что нам с Антоном нельзя жить вместе.
Она вздохнула и махнула на жестяную банку от печенья.
— Бери сколько хочешь. — Потом протянула мне открытку. — Тебе письмо.
Я с удивлением посмотрела на картинку: три американских медведя-гризли стоят в ручье, на фоне сосен и шикарного ландшафта. Похоже на Канаду. У самого большого медведя в лапах зажат огромный лосось, средний ловит в воде рыбу, а маленький держит в лапах трепещущую рыбешку. Я перевернула открытку, снимок назывался «Медведи-гризли на запруде». Но кто-то — с почерком Антона — зачеркнул официальное название и надписал: «У Антона, Лили и Эмы сегодня рыбный день». К великому своему удивлению, я расхохоталась.
И еще там было написано: «Думаю о вас обеих. С любовью, А.».
В этом был весь Антон, веселый, умный и сумасшедший, и мелькнула радостная мысль: начинаются приятные воспоминания. Я наконец подхожу к черте, откуда я смогу оглядываться назад на наше прошлое и не испытывать ожесточения.
Весь день я ходила счастливая.
Через несколько дней почта принесла открытку с изображением Берта Рейнольдса — красавец-мужчина, любимец женщин, и усы роскошные. Антон написал: «Увидел — и подумал о тебе». Я опять рассмеялась. Будущее внушало большие надежды.
Я стала ждать новых открыток, и вскоре принесли очередную, на сей раз — с китайской вазой, на которой были нарисованы люди, чашки и еще много чего. Подпись гласила: «Ваза эпохи Мин с изображением чайной церемонии», но Антон это зачеркнул и написал: «Антон, Лили и Эма, ок. 1544, пьют чай после головокружительного шопинга». Я перевернула открытку и разглядела, что за фигурками даже сумки просматриваются.
Я повернулась к Ирине и сказала:
— Я тут подумала… Когда Антон сегодня придет за Эмой, я с ним сама разберусь.
— Очень хорошо.
Когда я открыла ему дверь, он даже не удивился, что это я. Он просто воскликнул:
— Лили! — Как будто обрадовался, что видит меня.
Выглядел он намного лучше, чем в нашу предыдущую встречу, уже не такой выжатый и измученный. Вернулась его сияющая, жизнерадостная аура; он явно шел на поправку. Мы оба шли.
— А где сегодня Ирина? С ней ничего не случилось? — спросил он.
— Нет, ничего. Просто… знаешь… Я готова… Уже пора… Антон, спасибо за открытки, они такие смешные, ты меня очень рассмешил.
— Прекрасно. И хорошо, что я тебя застал, хочу тебе кое-что передать.
Он протянул мне конверт, и я тут же со стыдом вспомнила о письме, убранном в комод, — я его так и не прочла.
— А что это?
— Бабки, — сказал он. — Целая куча. Я вернулся в рекламу, и бабки теперь ручьем текут.
— Правда? — Это окончательно убедило меня в том, что врозь нам лучше.
— Купи что-нибудь красивое себе и Эме. Я тут прочел, «Ориджинс» новые духи выпустил… Только себя обязательно не забудь!
Глаза его снова светились, и я почувствовала такое влечение, что чуть было не заключила его в объятия. На этот раз я себя сдержала, но мне недолго оставалось сдерживаться. Скоро мы сможем обниматься, как друзья.
ДЖЕММА
19
Я думала, я никогда не переболею Оуэном. Я к этому и не стремилась, я прекрасно себя чувствовала в своем горе. И однажды утром, проснувшись и осознав, что я в самом деле чувствую себя хорошо, я словно очнулась. Мне даже потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в этом чувстве, настолько я от него отвыкла.Я вдруг посмотрела на все это с другой стороны: ему пришла пора возвращаться на свою планету, Планету Молодых, где его ждала Лорна.
И я была готова согласиться, что момент был выбран на редкость удачно: он ушел от меня ровно в тот день, когда вернулся папа. Как будто он был послан ко мне на тот срок, что я в нем нуждалась. Обычно я не верю в милосердного господа (я вообще ни в какого господа не верю), но сейчас я призадумалась. Я больше не была зациклена на том, как сильно я по нему скучаю, — я стала испытывать благодарность судьбе за то, что он у меня был хоть какое-то время.
Надо честно сказать, глаза у меня еще были на мокром месте, но перемена во мне меня саму поразила. Это было как во время долгой болезни — вдруг просыпаешься и видишь, что ты здоров.
Чтобы обсудить мое загадочное состояние, я попросила Коди сходить со мной в бар, и он, надо отдать ему должное, согласился.
— Обещаю: плакать не буду. — Правда, я это и в прошлый раз говорила.
— Поедем куда-нибудь в пригород — так, на всякий случай, — предложил он, и уже через час, в неведомом пабе в Блэкроке, я призналась ему в новообретенном душевном покое.
— А твоя проблема?
— Меня беспокоит, что я такая поверхностная. Так быстро воспрянуть… Еще на прошлой неделе, даже два дня назад, я была развалиной, а теперь — в полном порядке. Мне его не хватает, но сердце уже не болит.
— Ты выполнила годовую норму по слезам. Думаю, ты не только о нем горевала. Я говорил о тебе с Юджином.
— Кто это — Юджин?
— Юджин Ферлонг. — Это был один из самых знаменитых в Ирландии психиатров, он то и дело на экране. — Он сказал, твоя реакция была такой несоразмерной, потому что наложилась на тоску по отцу.
— Но мой отец как раз вернулся.
— Именно. И горевать можно было не страшась.
— Чушь какая-то!
Коди развел руками.
— Согласен. Полная дребедень. Мне больше нравится версия о поверхностном характере.
Мне так и не довелось работать с Антоном над экранизацией «Радуги». Что-то там произошло с ведущей актрисой, и сделка сорвалась. Я была разочарована — но лишь из-за того, что рассчитывала, что фильм будет способствовать популярности книги да и вообще выйдет смешным; а еще мне хотелось сходить на премьеру в декольтированном платье и с искусственным веером. А вовсе не потому, что мне так и не удалось встретиться с Антоном. Потом я отряхнула перышки и обнаружила, что испытываю странное облегчение.
ЛИЛИ
20
Было еще совсем темно, когда я проснулась и протянула руку к Антону; я обнаружила, что его рядом нет, и удивилась, но потом вспомнила все, что произошло.На следующую ночь я опять проснулась, и на этот раз, не обнаружив его рядом, я расплакалась. С того дня, как я от него ушла, я спала очень хорошо, намного лучше, чем когда мы жили вместе. И я не понимала, почему это происходит сейчас, когда мы вплотную подошли к финальной стадии процесса перевода наших отношений в дружбу. Еще до того, как ушла от Антона, я примирилась с ситуацией. Горе не выбило меня из колеи, и мне даже в голову не приходило задать себе вопрос: почему, собственно, я так легко с этим справляюсь? Я просто радовалась, что мне не пришлось сильно страдать.
Так почему же теперь, через два месяца после разрыва, мне так грустно?
Наутро, когда принесли почту, Ирина протянула мне официального вида конверт, а я спросила:
— Больше для меня ничего нет?
— Нет.
— Ничего?
— Нет.
— И открытки нет?
— Я же сказала — нет.
Мелькнула мысль: надо ненадолго уехать.
Я давно уже обещала навестить маму в Ворвикшире — она уже перестала бояться, что я приеду к ней жить.
Я стала прикидывать, сколько потеряю в заработке, если уеду, но, вскрыв официальный конверт, нашла в нем чек на огромную сумму — потиражные за «Мими». Те самые, которые могли бы спасти наш дом, получи мы их в декабре.
Из глаз хлынули слезы. Насколько другой была бы сейчас наша жизнь! Но я вытерла глаза и призналась: зная нас с Антоном — не намного другой. В январе мы должны бы были начать регулярные выплаты, а регулярными заработками мы никогда похвастаться не могли.
Ужасно странно было получить этот чек, он принадлежал к совершенно иному периоду моей жизни и стал для меня посланием из далекой галактики. В то же время это был сигнал, которого я подспудно ждала; он означал, что я могу сделать перерыв в работе, и я позвонила маме, чтобы сообщить радостную весть.
— Долго планируешь пробыть? — спросила она с беспокойством.
— Лет сто, — сказала я. — Несколько месяцев. Пока ты не начнешь глубоко дышать. С недельку, не против?
— Ладно.
Я отправилась складывать вещи и в ящике комода наткнулась на истрепанное письмо от Антона. Оно лежало в чашечке лифчика, и я уставилась на него так, будто оно живое. Мне не терпелось его вскрыть. Но я взяла его за уголок и отправила в мусорную корзину; надо было давно это сделать.
После этого я нагрузила машину (Ирина дала мне попользоваться своей новой «Ауди» — очередной подарок от Василия) — главным образом мягкими игрушками.
Стояло чистое весеннее утро, приятно было мчаться по шоссе — у меня было такое чувство, будто все тревоги остались позади, в Лондоне. После двух часов пути, даже меньше, мы уже съезжали с трассы на боковую дорогу. «Почти приехали!» Несколько небрежных поворотов (в моей манере) — и опа! — перед нами вырос грузовик, доверху нагруженный бетонными дорожными тумбами. Миль пятнадцать в час, не больше. Дорога была слишком узка и извилиста для обгона, но я объявила:
— Эма, мы теперь за городом. Здесь можно не спешить.
Эма согласилась, и мы в миллионный раз запели песню Мадонны про автобус.
Так мы и тащились за грузовиком и распевали, когда тот вдруг — дальше все происходило, как в кино — налетел на какой-то бугор, тумбы в кузове поехали, крепившие их цепи полопались, и груз посыпался вниз — как кегли, только из бетона. Эти кегли сыпались на нас градом, скатывались с дороги в кювет, летели прямо на меня; все происходило так быстро, что времени удивляться не было. Одна тумба скользнула по нашему лобовому стеклу и вмяла его внутрь. Другие падали на крышу, та прогнулась и закрыла мне обзор, нога моя уперлась в тормоз, но мы продолжали катиться вперед. В какой-то момент мы с Эмой прекратили пение, и в голове у меня с кристальной ясностью оформилась мысль: сейчас мы умрем. Я погибну вместе с ребенком на сельской дороге в Ворвикшире. Я еще не готова…
Я взглянула в зеркало заднего вида — Эма была озадачена, но не испугана. Это мое дитя, я не смогла его уберечь.
Камнепад продолжался целую вечность. Мне показалось, что, прежде чем мы замедлили ход, прошли годы: Эма пошла в школу, благополучно преодолела подростковый возраст, и сейчас впервые в жизни она испугалась, что залетела. Это было как во сне, когда хочешь бежать, а ноги не слушаются; педаль тормоза была вдавлена в пол, но безрезультатно.
Наконец, слава богу, мы остановились. Я сидела, тупо глядя перед собой и не веря, что мы наконец встали. Потом повернулась к Эме. Та протянула мне ручку. В кулачке у нее что-то было.
— Стекло, — сказала она.
Я выбралась из машины, в ногах была такая легкость, будто я не шла, а плыла по воздуху. Я вынула Эму из детского сиденья, и она тоже показалась мне невесомой. В ее прическе, как у девочки Доры из «Затерянного города», блестели сотни осколков — заднее стекло вдавилось внутрь, прямо на ее головку, но странное дело — ее совсем не поранило. И меня тоже. Нигде не болит, крови тоже не видно.
Водитель грузовика от шока заговаривался.
— О господи, — твердил он. — О господи! Я думал, я вас убил, я думал, я вас убил.
Он достал мобильный телефон и куда-то позвонил («Помощь вызывает», — вяло подумала я), а я стояла, держала Эму и смотрела на изуродованную машину, и повсюду, по всей дороге, были бетонные тумбы, тумбы, тумбы… Мне захотелось сесть, я опустилась на поросшую травой обочину и прижала к себе ребенка. Мы сидели на краю дороги, и я вдруг поняла: на мне нет ни царапины не потому, что я такая везучая, а потому, что я уже умерла. Я щипнула себя за руку. Что-то вроде почувствовала, но я не была уверена. Тогда я ущипнула Эму, и она посмотрела на меня с удивлением.
— Прости.
— Ой, Лили, — сказала она. — Не шали.
День выдался довольно холодный — от дыхания шел пар, — но мне было комфортно: голова, как в разреженном воздухе, кружилась, но на меня снизошел необычайный покой. Я еще крепче прижала к себе Эму, щека к щеке, и мы замерли, будто позировали фотографу. Вдалеке раздался вой сирен, потом подъехала «Скорая», из нее выпрыгнули какие-то люди и побежали к нам.
«Вот оно, — подумала я. — Сейчас я увижу, как мое бездыханное тело кладут на носилки, а я буду парить в пяти метрах над землей». Я только не могла понять, жива ли Эма или тоже умерла.
Мне в глаза посветили тонким фонариком, на руку нацепили рукав тонометра, и посыпались дурацкие вопросы. Какой сегодня день? Как зовут премьер-министра? Кто победил в конкурсе поп-музыкантов? Врач «Скорой», солидный мужчина средних лет, взглянул на искореженную машину и поморщился.
— Вам чертовски повезло.
— Правда? — У меня блеснула надежда. — Вы хотите сказать, мы не умерли?
— Вы не умерли, — деловито ответил он. — Но у вас шок. Не делайте резких движений.