Страница:
– Не спрашивай. Учитель, – ответил тот, а тростинка продолжала стремительно писать. – Некогда мне. Спи.
«Должно быть, Бог пребывает над ним», – где-то в глубине души подумал Иисус и закрыл глаза, дабы не потревожить святой одержимости.
«Должно быть, Бог пребывает над ним», – где-то в глубине души подумал Иисус и закрыл глаза, дабы не потревожить святой одержимости.
Глава 24
Проходили дни и ночи. Новая луна пришла, затем ушла, а за ней пришла другая луна. Дожди, холод, горящий очаг, святые бдения но ночам в доме почтенной Саломеи. Каждый вечер после работы приходили бедные и обездоленные из Капернаума, слушали нового Утешителя – приходили бедными и нуждающимияся в утешении, а возвращались в свои убогие лачуги богатыми и утешенными. Он переносил их виноградники, корабли и радости с земли на небо, и сердца несчастных наполнялись терпением я надеждой. И даже свирепое сердце почтенного Зеведея мало-помалу становилось ручным: слова Иисуса постепенно проникали внутрь него, слегка опьяняя разум, окружающий мир рассеивался, и над головой его вставал миражом некий новый мир, сотворенный из нетленных сокровищ и вечности. В этом дивном новом мире он, Зеведей, его сыновья, почтенная Саломея, его пять лодок и набитые сундуки будут пребывать вечно. Так что не следует ворчать при виде незваных гостей, которые и днем и ночью навещают его дом и сидят за его столом: за все, за все получит он сполна.
Среди зимы пришли солнечные дни оттепели, засияло солнце, плоть земли прогрелась, а миндальное дерево посреди Зеведеева двора впало в соблазн и, решив, что уже весна, начало набухать почками. Этих теплых, милостивых дней ожидали и зимородки, чтобы доверить скалам яйца. Все пташки Божьи несутся весной, только зимородки – посредине зимы: Бог смилостивился над ними: ради них позволил солнцу появляться с горячими лучами в течение нескольких дней и зимою. И вот теперь эти морские жеманницы радостно порхали, щебеча над водами и скалами Геннисарета, благодаря Бога за то, что и в этот год Он сдержал свое слово.
В эти прекрасные дни и остальные ученики разбрелись по окрестным селениям и рыбачьим суденышкам испытать свои крылышки. Филипп и Нафанаил отправились в глубинные области возглашать слово Божье своим друзьям – земледельцам и пастухам, Андрей и Фома – к рыбакам на озеро, а нелюдимый Иуда – в горы, чтобы гнев отстоялся в сердце его. Многое из того, что делал Учитель, нравилось ему, но было и такое, чего он ни за что не мог принять: его устами, бывало, низвергал громы и молний гневный Креститель, а бывало, лепетал, как и прежде, Сын Плотника: «Любовь! Любовь!» Да кому нужна твоя любовь, полоумный?! Кого любить? Мир поражен гангреной и нуждается в ноже – вот что ему нужно!
В доме с Иисусом остался только Матфей, который не желал уходить от Учителя: если он заговорит, слова его не должны оказаться брошенными на ветер; если он сотворит какое-нибудь чудо, нужио увидеть это чудо собственными глазами и поведать обо всем. Да и куда было идти Матфею, пред кем речь держать? Никто и близко не подходил к нему из-за того, что некогда он был отверженным мытарем. Потому он и оставался в доме, тайком наблюдая из угла за Иисусом, который беседовал во дворе, под распустившимся миндальным деревом, с сидевшей у его ног Магдалиной. Иисус говорил тихо, и, чтобы разобрать слова, Матфею приходилось напрягать слух, однако попытки его оказывались тщетными. Он видел только, как время от времени Учитель прикасался к волосам Магдалины, а его лицо было строгим и печальным.
Рано утром в субботу паломники из отдаленных велений – хозяева из Тивериады, рыбаки из Геннисарета, пастухи с гор – отправили послушать нового пророка: что он скажет им о Рае и аде, об обездоленных людях и о милосердии Божьем. В тот день ярко сияло солнце, и паломникам захотелось взять Иисуса с собой, в покрытые зеленью горы, и слушать его там, усевшись на пригретой солнцем сочной травке, пока не смежит им очи на весенней лужайке сладкая дрема. И вот они собрались на улице у запертых ворот и стали звать Учителя.
– Слышишь, сестра моя Магдалина? Люди пришли за мной, – сказал Иисус. Но Магдалина впала в забытье, продолжая смотреть в глаза Учителю. Ничего из того, что говорил он ей все это время, не доходило до ее сознания, и только голос его радовал ее, голос его говорил ей все: она ведь не была мужчиной и потому не нуждалась в словах. Как-то она сказала: «Зачем ты говоришь мне о грядущей жизни, Учитель? Мы не мужчины, которым нужна иная, грядущая жизнь. Мы – женщины, и потому миг, проведенный вместе с любимым, – наш вечный Рай, а миг, проведенный вдали от любимого, – наш вечный ад. Мы, женщины, живем вечностью здесь, на земле!
– Сестра моя, Магдалина, люди пришли за мной, – повторил Иисус. – Я должен идти.
Он встал и открыл ворота. Вся улица была полна нетерпеливо ожидающих глаз, зовущих уст, больные со стоном простирали к нему руки… Магдалина вышла со двора и зажала рот рукой, чтобы не закричать: «Народ – зверь, кровожадный зверь, который отнимет его у меня и сожрет…» – прошептала она, видя, как Иисус спокойно идет впереди, а следом за ним движется рокочущая толпа…
Неторопливо ступая широким шаток, Иисус направлялся к возвышавшейся над озером горе, где когда-то раскрыл он толпе объятия и возгласил: «Любовь! Любовь!» Но от того дня до дня нынешнего разум его ожесточился, пустыня сделала сердце его суровым, и он до сих пор ощущал на устах своих пылающие раскаленными углями уста Крестителя. Внутри него вспыхивали и угасали пророчества, раздавались божественные, нечеловеческие возгласы, пред очами же его три дщери Божьи – Чума, Безумие и Пламя, разрывая небеса, нисходили на землю.
Когда он взошел на вершину холма и отверз уста, желая произнести речь, древний пророк встрепенулся внутри него и стал вещать:
– С ревом приближается рать с края света, рать грозная и стремительная. Никто из воинов не плетется усталый, никто не спит, никто не дремлет. Нет ни одногопояса ослабленного, ни одного ремня на сандалии разорванного. Остры стрелы, натянуты луки. Копыта коней – камни твердые, вихрем вращаются колеса колесниц. Львицей рыкает рать и повергает в ужас: вонзает она зубы в того, кто попадается ей, и никто не в силах спасти несчастного.
«Что это за рать?» – вопрошаете вы, о люди глухие, слепые, неразумные? Рать божья, злополучные! – ответил Иисус, простирая дуку к небу. – Издали воителя Божьи кажутся ангелами, но вблизи – языками пламени. За ангелов принял их и я летом, стоя на этом же камне, на котором стою ныне, за ангелов, и потому возглашал я: «Любовь! Любовь!» А теперь Бог пустыни открыл мне глаза, и увидел я: это языки пламени! «Терпение мое кончилось, и потому я спускаюсь долу!» – восклицает Бог! Плач стоит в Иерусалиме и в Риме, плач стоит над горами и могилами: земля оплакивает чад своих. Ангелы спускаются на выжженную землю и с горящими светильниками в руках ищут то место, где стоял Рим, и то место, где стояч Иерусалим. Они мнут пепел в перстах своих, нюхают его. «Здесь стоял Рим. Здесь стоял Иерусалим…» – говорят ангелы и пускают пепел по ветру.
– Неужели нет спасения? – воскликнула молодая мать, крепче прижимая к груди младенца. – Не о себе я пекусь, но о сыне моем.
– Есть спасение! – ответил ей Иисус. – при каждом мировом потопе Бог сооружает Ковчег, внутри которого помещает начатки грядущего мира. Ключ от Ковчега в руке моей!
– Кто те, что спасутся, дабы положить начало грядущему миру? Кого ты спасешь? Есть ли у нас еще время? – воскликнул старик с трясущейся нижней челюстью.
– Вселенная проходит передо мною, а я произвожу отбор: по одну сторону – те, кто переусердствовал в чревоугодии, питии да прелюбодеянии, по другую – голодные и униженные всего мира. Я выбираю их – голодных и униженных. Они суть камни, из которых воздвигну я Новый Иерусалим.
– Новый Иерусалим?! – воскликнули люди, и глаза у всех заблестели.
– Да, Новый Иерусалим. Я и сам того не знал, Бог доверил мне эту тайну в пустыне. Только после огня приходит Любовь. Сначала этот мир обратится в пепел, а затем уже Бог взрастит новый виноград. Нет удобрения лучше пепла.
– Нет удобрения лучше пепла! – словно эхо, откликнулся радостно хриплый голос.
Иисус удивленно обернулся. Голос этот был словно его собственный, но только более хриплый и более радостный. Он увидел у себя за спиной Иуду и вздрогнул. Лицо Иуды сияло, словно грядуще пламя уже низвергалось сверху и полыхало вокруг. Иуда бросился к Иисусу и схватил его за руку.
– Учитель, – прошептал Иуда с неожиданно появившейся в голосе нежностью. – Учитель мой…
Никогда в жизни своей Иуде не приходилось говорить с человеком так нежно. Он смутился, опустил голову и сделал вид, будто хочет спросить о чем-то, но о чем, сам того не знал. На глаза ему попался крохотный ранний анемон, и он сорвал его.
Вечером, когда Иисус возвратился в дом и снова уселся на своей скамье у очага, устремив взгляд на огонь, он вдруг почувствовал внутри себя Бога, который спешил, не в силах больше ждать. Печаль, отчаяние и стыд овладели им. Сегодня он снова произнес речь, зажег пламя над головами людей. Простодушные рыбаки и крестьяне на мгновение испугались, но затем снова пришли в себя, успокоились, все эти ужасы показались им сказкой, а кое-кто даже уснул на теплой травке, убаюканный, его голосом.
Взволнованный Иисус молча смотрел на огонь. Магдалина стояла в углу, глядела на него и хотела заговорить, но не решалась: иной раз женское слово приносит мужчине наслаждение, а иной – вызывает у него гнев. Магдалина знала это и потому молчала.
Было тихо. В доме пахло рыбой и розмарином. Окно во двор было открыто, где-то поблизости, должно быть, расцвела мушмула: ночной ветерок доносил ее сладостный, приятный запах.
Иисус встал, закрыл окно. Все эти весенние запахи были дыханием искушения, а не воздухом, который был нужен его душе. Пришел час уйти, вдохнуть того воздуха, который подобал ему, – Бог торопился.
Дверь открылась, и вошел Иуда. Он быстро окинул все вокруг взглядом своих голубых глаз, увидел Учителя, глядевшего на огонь, стройнобедрую Магдалину, похрапывавшего во сне Зеведея и писца, который что-то царапал подле светильника, марая очередную страницу – Иуда покачал головой. Вот каков, стало быть, их славный поход? Так вот отправляются завоевывать мир? Полоумный, писака, проститутка, несколько рыбаков, сапожник, коробейник и безделье в Капернауме?
Иуда сел, согнувшись, в углу, а почтенаая Саломея тут же накрыла на стол.
– Я не голоден, – прорычал Иуда, – Хочу спать.
И он закрыл глаза, не желая видеть того, что творится вокруг.
Присутствующие приготовились к ужину. Ночная бабочка влетела через дверь, покружилась вокруг пламени светильника; села на голову Иисусу, а затем принялась порхать по комнате.
– Гость будет, – сказала почтенная Саломея. – Добро пожаловать!
Иисус поблагословил хлеб, разделил его, и все молча принялись за еду. Почтенный Зеведей, который проснулся и ужинал вместе со всеми, тяготился молчанием – это было ему не по душе.
– Да заговорите же вы, наконец! – воскликнул он, стукнув кулаком по столу. – На похороны мы собрались, что ли? Разве вы не знаете: если несколько человек собрались за трапезой и не говорят о Боге, это все равно, что поминки. Так сказал однажды почтенный раввин из Назарета – да будет он благополучен! – и я это хорошо запомнил. Говори же, Сыне Марий! Приведи снова Бога в мой дом. Прости, что называю тебя Сыном Марии, до сих пор толком не знаю, как тебя называть. Одни говорят, что ты – Сын Плотника, другие – Сын Давидов, Сын Божий, Сын Человеческий, все словно спятили. Люди, знай, все еще колеблются.
– Почтенный Зеведей, – ответил Иисус. – Несметные рати ангелов витают вкруг престола Божьего, – серебряные да златые голоса их, что вода журчащая, и все они славят Господа, но только издали: никто из ангелов не осмелился слишком приблизиться к Богу. За исключением одного.
– Кого же это? – спросил Зеведей, выпучив осоловевшие глаза.
– Ангела молчания, – ответил Иисус и снова умолк.
Почтенный хозяин пришел в замешательство, наполнил чашу вином и одним глотком осушил ее. «Ну, и свиреп же этот гость!» – подумал Зеведей. – «Словно лев сидит с тобой за одним столом».
При этой мысли Зеведея охватил ужас и он поднялся с места.
– Пойду поищу почтенного Иону, поболтаю с ним по-человечески, – сказал он и направился к двери. Но тут на дворе раздались легкие шаги.
– А вот и гость, – сказала, поднимаясь, почтенная Саломея.
Все посмотрели на дверь. На пороге стоял почтенный раввин из Назарета.
Как он состарился, как исхудал! Жалкие кости, обтянутые морщинистой кожей, ровно настолько, чтобы душа не улетела прочь, – вот все, что осталось от него. В последнее время почтенного раввина мучила бессонница, а если иногда, уже под утро, удавалось уснуть, то видел он неизменно один и тот же необычайный сон – ангелов, огни и Иерусалим, подобный раненому зверю, который с ревом взбирался на гору Сион. Третьего дня рано поутру ему снова приснился тот же сон, он не выдержал, поднялся, вышел из дому, направился через поля, миновал долину Ездраелон, и посещаемая Богом гора Кармил выросла перед его взором. Пророк Илья, несомненно, пребывал на вершине ее, ибо он призывал к себе почтенного раввина, дав ему силы подняться наверх.
Солнце уже клонилось к закату, когда почтенный раввин добрался до вершины. Он знал, что там, на святых высотах, стоит жертвенник – три огромных камня, а вокруг разбросаны кости и рога жертвенных животных… Но когда раввин добрался туда и поднял вверх очи свои, крик вырвался из уст его: не камни, но три мужа – три исполина в белоснежных одеждах – стояли там в тот вечер, и лица их были сотворены из света. Посредине – Иисус, Сын Марии, слева от него – пророк Илья с пылающими углями во дланях, а справа – круторогий Моисей со скрижалями, исписанными огненными письменами… Раввин пал ниц на землю и в ужасе зашептал: «Адонаи! Адонаи!» Он знал, что Илья и Моисей не умерли, но должны снова явиться в грозный День Господень и то будет знаком, что настал конец света. И вот они явились, и ужас объял почтенного раввина. Он поднял глаза: три огромных камня блистали в сумерках, залитые солнечным светом.
На протяжении многих лет почтенный раввин раскрывал Писание, вдыхал дыхание Иеговы и научился за зримым и незримым познавать смысл Божий. Понял он и теперь, поднял с земли посох – откуда только силы взялись в дряхлом теле? – и направился в Назарет, в Кану, в Магдалу, в Капернаум, страстно желая отыскать Сына Марии. Он знал, что тот возвратился из Иудейской пустыни, и теперь раввин шел по его следам в Галилею, познавая сказание о новом пророке, создаваемое земледельцами и рыбаками, – сказание о том, какие чудеса сотворил он, какие слова изрек, на каком камне произносил речь, после чего камень покрылся цветами. В дороге ему повстречался старик, который воздел руки к небу и сказал:
– Я был слепым, ноон коснулся глаз моих, и зрение вернулось ко мне: «Никому не говори об этом», – велел он, но я хожу по селам и рассказываю.
– А где он теперь, старче? Можешь мне сказать?
– В последний раз я видел его в Капернауме, в доме почтенного Зеведея. Поторопись увидеть его, пока он не вознесся на небо!
Почтенный раввин поспешно отправился в путь. Наступила ночь, но он отыскал в темноте дом почтенного Зеведея и вошел внутрь. Почтенная Саломея вскочила на ноги, приветствуя его.
– Мир дому сему, Саломея, – сказал раввин, широким шагом переступая через порог. – Да имеют хозяева дома сего блага Авраама и Исаака!
Он повернул голову, посмотрел на Иисуса, и взгляд его затуманился.
– Много птиц пролетает надо мной с вестями, – сказал раввин. – Кремнист и долог путь, на который ты вступил, дитя мое, да пребудет с тобой Бог!
– Аминь! – проникновенно ответил Иисус. Почтенный Зеведей приложил руку к сердцу в знак приветствия и сказал:
– Каким ветром занесло тебя в мой дом, старче? Но раввин не стал отвечать, – может быть, потому, что не слышал его, – и присел к огню. Он устал, промерз, проголодался, но есть ему не хотелось. Два пути простиралось перед ним – на какой из них встать, он не знал… Почему он покинул дом и пришел сюда? Рассказать Иисусу о сне? А что если это видение было не от Бога? Почтенный раввин прекрасно знал, что Искушение может принимать облик Божий, чтобы соблазнять людей. Если он поведает Иисусу об увиденном, демон гордыни может завладеть душой его, и тогда тот пропадет, а виноват будет он, раввин. Может быть, не открывать тайны, а попросту следовать за ним повсюду? Но разве подобает ему, почтенному раввину из Назарета, следовать за дерзким бунтарем, который бахвалится, что несет новый закон? Разде по пути сюда он не видел, что вся Кана взбудоражена противозаконным словом, которое изрекли его уста? Говорят, в святую субботу, он шел по полю, увидал крестьянина, который занимался рытьем канавы и поливкой сада, и сказал ему: «Возрадуйся, человече, если ты знаешь сам, что творишь, но если не знаешь, то будь ты проклят, ибо нарушаешь закон!» Почтенный раввин вздрогнул, услыхав это. «Это опасный бунтарь, – подумал он. – Смотри в оба, почтенный. Симеон, как бы не нажить беды на старости лет!»
Иисус подошел к нему и уселся рядом. Лежавший на полу Иуда открыл глаза, а Матфей занял свое место у светильника, держа наготове тростинку. Но Иисус молча смотрел, как огонь пожирает дрова, и слушал, как рядом тяжело дышит почтенный раввин, словно все еще пребывая в пути.
Тем временем почтенная Саломея готовила раввину постель. Он был уже стар, поэтому постель и подушка должны быть мягкими. Рядом Саломея поставила небольшой кувшин с водой, чтобы ночью он мог утолить жажду. А почтенный Зеведей, увидав, что новому гостю нет до него дела, взял палицу и отправился к Ионе, желая побыть в человеческом обществе, поскольку его собственный дом превратился в львиное логово. Магдалина поспешила выйти вместе с Саломеей в другую комнату, оставив Иисуса наедине с раввином. Обе женщины догадывались, что тем предстояла трудная, тайной укутанная беседа.
Иисус и раввин сидели молча. Обоим им было хорошо известно, что слова никогда не способны облегчить сердце человеческое, утешить его. Ничто не нарушало тишины. Они молчали. Время шло. Матфей уснул с тростинкой в руке; Зеведей, наговорившись всласть, возвратился и улегся рядом со своей старухой. Наступила полночь. Раввин тоже вдоволь насытился молчанием и поднялся.
– Вечером мы уже поговорили кое о чем, а об остальном поговорим завтра! – тихо сказал он и, устало волоча ноги, поплелся к постели.
Солнце встало, взошло на небо, уже близился полдень, а почтенный раввин все не мог открыть глаза. Иисус отправился на озеро, поговорил с рыбаками, затем сел в лодку к Ионе, чтобы помочь ему ловить рыбу. А Иуда слонялся в одиночестве, словно пастуший пес.
Почтенная Саломея склонилась к раввину – послушать, дышит ли он еще. Раввин дышал. «Слава Богу, – прошептала Саломея. – Он еще жив». Она хотела было уйти, но тут раввин открыл глаза, увидел склонившуюся над ним женщину, понял все и улыбнулся:
– Не бойся, матушка Саломея, я не умер. Я еще не могу умереть.
– Мы уже стары, – строго ответила почтенная Саломея. – Мы оба уже состарились, удалились от людей и приблизились к Богу. – Никто не может знать, когда придет его час. Грех нам говорить: Я еще не могу умереть».
– Я еще не могу умереть, матушка Саломея, – настойчиво повторил раввин. – Бог Израиля дал мне слово: «Ты не умрешь, Симеон, не увидав Мессии!»
И сказав это, он вдруг оторопело выпучил глаза: а что если он уже видел Мессию?! Что если это был Иисус?! Что если видение на Кармиле было видением от Бога? В таком случае пришел его час! Он покрылся холодным потом, не зная, что делать – радоваться или рыдать. Душа его ликовала: «Пришел Мессия!» Нет, дряхлое тело не желало умирать… Он с трудом поднялся, поплелся к порогу, уселся там на солнышке и погрузился в раздумья.
Под вечер Иисус возвратился, изнемогая от усталости. Весь день он рыбачил вместе с почтенным Ионой, лодка до самых краев наполнилась уловом, почтенный Иона был очень доволен и открыл уж было рот, желая сказать что-то, но передумал. Он стоял, увязая по колени в трепещущей рыбе, смотрел на Иисуса и смеялся.
В тот же вечер ученики воротились из окрестных селений, уселись вокруг Иисуса и принялись рассказывать о том, что видели и что сделали. Понизив голос, чтобы внушить страх, они возвещали крестьянам и рыбакам о наступлении Дня Господня, но те слушали спокойно, занимаясь починкой сетей или прополкой грядок на огороде, и только изредка покачивали головой, говоря: «Посмотрим… Посмотрим…» И переводили разговор на другое.
За такими вот беседами и застали их три апостола. Молчаливо сидевший в стороне Иуда, глянув на них, не мог удержаться от смеха:
– Ну и вид же у вас, апостолы! Поколотили вас на славу, горемычные!
И, действительно, правый глаз Петра затек и слезился, щеки Иоанна были в царапинах и крови, а Иаков хромал.
– Учитель, – простонал Петр. – От слова Божьего одни только неприятности, да еще какие!
Все засмеялись, но Иисус смотрел на них строго и задумчиво.
– Задали нам жару, – продолжал Петр, которому не терпелось рассказать обо всем, чтобы разом покончить с делом. – Поначалу мы пошли было каждый своим путем, но затем испугались оставаться в одиночестве, снова собрались все втроем и принялись возвещать. Я поднимался на камень или влезал на дерево где-нибудь посреди сельской площади, хлопал в ладоши или же свистел, заложив пальцы в рот, и народ сходился к нам. Если было много женщин, речь держал Иоанн – потому и щеки его все в царапинах. Если было много мужчин, говорил своим тяжелым, низким голосом Иаков, а когда речь его становилась слишком уж резкой, слово брал я. О чем мы говорили? О том же, что и ты, но в ответ вам летели гнилые овощи да ругань, потому как мы якобы несли им крушение мира. Нам задавали трепку: женщины – ногтями, мужчины – кулаками, и вот полюбуйтесь на наш плачевный вид!
Иуда расхохотался, но Иисус строго взглянул на него, заставив дерзкие уста умолкнуть.
– Я знал, что посылаю вас, словно агнцев к волкам, – сказал Иисус. – Я знал, что вас подвергнут оскорблениям, забросают камнями, назовут безнравственными за то, что вы ополчились на безнравственность, возведут на вас лживые обвинения, будто вы желаете разрушить веру, семью и отечество, потому что вера наша более чиста, дом наш более просторен, а отечество наше – вся вселенная! Затяните потуже пояса, товарищи, попрощайтесь с хлебом, весельем да беспечностью – мы отправляемся на войну!
Нафанаил встревоженно глянул на Филиппа, но тот кивнул ему, словно говоря: «Не бойся, он говорит так, чтобы испытать нас…»
Раввин снова улегся на свою постель, потому что очень устал, но разум его напряженно работал, он все видел и слышал. Раввин уже принял решение и был спокоен. Некий глас звучал внутри него. Глас, исходивший от него же самого или же от Бога? А может быть от обоих? Глас этот приказывал: «Следуй за ним повсюду, Симеон!»
Петр уж было снова открыл рот, собираясь сказать еще что-то, но Иисус простер руку и велел:
– Довольно!
Он поднялся с места. Пред его мысленным взором возник Иерусалим. Яростный, весь в крови, доведенный, до края отчаяния, откуда и начинается надежда. Капернаум исчез, а вместе с ним исчезли, добрые рыбаки и землепашцы. Геннисаретское озеро утонуло внутри него. Дом почтенного Зеведея стал тесен, его четыре стены сжались, подступили к Иисусу, стали давить на него. Он подошел к двери и распахнул ее настежь.
К чему сидеть здесь, есть, пить и греться у очага, который каждый вечер растапливают женщины, подающие ему на стол и обед и ужин? К чему заниматься рыбной ловлей? Разве так можно спасти мир? Не позор ли это? Он вышел во двор. От распустившихся деревьев веял теплый ветерок, звезды легли ожерельем на плечи и на шею ночи, а под ногами у него вздрагивала земля, словно несметное множество ртов припалок груди ее.
Иисус обратил лицо к югу, в сторону святого Иерусалима, словно прислушиваясь, словно пытаясь разглядеть во мраке его суровое, сплошь покрытое окровавленными камнями лицо. И когда, охваченный Страстным желанием и отчаянием, он мысленно устремился через горы и Долины к святому городу, вдруг что-то дрогнуло, и во дворе, под покрытым разбухшими почками деревом показалась огромная тень. И тут же в темном, еще более темном, чем сама ночь, воздухе – потому он и смог разглядеть ее – появилась его исполинская спутница, и в спокойствии ночном он отчетливо услышал ее глубокое дыхание. Он не испугался: за столько времени он уже привык к ее дыханию. Он ждал.
И вот из-под миндального дерева раздался спокойный голос, звучавший медленно и повелительно:
– Идем!
На пороге появился Иоанн, встревоженный, словно и он тоже услыхал голос во тьме.
– С кем ты разговариваешь, Учитель? – тихо спросил Иоанн.
Но Иисус уже вошел в дом, протянул руку, взял из угла пастуший посох и сказал:
– Идемте, товарищи!
Он направился к двери, даже не глянув, следует ли за ним хоть кто-нибудь.
Почтенный раввин вскочил с постели, затянул потуже пояс, взял посох священника.
– Я иду с тобой, дитя мое, – сказал он, и первым направился к двери.
Почтенная Саломея, сидевшая за пряжей, встала, положила пряжу на сундук и сказала:
– Я тоже ухожу. Вот ключи, Зеведей. Будь здоров!
Она сняла ключи с пояса и вручила их мужу а затем плотно закуталась в платок, обвела взглядом дом и кивнула ему на прощание. На сердце у нее внезапно стало так, будто ей было всего двадцать лет. Счастливая Магдалина молча поднялась с места. Ученики встали и бодро переглянулись.
Среди зимы пришли солнечные дни оттепели, засияло солнце, плоть земли прогрелась, а миндальное дерево посреди Зеведеева двора впало в соблазн и, решив, что уже весна, начало набухать почками. Этих теплых, милостивых дней ожидали и зимородки, чтобы доверить скалам яйца. Все пташки Божьи несутся весной, только зимородки – посредине зимы: Бог смилостивился над ними: ради них позволил солнцу появляться с горячими лучами в течение нескольких дней и зимою. И вот теперь эти морские жеманницы радостно порхали, щебеча над водами и скалами Геннисарета, благодаря Бога за то, что и в этот год Он сдержал свое слово.
В эти прекрасные дни и остальные ученики разбрелись по окрестным селениям и рыбачьим суденышкам испытать свои крылышки. Филипп и Нафанаил отправились в глубинные области возглашать слово Божье своим друзьям – земледельцам и пастухам, Андрей и Фома – к рыбакам на озеро, а нелюдимый Иуда – в горы, чтобы гнев отстоялся в сердце его. Многое из того, что делал Учитель, нравилось ему, но было и такое, чего он ни за что не мог принять: его устами, бывало, низвергал громы и молний гневный Креститель, а бывало, лепетал, как и прежде, Сын Плотника: «Любовь! Любовь!» Да кому нужна твоя любовь, полоумный?! Кого любить? Мир поражен гангреной и нуждается в ноже – вот что ему нужно!
В доме с Иисусом остался только Матфей, который не желал уходить от Учителя: если он заговорит, слова его не должны оказаться брошенными на ветер; если он сотворит какое-нибудь чудо, нужио увидеть это чудо собственными глазами и поведать обо всем. Да и куда было идти Матфею, пред кем речь держать? Никто и близко не подходил к нему из-за того, что некогда он был отверженным мытарем. Потому он и оставался в доме, тайком наблюдая из угла за Иисусом, который беседовал во дворе, под распустившимся миндальным деревом, с сидевшей у его ног Магдалиной. Иисус говорил тихо, и, чтобы разобрать слова, Матфею приходилось напрягать слух, однако попытки его оказывались тщетными. Он видел только, как время от времени Учитель прикасался к волосам Магдалины, а его лицо было строгим и печальным.
Рано утром в субботу паломники из отдаленных велений – хозяева из Тивериады, рыбаки из Геннисарета, пастухи с гор – отправили послушать нового пророка: что он скажет им о Рае и аде, об обездоленных людях и о милосердии Божьем. В тот день ярко сияло солнце, и паломникам захотелось взять Иисуса с собой, в покрытые зеленью горы, и слушать его там, усевшись на пригретой солнцем сочной травке, пока не смежит им очи на весенней лужайке сладкая дрема. И вот они собрались на улице у запертых ворот и стали звать Учителя.
– Слышишь, сестра моя Магдалина? Люди пришли за мной, – сказал Иисус. Но Магдалина впала в забытье, продолжая смотреть в глаза Учителю. Ничего из того, что говорил он ей все это время, не доходило до ее сознания, и только голос его радовал ее, голос его говорил ей все: она ведь не была мужчиной и потому не нуждалась в словах. Как-то она сказала: «Зачем ты говоришь мне о грядущей жизни, Учитель? Мы не мужчины, которым нужна иная, грядущая жизнь. Мы – женщины, и потому миг, проведенный вместе с любимым, – наш вечный Рай, а миг, проведенный вдали от любимого, – наш вечный ад. Мы, женщины, живем вечностью здесь, на земле!
– Сестра моя, Магдалина, люди пришли за мной, – повторил Иисус. – Я должен идти.
Он встал и открыл ворота. Вся улица была полна нетерпеливо ожидающих глаз, зовущих уст, больные со стоном простирали к нему руки… Магдалина вышла со двора и зажала рот рукой, чтобы не закричать: «Народ – зверь, кровожадный зверь, который отнимет его у меня и сожрет…» – прошептала она, видя, как Иисус спокойно идет впереди, а следом за ним движется рокочущая толпа…
Неторопливо ступая широким шаток, Иисус направлялся к возвышавшейся над озером горе, где когда-то раскрыл он толпе объятия и возгласил: «Любовь! Любовь!» Но от того дня до дня нынешнего разум его ожесточился, пустыня сделала сердце его суровым, и он до сих пор ощущал на устах своих пылающие раскаленными углями уста Крестителя. Внутри него вспыхивали и угасали пророчества, раздавались божественные, нечеловеческие возгласы, пред очами же его три дщери Божьи – Чума, Безумие и Пламя, разрывая небеса, нисходили на землю.
Когда он взошел на вершину холма и отверз уста, желая произнести речь, древний пророк встрепенулся внутри него и стал вещать:
– С ревом приближается рать с края света, рать грозная и стремительная. Никто из воинов не плетется усталый, никто не спит, никто не дремлет. Нет ни одногопояса ослабленного, ни одного ремня на сандалии разорванного. Остры стрелы, натянуты луки. Копыта коней – камни твердые, вихрем вращаются колеса колесниц. Львицей рыкает рать и повергает в ужас: вонзает она зубы в того, кто попадается ей, и никто не в силах спасти несчастного.
«Что это за рать?» – вопрошаете вы, о люди глухие, слепые, неразумные? Рать божья, злополучные! – ответил Иисус, простирая дуку к небу. – Издали воителя Божьи кажутся ангелами, но вблизи – языками пламени. За ангелов принял их и я летом, стоя на этом же камне, на котором стою ныне, за ангелов, и потому возглашал я: «Любовь! Любовь!» А теперь Бог пустыни открыл мне глаза, и увидел я: это языки пламени! «Терпение мое кончилось, и потому я спускаюсь долу!» – восклицает Бог! Плач стоит в Иерусалиме и в Риме, плач стоит над горами и могилами: земля оплакивает чад своих. Ангелы спускаются на выжженную землю и с горящими светильниками в руках ищут то место, где стоял Рим, и то место, где стояч Иерусалим. Они мнут пепел в перстах своих, нюхают его. «Здесь стоял Рим. Здесь стоял Иерусалим…» – говорят ангелы и пускают пепел по ветру.
– Неужели нет спасения? – воскликнула молодая мать, крепче прижимая к груди младенца. – Не о себе я пекусь, но о сыне моем.
– Есть спасение! – ответил ей Иисус. – при каждом мировом потопе Бог сооружает Ковчег, внутри которого помещает начатки грядущего мира. Ключ от Ковчега в руке моей!
– Кто те, что спасутся, дабы положить начало грядущему миру? Кого ты спасешь? Есть ли у нас еще время? – воскликнул старик с трясущейся нижней челюстью.
– Вселенная проходит передо мною, а я произвожу отбор: по одну сторону – те, кто переусердствовал в чревоугодии, питии да прелюбодеянии, по другую – голодные и униженные всего мира. Я выбираю их – голодных и униженных. Они суть камни, из которых воздвигну я Новый Иерусалим.
– Новый Иерусалим?! – воскликнули люди, и глаза у всех заблестели.
– Да, Новый Иерусалим. Я и сам того не знал, Бог доверил мне эту тайну в пустыне. Только после огня приходит Любовь. Сначала этот мир обратится в пепел, а затем уже Бог взрастит новый виноград. Нет удобрения лучше пепла.
– Нет удобрения лучше пепла! – словно эхо, откликнулся радостно хриплый голос.
Иисус удивленно обернулся. Голос этот был словно его собственный, но только более хриплый и более радостный. Он увидел у себя за спиной Иуду и вздрогнул. Лицо Иуды сияло, словно грядуще пламя уже низвергалось сверху и полыхало вокруг. Иуда бросился к Иисусу и схватил его за руку.
– Учитель, – прошептал Иуда с неожиданно появившейся в голосе нежностью. – Учитель мой…
Никогда в жизни своей Иуде не приходилось говорить с человеком так нежно. Он смутился, опустил голову и сделал вид, будто хочет спросить о чем-то, но о чем, сам того не знал. На глаза ему попался крохотный ранний анемон, и он сорвал его.
Вечером, когда Иисус возвратился в дом и снова уселся на своей скамье у очага, устремив взгляд на огонь, он вдруг почувствовал внутри себя Бога, который спешил, не в силах больше ждать. Печаль, отчаяние и стыд овладели им. Сегодня он снова произнес речь, зажег пламя над головами людей. Простодушные рыбаки и крестьяне на мгновение испугались, но затем снова пришли в себя, успокоились, все эти ужасы показались им сказкой, а кое-кто даже уснул на теплой травке, убаюканный, его голосом.
Взволнованный Иисус молча смотрел на огонь. Магдалина стояла в углу, глядела на него и хотела заговорить, но не решалась: иной раз женское слово приносит мужчине наслаждение, а иной – вызывает у него гнев. Магдалина знала это и потому молчала.
Было тихо. В доме пахло рыбой и розмарином. Окно во двор было открыто, где-то поблизости, должно быть, расцвела мушмула: ночной ветерок доносил ее сладостный, приятный запах.
Иисус встал, закрыл окно. Все эти весенние запахи были дыханием искушения, а не воздухом, который был нужен его душе. Пришел час уйти, вдохнуть того воздуха, который подобал ему, – Бог торопился.
Дверь открылась, и вошел Иуда. Он быстро окинул все вокруг взглядом своих голубых глаз, увидел Учителя, глядевшего на огонь, стройнобедрую Магдалину, похрапывавшего во сне Зеведея и писца, который что-то царапал подле светильника, марая очередную страницу – Иуда покачал головой. Вот каков, стало быть, их славный поход? Так вот отправляются завоевывать мир? Полоумный, писака, проститутка, несколько рыбаков, сапожник, коробейник и безделье в Капернауме?
Иуда сел, согнувшись, в углу, а почтенаая Саломея тут же накрыла на стол.
– Я не голоден, – прорычал Иуда, – Хочу спать.
И он закрыл глаза, не желая видеть того, что творится вокруг.
Присутствующие приготовились к ужину. Ночная бабочка влетела через дверь, покружилась вокруг пламени светильника; села на голову Иисусу, а затем принялась порхать по комнате.
– Гость будет, – сказала почтенная Саломея. – Добро пожаловать!
Иисус поблагословил хлеб, разделил его, и все молча принялись за еду. Почтенный Зеведей, который проснулся и ужинал вместе со всеми, тяготился молчанием – это было ему не по душе.
– Да заговорите же вы, наконец! – воскликнул он, стукнув кулаком по столу. – На похороны мы собрались, что ли? Разве вы не знаете: если несколько человек собрались за трапезой и не говорят о Боге, это все равно, что поминки. Так сказал однажды почтенный раввин из Назарета – да будет он благополучен! – и я это хорошо запомнил. Говори же, Сыне Марий! Приведи снова Бога в мой дом. Прости, что называю тебя Сыном Марии, до сих пор толком не знаю, как тебя называть. Одни говорят, что ты – Сын Плотника, другие – Сын Давидов, Сын Божий, Сын Человеческий, все словно спятили. Люди, знай, все еще колеблются.
– Почтенный Зеведей, – ответил Иисус. – Несметные рати ангелов витают вкруг престола Божьего, – серебряные да златые голоса их, что вода журчащая, и все они славят Господа, но только издали: никто из ангелов не осмелился слишком приблизиться к Богу. За исключением одного.
– Кого же это? – спросил Зеведей, выпучив осоловевшие глаза.
– Ангела молчания, – ответил Иисус и снова умолк.
Почтенный хозяин пришел в замешательство, наполнил чашу вином и одним глотком осушил ее. «Ну, и свиреп же этот гость!» – подумал Зеведей. – «Словно лев сидит с тобой за одним столом».
При этой мысли Зеведея охватил ужас и он поднялся с места.
– Пойду поищу почтенного Иону, поболтаю с ним по-человечески, – сказал он и направился к двери. Но тут на дворе раздались легкие шаги.
– А вот и гость, – сказала, поднимаясь, почтенная Саломея.
Все посмотрели на дверь. На пороге стоял почтенный раввин из Назарета.
Как он состарился, как исхудал! Жалкие кости, обтянутые морщинистой кожей, ровно настолько, чтобы душа не улетела прочь, – вот все, что осталось от него. В последнее время почтенного раввина мучила бессонница, а если иногда, уже под утро, удавалось уснуть, то видел он неизменно один и тот же необычайный сон – ангелов, огни и Иерусалим, подобный раненому зверю, который с ревом взбирался на гору Сион. Третьего дня рано поутру ему снова приснился тот же сон, он не выдержал, поднялся, вышел из дому, направился через поля, миновал долину Ездраелон, и посещаемая Богом гора Кармил выросла перед его взором. Пророк Илья, несомненно, пребывал на вершине ее, ибо он призывал к себе почтенного раввина, дав ему силы подняться наверх.
Солнце уже клонилось к закату, когда почтенный раввин добрался до вершины. Он знал, что там, на святых высотах, стоит жертвенник – три огромных камня, а вокруг разбросаны кости и рога жертвенных животных… Но когда раввин добрался туда и поднял вверх очи свои, крик вырвался из уст его: не камни, но три мужа – три исполина в белоснежных одеждах – стояли там в тот вечер, и лица их были сотворены из света. Посредине – Иисус, Сын Марии, слева от него – пророк Илья с пылающими углями во дланях, а справа – круторогий Моисей со скрижалями, исписанными огненными письменами… Раввин пал ниц на землю и в ужасе зашептал: «Адонаи! Адонаи!» Он знал, что Илья и Моисей не умерли, но должны снова явиться в грозный День Господень и то будет знаком, что настал конец света. И вот они явились, и ужас объял почтенного раввина. Он поднял глаза: три огромных камня блистали в сумерках, залитые солнечным светом.
На протяжении многих лет почтенный раввин раскрывал Писание, вдыхал дыхание Иеговы и научился за зримым и незримым познавать смысл Божий. Понял он и теперь, поднял с земли посох – откуда только силы взялись в дряхлом теле? – и направился в Назарет, в Кану, в Магдалу, в Капернаум, страстно желая отыскать Сына Марии. Он знал, что тот возвратился из Иудейской пустыни, и теперь раввин шел по его следам в Галилею, познавая сказание о новом пророке, создаваемое земледельцами и рыбаками, – сказание о том, какие чудеса сотворил он, какие слова изрек, на каком камне произносил речь, после чего камень покрылся цветами. В дороге ему повстречался старик, который воздел руки к небу и сказал:
– Я был слепым, ноон коснулся глаз моих, и зрение вернулось ко мне: «Никому не говори об этом», – велел он, но я хожу по селам и рассказываю.
– А где он теперь, старче? Можешь мне сказать?
– В последний раз я видел его в Капернауме, в доме почтенного Зеведея. Поторопись увидеть его, пока он не вознесся на небо!
Почтенный раввин поспешно отправился в путь. Наступила ночь, но он отыскал в темноте дом почтенного Зеведея и вошел внутрь. Почтенная Саломея вскочила на ноги, приветствуя его.
– Мир дому сему, Саломея, – сказал раввин, широким шагом переступая через порог. – Да имеют хозяева дома сего блага Авраама и Исаака!
Он повернул голову, посмотрел на Иисуса, и взгляд его затуманился.
– Много птиц пролетает надо мной с вестями, – сказал раввин. – Кремнист и долог путь, на который ты вступил, дитя мое, да пребудет с тобой Бог!
– Аминь! – проникновенно ответил Иисус. Почтенный Зеведей приложил руку к сердцу в знак приветствия и сказал:
– Каким ветром занесло тебя в мой дом, старче? Но раввин не стал отвечать, – может быть, потому, что не слышал его, – и присел к огню. Он устал, промерз, проголодался, но есть ему не хотелось. Два пути простиралось перед ним – на какой из них встать, он не знал… Почему он покинул дом и пришел сюда? Рассказать Иисусу о сне? А что если это видение было не от Бога? Почтенный раввин прекрасно знал, что Искушение может принимать облик Божий, чтобы соблазнять людей. Если он поведает Иисусу об увиденном, демон гордыни может завладеть душой его, и тогда тот пропадет, а виноват будет он, раввин. Может быть, не открывать тайны, а попросту следовать за ним повсюду? Но разве подобает ему, почтенному раввину из Назарета, следовать за дерзким бунтарем, который бахвалится, что несет новый закон? Разде по пути сюда он не видел, что вся Кана взбудоражена противозаконным словом, которое изрекли его уста? Говорят, в святую субботу, он шел по полю, увидал крестьянина, который занимался рытьем канавы и поливкой сада, и сказал ему: «Возрадуйся, человече, если ты знаешь сам, что творишь, но если не знаешь, то будь ты проклят, ибо нарушаешь закон!» Почтенный раввин вздрогнул, услыхав это. «Это опасный бунтарь, – подумал он. – Смотри в оба, почтенный. Симеон, как бы не нажить беды на старости лет!»
Иисус подошел к нему и уселся рядом. Лежавший на полу Иуда открыл глаза, а Матфей занял свое место у светильника, держа наготове тростинку. Но Иисус молча смотрел, как огонь пожирает дрова, и слушал, как рядом тяжело дышит почтенный раввин, словно все еще пребывая в пути.
Тем временем почтенная Саломея готовила раввину постель. Он был уже стар, поэтому постель и подушка должны быть мягкими. Рядом Саломея поставила небольшой кувшин с водой, чтобы ночью он мог утолить жажду. А почтенный Зеведей, увидав, что новому гостю нет до него дела, взял палицу и отправился к Ионе, желая побыть в человеческом обществе, поскольку его собственный дом превратился в львиное логово. Магдалина поспешила выйти вместе с Саломеей в другую комнату, оставив Иисуса наедине с раввином. Обе женщины догадывались, что тем предстояла трудная, тайной укутанная беседа.
Иисус и раввин сидели молча. Обоим им было хорошо известно, что слова никогда не способны облегчить сердце человеческое, утешить его. Ничто не нарушало тишины. Они молчали. Время шло. Матфей уснул с тростинкой в руке; Зеведей, наговорившись всласть, возвратился и улегся рядом со своей старухой. Наступила полночь. Раввин тоже вдоволь насытился молчанием и поднялся.
– Вечером мы уже поговорили кое о чем, а об остальном поговорим завтра! – тихо сказал он и, устало волоча ноги, поплелся к постели.
Солнце встало, взошло на небо, уже близился полдень, а почтенный раввин все не мог открыть глаза. Иисус отправился на озеро, поговорил с рыбаками, затем сел в лодку к Ионе, чтобы помочь ему ловить рыбу. А Иуда слонялся в одиночестве, словно пастуший пес.
Почтенная Саломея склонилась к раввину – послушать, дышит ли он еще. Раввин дышал. «Слава Богу, – прошептала Саломея. – Он еще жив». Она хотела было уйти, но тут раввин открыл глаза, увидел склонившуюся над ним женщину, понял все и улыбнулся:
– Не бойся, матушка Саломея, я не умер. Я еще не могу умереть.
– Мы уже стары, – строго ответила почтенная Саломея. – Мы оба уже состарились, удалились от людей и приблизились к Богу. – Никто не может знать, когда придет его час. Грех нам говорить: Я еще не могу умереть».
– Я еще не могу умереть, матушка Саломея, – настойчиво повторил раввин. – Бог Израиля дал мне слово: «Ты не умрешь, Симеон, не увидав Мессии!»
И сказав это, он вдруг оторопело выпучил глаза: а что если он уже видел Мессию?! Что если это был Иисус?! Что если видение на Кармиле было видением от Бога? В таком случае пришел его час! Он покрылся холодным потом, не зная, что делать – радоваться или рыдать. Душа его ликовала: «Пришел Мессия!» Нет, дряхлое тело не желало умирать… Он с трудом поднялся, поплелся к порогу, уселся там на солнышке и погрузился в раздумья.
Под вечер Иисус возвратился, изнемогая от усталости. Весь день он рыбачил вместе с почтенным Ионой, лодка до самых краев наполнилась уловом, почтенный Иона был очень доволен и открыл уж было рот, желая сказать что-то, но передумал. Он стоял, увязая по колени в трепещущей рыбе, смотрел на Иисуса и смеялся.
В тот же вечер ученики воротились из окрестных селений, уселись вокруг Иисуса и принялись рассказывать о том, что видели и что сделали. Понизив голос, чтобы внушить страх, они возвещали крестьянам и рыбакам о наступлении Дня Господня, но те слушали спокойно, занимаясь починкой сетей или прополкой грядок на огороде, и только изредка покачивали головой, говоря: «Посмотрим… Посмотрим…» И переводили разговор на другое.
За такими вот беседами и застали их три апостола. Молчаливо сидевший в стороне Иуда, глянув на них, не мог удержаться от смеха:
– Ну и вид же у вас, апостолы! Поколотили вас на славу, горемычные!
И, действительно, правый глаз Петра затек и слезился, щеки Иоанна были в царапинах и крови, а Иаков хромал.
– Учитель, – простонал Петр. – От слова Божьего одни только неприятности, да еще какие!
Все засмеялись, но Иисус смотрел на них строго и задумчиво.
– Задали нам жару, – продолжал Петр, которому не терпелось рассказать обо всем, чтобы разом покончить с делом. – Поначалу мы пошли было каждый своим путем, но затем испугались оставаться в одиночестве, снова собрались все втроем и принялись возвещать. Я поднимался на камень или влезал на дерево где-нибудь посреди сельской площади, хлопал в ладоши или же свистел, заложив пальцы в рот, и народ сходился к нам. Если было много женщин, речь держал Иоанн – потому и щеки его все в царапинах. Если было много мужчин, говорил своим тяжелым, низким голосом Иаков, а когда речь его становилась слишком уж резкой, слово брал я. О чем мы говорили? О том же, что и ты, но в ответ вам летели гнилые овощи да ругань, потому как мы якобы несли им крушение мира. Нам задавали трепку: женщины – ногтями, мужчины – кулаками, и вот полюбуйтесь на наш плачевный вид!
Иуда расхохотался, но Иисус строго взглянул на него, заставив дерзкие уста умолкнуть.
– Я знал, что посылаю вас, словно агнцев к волкам, – сказал Иисус. – Я знал, что вас подвергнут оскорблениям, забросают камнями, назовут безнравственными за то, что вы ополчились на безнравственность, возведут на вас лживые обвинения, будто вы желаете разрушить веру, семью и отечество, потому что вера наша более чиста, дом наш более просторен, а отечество наше – вся вселенная! Затяните потуже пояса, товарищи, попрощайтесь с хлебом, весельем да беспечностью – мы отправляемся на войну!
Нафанаил встревоженно глянул на Филиппа, но тот кивнул ему, словно говоря: «Не бойся, он говорит так, чтобы испытать нас…»
Раввин снова улегся на свою постель, потому что очень устал, но разум его напряженно работал, он все видел и слышал. Раввин уже принял решение и был спокоен. Некий глас звучал внутри него. Глас, исходивший от него же самого или же от Бога? А может быть от обоих? Глас этот приказывал: «Следуй за ним повсюду, Симеон!»
Петр уж было снова открыл рот, собираясь сказать еще что-то, но Иисус простер руку и велел:
– Довольно!
Он поднялся с места. Пред его мысленным взором возник Иерусалим. Яростный, весь в крови, доведенный, до края отчаяния, откуда и начинается надежда. Капернаум исчез, а вместе с ним исчезли, добрые рыбаки и землепашцы. Геннисаретское озеро утонуло внутри него. Дом почтенного Зеведея стал тесен, его четыре стены сжались, подступили к Иисусу, стали давить на него. Он подошел к двери и распахнул ее настежь.
К чему сидеть здесь, есть, пить и греться у очага, который каждый вечер растапливают женщины, подающие ему на стол и обед и ужин? К чему заниматься рыбной ловлей? Разве так можно спасти мир? Не позор ли это? Он вышел во двор. От распустившихся деревьев веял теплый ветерок, звезды легли ожерельем на плечи и на шею ночи, а под ногами у него вздрагивала земля, словно несметное множество ртов припалок груди ее.
Иисус обратил лицо к югу, в сторону святого Иерусалима, словно прислушиваясь, словно пытаясь разглядеть во мраке его суровое, сплошь покрытое окровавленными камнями лицо. И когда, охваченный Страстным желанием и отчаянием, он мысленно устремился через горы и Долины к святому городу, вдруг что-то дрогнуло, и во дворе, под покрытым разбухшими почками деревом показалась огромная тень. И тут же в темном, еще более темном, чем сама ночь, воздухе – потому он и смог разглядеть ее – появилась его исполинская спутница, и в спокойствии ночном он отчетливо услышал ее глубокое дыхание. Он не испугался: за столько времени он уже привык к ее дыханию. Он ждал.
И вот из-под миндального дерева раздался спокойный голос, звучавший медленно и повелительно:
– Идем!
На пороге появился Иоанн, встревоженный, словно и он тоже услыхал голос во тьме.
– С кем ты разговариваешь, Учитель? – тихо спросил Иоанн.
Но Иисус уже вошел в дом, протянул руку, взял из угла пастуший посох и сказал:
– Идемте, товарищи!
Он направился к двери, даже не глянув, следует ли за ним хоть кто-нибудь.
Почтенный раввин вскочил с постели, затянул потуже пояс, взял посох священника.
– Я иду с тобой, дитя мое, – сказал он, и первым направился к двери.
Почтенная Саломея, сидевшая за пряжей, встала, положила пряжу на сундук и сказала:
– Я тоже ухожу. Вот ключи, Зеведей. Будь здоров!
Она сняла ключи с пояса и вручила их мужу а затем плотно закуталась в платок, обвела взглядом дом и кивнула ему на прощание. На сердце у нее внезапно стало так, будто ей было всего двадцать лет. Счастливая Магдалина молча поднялась с места. Ученики встали и бодро переглянулись.