Страница:
– Ты снова оставишь нас? – воскликнул сквозь слезы Иоанн. – Под землю или на небо, но только возьми нас с собой, Учитель!
– Тяжел труд и на земле, любезный Иоанн. Здесь, на тверди земной, вы должны остаться и трудиться на ней. Здесь, на земле, боритесь, любите, ждите – и я приду!
Но Иаков уже примирился с мыслью о смерти Учителя и теперь раскидывал умом, что им нужно делать на земле, когда они останутся без Учителя.
– Мы не можем противиться воле Божьей и воле Учителя, – сказал он. – Твой долг, Учитель, как о том говорят и пророки, – умереть, а наш долг – жить, дабы не пропали сказанные тобой слова, дабы утвердили мы их в новом Святом Писании, установили законы, возвели наши синагоги по всему миру, избрали наших первосвященников, фарисеев да книжников.
Иисус пришел в ужас.
– Так ты распинаешь дух! – воскликнул он. – Нет! Нет, я не желаю этого!
– Только так дух и может не обратиться в воздух и сохраниться! – возразил Иаков.
– Но так он не будет больше свободным, не будет духом!
– Достаточно, что он будет похож на дух. Для этого нам работы хватит, Учитель.
Холодный пот выступил на челе Иисуса. Он быстро пробежал взглядом по лицам учеников: никто из них даже не шевельнулся, чтобы возразить. А Петр смотрел на сына Зеведеева с восхищением: у него женский ум, он наловчился еще на челнах своего властолюбивого отца, а теперь, глядишь, поставит на место и самого Учителя…
Иисус в отчаянии протянул руку, словно умоляя о помощи:
– Я пошлю вам Утешителя – духа истины. Он будет вести вас.
– Пошли нам скорее Утешителя, Учитель… а не то мы собьемся с пути и не сможем отыскать тебя! – воскликнул Иоанн.
Иаков кивнул своей крепкой, упрямой головой:
– И этот дух, который ты называешь духом истины, тоже предадут распятию. Пока существуют люди, дух будут распинать, Учитель, так и знай. Но ничего, всегда что-нибудь да останется, а нам этого достаточно.
– Мне, мне этого недостаточно! – в отчаянии вскричал Иисус.
Услыхав его горестный крик, Иаков смутился, подошел к Учителю и взял его за руку.
– Тебе недостаточно, потому ты и идешь на крест. Прости, что я стал возражать тебе, Учитель. Иисус опустил руку на упрямую голову Иакова.
– Если Бог желает, чтобы на земле вечно распинали дух, благословен да будет крест. Да взвалим его на плечи наши с любовью, терпением и верою. И однажды он станет крыльями на плечах наших.
Все умолкли. Луна стояла теперь уже высоко в небе. Мертвенно-бледный свет струился на столы. Иисус сложил руки на груди.
– Окончен труд: все, что нужно было сделать, я сделал, все, что нужно было сказать, я сказал. Думаю, я исполнил свой долг до конца и потому могу сложить руки на груди.
С этими словами он кивнул сидевшему напротив Иуде, тот встал, затянул свой кожаный пояс, взял свой корявый посох, а Иисус сделал ему знак рукой, словно прощаясь.
– Этой ночью мы пойдем молиться под маслинами Гефсимании за Долиной Кедров. Отправляйся с милостью Божьей, Бог с тобой, брат мой Иуда.
Иуда открыл было рот, желая сказать что-то, но передумал. Дверь была распахнута настежь, и он стремительно вышел. С каменных ступеней послышался тяжелый топот его огромных стоп, спускавшихся вниз.
– Куда это он? – обеспокоенно спросил Петр, намереваясь подняться и пойти следом за Иудой.
Иисус остановил его:
– Закрутилось колесо Божье, не вмешивайся.
Поднялся ветер, языки пламени на семи свечниках заколебались. И вдруг резкий порыв задул светильники. Все внутри заполонил лунный свет. Нафанаил испугался и наклонился к приятелю:
– Это не ветер, Филипп. Кто-то вошел в комнату. Может быть, это смерть?
– А если и смерть, тебе какое дело? – ответил пастух. – Не за нами.
Он похлопал по спине друга, который все не мог прийти в себя.
– Большому кораблю – большое плавание, мы же – слава Богу! – челноки да ореховые скорлупки.
Лунный свет залил лицо Иисуса и поглотил его, не оставив ничего, кроме пары черных глаз. Иоанн испугался и тайком протянул руку к лицу Учителя, желая убедиться, что оно еще есть.
– Учитель, – прошептал он, – где ты?
– Я еще не ушел, любезный Иоанн, – ответил Иисус. – На мгновение я исчез, потому что думал о словах, сказанных мне когда-то неким подвижником на святой горе Кармиле. «Я погрузился в пять канав моего тела, словно свинья», – сказал он. «И как же ты спасся, дедушка? Тебе, наверное, пришлось выдержать тяжкую борьбу?» «Ничуть, – ответил он. – Однажды утром я увидел цветущее миндальное дерево и спасся». Цветущим миндальным деревом, любезный Иоанн, сегодня вечером показалась мне на мгновение смерть. Он встал и сказал:
– Пошли. Пришел час.
Иисус пошел впереди, а следом за ним – погрузившиеся в раздумья ученики.
– Пошли отсюда, – тайком сказал приятелю Нафанаил. – Только давай и Фому возьмем с собой.
Они попытались отыскать в лунном свете Фому, но тот уже успел свернуть в одну из узких улочек. Эти двое немного отстали, а когда Долина Кедров была уже близко, оторвались от остальных и пустились наутек.
Иисус спустился вместе с оставшимися учениками в Долину Кедров, затем поднялся на противоположный склон и пошел по тропе к масличной роще в Гефсимании. Сколько часов провели они здесь ночами под прадавними маслинами, беседуя о милости Божьей и людских беззакониях!
Они остановились. В тот вечер ученики плотно поели и много выпили, и потому сон одолевал их. Они расчистили ногами землю, освободив ее от камней, и приготовились к ночлегу.
– Троих не хватает, – сказал Учитель, оглядевшись вокруг. – Куда они делись?
– Сбежали… – гневно сказал Андрей. Иисус улыбнулся:
– Не осуждай их, Андрей. В один прекрасный день они вернутся, вот увидишь, – вернутся все трое, и у каждого из них будет самый царственный венец на челе – из терниев и бессмертника…
Сказав это, он прислонился к масличному древу и вдруг почувствовал сильную усталость.
Ученики уже улеглись, пристроив головы вместо подушек на крупных камнях.
– Иди сюда, Учитель, приляг между нами, – сказал, зевая, Петр. – Андрей постоит на страже, Иисус оторвался от дерева и сказал:
– Петр, Иаков, Иоанн, идемте со мной!
Его повелительный голос был полон печали.
Петр сделал вид, будто не слышит, вытянулся на земле и снова зевнул, но сыновья Зеведеевы взяли его за руки и подняли.
– Пошли. Не стыдно тебе?
Петр подошел к брату.
– Андрей, неизвестно, что может случиться. Дай мне нож. Иисус пошел впереди. Они вышли из-под масличных дерев на свет. Напротив в одеяниях из лунных лучей сиял белоснежный Иерусалим, небо над ними было, словно молоко, без единой звезды, а полная луна, которая ранее явилась их взорам при поспешном восходе, теперь неподвижно повисла.
– Отче, – пробормотал Иисус, – Отче сущий на небесах и на земле, мир, созданный Тобой, прекрасен – и тот, что мы видим, и невидимый нам. И я не знаю – прости меня, – не знаю, Отче, который из них прекраснее, – он склонился, взял пригоршню земли и вдохнул ее запах, напоивший все его тело. Очевидно, где-то поблизости росли мастиковые деревья – земля пахла древесной смолой и медом. Иисус прижал ее к щеке, шее, губам и прошептал:
– Какое благоухание, какая теплота, какое родное чувство! Слезы выступили у него на глазах. Он держал пригоршню земли и не желал расставаться с ней.
– Вместе, вместе мы пойдем на смерть, брате мой, – прошептал он. – Другого товарища у меня нет.
– Не могу больше, – сказал Петр, которому все это уже надоело. – Куда он ведет нас? Не пойду дальше, лягу здесь.
Он стал уж было высматривать место, чтобы прикорнуть где-нибудь в углублении, но тут увидел, что Иисус возвращается к ним, сразу же встрепенулся и первым пошел навстречу.
– Близится полночь, Учитель, – сказал Петр. – Неплохо было бы прилечь где-то здесь.
– Душа моя полна смертельной тоски, чада мои, – ответил Иисус. – Поищите место под деревьями и ложитесь, а я останусь здесь молиться под открытым небом. Но не спите, прошу вас, бодрствуйте и молитесь вместе со мной нынешней ночью. Помогите мне, чада мои, пережить этот тяжкий час. Он повернулся к Иерусалиму и сказал:
– Уходите. Оставьте меня одного.
Ученики удалились от него на расстояние брошенного камня и расположились под маслинами, а он пал лицом долу, прильнув устами к земле. Его разум, сердце, губы были неотделимы от земли, стали землею.
– Отче, – прошептал Иисус, – мне хорошо здесь – праху с прахом, оставь меня. Горька чаша, которую дал ты мне испить, очень горька, – это выше моих сил… Если это возможно, Отче, отними ее от уст моих.
Он умолк, прислушиваясь, не раздастся ли среди ночи глас Отца, закрыл глаза. Кто знает, – Бог ведь добрый, может быть, он увидит, как Бог ласково улыбается внутри него, кивая ему. Он ждал, ждал со страхом, но так ничего не увидел и не услышал.
Иисус огляделся вокруг. Он был в полном одиночестве. Он испугался, вскочил и поспешил к товарищам, чтобы укрепить сердце свое. Все трое спали. Он толкнул ногой Петра, а затем Иоанна и Иакова.
– Не стыдно вам? – горько спросил Иисус. – У вас не хватило сил, чтобы хоть немного помолиться вместе со мной?
– Учитель, – ответил Петр, едва продирая слипавшиеся глаза. – Учитель, душа готова, да тело слабо. Прости нас.
Иисус возвратился к свету, упал коленями на камни.
– Отче! – снова воскликнул он. – Очень горька, очень горька чаша, данная Тобою, отними ее от уст моих.
И, сказав эти слова, он увидел, как сверху спускается к нему в лунном сиянии некий ангел с бледным и строгим лицом. Крылья его были из лунного света, а в руках он держал серебряный потир. Иисус закрыл лицо руками и рухнул наземь.
– Это и есть Твой ответ, Отче? Нет у Тебя жалости?
Он подождал немного, а затем очень медленно со страхом раздвинул пальцы, чтобы увидеть, стоит ли еще над ним ангел. Тот спустился уже совсем низко, и теперь края потира касались его губ. Иисус вскрикнул, взмахнул руками и упал навзничь.
Когда он пришел в себя, луна сдвинулась на ладонь от вершины неба и ангел растаял в ее сиянии. Вдали на дороге к Иерусалиму показались редкие движущиеся огни, напоминавшие горящие факелы. Приближались они или удалялись? Куда они двигались? Им снова овладели страх и желание видеть людей, слышать человеческий голос, коснуться дорогих рук. Он бегом бросился к троим товарищам.
Все трое спали, и их залитые лунным светом лица сияли спокойствием. Иоанн положил голову, словно на подушку, на плечо Петру, Петр – на грудь Иакову, а тот запрокинул черновласую голову на камень, раскрыв объятия небу, и промеж усов и бороды цвета воронова крыла поблескивали зубы: видать, снился ему приятный сон, и потому он смеялся. Иисусу стало жаль снова будить их толчками и, осторожно ступая на пальцах, он возвратился назад, а затем опять упал лицом долу и заплакал.
– Отче, – сказал он совсем тихо, словно желая, чтобы Бог не услышал его, – Отче, да свершится воля Твоя, – Твоя, а не моя, Отче.
Он встал и снова посмотрел на дорогу, ведущую к Иерусалиму. Огни уже приблизились, и были ясно видны раскачивающиеся вокруг них тени и блеск стального оружия.
– Они идут сюда… Идут… – сказал Иисус, и колени его задрожали.
И как раз в этот миг прилетел соловей, уселся напротив него на молоденьком кипарисе и запрокинул кверху голову, опьянев от обилия лунного света, от весенних запахов и от свежей теплой ночи. Некий всемогущий Бог пребывал внутри него, тот Бог, который сотворил небо, землю и души человеческие, – и он запел. Иисус поднял голову, прислушался. Может быть, и вправду это был Бог, истинный Бог человеческий, любящий землю, крохотные птичьи грудочки и несущие прохладу объятия? Внутри него, в самой глубине его существа, встрепенулся и ответил на призыв соловья какой-то другой соловей, который тоже пел о вечных муках и вечных радостях – о Боге, любви, надежде…
Соловей пел, а Иисус слушал его, содрогаясь: он и не знал, что внутри него сокрыто столько богатств, столько непроявившихся, необычайно сладостных радостен и грехов. Тело его стало древом цветущим, соловей заблудился среди покрывшихся цветами ветвей, не имея ни сил, ни желания покидать их. Да и куда было лететь ему? К чему улетать прочь? Эта земля и есть Рай… И когда, слушая это двугласое пение, Иисус вступал в Рай, так и не расставшись со своим телом, раздались грубые голоса, приблизились горящие факелы, стальные доспехи, и среди дыма и сияния – так показалось ему – заметил он Иуду, и крепкие руки будто бы обняли его, а рыжая борода кольнула в лицо. Он вскрикнул и на мгновение потерял сознание – так показалось ему. Но прежде он успел почувствовать, как тяжело дышащие губы Иуды прильнули к его губам и послышался хриплый, полный отчаяния голос:
– Здравствуй, Учитель!
Луна уже почти касалась бело-голубых гор Иудеи. Выступила заиндевевшая изморозь, пальцы и губы Иисуса посинели. Иерусалим возвышался в лунном свете слепой и мертвенно-бледный.
Иисус повернулся, посмотрел на воинов и левитов.
– Привет вам, посланцы моего Бога! – промолвил он. – Идемте!
И тут он заметил Петра, который в толчее успел полоснуть ножом по уху одному из левитов.
– Верни свой нож в ножны. Ибо все, взявшие меч от меча и погибнут.
– Тяжел труд и на земле, любезный Иоанн. Здесь, на тверди земной, вы должны остаться и трудиться на ней. Здесь, на земле, боритесь, любите, ждите – и я приду!
Но Иаков уже примирился с мыслью о смерти Учителя и теперь раскидывал умом, что им нужно делать на земле, когда они останутся без Учителя.
– Мы не можем противиться воле Божьей и воле Учителя, – сказал он. – Твой долг, Учитель, как о том говорят и пророки, – умереть, а наш долг – жить, дабы не пропали сказанные тобой слова, дабы утвердили мы их в новом Святом Писании, установили законы, возвели наши синагоги по всему миру, избрали наших первосвященников, фарисеев да книжников.
Иисус пришел в ужас.
– Так ты распинаешь дух! – воскликнул он. – Нет! Нет, я не желаю этого!
– Только так дух и может не обратиться в воздух и сохраниться! – возразил Иаков.
– Но так он не будет больше свободным, не будет духом!
– Достаточно, что он будет похож на дух. Для этого нам работы хватит, Учитель.
Холодный пот выступил на челе Иисуса. Он быстро пробежал взглядом по лицам учеников: никто из них даже не шевельнулся, чтобы возразить. А Петр смотрел на сына Зеведеева с восхищением: у него женский ум, он наловчился еще на челнах своего властолюбивого отца, а теперь, глядишь, поставит на место и самого Учителя…
Иисус в отчаянии протянул руку, словно умоляя о помощи:
– Я пошлю вам Утешителя – духа истины. Он будет вести вас.
– Пошли нам скорее Утешителя, Учитель… а не то мы собьемся с пути и не сможем отыскать тебя! – воскликнул Иоанн.
Иаков кивнул своей крепкой, упрямой головой:
– И этот дух, который ты называешь духом истины, тоже предадут распятию. Пока существуют люди, дух будут распинать, Учитель, так и знай. Но ничего, всегда что-нибудь да останется, а нам этого достаточно.
– Мне, мне этого недостаточно! – в отчаянии вскричал Иисус.
Услыхав его горестный крик, Иаков смутился, подошел к Учителю и взял его за руку.
– Тебе недостаточно, потому ты и идешь на крест. Прости, что я стал возражать тебе, Учитель. Иисус опустил руку на упрямую голову Иакова.
– Если Бог желает, чтобы на земле вечно распинали дух, благословен да будет крест. Да взвалим его на плечи наши с любовью, терпением и верою. И однажды он станет крыльями на плечах наших.
Все умолкли. Луна стояла теперь уже высоко в небе. Мертвенно-бледный свет струился на столы. Иисус сложил руки на груди.
– Окончен труд: все, что нужно было сделать, я сделал, все, что нужно было сказать, я сказал. Думаю, я исполнил свой долг до конца и потому могу сложить руки на груди.
С этими словами он кивнул сидевшему напротив Иуде, тот встал, затянул свой кожаный пояс, взял свой корявый посох, а Иисус сделал ему знак рукой, словно прощаясь.
– Этой ночью мы пойдем молиться под маслинами Гефсимании за Долиной Кедров. Отправляйся с милостью Божьей, Бог с тобой, брат мой Иуда.
Иуда открыл было рот, желая сказать что-то, но передумал. Дверь была распахнута настежь, и он стремительно вышел. С каменных ступеней послышался тяжелый топот его огромных стоп, спускавшихся вниз.
– Куда это он? – обеспокоенно спросил Петр, намереваясь подняться и пойти следом за Иудой.
Иисус остановил его:
– Закрутилось колесо Божье, не вмешивайся.
Поднялся ветер, языки пламени на семи свечниках заколебались. И вдруг резкий порыв задул светильники. Все внутри заполонил лунный свет. Нафанаил испугался и наклонился к приятелю:
– Это не ветер, Филипп. Кто-то вошел в комнату. Может быть, это смерть?
– А если и смерть, тебе какое дело? – ответил пастух. – Не за нами.
Он похлопал по спине друга, который все не мог прийти в себя.
– Большому кораблю – большое плавание, мы же – слава Богу! – челноки да ореховые скорлупки.
Лунный свет залил лицо Иисуса и поглотил его, не оставив ничего, кроме пары черных глаз. Иоанн испугался и тайком протянул руку к лицу Учителя, желая убедиться, что оно еще есть.
– Учитель, – прошептал он, – где ты?
– Я еще не ушел, любезный Иоанн, – ответил Иисус. – На мгновение я исчез, потому что думал о словах, сказанных мне когда-то неким подвижником на святой горе Кармиле. «Я погрузился в пять канав моего тела, словно свинья», – сказал он. «И как же ты спасся, дедушка? Тебе, наверное, пришлось выдержать тяжкую борьбу?» «Ничуть, – ответил он. – Однажды утром я увидел цветущее миндальное дерево и спасся». Цветущим миндальным деревом, любезный Иоанн, сегодня вечером показалась мне на мгновение смерть. Он встал и сказал:
– Пошли. Пришел час.
Иисус пошел впереди, а следом за ним – погрузившиеся в раздумья ученики.
– Пошли отсюда, – тайком сказал приятелю Нафанаил. – Только давай и Фому возьмем с собой.
Они попытались отыскать в лунном свете Фому, но тот уже успел свернуть в одну из узких улочек. Эти двое немного отстали, а когда Долина Кедров была уже близко, оторвались от остальных и пустились наутек.
Иисус спустился вместе с оставшимися учениками в Долину Кедров, затем поднялся на противоположный склон и пошел по тропе к масличной роще в Гефсимании. Сколько часов провели они здесь ночами под прадавними маслинами, беседуя о милости Божьей и людских беззакониях!
Они остановились. В тот вечер ученики плотно поели и много выпили, и потому сон одолевал их. Они расчистили ногами землю, освободив ее от камней, и приготовились к ночлегу.
– Троих не хватает, – сказал Учитель, оглядевшись вокруг. – Куда они делись?
– Сбежали… – гневно сказал Андрей. Иисус улыбнулся:
– Не осуждай их, Андрей. В один прекрасный день они вернутся, вот увидишь, – вернутся все трое, и у каждого из них будет самый царственный венец на челе – из терниев и бессмертника…
Сказав это, он прислонился к масличному древу и вдруг почувствовал сильную усталость.
Ученики уже улеглись, пристроив головы вместо подушек на крупных камнях.
– Иди сюда, Учитель, приляг между нами, – сказал, зевая, Петр. – Андрей постоит на страже, Иисус оторвался от дерева и сказал:
– Петр, Иаков, Иоанн, идемте со мной!
Его повелительный голос был полон печали.
Петр сделал вид, будто не слышит, вытянулся на земле и снова зевнул, но сыновья Зеведеевы взяли его за руки и подняли.
– Пошли. Не стыдно тебе?
Петр подошел к брату.
– Андрей, неизвестно, что может случиться. Дай мне нож. Иисус пошел впереди. Они вышли из-под масличных дерев на свет. Напротив в одеяниях из лунных лучей сиял белоснежный Иерусалим, небо над ними было, словно молоко, без единой звезды, а полная луна, которая ранее явилась их взорам при поспешном восходе, теперь неподвижно повисла.
– Отче, – пробормотал Иисус, – Отче сущий на небесах и на земле, мир, созданный Тобой, прекрасен – и тот, что мы видим, и невидимый нам. И я не знаю – прости меня, – не знаю, Отче, который из них прекраснее, – он склонился, взял пригоршню земли и вдохнул ее запах, напоивший все его тело. Очевидно, где-то поблизости росли мастиковые деревья – земля пахла древесной смолой и медом. Иисус прижал ее к щеке, шее, губам и прошептал:
– Какое благоухание, какая теплота, какое родное чувство! Слезы выступили у него на глазах. Он держал пригоршню земли и не желал расставаться с ней.
– Вместе, вместе мы пойдем на смерть, брате мой, – прошептал он. – Другого товарища у меня нет.
– Не могу больше, – сказал Петр, которому все это уже надоело. – Куда он ведет нас? Не пойду дальше, лягу здесь.
Он стал уж было высматривать место, чтобы прикорнуть где-нибудь в углублении, но тут увидел, что Иисус возвращается к ним, сразу же встрепенулся и первым пошел навстречу.
– Близится полночь, Учитель, – сказал Петр. – Неплохо было бы прилечь где-то здесь.
– Душа моя полна смертельной тоски, чада мои, – ответил Иисус. – Поищите место под деревьями и ложитесь, а я останусь здесь молиться под открытым небом. Но не спите, прошу вас, бодрствуйте и молитесь вместе со мной нынешней ночью. Помогите мне, чада мои, пережить этот тяжкий час. Он повернулся к Иерусалиму и сказал:
– Уходите. Оставьте меня одного.
Ученики удалились от него на расстояние брошенного камня и расположились под маслинами, а он пал лицом долу, прильнув устами к земле. Его разум, сердце, губы были неотделимы от земли, стали землею.
– Отче, – прошептал Иисус, – мне хорошо здесь – праху с прахом, оставь меня. Горька чаша, которую дал ты мне испить, очень горька, – это выше моих сил… Если это возможно, Отче, отними ее от уст моих.
Он умолк, прислушиваясь, не раздастся ли среди ночи глас Отца, закрыл глаза. Кто знает, – Бог ведь добрый, может быть, он увидит, как Бог ласково улыбается внутри него, кивая ему. Он ждал, ждал со страхом, но так ничего не увидел и не услышал.
Иисус огляделся вокруг. Он был в полном одиночестве. Он испугался, вскочил и поспешил к товарищам, чтобы укрепить сердце свое. Все трое спали. Он толкнул ногой Петра, а затем Иоанна и Иакова.
– Не стыдно вам? – горько спросил Иисус. – У вас не хватило сил, чтобы хоть немного помолиться вместе со мной?
– Учитель, – ответил Петр, едва продирая слипавшиеся глаза. – Учитель, душа готова, да тело слабо. Прости нас.
Иисус возвратился к свету, упал коленями на камни.
– Отче! – снова воскликнул он. – Очень горька, очень горька чаша, данная Тобою, отними ее от уст моих.
И, сказав эти слова, он увидел, как сверху спускается к нему в лунном сиянии некий ангел с бледным и строгим лицом. Крылья его были из лунного света, а в руках он держал серебряный потир. Иисус закрыл лицо руками и рухнул наземь.
– Это и есть Твой ответ, Отче? Нет у Тебя жалости?
Он подождал немного, а затем очень медленно со страхом раздвинул пальцы, чтобы увидеть, стоит ли еще над ним ангел. Тот спустился уже совсем низко, и теперь края потира касались его губ. Иисус вскрикнул, взмахнул руками и упал навзничь.
Когда он пришел в себя, луна сдвинулась на ладонь от вершины неба и ангел растаял в ее сиянии. Вдали на дороге к Иерусалиму показались редкие движущиеся огни, напоминавшие горящие факелы. Приближались они или удалялись? Куда они двигались? Им снова овладели страх и желание видеть людей, слышать человеческий голос, коснуться дорогих рук. Он бегом бросился к троим товарищам.
Все трое спали, и их залитые лунным светом лица сияли спокойствием. Иоанн положил голову, словно на подушку, на плечо Петру, Петр – на грудь Иакову, а тот запрокинул черновласую голову на камень, раскрыв объятия небу, и промеж усов и бороды цвета воронова крыла поблескивали зубы: видать, снился ему приятный сон, и потому он смеялся. Иисусу стало жаль снова будить их толчками и, осторожно ступая на пальцах, он возвратился назад, а затем опять упал лицом долу и заплакал.
– Отче, – сказал он совсем тихо, словно желая, чтобы Бог не услышал его, – Отче, да свершится воля Твоя, – Твоя, а не моя, Отче.
Он встал и снова посмотрел на дорогу, ведущую к Иерусалиму. Огни уже приблизились, и были ясно видны раскачивающиеся вокруг них тени и блеск стального оружия.
– Они идут сюда… Идут… – сказал Иисус, и колени его задрожали.
И как раз в этот миг прилетел соловей, уселся напротив него на молоденьком кипарисе и запрокинул кверху голову, опьянев от обилия лунного света, от весенних запахов и от свежей теплой ночи. Некий всемогущий Бог пребывал внутри него, тот Бог, который сотворил небо, землю и души человеческие, – и он запел. Иисус поднял голову, прислушался. Может быть, и вправду это был Бог, истинный Бог человеческий, любящий землю, крохотные птичьи грудочки и несущие прохладу объятия? Внутри него, в самой глубине его существа, встрепенулся и ответил на призыв соловья какой-то другой соловей, который тоже пел о вечных муках и вечных радостях – о Боге, любви, надежде…
Соловей пел, а Иисус слушал его, содрогаясь: он и не знал, что внутри него сокрыто столько богатств, столько непроявившихся, необычайно сладостных радостен и грехов. Тело его стало древом цветущим, соловей заблудился среди покрывшихся цветами ветвей, не имея ни сил, ни желания покидать их. Да и куда было лететь ему? К чему улетать прочь? Эта земля и есть Рай… И когда, слушая это двугласое пение, Иисус вступал в Рай, так и не расставшись со своим телом, раздались грубые голоса, приблизились горящие факелы, стальные доспехи, и среди дыма и сияния – так показалось ему – заметил он Иуду, и крепкие руки будто бы обняли его, а рыжая борода кольнула в лицо. Он вскрикнул и на мгновение потерял сознание – так показалось ему. Но прежде он успел почувствовать, как тяжело дышащие губы Иуды прильнули к его губам и послышался хриплый, полный отчаяния голос:
– Здравствуй, Учитель!
Луна уже почти касалась бело-голубых гор Иудеи. Выступила заиндевевшая изморозь, пальцы и губы Иисуса посинели. Иерусалим возвышался в лунном свете слепой и мертвенно-бледный.
Иисус повернулся, посмотрел на воинов и левитов.
– Привет вам, посланцы моего Бога! – промолвил он. – Идемте!
И тут он заметил Петра, который в толчее успел полоснуть ножом по уху одному из левитов.
– Верни свой нож в ножны. Ибо все, взявшие меч от меча и погибнут.
Глава 29
Иисуса схватили, с гиканьем и свистом поволокли по камням среди маслин и кипарисов и повели через Долину Кедров в Иерусалим и доставили во дворец Каиафы, где уже собрался синедрион, чтобы судить бунтовщика.
Было холодно. Слуги развели во дворе огонь и грелись. Время от времени из дворца выходили левиты и сообщали новости. От рассказов о том, как его истязали, волосы вставали дыбом на голове. Что за хулу изрекал окаянный о Боге Израиля, о Законе Израиля, о святом Храме, который он обещает разрушить, а место, на котором стоит Храм, посыпать солью!
Плотно закутавшись и глубоко втянув голову в плечи, во двор проскользнул Петр. Он уселся у огня, протянув к нему руки, грелся и с ужасом слушал новости. Проходившая мимо служанка увидела его и остановилась.
– Эй, старче, – обратилась она к Петру, – что это ты прячешься от нас? Подними-ка голову, дай взглянуть на себя. Сдается мне, что ты тоже был вместе с ним.
Услыхав эти слова, несколько левитов подошли ближе. Петр испугался.
– Клянусь, – сказал он, поднимая руку, – что не знаю я этого человека!
Он направился было к выходу, но тут другая служанка заметила, что он собрался уйти, и протянула к нему руки:
– Эй, старче, куда ты? Ты был вместе с ним, я видела тебя!
– Не знаю я этого человека! – снова воскликнул Петр, отстранил девушку и прошел дальше, но уже в воротах двое левитов остановили его, схватив за плечи, и хорошенько встряхнули.
– Говор тебя выдал! – закричали левиты. – Ты галилеянин, его ученик!
Петр принялся клясться, божиться и кричать:
– Не знаю я этого человека!
Тут во дворе прокричал петух, и Петр оторопел, вспомнив слова Учителя: «Петр, Петр, прежде, нежели пропоет петух, ты трижды отречешься от меня!» Он вышел, сжавшись всем телом, и зарыдал.
Светало. Небо покраснело, наполнившись кровавым багрянцем. Из дворца выбежал возбужденный, бледный левит.
– Первосвященник рвет на себе одежды. Теперь злодей говорит: «Я – Христос, Сын Божий!» Все старейшины повскакивали с мест, рвут на себе одежды и кричат: «Смерть! Смерть!»
Появился другой левит.
– Сейчас его поведут к Пилату. Только он имеет право выносить смертный приговор. Дайте им пройти. Двери открываются!
Двери распахнулись, показались вельможи Израиля. Первым, медленно ступая возбужденный первосвященник Каиафа. Следом шли старейшины – множество бород, лукавые, злокозненные глаза, беззубые рты, злые языки. И все они кипели от злости, так что пар поднимался. Позади молча шел скорбный Иисус, с головы которого стекала, кровь от побоев.
Во дворе раздалось гиканье, смех, ругательства. Петр вздрогнул, прислонился к косяку ворот и заплакал.
«Эх, Петр, Петр, – тихо бормотал он. – Трус, лжец и предатель! Подними голову и крикни: «Я с тобой!» И пусть тебя потом убьют!» Он терзал, бередил свою душу, но тело его оставалось на том же месте, прислонившись к дверному косяку, и дрожало.
На пороге Иисус споткнулся. Он пошатнулся, вытянул руку, ища, обо что бы опереться, и схватил Петра за плечо. Тот окаменел от ужаса, не в силах даже рта раскрыть, и застыл неподвижно. Он почувствовал, как рука Учителя вцепилась в него, не желая отпускать. Еще не совсем рассвело, стоял голубой полумрак, и Иисус даже не повернул головы, чтобы взглянуть, за что же он ухватился, пытаясь устоять на ногах. Он выпрямился и снова двинулся в окружений воинов вслед за старейшинам к Башне Пилата.
Пилат к тому времени уже проснулся, принял ванну, умастил тело благовониями и в раздраженном состоянии духа отправился на верхнюю террасу Башни. Никогда не был ему по душе день Пасхи, когда, захмелев от своего Бога, евреи впадали в безумие и всякий раз затевали ссору с римскими солдатами, что в этот год могло привести к резне, которая вовсе не была выгодна Риму. А нынешняя Пасха несла с собой еще и другие неприятности: может быть, это и к лучшему, если евреи предадут распятию злополучного юродивого Назорея. Негодное племя!
Рука Пилата сжалась в кулак. Им вдруг овладело упрямое желание спасти этого юродивого; не потому, что тот был не виновен (ведь что такое «не виновен»?), и не потому, что он жалел его (недоставало ему еще евреев жалеть!), но чтобы досадить негодному еврейскому племени.
Под окнами Башни раздались громкие крики. Пилат нагнулся и увидел, что двор наполнился еврейским сбродом, разъяренная толпа переполнила портики и террасы Храма. В руках у всех были палицы и пращи, с гиканьем и свистом люди толкали и пинали Иисуса, а римские солдаты охраняли его, подталкивая к огромным воротам Башни.
Пилат вошел внутрь, уселся на украшенном массивной резьбой кресле, ворота распахнулись, и два мавра исполинского роста втолкнули Иисуса. Одежды его были разорваны в клочья, лицо все в крови, но голова была высоко поднята, а глаза сияли каким-то безмятежным, отрешенным от мира светом.
Пилат улыбнулся.
– Вот ты снова передо мною, Иисус Назорей, царь иудеев. Говорят, тебя хотят умертвить.
Иисус глянул через окно на небо. Мысли его витали где-то далеко от тела. Он молчал.
Пилат разозлился и крикнул:
– Оставь небо в покое, смотри на меня! Или ты не знаешь, что в моей власти освободить тебя или отправить на крест?!
– Ты не имеешь надо мной власти, – спокойно ответил Иисус. – Один только Бог имеет.
Внизу раздались яростные голоса:
– Смерть! Смерть!
– Что это их так взбесило? – спросил Пилат. – Что ты им сделал?
– Я провозглашал им истину, – ответил Иисус.
Пилат улыбнулся.
– Какую истину? И что такое «истина»?
Сердце Иисуса сжалось: вот каков мир, вот каковы его правители – спрашивает, что такое истина, а сам смеется.
Пилат выглянул в окно. Он вспомнил, что не далее как вчера схватили Варавву за убийство Лазаря. Согласно старинному обычаю в день Пасхи римляне освобождали одного из осужденных.
– Кого вы желаете, чтобы я освободил? – крикнул Пилат. – Иисуса, царя иудеев, или разбойника Варавву?
– Варавву! Варавву, – завопил народ.
Пилат крикнул стражников, указал на Иисуса и велел:
– Отхлестайте его, наденьте ему на голову терновый венец, заверните в багряницу и дайте в руки длинную трость вместо царского скипетра. Это царь, так облачите же его по-царски!
Пилат подумал, что, если Иисуса представить народу в столь плачевном виде, народ может сжалиться. Стражники схватили Иисуса, привязали к колонне и принялись хлестать плетями и плевать на него, затем сплели венец из терниев, который затянули у него на голове, да так, что кровь залила лоб и виски, набросили на плечи багрянпцу, вложили в руки длинную трость и привели к Пилату, а тот при виде его не мог удержаться от смеха.
– Добро пожаловать, Величайший! Иди-ка сюда, представлю тебя твоему народу!
Он взял Иисуса за руку и вывел на террасу.
– Се человек! – крикнул Пилат толпе.
– Распять его! Распять! – снова завопил народ. По приказу Пилата ему принесли таз и кувшин с водой, он наклонился и стал мыть руки на глазах у толпы.
– Я мою, умываю руки, – сказал он. – Не я проливаю кровь его. Я не виновен. Берете на себя грех?
– Кровь его на наших главах и главах детей наших! – загудел народ.
– Возьмите его в свое удовольствие! – сказал Пилат.
Иисуса схватили, взвалили на него крест, стали оплевывать, бить и подгонять пинками в направлении Голгофы. Он зашатался – крест был тяжел – посмотрел вокруг в надежде увидеть кого-нибудь из учеников, который кивнет ему, пожалеет его. Он смотрел, смотрел, но так никого и не увидел. Тогда он вздохнул и прошептал:
– Благословенна да будет смерть! Слава Тебе, Боже!
А тем временем ученики забились в таверну Симона Киренянина и ожидали, когда кончится распинание, чтобы с наступлением ночи уйти, не попадаясь никому на глаза. Притаившись за бочками, они прислушивались к тому, что происходило на улице. До слуха их доносился шум радостной толпы – все, женщины и мужчины, спешили на Голгофу. Они отменно справили Пасху, наелись до отвала мяса, напились вдоволь вина и теперь спешили посмотреть, как будет происходить распинание.
Ученики вслушивались в доносившийся с улицы шум и дрожали. Время от времени раздавалось тихое всхлипывание Иоанна, иногда поднимался Андрей, прохаживался взад-вперед по таверне и грозился, а Петр ругался и сквернословил из-за того, что ему не хватило мужества и смелости заявить о себе открыто и принять смерть вместе с Учителем… Сколько раз он клялся ему: «Вместе с тобой до смерти, Учитель!», а теперь, когда смерть приблизилась, он забился за бочки.
Иаков разозлился.
– Довольно хныкать, Иоанн, ты ведь мужчина! – сказал он. – А ты, молодчина Андрей, сядь уже и перестань подкручивать усы! Идите все сюда, подумаем, что дальше делать. Что если он и вправду Мессия? Если через три дня он воскреснет, с какими рожами предстанем мы перед ним? Об этом вы подумали? Что ты скажешь, Петр?
– Если он Мессия, то нам несдобровать, вот что я скажу, – в отчаянии произнес Петр. – Я ведь уже говорил, что успел трижды отречься от него.
– Если он и не Мессия, нам все равно несдобровать, – ответил Иаков. – А ты что скажешь, Нафанаил?
– Скажу, что нужно уносить ноги: Мессия он или нет, нам несдобровать.
– А его как же – так и бросим на произвол судьбы? Разве это вынесут сердца ваши? – спросил Андрей, направляясь уже к двери, но Петр удержал его за одежду.
– Сиди смирно, пока тебя не разорвали в клочья. Поищем другое средство.
– Какое еще средство, лицемеры и фарисеи? – прошипел Фома. – Давайте поговорим начистоту, и нечего тут краснеть: мы открыли дело, вложили в него все наши денежки. Да, это торговля и нечего пялиться на меня со злостью! Мы занимались торговлей: ты – мне, я – тебе. Я отдал свой товар – гребни, катушки, зеркальца, чтобы получить взамен Царство Небесное. И вы поступили точно так же: кто отдал челн, кто – овец, кто – покой, а теперь все труды пошли насмарку, мы разорились, все наше добро пошло к дьяволу, а теперь смотрите, как бы и саму жизнь не потерять! Что тут еще скажешь? Спасайся, кто может!
– Правильно! – воскликнули Филипп и Нафанаил. – Спасайся кто может!
Петр встревоженно посмотрел на Матфея, который сидел в стороне, наставив свои огромные уши, не издавая ни звука.
– Ради Бога, Матфей, не записывай этого: лучше прикинься глухим, не выставляй нас посмешищем на веки вечные!
– Успокойся, – ответил Матфей, – я свое дело знаю. Много я вижу, много слышу, но отбираю то, что нужно. Единственное, о чем я вас прошу, – для своей же пользы примите какое-нибудь благородное решение, покажите себя молодцами, чтобы я мог написать об этом и прославить вас, бедняги. Вы ведь апостолы, а это дело нешутейное!
Тут дверь распахнулась от удара ногой, и в таверну вошел Симон Киреняин. Одежда на нем была изорвана, лицо и грудь залиты кровью, правый глаз вспух и слезился. Он ругался и рычал. Сбросив с тела остававшиеся на нем лохмотья, Симон погрузил голову в кадку, где ополаскивал от вина стаканы, схватил полотенце, вытер верхнюю половину тела, не переставая при этом рычать и плеваться. Затем он подставил рот под кран бочки, выпил, услышал за бочками шум, заглянул туда, увидел сгрудившихся в кучу учеников и разозлился.
– Тьфу, чтоб вам пропасть, шкуры негодные! – закричал Симон. – Так вот бросают в беде своего предводителя, так вот бегут с поля битвы, негодные галилеяне, негодные самаритяне, ничтожества!
– Души наши хотели, Симон, – ответил Петр, – души наши хотели, одному Богу известно как, да вот тела…
– Пропади ты пропадом, болтун! При чем здесь тело, если душа хочет! Все становится душой: и палица в руке, и одежда на теле, и камень под ногой – все, все. Вот, смотрите, трусы, тело мое все в синяках, одежда превратилась в лохмотья, а глаза готовы вытечь! А почему? Чтоб вам пропасть, негодные ученички! Да потому, что я вступился за вашего Учителя, вышел один на один со всем народом – я, хозяин таверны, презренный Киренянин! А почему я это сделал? Потому что верил, что он Мессия, который на следующий день сделает меня – вертким да могучим? Нет, совсем не потому! Потому что было задето мое самолюбие – будь оно неладно – и я в том не раскаиваюсь!
Было холодно. Слуги развели во дворе огонь и грелись. Время от времени из дворца выходили левиты и сообщали новости. От рассказов о том, как его истязали, волосы вставали дыбом на голове. Что за хулу изрекал окаянный о Боге Израиля, о Законе Израиля, о святом Храме, который он обещает разрушить, а место, на котором стоит Храм, посыпать солью!
Плотно закутавшись и глубоко втянув голову в плечи, во двор проскользнул Петр. Он уселся у огня, протянув к нему руки, грелся и с ужасом слушал новости. Проходившая мимо служанка увидела его и остановилась.
– Эй, старче, – обратилась она к Петру, – что это ты прячешься от нас? Подними-ка голову, дай взглянуть на себя. Сдается мне, что ты тоже был вместе с ним.
Услыхав эти слова, несколько левитов подошли ближе. Петр испугался.
– Клянусь, – сказал он, поднимая руку, – что не знаю я этого человека!
Он направился было к выходу, но тут другая служанка заметила, что он собрался уйти, и протянула к нему руки:
– Эй, старче, куда ты? Ты был вместе с ним, я видела тебя!
– Не знаю я этого человека! – снова воскликнул Петр, отстранил девушку и прошел дальше, но уже в воротах двое левитов остановили его, схватив за плечи, и хорошенько встряхнули.
– Говор тебя выдал! – закричали левиты. – Ты галилеянин, его ученик!
Петр принялся клясться, божиться и кричать:
– Не знаю я этого человека!
Тут во дворе прокричал петух, и Петр оторопел, вспомнив слова Учителя: «Петр, Петр, прежде, нежели пропоет петух, ты трижды отречешься от меня!» Он вышел, сжавшись всем телом, и зарыдал.
Светало. Небо покраснело, наполнившись кровавым багрянцем. Из дворца выбежал возбужденный, бледный левит.
– Первосвященник рвет на себе одежды. Теперь злодей говорит: «Я – Христос, Сын Божий!» Все старейшины повскакивали с мест, рвут на себе одежды и кричат: «Смерть! Смерть!»
Появился другой левит.
– Сейчас его поведут к Пилату. Только он имеет право выносить смертный приговор. Дайте им пройти. Двери открываются!
Двери распахнулись, показались вельможи Израиля. Первым, медленно ступая возбужденный первосвященник Каиафа. Следом шли старейшины – множество бород, лукавые, злокозненные глаза, беззубые рты, злые языки. И все они кипели от злости, так что пар поднимался. Позади молча шел скорбный Иисус, с головы которого стекала, кровь от побоев.
Во дворе раздалось гиканье, смех, ругательства. Петр вздрогнул, прислонился к косяку ворот и заплакал.
«Эх, Петр, Петр, – тихо бормотал он. – Трус, лжец и предатель! Подними голову и крикни: «Я с тобой!» И пусть тебя потом убьют!» Он терзал, бередил свою душу, но тело его оставалось на том же месте, прислонившись к дверному косяку, и дрожало.
На пороге Иисус споткнулся. Он пошатнулся, вытянул руку, ища, обо что бы опереться, и схватил Петра за плечо. Тот окаменел от ужаса, не в силах даже рта раскрыть, и застыл неподвижно. Он почувствовал, как рука Учителя вцепилась в него, не желая отпускать. Еще не совсем рассвело, стоял голубой полумрак, и Иисус даже не повернул головы, чтобы взглянуть, за что же он ухватился, пытаясь устоять на ногах. Он выпрямился и снова двинулся в окружений воинов вслед за старейшинам к Башне Пилата.
Пилат к тому времени уже проснулся, принял ванну, умастил тело благовониями и в раздраженном состоянии духа отправился на верхнюю террасу Башни. Никогда не был ему по душе день Пасхи, когда, захмелев от своего Бога, евреи впадали в безумие и всякий раз затевали ссору с римскими солдатами, что в этот год могло привести к резне, которая вовсе не была выгодна Риму. А нынешняя Пасха несла с собой еще и другие неприятности: может быть, это и к лучшему, если евреи предадут распятию злополучного юродивого Назорея. Негодное племя!
Рука Пилата сжалась в кулак. Им вдруг овладело упрямое желание спасти этого юродивого; не потому, что тот был не виновен (ведь что такое «не виновен»?), и не потому, что он жалел его (недоставало ему еще евреев жалеть!), но чтобы досадить негодному еврейскому племени.
Под окнами Башни раздались громкие крики. Пилат нагнулся и увидел, что двор наполнился еврейским сбродом, разъяренная толпа переполнила портики и террасы Храма. В руках у всех были палицы и пращи, с гиканьем и свистом люди толкали и пинали Иисуса, а римские солдаты охраняли его, подталкивая к огромным воротам Башни.
Пилат вошел внутрь, уселся на украшенном массивной резьбой кресле, ворота распахнулись, и два мавра исполинского роста втолкнули Иисуса. Одежды его были разорваны в клочья, лицо все в крови, но голова была высоко поднята, а глаза сияли каким-то безмятежным, отрешенным от мира светом.
Пилат улыбнулся.
– Вот ты снова передо мною, Иисус Назорей, царь иудеев. Говорят, тебя хотят умертвить.
Иисус глянул через окно на небо. Мысли его витали где-то далеко от тела. Он молчал.
Пилат разозлился и крикнул:
– Оставь небо в покое, смотри на меня! Или ты не знаешь, что в моей власти освободить тебя или отправить на крест?!
– Ты не имеешь надо мной власти, – спокойно ответил Иисус. – Один только Бог имеет.
Внизу раздались яростные голоса:
– Смерть! Смерть!
– Что это их так взбесило? – спросил Пилат. – Что ты им сделал?
– Я провозглашал им истину, – ответил Иисус.
Пилат улыбнулся.
– Какую истину? И что такое «истина»?
Сердце Иисуса сжалось: вот каков мир, вот каковы его правители – спрашивает, что такое истина, а сам смеется.
Пилат выглянул в окно. Он вспомнил, что не далее как вчера схватили Варавву за убийство Лазаря. Согласно старинному обычаю в день Пасхи римляне освобождали одного из осужденных.
– Кого вы желаете, чтобы я освободил? – крикнул Пилат. – Иисуса, царя иудеев, или разбойника Варавву?
– Варавву! Варавву, – завопил народ.
Пилат крикнул стражников, указал на Иисуса и велел:
– Отхлестайте его, наденьте ему на голову терновый венец, заверните в багряницу и дайте в руки длинную трость вместо царского скипетра. Это царь, так облачите же его по-царски!
Пилат подумал, что, если Иисуса представить народу в столь плачевном виде, народ может сжалиться. Стражники схватили Иисуса, привязали к колонне и принялись хлестать плетями и плевать на него, затем сплели венец из терниев, который затянули у него на голове, да так, что кровь залила лоб и виски, набросили на плечи багрянпцу, вложили в руки длинную трость и привели к Пилату, а тот при виде его не мог удержаться от смеха.
– Добро пожаловать, Величайший! Иди-ка сюда, представлю тебя твоему народу!
Он взял Иисуса за руку и вывел на террасу.
– Се человек! – крикнул Пилат толпе.
– Распять его! Распять! – снова завопил народ. По приказу Пилата ему принесли таз и кувшин с водой, он наклонился и стал мыть руки на глазах у толпы.
– Я мою, умываю руки, – сказал он. – Не я проливаю кровь его. Я не виновен. Берете на себя грех?
– Кровь его на наших главах и главах детей наших! – загудел народ.
– Возьмите его в свое удовольствие! – сказал Пилат.
Иисуса схватили, взвалили на него крест, стали оплевывать, бить и подгонять пинками в направлении Голгофы. Он зашатался – крест был тяжел – посмотрел вокруг в надежде увидеть кого-нибудь из учеников, который кивнет ему, пожалеет его. Он смотрел, смотрел, но так никого и не увидел. Тогда он вздохнул и прошептал:
– Благословенна да будет смерть! Слава Тебе, Боже!
А тем временем ученики забились в таверну Симона Киренянина и ожидали, когда кончится распинание, чтобы с наступлением ночи уйти, не попадаясь никому на глаза. Притаившись за бочками, они прислушивались к тому, что происходило на улице. До слуха их доносился шум радостной толпы – все, женщины и мужчины, спешили на Голгофу. Они отменно справили Пасху, наелись до отвала мяса, напились вдоволь вина и теперь спешили посмотреть, как будет происходить распинание.
Ученики вслушивались в доносившийся с улицы шум и дрожали. Время от времени раздавалось тихое всхлипывание Иоанна, иногда поднимался Андрей, прохаживался взад-вперед по таверне и грозился, а Петр ругался и сквернословил из-за того, что ему не хватило мужества и смелости заявить о себе открыто и принять смерть вместе с Учителем… Сколько раз он клялся ему: «Вместе с тобой до смерти, Учитель!», а теперь, когда смерть приблизилась, он забился за бочки.
Иаков разозлился.
– Довольно хныкать, Иоанн, ты ведь мужчина! – сказал он. – А ты, молодчина Андрей, сядь уже и перестань подкручивать усы! Идите все сюда, подумаем, что дальше делать. Что если он и вправду Мессия? Если через три дня он воскреснет, с какими рожами предстанем мы перед ним? Об этом вы подумали? Что ты скажешь, Петр?
– Если он Мессия, то нам несдобровать, вот что я скажу, – в отчаянии произнес Петр. – Я ведь уже говорил, что успел трижды отречься от него.
– Если он и не Мессия, нам все равно несдобровать, – ответил Иаков. – А ты что скажешь, Нафанаил?
– Скажу, что нужно уносить ноги: Мессия он или нет, нам несдобровать.
– А его как же – так и бросим на произвол судьбы? Разве это вынесут сердца ваши? – спросил Андрей, направляясь уже к двери, но Петр удержал его за одежду.
– Сиди смирно, пока тебя не разорвали в клочья. Поищем другое средство.
– Какое еще средство, лицемеры и фарисеи? – прошипел Фома. – Давайте поговорим начистоту, и нечего тут краснеть: мы открыли дело, вложили в него все наши денежки. Да, это торговля и нечего пялиться на меня со злостью! Мы занимались торговлей: ты – мне, я – тебе. Я отдал свой товар – гребни, катушки, зеркальца, чтобы получить взамен Царство Небесное. И вы поступили точно так же: кто отдал челн, кто – овец, кто – покой, а теперь все труды пошли насмарку, мы разорились, все наше добро пошло к дьяволу, а теперь смотрите, как бы и саму жизнь не потерять! Что тут еще скажешь? Спасайся, кто может!
– Правильно! – воскликнули Филипп и Нафанаил. – Спасайся кто может!
Петр встревоженно посмотрел на Матфея, который сидел в стороне, наставив свои огромные уши, не издавая ни звука.
– Ради Бога, Матфей, не записывай этого: лучше прикинься глухим, не выставляй нас посмешищем на веки вечные!
– Успокойся, – ответил Матфей, – я свое дело знаю. Много я вижу, много слышу, но отбираю то, что нужно. Единственное, о чем я вас прошу, – для своей же пользы примите какое-нибудь благородное решение, покажите себя молодцами, чтобы я мог написать об этом и прославить вас, бедняги. Вы ведь апостолы, а это дело нешутейное!
Тут дверь распахнулась от удара ногой, и в таверну вошел Симон Киреняин. Одежда на нем была изорвана, лицо и грудь залиты кровью, правый глаз вспух и слезился. Он ругался и рычал. Сбросив с тела остававшиеся на нем лохмотья, Симон погрузил голову в кадку, где ополаскивал от вина стаканы, схватил полотенце, вытер верхнюю половину тела, не переставая при этом рычать и плеваться. Затем он подставил рот под кран бочки, выпил, услышал за бочками шум, заглянул туда, увидел сгрудившихся в кучу учеников и разозлился.
– Тьфу, чтоб вам пропасть, шкуры негодные! – закричал Симон. – Так вот бросают в беде своего предводителя, так вот бегут с поля битвы, негодные галилеяне, негодные самаритяне, ничтожества!
– Души наши хотели, Симон, – ответил Петр, – души наши хотели, одному Богу известно как, да вот тела…
– Пропади ты пропадом, болтун! При чем здесь тело, если душа хочет! Все становится душой: и палица в руке, и одежда на теле, и камень под ногой – все, все. Вот, смотрите, трусы, тело мое все в синяках, одежда превратилась в лохмотья, а глаза готовы вытечь! А почему? Чтоб вам пропасть, негодные ученички! Да потому, что я вступился за вашего Учителя, вышел один на один со всем народом – я, хозяин таверны, презренный Киренянин! А почему я это сделал? Потому что верил, что он Мессия, который на следующий день сделает меня – вертким да могучим? Нет, совсем не потому! Потому что было задето мое самолюбие – будь оно неладно – и я в том не раскаиваюсь!