Кендал Джулия. Портреты

   Гастон рассмеялся.
   – Простите меня, мадемуазель. Я иногда не могу рассчитать силы. Мне ведь уже десять.
   – Действительно, – сказала я серьезно. – Что же со мной будет, когда тебе исполнится одиннадцать?
   – А когда мне будет одиннадцать, я уже почти стану мужчиной, и потому не смогу вас так обнимать, это будет уже не coпveпable, неудобно, вы понимаете? – В его глазах плясали шаловливые искры.
   – Ох, Гастон, когда-нибудь ты меня уморишь. Ладно, давай собираться и пойдем.
   Я открыла большой плоский портфель. Гастон осторожно уложил туда свои сокровища, а я взяла этюдник. Он посмотрел на меня из-под своих длинных ресниц.
   – А вам, правда, нравится, как я работаю, мадемуазель? Вы не смеетесь надо мной?
   Я увидела, что на этот раз он спрашивает очень серьезно.
   – Нет, Гастон. Я над тобой не смеюсь. Я считаю, что для своего возраста ты работаешь просто отлично.
   – Я бы... я бы очень-очень хотел стать художником, понимаете?
   Пожалуй, так серьезно он говорил впервые, и я видела, что ему не легко далось это признание. Он был гордым и держал мечты втайне. Мне было приятно, что он мне доверяет.
   – В таком случае, ты должен этого добиваться, у тебя есть талант и желание, что, по-моему, не менее важно. Я постараюсь тебе помочь.
   – Я знаю, мадемуазель. Я люблю вас.
   Он произнес эти слова легко, хотя я-то знала, каких ему это стоило усилий. Такого он тоже никогда раньше не говорил. Я вообще сомневалась, что он когда-нибудь говорил так хоть с кем-то. Вдруг я почувствовала, что к глазам у меня подступают слезы, но я ответила беспечно, как будто он не сказал ничего необычного.
   – Я тоже люблю тебя, малыш. И спасибо за доверие. Я думаю, что когда-нибудь ты станешь куда лучшим художником, чем я.
   – Никогда, мадемуазель, – ответил он преданно, но я видела, что он очень доволен. – Ой, смотрите!
   Он показал пальцем. Неведомо откуда появилась стая гусей, огромных важных птиц, шествовавших строем вдоль реки в гаснувшем медовом свете. Чем ближе они были к нам, тем яснее слышался их нестройный гогот, а потом, вдруг захлопав крыльями прямо над нашими головами, они скрылись в дали.
   – Вот здорово! – обрадовался Гастон. – Они красивые, эти гуси. Они такие свободные. Хотел бы я быть, как они, или, может быть, как лебедь.
   Он притих, видимо глубоко задумавшись, и молчал, пока мы садились в машину и ехали в Сен-Виктор. Я остановила машину возле его дома, стоявшего на пригорке неподалеку от главной площади. По деревенским меркам дом был хорош – с недавно выкрашенными деревянными балками и новыми ставнями. Я повернулась к нему:
   – Все в порядке? Наверное, тебе пора обедать. Надеюсь, я не задержала тебя.
   – Нет, тетя уехала, так что теперь все равно. Мадемуазель? – Он вскинул на меня огромные темные глаза.
   – Да?
   – Помните, как вы рассказывали мне насчет того, что у каждого есть своя звезда?
   3начит, вот о чем он думал все это время.
   – Ну, конечно. Это или что-то похожее, утверждал Маленький принц. – Я много об этом размышлял. Я думаю – я иногда думаю, что моя звезда ужасно далеко, и никто не может ее увидеть. Это потому, что я – другой.
   Я ждала, и сердце у меня сжалось, потому что я знала, что он чувствует. Я сама прошла через это.
   – Я какой-то неподходящий, – он старательно подбирал слова. – Я пробовал объяснить родителям, но они не понимают, что я имею в виду. Они меня любят, я знаю. Но я не могу поговорить с ними о важных вещах и иногда... иногда от этого очень одиноко.
   – Я понимаю, малыш, хорошо тебя понимаю. У меня тоже так было. Просто мне больше повезло. Мои родители понимали. Они ведь тоже люди искусства и знают, что иногда, чтобы верно увидеть мир, надо отрешиться от повседневности.
   – Вы думаете, и у меня так, мадемуазель? – Да, Гастон. Но ты должен верить в свою звезду. Это непросто, и иногда ты действительно будешь себя чувствовать очень одиноким, пока не сумеешь удержать ее между ладонями. Но когда ты станешь старше и самостоятельней, у тебя обязательно будет твоя звезда, и все увидят ее, я тебе обещаю.
   – А у вас есть ваша, мадемуазель?
   – Да, конечно, – ответила я, почему-то вздрогнув.
   – Но вы ведь тоже одна.
   – У меня есть ты, Гастон, моя семья, друзья, работа и мне этого достаточно. – Я солгала, и он это почувствовал.
   – Нет, мадемуазель. Вы несчастны, я точно знаю. Вы были другая, когда уезжали в прошлом году. Ваша звезда тогда была яркой, а теперь – нет. Может, когда-нибудь вы расскажете мне почему.
   Он обнял меня, открыл дверцу и вышел из машины.
 
   Я принялась торопливо готовить себе обед. Гастон попал в самую точку и нарушил мой покой, заговорив о том, от чего я старательно отворачивалась. Но он меня очень хорошо знал. Я разбила яйцо для омлета и смотрела, как густой прозрачный белок, упав в раскаленное масло, начинает белеть вокруг нежного желтка. Моя рука застыла, и я уставилась в сковородку, как будто глядела на свое отраженье. С досады я так сильно ударила ножом по еще одному яйцу, что оно растеклось. Я с силой швырнула скорлупу в раковину и, закрыв лицо руками, расплакалась.
   Через полчаса, поев без особого аппетита, я, взяв с собой чашку крепкого горячего кофе, отправилась в мастерскую. Я рассеянно прислушивалась к донесшимся издалека раскатам грома, а потом довольно скоро по крыше застучали дождевые капли. Я ужасно обрадовалась, дождь был необходим, потому что начиналась засуха. Я подошла к окну и с удовольствием смотрела на водяные струи. Я могла различить очертания склона и ряд тополей на вершине. Теперь лило как из ведра, и в помещение стал проникать запах свежести и земли. Я глубоко вздохнула. Я сидела в тепле и безопасности в моем маленьком доме, и мне было ужасно одиноко. Рассердившись, я сказала себе, что нечего валять дурака – я была именно там, где мне и хотелось быть, и делала именно то, что мне хотелось бы делать. А дурное настроение накатило на меня из-за ненастья.
   Я снова постаралась заняться работой. Но Жозефина никак мне не удавалась. Я не могла сосредоточиться, все время думала о другом, и было бессмысленно продолжать себя обманывать. Если я хочу сделать хоть что-то, надо быть честной. Я нетерпеливо убрала в сторону холст и взялась за блокнот. И вот, наконец, моя рука заскользила по бумаге, уголь оставлял на ней точные, уверенные штрихи, и передо мной медленно появлялись очертания лица Макса. Я немного откинулась назад и посмотрела на рисунок. Получалось похоже, и мне стало больно. Я снова почувствовала, как он далеко, и какая жалкая замена – этот листок бумаги. Я очень долго не желала разобраться в себе, потому что правда заключалась в том, что стоило мне подумать о Максе, как меня охватывала ужасная, не поддающаяся объяснению тоска, сковывающая душу и тело и пронзающая болью все мое существо. Такое не может пройти само, если не обращать внимания. Возможно, время сделает свое дело, и мне станет немного легче, но я понимала, что стоит мне увидеть его еще раз, и все начнется сначала, хочу я этого или нет. Безумие? Я не знала. Я любила Макса, потому что это был Макс, со всеми его достоинствами и недостатками.
   Гастон помог мне, его прямота заставила меня перестать себе лгать. Он открыл дверь, которую я так старательно запирала. Я попросила у Макса дружбы, и он мне ее не раздумывая подарил. В том, что мне оказалось этого мало, виновата я одна. Я не смогу просто избегать его и не смогу притворяться, что все осталось по-прежнему. Я никогда не умела лукавить, и Макс обязательно все поймет. Меньше всего мне хотелось с ним объясняться, – я легко могла представить себе, что он может мне ответить. Остается только смириться.
   А была и еще одна правда. Узнав, что Макса обвиняли в убийстве, я воспользовалась этим, чтобы отвернуться от него, убедив себя, что он не достаточно мне доверяет. Но, собственно говоря, почему Макс был обязан говорить мне то, что не считал нужным? Если бы и я была до конца откровенна с ним, то должна была признаться, что все знаю, и тогда, вероятно, он бы повел себя по-другому.
   Я глубоко вздохнула – свободней, словно внутри у меня вскрылся гнойник. Боль не прошла совсем, но, когда я взглянула правде в глаза, мне стало немного легче.
   Я снова взяла уголь и принялась за работу, – нарисовала крупный красивый рот, широкие плечи, и вдруг сквозь шум дождя до меня донесся негромкий стук в дверь.
   Раздосадованная тем, что мне помешали, я крикнула:
   – Входите! Сейчас иду! – Я быстро провела линию руки, не понимая, кто мог оказаться здесь в такой поздний час. Бросив последний взгляд на рисунок, я отложила в сторону уголь и потянулась за полотенцем, чтобы вытереть руки.
   – Клэр...
   Я подняла голову, и на мгновенье мне показалось, что я сошла с ума. Он стоял в дверях мастерской, и по нему ручьями стекала дождевая вода. Не успев подумать, я вскочила со стула и кинулась через комнату прямо в объятия Макса.

6

   Ты будешь для меня единственной в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете...

Антуан де Сент-Экзэюпери

   Макс, смеясь, поймал меня и прижал к себе, с минуту я изо всех сил старалась взять себя в руки и говорить как можно более естественно.
   – Макс! Как здорово! Но я не понимаю, как вы сюда попали?
   – Я все объясню, только не могли бы вы для начала дать мне полотенце?
   – Ой, ну конечно, – ответила я, наконец-то начав снова соображать.
   – Скорее заходите и снимайте свитер. Как это вы так промокли. Машину можно поставить возле двери.
   – Я спрашивал, как проехать. Остановил человек десять прохожих, и каждый объяснил по-своему. – Он стянул свитер через голову.
   Я зажгла свет и достала полотенце из пакета с чистым бельем, который еще не разбирала.
   – Держите. Но вы все-таки должны мне рассказать... – Сердце мое колотилось с такой силой, что, когда я доставала из холодильника бутылку вина, у меня дрожали руки.
   – И, как я понимаю, многое. – Вытираясь, он наблюдал за тем, как я наливаю вино в стакан. – Я не был уверен, что вы мне обрадуетесь. Спасибо, Клэр. – Он взял у меня стакан.
   – За то, что обрадовалась или за вино? Я выдвинула из-под стола стул и присела. Я никак не могла поверить. Макс здесь, в Грижьере. Мне даже захотелось себя ущипнуть.
   – И за то, и за другое.
   Он последовал моему примеру, сел напротив и закурил, а я, дотянувшись до буфета, достала пепельницу и подвинула ему.
   – Вы голодны? – спросила я, совершенно не зная, что говорить дальше. – Я могу что-нибудь соорудить, если хотите.
   – Нет, спасибо. На последней бензоколонке я съел отвратительный сандвич, который дожидался меня там, лежа в целлофане много дней. Ну и долго же сюда ехать!
   – Да... – больше я не могла терпеть. – А как вам удалось узнать, где я?
   – У Джорджа. Обычный шантаж и ничего больше.
   – У Джорджа! Вот удивительно... Вот уж никак не думала, что он даст мой адрес! Я же сижу тут, чтобы зарабатывать для него деньги, а не принимать гостей!
   – Честно говоря, я тоже не надеялся, но кроме него мне не у кого было спросить. Понимаете, я хотел вам написать...
   – Так почему же вы приехали?
   – Он мне посоветовал. Как я понял, когда вы с ним в последний раз виделись, у вас было неважное настроение. А это для творчества вредно, так что он действовал и в собственных интересах.
   – Бог ты мой! – Кажется, все становилось на место. – Макс, послушайте...
   – Клэр, выслушайте сперва вы. Я собирался вам все рассказать, но откладывал, считая, что вы должны для начала разобраться в своих чувствах.
   – Значит, он сообщил вам о нашем разговоре, – произнесла я безразлично.
   – Да. И еще рассказал мне о вашей реакции. Он подумал, что вы в меня влюбились. Я не мог оставаться равнодушным и приехал.
   Краска густо залила мои щеки.
   – О, Боже! – я чувствовала себя круглой дурой и жутко разозлилась на Джорджа. Я закрыла лицо руками.
   – Это правда?
   – Что? – Я снова посмотрела на него. – Макс…
   Наверное, сильнее он не мог бы меня ошарашить, хотя всего каких-нибудь полчаса назад мне казалось, что я ко всему готова. В волнении я встала и подошла к камину. Впервые в жизни мне отчаянно захотелось закурить. Почему-то мне показалось, что сигарета смогла бы меня успокоить.
   Тишину нарушал лишь мерно стучавший за окном дождь. Я заметила, что кусок камня отломался от каминной полки. Протянув руку, я дотронулась до его гладкой холодной поверхности.
   Голос Макса показался мне неожиданно резким.
   – Простите меня, Клэр. Я не хотел вас огорчить. Я не должен был спрашивать.
   Я повернулась к нему лицом, не выпуская камня из руки, и его острые края впились в мою ладонь, но я почти ничего не почувствовала. Посмотрев на Макса, я поняла, что огорчен как раз он сам.
   – Нет. Вы меня не огорчили. Просто все так неожиданно...
   – Ну разумеется. Вы же меня не приглашали. Я уеду, если хотите. – Он встал и затушил сигарету.
   – Нет, Макс, пожалуйста, не надо. Вы даже не представляете, до чего я рада, что вы здесь. И вы вправе получить ответ.
   Он внимательно наблюдал за мной.
   – Я не знаю, как насчет права, но мне бы хотелось знать, на что я могу надеяться. Для меня это очень важно.
   – Но... почему? – спросила я глупо.
   – Вот почему, – ответил он почти что со злостью. Он шагнул ко мне и с силой притянул меня к себе. Губы его поймали мои, а его поцелуй на этот раз был поцелуем не друга, а любовника, и причем нетерпеливого. Потом он отпустил меня.
   – А теперь понимаете? – Я ошарашено уставилась на него. – Вы собираетесь дать мне по голове этой штукой?
   – Что? – поняв, что в руке у меня по-прежнему зажат камень, я посмотрела на него, словно впервые увидела. – Ой, нет, просто он отломался.
   – Я не был уверен. Не так-то просто признаваться женщине в любви, когда она приготовила для тебя булыжник. – Он осторожно забрал у меня камень и положил его назад на каминную полку. – Итак, как насчет ответа?
   Я на минуту закрыла глаза, вдумываясь еще раз в его слова, а потом смело взглянула на него.
   – Да. Да, это чистая правда. Хорошо это или плохо, но я по уши влюбилась в вас, Макс Лейтон. Вы довольны?
   Он вздохнул с облегчением.
   – Доволен, поверьте мне, вполне доволен. – И я снова очутилась в его объятиях, и его поцелуй развеял мои последние сомнения относительно того, что он сейчас чувствует.
   – Клэр, я думаю, нам пора поговорить, – произнес он, подводя меня к дивану.
   – Макс, вы в этом уверены?
   – Думаю, вы не должны во мне сомневаться теперь, когда я потратил столько энергии, чтобы вас убедить.
   – Да. Но все же это ужасно странно.
   – Ничего странного, моя милая. По-моему, все давно витало в воздухе.
   – Но вы и виду не показывали!
   – И совершенно сознательно. Меньше всего мне хотелось подталкивать вас к тому, к чему вы еще не были готовы. Я же предупреждал, что отношусь к подобным вещам очень серьезно.
   – Вы сказали мне, что подобные вещи вас вообще не интересуют, – перебила я его, и он улыбнулся.
   – Вы преувеличиваете. Хотя, конечно, я считал, что ваше пребывание во Франции пойдет на пользу нам обоим. Мне нужно было время, чтобы не осталось сомнений. Я принял решение, но если бы не Джордж, я бы по-прежнему не был уверен в вас.
   – Ой, Макс, мне было так плохо. Я никогда ни к кому ничего такого не чувствовала, и я совсем не знала, что мне делать. Я понимала, что рано или поздно должна буду вам признаться, но думала... думала... что вы можете...
   – Что я вас не пойму.
   – Наверное. Да.
   – Я вас совсем запугал? Честно говоря, я и сам не ожидал. Обжегшись на молоке, дуют на воду, – так ведь вы думали?
   – Да. Вы сами сказали...
   – Так и было. Но лишь до того дня, когда я, прийдя в галерею Джорджа Беннета, встретил одну молодую особу, удивительно похожую на Персефону. – Он погладил меня по голове. – Удар был нанесен, бедный Гадес влюбился.
   – Значит, вы собирались с силами и готовились сразиться?
   Он снова улыбнулся.
   – Именно. И еще. Я не мог оставить вас в неведении, особенно после того, что мне рассказал Джордж.
   Я дотронулась до его руки.
   – Макс, вы пережили такой кошмар. И я не знала, как мне у вас спросить, потому что это касается только вас, но я должна была знать.
   – Насчет процесса? Могу себе представить, что вы подумали. Клэр, послушайте меня. Это запутанная история и не слишком приятная, но я не убийца. У меня множество недостатков, включая глупость, и меня можно обвинить в чем угодно, но только не в этом.
   Я взглянула на него.
   – Нет, конечно, нет. Я не могла поверить. Но вы должны были догадаться, что я услышу.
   – Да, рано или поздно. И лучше, если от меня.
   – Мне тоже так кажется. Тем более, мне многое все еще не ясно.
   Он вздохнул.
   – Послушайте, что бы вы ни подумали, я не могу вас в этом винить. Я уже сказал, что чувствую себя последним идиотом. Я совсем не собирался что-то от вас скрывать, но еще меньше я хотел, чтобы эта история встала между нами.
   – Я знаю, вы не любите, когда вам сочувствуют. Не надо сейчас ничего говорить, если вам не хочется.
   Он неожиданно рассмеялся.
   – Что? Вы предпочитаете, чтобы нас продолжала разделять недосказанность? Некий страшный вопрос, на который невозможно ответить? Нет, Клэр. Вы заслуживаете лучшего. Мне давно надо было решиться, и я думаю, что могу надеяться вас не разочаровать.
   – Макс, я все равно буду относиться к вам также.
   – Не понимаю, что я такого сделал, чтобы заслужить ваше расположение, Клэр? – спросил он изумленно. – Ну так я начну с начала. – Макс встал и, держа руки в карманах, подошел к окну.
   – Как вы знаете, мы с Софией разводились с шумом. Отношения у нас были окончательно испорчены, и она вела себя вызывающе, где только могла. – Он немного помолчал. – Нельзя сказать, чтобы это был особенно приятный период моей жизни. Но потом разразился скандал. – Теперь Макс повернулся ко мне лицом. – Я получил на экспертизу картину, как оказалось, это был Рембрандт. Это была неизвестная работа и, если бы мне удалось установить авторство, это можно было бы считать немыслимым везением. Владелец, Джонатан Раш, по вполне понятным причинам не хотел, чтобы вокруг открытия устраивали ажиотаж, так что вместо того, чтобы везти картину в музей, он привез ее ко мне – я специализировался именно на этом периоде. Однажды вечером, когда я как раз работал с картиной и был весьма взволнован, – мне показалось, что я практически знаю ответ, – мне позвонил один из секретарей Раша и попросил встретиться с его шефом в ресторане, где я часто бывал. Я пошел, заперев картину у себя в хранилище. Раш не появился, я нигде его не нашел и вскоре вернулся домой. Было поздно, и я уже больше не работал. На следующее утро, когда я пошел за картиной, ее не оказалось на месте. Вы можете вообразить, что со мной было.
   – О, Господи, конечно.
   – Да. Так вот, я как раз собирался позвонить в полицию, чтобы заявить о краже, когда блюстители порядка сами явились ко мне. Я подумал, что они нашли картину, но они, как оказалось, пришли не поэтому. Они принялись задавать мне кучу всяких вопросов на счет того, что я делал накануне вечером. Я, естественно, все рассказал. В ответ я услышал, что подозреваюсь в убийстве Дэвида Бэнкрофта, художественного критика. Он был найден мертвым, с огнестрельным ранением, в одной из аллей рядом с рестораном, где я был накануне. Всем было хорошо известно, что мы не слишком большие друзья, нас разделяли профессиональные разногласия и личная неприязнь. Я его всегда не переваривал.
   – А... а София? При чем тут она?
   – Она видела меня в ресторане и, узнав об убийстве, донесла в полицию. К тому же она слышала, как Бэнкрофт с кем-то спорил возле ресторана на улице, и подумала, что со мной.
   – Ой, Макс, мне даже трудно поверить! Ну как можно быть такой мстительной!
   Он невесело усмехнулся.
   – Вот тут она мастерица! У нее в то время оставалось кое-что очень для меня дорогое, что я очень хотел у нее отобрать. Я думаю, она решила не упустить возможности устроить мне настоящие неприятности, чтобы я не смог добиться своего, хотя, скорее всего, даже ей не приходило в голову, что дело зайдет так далеко. Я не могу себе представить, что она желала моей смерти. Она не знала о Рембрандте, понимаете, и кроме того, была еще одна улика, из-за которой я вполне мог оказаться на том свете.
   Я почувствовала, что кровь отхлынула от моего лица, и с трудом вымолвила:
   – И что же это была за улика?
   – Фотография. Хотя полиция ничего не знала о краже, у них была фотография картины. Они мне ее показали, и я подтвердил, что это пропавшая картина, хотя я не мог понять, откуда у них снимок. Оказалось, его нашли на теле Бэнкрофта. Вот оно как. Мотив, обстоятельства – все работало против меня. Но я как-то не мог взять в толк, зачем мне было организовывать какую-то кражу, потом опознавать картину – причем по фотографии, найденной на теле человека, которого я предполагал убить.
   Я нахмурилась.
   – Значит, кто-нибудь все же убил Дэвида Бэнкрофта. Но зачем? И кто украл Рембрандта?
   – Вот в этом-то и загвоздка. Разумеется, это всего лишь мое предположение, но я почти убежден, что прав. У Джонатана Раша много сотрудников, нескольким из них было известно о картине, и, вероятно, они проболтались. Во всяком случае, кроме меня и Раша, только они знали о ее существовании. Тот факт, что позвонил мне один из этих людей, свидетельствует о том, что он был замешан. А возможно, он работал и не один. В общем, им ничего не стоило сфотографировать картину до того, как Раш передал ее мне, и отдать фотографию Бэнкрофту. Должен сказать, что одной из причин моей нелюбви к Бэнкрофту была его причастность к черному рынку. Кто бы ни украл картину, – без его посредничества при перепродаже все равно бы не обошлось. Что-то, видимо, там сорвалось, и Бэнкрофта убрали. Подставить легче всего было именно меня, и, вызвав меня из дому, можно было не только украсть картину, но еще и подстроить так, чтобы я оказался на месте убийства.
   – Но, вероятно, было повторное расследование, после того как вас отпустили?
   – Ну конечно, но оно ничем не кончилось. Думаю, что полиция все же считала, что это моих рук дело, и не слишком усердствовала. Раш допросил и потом уволил половину своих служащих – вот и все. Больше никто ничего не узнал. Каждый, на кого падало хоть малейшее подозрение, имел железное алиби и мог сказать, где он находился в тот вечер. Я был единственным человеком, который провел несколько часов в одиночестве, и к тому же оказался там, где мне совсем не следовало быть. А что касается кражи, то Рембрандта так больше никто и не видел. Много бы я дал, чтобы найти картину.
   – А что же Джонатан Раш?
   – Ничего. Он вполне приятный пожилой господин. Он, по-моему, хотел сохранить свое открытие в тайне, так же, как и я, пока не началась вся эта чертовщина. Он был крайне огорчен, но он так богат, что несколько сотен тысяч фунтов не играют для него особенной роли, к тому же, часть этой суммы восполнила страховка. Его куда больше огорчило, что Рембрандт бесследно исчез. И к его чести, должен сказать, что он был единственным человеком, кроме моего деда, ни разу не усомнившимся в моей невиновности.
   – И чем же все кончилось?
   – Был суд, на котором, как я уже говорил, я имел бледный вид, но в конце концов был признан невиновным. Убийцу Бэнкрофта так и не нашли.
   – Ох, Макс, вы даже не представляете, как я вам сочувствую. Но все же то, что я ничего об этом не знала, я имею в виду о том, в чем вас обвинили, означает, что ваша репутация не пострадала. Я должна признаться, что слышала об убийстве Бэнкрофта, но и только. Все это в прошлом, и все давно забыто.
   – Почти. Но все же всплывает то тут, то там. Роберт никогда не упускает возможности напомнить кому только можно, ему-то вся эта история была на руку. Я уверен, что он собирался упомянуть о ней за обедом в тот вечер, только дед его оборвал. Я решил, что вы расстроились, потому что он вам рассказал, пока я был наверху. Но вы говорите, что это не так, тогда откуда же вы узнали? Джордж уверял, что к нему вы пришли после.
   – Ой, – щеки мои стали пунцовыми. – Это все моя мама. Она совершенно неисправимая сплетница, и она смутно помнила, что ваше имя как-то связано с убийством.
   – Бедная крошка, вы, наверное, подумали: «если бы я только знала, какой он негодяй!»
   – Нет... нет. Я подумала, что она перепутала. Вы уехали, и я отправилась к Джорджу. Понимаете мне... мне надо было выяснить.
   – Конечно. Потому что к этому времени вы поняли, что дело не ограничивается одной лишь дружбой.
   – Совсем не ограничивается.
   – И когда же на вас снизошло озарение? – спросил Макс с хитрой улыбкой, – уж не когда ли мы с вами прощались?
   – Как это вы догадались?
   – Милая моя девочка, только не думайте, что ваше лицо загадочно, как у сфинкса. Я надеялся, но не был уверен. Вот я и решил подождать и поглядеть, куда ветер дует.
   – В вашу сторону, Макс, – сказала я тихо.
   Он так посмотрел на меня, и у меня перехватило дыханье, а сердце заколотилось в груди как бешеное.
   – В таком случае, – медленно произнес он, – думаю, нам стоит подняться наверх. Осталось кое-что, чему давно следовало случиться. – С этими словами он приблизился ко мне и заставил встать. Мне кажется, я никогда в жизни не забуду того, что было дальше. Я шла вместе с ним по лестнице, словно неживая. Меня страшило то, что должно было произойти между нами, я ужасно боялась, что все будет не так. Тысячи нелепейших мелочей казались мне в то мгновение очень важными. Макс, естественно, это почувствовал.