Страница:
Все до единой – вот ведь мозгокрут! Джордж надеется, что рай, если он туда попадет после смерти, окажется не чем иным, как Лужебург-на-Болоте – городком, где жил Дулитл. На полном серьезе.
– Хочешь батончик «Марс»?
Джордж потреблял только три вещи: вареную говядину, батончики «Марс» и греческий высокогорный чай.
– Ну, пожалуйста, я тебя как друг прошу, спустись и выслушай меня.
– Я и отсюда тебя хорошо слышу, Фрэнни.
– А что ты там вообще делаешь?
– Решаю, как лучше всего написать инструкцию по установке спутниковой тарелки.
– И тебе для этого надо торчать на крыше?
– Похоже, да.
– Господи помилуй! Ну ладно, раз ты такой упрямый…
Я вернулся к машине, сел в нее и подъехал прямо по его безупречно ухоженной лужайке вплотную к дому. Открыл багажник и молча, прокурорским жестом, указал на собачий труп. Джордж сел на задницу и заскользил к самому краю крыши, чтобы лучше видеть.
Зрелище его не впечатлило.
– Засунул туда мертвую собаку. Ну и что?
Подбоченившись и щурясь от бившего в глаза солнца, я рассказал обо всем, что случилось с Олд-вертью за последние двое суток. Когда я закончил, он спросил меня только о пере и кости. Хотел их увидеть. Я подал их ему наверх, он свесился с края крыши, чтобы взять их у меня, поскользнулся и едва не свалился на землю.
– Черт побери, Джордж! Зачем все так усложнять? Почему бы тебе не спуститься минут на десять? А потом снова туда заберешься и будешь изображать антенну до самой ночи.
Он покачал головой, уселся поудобнее и тронул кость языком. Не знай я Джорджа, то стал бы возражать, но у моего приятеля был ко всему свой подход. Чтобы остаться в числе его друзей, надо было просто с этим смириться. Лизнув кость несколько раз, он осторожно сжал ее кончик передними зубами – осторожно, чтобы не перекусить. Стоя внизу, я услышал высокий звук, когда его зубы прикасались к кости, словно щелкали кастаньеты. У меня по коже мурашки пробежали при мысли о том, чтобы взять этакую мерзость в рот.
– Ну и как она на вкус?
– Я не уверен, что это в самом деле кость, Фрэнни. Она очень сладкая.
– Она лежала в земле, Джордж! Может, впитала в себя…– я умолк на полуслове, увидев, что он не слушает. О чем бы вы ни говорили, Джордж, если ему становилось неинтересно, переставал вас слушать. Общение с ним было бесконечным уроком смирения и тщательного выбора слов.
Настал черед и пера. Эту улику он долго обнюхивал, а лизнул всего лишь раз, да и то довольно небрежно. Это выглядело более отталкивающе, чем его манипуляции с костью, и я отвел глаза. Я увидел, что Чак перестал облизывать свое хозяйство и за компанию со мной разглядывает Джорджа.
– Ты лижешь свои яйца, а твой хозяин – перья. Два сапога – пара, – я взял Чака на руки и в ожидании результатов лабораторного исследования с крыши поцеловал его морду.
Джордж ткнул в мою сторону пером.
– Эта штука напрямую связана с тем, о чем я думал перед твоим приездом.
– И что же это такое, скажи на милость?
– Теории заговора.
– Вот, значит, как: ты сидишь на крыше, изображая из себя антенну, и размышляешь о теориях заговора?
Он словно меня не слышал.
– В Интернете есть больше десятка тысяч сайтов, посвященных всевозможным заговорам, которые, как думают многие, привели к гибели леди Дианы. Самая существенная из мотиваций, лежащих в основе теории заговора, – мнительность: мне, мол, не говорят правды. Так же и в твоем случае, Фрэнни. Ты, как полицейский, привык рассуждать логично. Но здесь никакой логики нет и в помине. Пока во всяком случае. Тебе не говорят правды. Что тебя больше огорчает – возвращение собаки или то, что она оказалась в багажнике твоей, а не чьей-нибудь еще машины?
– Признаться, я об этом как-то не думал…
– Всему этому может быть два объяснения: реальное и метафизическое. В первом случае все просто: кто-то подсмотрел, как ты хоронил пса, и решил сыграть с тобой шутку. Стоило тебе выйти из леса, как они раскопали яму, вытащили тело и нашли способ засунуть его в твой багажник, когда машина осталась без присмотра.
– А что же насчет кости? Я ведь оставил ее в кармане куртки. Ее-то им как удалось вытащить?
Он поднял вверх палец.
– Погоди. Мы пока всего лишь теоретизируем. Кто-то воспользовался собачьим трупом, чтобы сыграть с тобой эту мерзкую шутку. И им это удалось – смотри, как ты расстроился… Другое объяснение состоит вот в чем: это знак какой-то могущественной силы. Это случилось, потому что ты по какой-то причине был избран. Собака возвращается, кость и перо оказываются вместе, твоя машина заводится, когда считается, что она поломана. Думаю, она не заводилась у Магды, потому что собака уже лежала в багажнике и ждала, когда ты ее обнаружишь. Это все только предположения, в них нет никакой логики, потому что для таких дел наша логика не годится. Погоди минутку, – он прошел к противоположной стороне крыши и спустился по старой деревянной лестнице, которая была приставлена к стене дома. Подойдя к нам, он пощекотал нос собаки разноцветным пером, которое Чак не очень настойчиво попытался схватить зубами. – Хочу тебе кое-что показать в доме. Но прежде вот что: у меня появилась идея, хочу ее испытать. Что, если мы перезахороним Олд-вертью у меня на заднем дворе?
– Зачем?
– Мне любопытно будет поглядеть, что из этого выйдет. Если он снова к тебе вернется, то я об этом узнаю сам, а не от тебя.
Он забрал у меня Чака, и пес принялся с остервенением вылизывать ему лицо.
– И что, по-твоему, все это означает?
– Возможно, дурацкий розыгрыш, но надеюсь, кое-что другое.
– Зачем мне Бог, который засовывает в мой багажник дохлых собак?
– Может, это вовсе и не Бог. Может, это что другое.
– Нет, приятель, у меня от этой срани мозги набекрень. Довольно с меня и девчонки в доме. Помнишь, когда меня подстрелили? Я пару часов был одной ногой там. Магда говорила, они уж и священника собрались звать, чтобы прочитал надо мной отходную. Но разве моя душа вышла из тела и поплыла навстречу яркому свету? Нет. Видел я Бога? Нет, – я потер подбородок. – А насчет запаха что скажешь?
Он опустил глаза.
– Я не чувствую никакого запаха.
– Что?! Не чувствуешь? Да меня и сейчас просто с ног сшибает!
– Нет, Фрэнни. Я ничего не чувствую.
Дом у Джорджа, в отличие от него самого, совершенно нормальный. Все здесь в порядке, ничего особенного. Мы с Магдой как-то у него обедали: вареная говядина и батончики «Марс» на десерт. После Магда мне сказала: «Дом у него такой обыкновенный, что поначалу начинает казаться – у-у, жуть какая, но потом понимаешь: ничего тут нет, кроме скукотищи». Из общего стиля выпадали только всякие новейшие прибамбасы – они тут лежали повсюду, ждали, когда мистер Дейлмвуд разъяснит будущим недоумевающим покупателям, как к ним подступиться.
– А это что еще за штука? – Я поднял с пола вещицу, похожую на гибрид CD-плэйера и миниатюрной летающей тарелочки.
– Не тронь, Фрэнни, сломаешь! – он искал что-то на полке, забитой огромными альбомами по искусству.– Сядь и подожди минутку. Я сейчас.
– Послушай, когда б я ни пришел, ты меня всякий раз осаживаешь!
– Вот она где! – он вытащил альбом величиной с дверь, поглядел на свою руку, поморщился и вытер ее о штанину. Потом открыл книгу и принялся ее листать. – Тебе что больше нравится – быть избранным или стать объектом розыгрыша?
– Что ты хочешь этим сказать? – я поднял плэйер-летающую тарелочку и, подержав секунду в руке, положил на прежнее место.
– Что бы ты предпочел – пережить метафизическое приключение или чтобы какой-нибудь тип выставил тебя дураком?
– Нет. Мои домашние гонят меня вон от телевизора, когда смотрят «Секретные материалы» и «За гранью возможного», потому что, когда там показывают всякие чудеса, меня начинает разбирать смех.
Судя по выражению его лица, Джордж перестал меня слушать, как только я сказал «нет». Но вдруг он замер, неожиданно прекратив листать страницы, и на лице его появилась улыбка, каких я за ним прежде не замечал – вся его физиономия засияла, как воздушный шарик, взмывающий ввысь. Но не только это. Второй раз за последние два дня по выражению на чужом лице мне становилось ясно, что ко мне неотвратимо приближается какое-то важное событие и я должен пристегнуть ремень безопасности, чтобы достойно его встретить. В первый раз это случилось перед тем, как Сьюзен рассказала о своем разрыве с мужем. Но перемена в лице Джорджа подействовала на меня сильнее, потому что он был не склонен выплескивать наружу свои эмоции. Я-то слишком хорошо его знал, а кто другой вполне мог бы принять за недоумка. Он никогда не реагировал на события жестами и восклицаниями.
– «Бойся лишь двух вещей: Бога и того, кто не боится Бога». Это из Корана[18], Фрэнни.
Что уж он там имел в виду, не знаю, но он подошел ко мне, держа в обеих руках раскрытый альбом. Положив его мне на колени, он отступил в сторону. Я поднял на него глаза в ожидании объяснений, но он лишь кивком указал на книгу. С лица его по-прежнему не сходила эта странная улыбка.
Я послушно перевел взгляд на раскрытую страницу. И глаза мои тотчас выскочили из орбит.
– Ни хера себе! – головы я не поднял. Мой взгляд вцепился в картинку. Я не мог поднять голову. – Ни хера себе!
– Название видишь?
– Да, Джордж, вижу я название! И что мне теперь делать, а? Что мне со всем этим прикажешь делать? Видел ли я название? По-твоему, я полный идиот, да? Я ведь читать умею…
– Да не кипятись ты так, Фрэнни, – и это тоже было сказано с улыбкой. Сукин сын продолжал улыбаться.
На странице альбома, лежавшего у меня на коленях, была репродукция картины неизвестного художника года этак 1750-го. Запомните – тысяча семьсот пятидесятый! То был портрет собаки. Трехногий, одноглазый питбуль, расцветкой напоминающий «мраморный» торт, сидит мордой к вам, чуть скосив взгляд направо. Над головой пса, раскинув крылья, парит белая птица – голубка? Позади них в долине – замок. Еще дальше – буколический пейзаж: пересеченная местность, извилистая речушка, фигурки крестьян на виноградниках. Собаку легко можно было заменить владетельным лордом или богатым землевладельцем – стоял бы себе на горушке над своими владениями, над всем, чего он достиг в жизни: вот, мол, смотрите, завидуйте. Но на картине был никакой не лорд, и вообще не человек, а питбуль. И очень мне знакомый. Называлось полотно «Олд-вертью».
– Как ты о ней узнал, Джордж?
– Я вспомнил эту картину.
Я закрыл альбом и прочитал на обложке название: «Знаменитые портреты животных».
– В предисловии что-нибудь есть об этой картине?
– Ничего.
– Почему же ты мне сразу не сказал, когда увидел собаку и я назвал тебе ее имя?
– Потому что сперва хотел узнать, что ты обо всем этом думаешь.
Я так разозлился, что еще немного – и треснул бы его альбомом по башке. Я был так ошарашен, что мне захотелось самому спрятаться от всех во второй яме, которую я собирался выкопать для мертвого пса. Я уронил книгу на пол. Джордж потянулся было за ней, но, заметив, что мое тело напряглось, счел за лучшее не приближаться.
– И что мне теперь со всем этим прикажешь делать?
Он резко опустился на корточки, как кетчер в бейсболе, и схватился за поручень моего кресла, чтобы не упасть на задницу. Мы помолчали. Чак перевернулся на спину и стал изгибать туловище из стороны в сторону, как делают собаки, чтобы выразить свою радость или просто подурачиться.
– Джордж, что бы ты стал делать на моем месте?
– Похоронил бы пса снова. И посмотрел бы, что из этого получится.
– Ничего другого мне не остается, верно?
– Почему же, можно его кремировать в приюте для животных «Амерлинг», но не думаю, что это решит проблему.
– Он снова вернется, да?
– Думаю, да. Вернется.
– Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Вот как приходится расплачиваться за то, что проявил сочувствие к собаке: этот сукин сын теперь, после смерти, меня преследует. Абсурд какой-то. Почему мне кажется, что все это происходит не со мной?
– Потому что чудо ухватило тебя за руку, Фрэнни. Потому что ты никак не можешь воздействовать на все это. Правила устанавливаются кем-то другим.
У меня мелькнула странная на первый взгляд мысль. Я не мог его не спросить:
– А это не твоя ли случайно работа, Джордж? Не ты ли это сделал? Может, поэтому-то я и пришел к тебе сегодня – ты все это подстроил. Уж больно ты чудной. Может, настолько, что я и вообразить не мог.
– Благодарю, ты мне льстишь, но ты все еще пытаешься найти логическое объяснение сверхъестественным событиям. Если даже допустить, что я это подстроил, как же ты объяснишь этого пса в альбоме?
– Ты отыскал собаку, похожую на эту – с картинки. Подбросил ее на стоянку, зная, что кто-нибудь ее там найдет… Нет, не годится. Слишком много случайных совпадений – такого не подстроишь.
– Вот именно. Тебе нужны ясные ответы, а их нет. Ты должен придумать правильный вопрос и честно задать его самому себе. И начать искать правильный ответ. Я ко всему этому не имею никакого отношения, но меня радует, что ты пришел с этим ко мне. Первый раз в жизни я своими глазами увидел чудо. И я верю, что это именно оно.
На заднем дворе у Джорджа росла замечательная яблоня. Он ее посадил много лет назад, когда поселился в этом доме, и ужасно ею гордился. Он круглый год заботился о ней, поливал, уничтожал вредителей. Призывал на помощь садовника, чуть только ему казалось, что дерево недомогает. И хотя сам он не ел яблок, но каждую осень собирал урожай и тщательно раскладывал яблоки в большие плетеные корзины, специально для этого приобретенные. Он дарил весь урожай городской больнице. Я попробовал его драгоценные яблоки – они были ужасны, только ему об этом не говорите.
Сидя под яблоней, он наблюдал, как я выбрасываю землю из ямы. Он предлагал мне свою помощь, но я отказался. Раз уж Олд-вертью был послан мне судьбой, мне следовало самому копать для него могилу.
– Сколько тебе лет, Фрэнни?
– Сорок семь.
– Заметил, как меняется значение слов, когда мы делаемся старше? В молодости мне казалось, что старость – это пятьдесят. Теперь мне почти пятьдесят, а старость – это восемьдесят. В двадцать я думал, что под словом «любовь» подразумевается сексуальная женщина и удачная женитьба. А теперь я люблю только свою работу, Чака и это вот дерево. И с меня этого довольно.
Я вонзил лопату в землю и тяжело вздохнул.
– Ты хочешь сказать, что все относительно, так?
– Нет, ничего подобного. В течение жизни определения, которые мы даем вещам, радикально меняются, но мы этого не замечаем – процесс идет медленно. В конце концов наши наименования перестают подходить для вещей и понятий, которые мы имеем в виду, но мы продолжаем их употреблять,
– Потому что это удобно, и к тому же мы ленивы.
Еще одно движение лопатой.
– Знаешь, в языке фарси больше пятидесяти слов, обозначающих «любовь».
– К чему этот разговор, Джордж? Ого! Вот и опять!
– Что?
– И в этой яме тоже что-то есть. Как и в той – с костью.
– Что это?
Я наклонился и подобрал какой-то яркий предмет, оказавшийся на поверхности.
– Боже мой!
– Что, Фрэнни? Что это?
– Это… это…
– Да что там такое? – Джордж с ума сходил от нетерпения.
– Микки Маус! – я бросил ему резиновую фигурку, которую только что вырыл из земли. – Он пролежал там не меньше десяти тысяч лет.
Даже он рассмеялся, держа в руках эту детскую пищалочку.
– Уж никак не меньше. Лет двадцать назад какой-нибудь малыш страдал целый день, потеряв эту штуковину.
Когда я кончил копать, не найдя больше никаких археологических сокровищ, я уложил Олд-вертью на его новое ложе и забросал землей. Чак освятил новую могилку, пописав на нее, как только я закончил свои труды, и я счел это вполне уместным. Прах к праху, пес к псу. Джордж и я постояли несколько минут, глядя на это место.
– И что мне теперь делать?
– Ничего. Жди.
– Может, он уже у меня в багажнике.
– Сомневаюсь, Фрэнни.
– Но ты все же думаешь, что он вернется. И это не была шутка какого-нибудь придурка.
– Ага. Я думаю, все это очень занятно.
– Знавал я одного парня, у которого жена забеременела, когда обоим было за сорок. Я его спросил, как ему все это, и он сказал: «Вообще-то ничего, но, по правде говоря, староват я, чтобы нянчиться с младенцем». Вот и я сейчас чувствую что-то вроде этого: староват я для чудес…
– Паулина сделала себе татуировку, – обжег меня в тот вечер, словно пламя из огнемета, голос Магды, не успел я порог перешагнуть.
Новость и в самом деле была сенсационной. При мысли о том, что Тень отважилась на такой решительный и непохожий на нее поступок, мне захотелось захлопать в ладоши. Но ее мать за это огрела бы меня чем-нибудь тяжелым.
Я постарался придать своему голосу как можно больше… убедительности.
– Ну-у, вообще-то это ее собственное тело…
Она метнула на меня свирепый взгляд.
– Если она делает такие глупости, то это тело не ее! А если ей завтра приспичит пирсинг сделать? Я слыхала, теперь и брэндинг в большой моде. Она девчонка, которой вдруг захотелось не отстать от других. Я сегодня буду говорить банальности. Но только посмей мне заступиться за нее, я тебе тогда так плешь оттатуирую, мало не покажется.
– Она большая или маленькая?
– Что?
– Татуировка.
– Не знаю. Она не показывает! Объявила о том, что сделала, и удалилась. А я осталась стоять с отвисшей до пола челюстью. Моя дочь сделала татуировку. Стыд и срам!
– Я думал, вы сегодня были вместе.
– Были! Ездили в молл Амерлинг. А после ленча расстались на пару часов. А когда снова встретились, она меня и огорошила. Она ведь тихая девочка, Фрэнни. Как ей только в голову могло прийти отмочить такое?
– Может, ей надоело быть тихой девочкой?
Магда скрестила руки на груди и принялась постукивать по полу носком туфли.
– Ну?
– Что – ну?
– Ну, и что ты собираешься делать?
– По-моему, нам надо сперва увидеть, как это выглядит, дорогая. Если рисунок маленький – какой-нибудь там жучок или что-то в этом роде…
– Жучок? Кому это придет в голову – жучка на себе татуировать?
– О, тут ты не права. В окружной тюрьме можно увидеть такие татуировки…
– Не пытайся уйти от разговора. Ты ведь ее отчим и к тому же полицейский…
– Может, мне ее арестовать?
Она подошла ко мне вплотную и, к моему удивлению, обвила мои плечи своими тонкими руками. Приблизив рот почти к самому моему уху, она проворчала самым убийственным своим голосом:
– Я хочу, чтобы ты с ней поговорил!
Обстановочка за обедом в тот день была та еще. К счастью, была моя очередь готовить, так что мне не пришлось выносить угрожающую тишину, которая исходила из гостиной. Вообще-то, за обедом у нас все в доме бывало очень мило. Мы втроем собирались на кухне и рассказывали друг другу, как провели день. Приемник всегда был настроен на ретроканал, и если передавали что-нибудь великое, мы бросали то, чем занимались, и танцевали под «Дикси капз»[19], Уэйна Фонтану или «Майпдбендерз»[20].
Тем вечером Магда и Паулина по какой-то зловещей причине сидели в гостиной в пяти футах друг от друга и делали вид, будто читают. Думаю, Магда водворилась там, чтобы изображать, насколько ее не волнует татуировка Паулины. Все, мол, как обычно. Беда была только в том, что губы у нее шевелились – это она про себя произносила одно за другим убийственные замечания в адрес своей заблудшей овечки. Что до Паулины, то она своим присутствием, по-видимому, либо зондировала почву, либо молча заявляла: я, мол, с этого дня буду поступать, как мне заблагорассудится, а вам остается только принять этот факт.
Сам я вообще-то ничего против татуировок не имел, если, конечно, это не какая-нибудь глупость или неприличность. Мне было только любопытно узнать, что именно сия странная молодая особа решила навек запечатлеть и на каком участке своего тела. Помешивая куриный суп с пряностями – блюдо индийской кухни, я вслух гадал: «Дракон? Нет. Сердечко?» – и все в таком роде. Одно мне было ясно: если я не сумею утихомирить Магду, то вариться мне в этом супе рядом с горемычной курочкой.
И тут меня осенило. Разделяй и властвуй. Я открыл дверь кухни и попросил Паулину зайти на минутку. Она бросила на мать быстрый взгляд – не является ли это приглашение частью какого-то коварного плана, но Магда даже головы не подняла.
Чего-чего, а выдержки ей не занимать. Королева Фунт-презрения-ноль-внимания, миссис Рот-на-замке, госпожа Мое-слово-последнее – мать Паулины могла любого привести в чувство, почище двери, захлопнувшейся у тебя перед носом.
Паулина вскинула голову и, промаршировав по комнате, вышла в кухню.
– Ну? – произнесла она властным и совершенно чужим голосом.
Я ей улыбнулся.
– Ну?
– Твоя мать нас обоих закатает в асфальт, если ты мне не скажешь, что это и где именно.
Она скрестила руки на груди и поджала губы – точь-в-точь Магда.
– Это мое тело. И я буду делать с ним, что захочу.
– Согласен. Но мы должны как-то уладить эту проблему, пока тут не наступила ядерная зима. А твое упрямство только подливает масла в огонь.
– И что ты от меня хочешь?
– Где это?
Она смерила меня взглядом, выпятив нижнюю губу.
– Не собираюсь перед тобой отчитываться. Ты пытаешься мной манипулировать. Ничего не выйдет!
– Ну тогда скажи, что это? Это-то ты мне можешь сказать? Брось нам хоть косточку, Паулина. Дай мне что-нибудь, чтобы я мог успокоить Магду. Хочешь быть независимой личностью – бога ради, но не забывай, что ты еще и дочь. Мать о тебе беспокоится. Не будь ты неразумной девчонкой. Мы же на твоей стороне.
– Глупости, Фрэнни. Я не собираюсь ни перед кем оправдываться. Захотелось мне татуировку, я ее и сделала. Если мне захочется сделать пирсинг на языке, то я и это сделаю.
Я возвел глаза к небу и сложил ладони, как молящийся итальянец.
– Паулина, только не говори этого матери! Не произноси слово «пирсинг» в радиусе двух миль от нее. Заклинаю тебя всеми святыми!
– Я не собираюсь делать пирсинг, но сделаю, если захочу.
Я уже говорил, что в детстве и юности был несносен. По большей части я ту худшую свою часть извел. Но время от времени былое дерьмо так и перло из меня, и обычно в самый неподходящий момент. Голос Паулины звучал так грубо и самоуверенно, что юный Фрэн выскочил у меня изо рта, чтобы немедленно вцепиться ей в глотку. Самым что ни на есть мерзким, вызывающим тоном я повторил ее слова. А чтобы это звучало еще обиднее, я мотал головой из стороны в сторону, как какой-нибудь слабоумный кукольный персонаж из историй про Панча и Джуди[21]:
– …но сделаю, если захочу.
К чести ее будь сказано, моя падчерица промолчала, только смерила меня долгим презрительным взглядом. С видом оскорбленной добродетели она покинула кухню. Я услыхал взволнованный голос ее матери:
– Куда это ты?
Хлопнула парадная дверь. Секунд через двадцать Магда появилась на кухне.
– Что ты ей такого сказал? Что ты сделал?
– Обратил все в шутку. Высмеял ее.
Она провела рукой по лбу:
– Просто не верится! Я веду себя как моя мать с моей старшей сестрой!
Сестра Магды была совсем девчонкой, когда ее убили тридцать лет назад. Нрава она была дикого, прославилась своим своеволием и неуправляемостью на весь Крейнс-Вью. Магда говорила, что большинство воспоминаний ее детства – это сцены ругани между матерью и сестрой.
Раздался звонок в дверь. Мы переглянулись. Паулина? Но зачем бы она стала звонить в дверь собственного дома? Может, забыла ключи. Я положил поварешку в раковину и пошел открывать.
За дверью никого не было. Я вышел в темноту, куда не доставал свет с крылечка. Никого. Ребятишки забавляются – позвонят в дверь начальника полиции и удирают? Я собрался было вернуться в дом, но что-то меня остановило. Запах. Он был слабее, чем днем, но я его сразу узнал. Изумительная смесь ароматов снова наполняла воздух. В прошлый раз я ощущал это благоухание, когда Олд-вертью снова появился в моем багажнике. Неужели это его визитная карточка? Я не стал откладывать выяснение.
Наплевав на недоваренный суп, я пересек лужайку и открыл дверь гаража. В машине на пассажирском месте кто-то сидел. Подойдя поближе, я узнал Паулину. Но прежде чем разбираться с ней, мне нужно было кое-что проверить. Ключи я уже держал наготове. Я открыл багажник, ожидая невесть чего. Но там было пусто. Я облегченно вздохнул. Окажись там снова мертвый пес в ту минуту, когда Паулина сидела в машине, я бы… Не знаю, что я бы. Но здесь, в гараже, запах был сильнее – никаких сомнений.
– Хочешь батончик «Марс»?
Джордж потреблял только три вещи: вареную говядину, батончики «Марс» и греческий высокогорный чай.
– Ну, пожалуйста, я тебя как друг прошу, спустись и выслушай меня.
– Я и отсюда тебя хорошо слышу, Фрэнни.
– А что ты там вообще делаешь?
– Решаю, как лучше всего написать инструкцию по установке спутниковой тарелки.
– И тебе для этого надо торчать на крыше?
– Похоже, да.
– Господи помилуй! Ну ладно, раз ты такой упрямый…
Я вернулся к машине, сел в нее и подъехал прямо по его безупречно ухоженной лужайке вплотную к дому. Открыл багажник и молча, прокурорским жестом, указал на собачий труп. Джордж сел на задницу и заскользил к самому краю крыши, чтобы лучше видеть.
Зрелище его не впечатлило.
– Засунул туда мертвую собаку. Ну и что?
Подбоченившись и щурясь от бившего в глаза солнца, я рассказал обо всем, что случилось с Олд-вертью за последние двое суток. Когда я закончил, он спросил меня только о пере и кости. Хотел их увидеть. Я подал их ему наверх, он свесился с края крыши, чтобы взять их у меня, поскользнулся и едва не свалился на землю.
– Черт побери, Джордж! Зачем все так усложнять? Почему бы тебе не спуститься минут на десять? А потом снова туда заберешься и будешь изображать антенну до самой ночи.
Он покачал головой, уселся поудобнее и тронул кость языком. Не знай я Джорджа, то стал бы возражать, но у моего приятеля был ко всему свой подход. Чтобы остаться в числе его друзей, надо было просто с этим смириться. Лизнув кость несколько раз, он осторожно сжал ее кончик передними зубами – осторожно, чтобы не перекусить. Стоя внизу, я услышал высокий звук, когда его зубы прикасались к кости, словно щелкали кастаньеты. У меня по коже мурашки пробежали при мысли о том, чтобы взять этакую мерзость в рот.
– Ну и как она на вкус?
– Я не уверен, что это в самом деле кость, Фрэнни. Она очень сладкая.
– Она лежала в земле, Джордж! Может, впитала в себя…– я умолк на полуслове, увидев, что он не слушает. О чем бы вы ни говорили, Джордж, если ему становилось неинтересно, переставал вас слушать. Общение с ним было бесконечным уроком смирения и тщательного выбора слов.
Настал черед и пера. Эту улику он долго обнюхивал, а лизнул всего лишь раз, да и то довольно небрежно. Это выглядело более отталкивающе, чем его манипуляции с костью, и я отвел глаза. Я увидел, что Чак перестал облизывать свое хозяйство и за компанию со мной разглядывает Джорджа.
– Ты лижешь свои яйца, а твой хозяин – перья. Два сапога – пара, – я взял Чака на руки и в ожидании результатов лабораторного исследования с крыши поцеловал его морду.
Джордж ткнул в мою сторону пером.
– Эта штука напрямую связана с тем, о чем я думал перед твоим приездом.
– И что же это такое, скажи на милость?
– Теории заговора.
– Вот, значит, как: ты сидишь на крыше, изображая из себя антенну, и размышляешь о теориях заговора?
Он словно меня не слышал.
– В Интернете есть больше десятка тысяч сайтов, посвященных всевозможным заговорам, которые, как думают многие, привели к гибели леди Дианы. Самая существенная из мотиваций, лежащих в основе теории заговора, – мнительность: мне, мол, не говорят правды. Так же и в твоем случае, Фрэнни. Ты, как полицейский, привык рассуждать логично. Но здесь никакой логики нет и в помине. Пока во всяком случае. Тебе не говорят правды. Что тебя больше огорчает – возвращение собаки или то, что она оказалась в багажнике твоей, а не чьей-нибудь еще машины?
– Признаться, я об этом как-то не думал…
– Всему этому может быть два объяснения: реальное и метафизическое. В первом случае все просто: кто-то подсмотрел, как ты хоронил пса, и решил сыграть с тобой шутку. Стоило тебе выйти из леса, как они раскопали яму, вытащили тело и нашли способ засунуть его в твой багажник, когда машина осталась без присмотра.
– А что же насчет кости? Я ведь оставил ее в кармане куртки. Ее-то им как удалось вытащить?
Он поднял вверх палец.
– Погоди. Мы пока всего лишь теоретизируем. Кто-то воспользовался собачьим трупом, чтобы сыграть с тобой эту мерзкую шутку. И им это удалось – смотри, как ты расстроился… Другое объяснение состоит вот в чем: это знак какой-то могущественной силы. Это случилось, потому что ты по какой-то причине был избран. Собака возвращается, кость и перо оказываются вместе, твоя машина заводится, когда считается, что она поломана. Думаю, она не заводилась у Магды, потому что собака уже лежала в багажнике и ждала, когда ты ее обнаружишь. Это все только предположения, в них нет никакой логики, потому что для таких дел наша логика не годится. Погоди минутку, – он прошел к противоположной стороне крыши и спустился по старой деревянной лестнице, которая была приставлена к стене дома. Подойдя к нам, он пощекотал нос собаки разноцветным пером, которое Чак не очень настойчиво попытался схватить зубами. – Хочу тебе кое-что показать в доме. Но прежде вот что: у меня появилась идея, хочу ее испытать. Что, если мы перезахороним Олд-вертью у меня на заднем дворе?
– Зачем?
– Мне любопытно будет поглядеть, что из этого выйдет. Если он снова к тебе вернется, то я об этом узнаю сам, а не от тебя.
Он забрал у меня Чака, и пес принялся с остервенением вылизывать ему лицо.
– И что, по-твоему, все это означает?
– Возможно, дурацкий розыгрыш, но надеюсь, кое-что другое.
– Зачем мне Бог, который засовывает в мой багажник дохлых собак?
– Может, это вовсе и не Бог. Может, это что другое.
– Нет, приятель, у меня от этой срани мозги набекрень. Довольно с меня и девчонки в доме. Помнишь, когда меня подстрелили? Я пару часов был одной ногой там. Магда говорила, они уж и священника собрались звать, чтобы прочитал надо мной отходную. Но разве моя душа вышла из тела и поплыла навстречу яркому свету? Нет. Видел я Бога? Нет, – я потер подбородок. – А насчет запаха что скажешь?
Он опустил глаза.
– Я не чувствую никакого запаха.
– Что?! Не чувствуешь? Да меня и сейчас просто с ног сшибает!
– Нет, Фрэнни. Я ничего не чувствую.
Дом у Джорджа, в отличие от него самого, совершенно нормальный. Все здесь в порядке, ничего особенного. Мы с Магдой как-то у него обедали: вареная говядина и батончики «Марс» на десерт. После Магда мне сказала: «Дом у него такой обыкновенный, что поначалу начинает казаться – у-у, жуть какая, но потом понимаешь: ничего тут нет, кроме скукотищи». Из общего стиля выпадали только всякие новейшие прибамбасы – они тут лежали повсюду, ждали, когда мистер Дейлмвуд разъяснит будущим недоумевающим покупателям, как к ним подступиться.
– А это что еще за штука? – Я поднял с пола вещицу, похожую на гибрид CD-плэйера и миниатюрной летающей тарелочки.
– Не тронь, Фрэнни, сломаешь! – он искал что-то на полке, забитой огромными альбомами по искусству.– Сядь и подожди минутку. Я сейчас.
– Послушай, когда б я ни пришел, ты меня всякий раз осаживаешь!
– Вот она где! – он вытащил альбом величиной с дверь, поглядел на свою руку, поморщился и вытер ее о штанину. Потом открыл книгу и принялся ее листать. – Тебе что больше нравится – быть избранным или стать объектом розыгрыша?
– Что ты хочешь этим сказать? – я поднял плэйер-летающую тарелочку и, подержав секунду в руке, положил на прежнее место.
– Что бы ты предпочел – пережить метафизическое приключение или чтобы какой-нибудь тип выставил тебя дураком?
– Нет. Мои домашние гонят меня вон от телевизора, когда смотрят «Секретные материалы» и «За гранью возможного», потому что, когда там показывают всякие чудеса, меня начинает разбирать смех.
Судя по выражению его лица, Джордж перестал меня слушать, как только я сказал «нет». Но вдруг он замер, неожиданно прекратив листать страницы, и на лице его появилась улыбка, каких я за ним прежде не замечал – вся его физиономия засияла, как воздушный шарик, взмывающий ввысь. Но не только это. Второй раз за последние два дня по выражению на чужом лице мне становилось ясно, что ко мне неотвратимо приближается какое-то важное событие и я должен пристегнуть ремень безопасности, чтобы достойно его встретить. В первый раз это случилось перед тем, как Сьюзен рассказала о своем разрыве с мужем. Но перемена в лице Джорджа подействовала на меня сильнее, потому что он был не склонен выплескивать наружу свои эмоции. Я-то слишком хорошо его знал, а кто другой вполне мог бы принять за недоумка. Он никогда не реагировал на события жестами и восклицаниями.
– «Бойся лишь двух вещей: Бога и того, кто не боится Бога». Это из Корана[18], Фрэнни.
Что уж он там имел в виду, не знаю, но он подошел ко мне, держа в обеих руках раскрытый альбом. Положив его мне на колени, он отступил в сторону. Я поднял на него глаза в ожидании объяснений, но он лишь кивком указал на книгу. С лица его по-прежнему не сходила эта странная улыбка.
Я послушно перевел взгляд на раскрытую страницу. И глаза мои тотчас выскочили из орбит.
– Ни хера себе! – головы я не поднял. Мой взгляд вцепился в картинку. Я не мог поднять голову. – Ни хера себе!
– Название видишь?
– Да, Джордж, вижу я название! И что мне теперь делать, а? Что мне со всем этим прикажешь делать? Видел ли я название? По-твоему, я полный идиот, да? Я ведь читать умею…
– Да не кипятись ты так, Фрэнни, – и это тоже было сказано с улыбкой. Сукин сын продолжал улыбаться.
На странице альбома, лежавшего у меня на коленях, была репродукция картины неизвестного художника года этак 1750-го. Запомните – тысяча семьсот пятидесятый! То был портрет собаки. Трехногий, одноглазый питбуль, расцветкой напоминающий «мраморный» торт, сидит мордой к вам, чуть скосив взгляд направо. Над головой пса, раскинув крылья, парит белая птица – голубка? Позади них в долине – замок. Еще дальше – буколический пейзаж: пересеченная местность, извилистая речушка, фигурки крестьян на виноградниках. Собаку легко можно было заменить владетельным лордом или богатым землевладельцем – стоял бы себе на горушке над своими владениями, над всем, чего он достиг в жизни: вот, мол, смотрите, завидуйте. Но на картине был никакой не лорд, и вообще не человек, а питбуль. И очень мне знакомый. Называлось полотно «Олд-вертью».
– Как ты о ней узнал, Джордж?
– Я вспомнил эту картину.
Я закрыл альбом и прочитал на обложке название: «Знаменитые портреты животных».
– В предисловии что-нибудь есть об этой картине?
– Ничего.
– Почему же ты мне сразу не сказал, когда увидел собаку и я назвал тебе ее имя?
– Потому что сперва хотел узнать, что ты обо всем этом думаешь.
Я так разозлился, что еще немного – и треснул бы его альбомом по башке. Я был так ошарашен, что мне захотелось самому спрятаться от всех во второй яме, которую я собирался выкопать для мертвого пса. Я уронил книгу на пол. Джордж потянулся было за ней, но, заметив, что мое тело напряглось, счел за лучшее не приближаться.
– И что мне теперь со всем этим прикажешь делать?
Он резко опустился на корточки, как кетчер в бейсболе, и схватился за поручень моего кресла, чтобы не упасть на задницу. Мы помолчали. Чак перевернулся на спину и стал изгибать туловище из стороны в сторону, как делают собаки, чтобы выразить свою радость или просто подурачиться.
– Джордж, что бы ты стал делать на моем месте?
– Похоронил бы пса снова. И посмотрел бы, что из этого получится.
– Ничего другого мне не остается, верно?
– Почему же, можно его кремировать в приюте для животных «Амерлинг», но не думаю, что это решит проблему.
– Он снова вернется, да?
– Думаю, да. Вернется.
– Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Вот как приходится расплачиваться за то, что проявил сочувствие к собаке: этот сукин сын теперь, после смерти, меня преследует. Абсурд какой-то. Почему мне кажется, что все это происходит не со мной?
– Потому что чудо ухватило тебя за руку, Фрэнни. Потому что ты никак не можешь воздействовать на все это. Правила устанавливаются кем-то другим.
У меня мелькнула странная на первый взгляд мысль. Я не мог его не спросить:
– А это не твоя ли случайно работа, Джордж? Не ты ли это сделал? Может, поэтому-то я и пришел к тебе сегодня – ты все это подстроил. Уж больно ты чудной. Может, настолько, что я и вообразить не мог.
– Благодарю, ты мне льстишь, но ты все еще пытаешься найти логическое объяснение сверхъестественным событиям. Если даже допустить, что я это подстроил, как же ты объяснишь этого пса в альбоме?
– Ты отыскал собаку, похожую на эту – с картинки. Подбросил ее на стоянку, зная, что кто-нибудь ее там найдет… Нет, не годится. Слишком много случайных совпадений – такого не подстроишь.
– Вот именно. Тебе нужны ясные ответы, а их нет. Ты должен придумать правильный вопрос и честно задать его самому себе. И начать искать правильный ответ. Я ко всему этому не имею никакого отношения, но меня радует, что ты пришел с этим ко мне. Первый раз в жизни я своими глазами увидел чудо. И я верю, что это именно оно.
На заднем дворе у Джорджа росла замечательная яблоня. Он ее посадил много лет назад, когда поселился в этом доме, и ужасно ею гордился. Он круглый год заботился о ней, поливал, уничтожал вредителей. Призывал на помощь садовника, чуть только ему казалось, что дерево недомогает. И хотя сам он не ел яблок, но каждую осень собирал урожай и тщательно раскладывал яблоки в большие плетеные корзины, специально для этого приобретенные. Он дарил весь урожай городской больнице. Я попробовал его драгоценные яблоки – они были ужасны, только ему об этом не говорите.
Сидя под яблоней, он наблюдал, как я выбрасываю землю из ямы. Он предлагал мне свою помощь, но я отказался. Раз уж Олд-вертью был послан мне судьбой, мне следовало самому копать для него могилу.
– Сколько тебе лет, Фрэнни?
– Сорок семь.
– Заметил, как меняется значение слов, когда мы делаемся старше? В молодости мне казалось, что старость – это пятьдесят. Теперь мне почти пятьдесят, а старость – это восемьдесят. В двадцать я думал, что под словом «любовь» подразумевается сексуальная женщина и удачная женитьба. А теперь я люблю только свою работу, Чака и это вот дерево. И с меня этого довольно.
Я вонзил лопату в землю и тяжело вздохнул.
– Ты хочешь сказать, что все относительно, так?
– Нет, ничего подобного. В течение жизни определения, которые мы даем вещам, радикально меняются, но мы этого не замечаем – процесс идет медленно. В конце концов наши наименования перестают подходить для вещей и понятий, которые мы имеем в виду, но мы продолжаем их употреблять,
– Потому что это удобно, и к тому же мы ленивы.
Еще одно движение лопатой.
– Знаешь, в языке фарси больше пятидесяти слов, обозначающих «любовь».
– К чему этот разговор, Джордж? Ого! Вот и опять!
– Что?
– И в этой яме тоже что-то есть. Как и в той – с костью.
– Что это?
Я наклонился и подобрал какой-то яркий предмет, оказавшийся на поверхности.
– Боже мой!
– Что, Фрэнни? Что это?
– Это… это…
– Да что там такое? – Джордж с ума сходил от нетерпения.
– Микки Маус! – я бросил ему резиновую фигурку, которую только что вырыл из земли. – Он пролежал там не меньше десяти тысяч лет.
Даже он рассмеялся, держа в руках эту детскую пищалочку.
– Уж никак не меньше. Лет двадцать назад какой-нибудь малыш страдал целый день, потеряв эту штуковину.
Когда я кончил копать, не найдя больше никаких археологических сокровищ, я уложил Олд-вертью на его новое ложе и забросал землей. Чак освятил новую могилку, пописав на нее, как только я закончил свои труды, и я счел это вполне уместным. Прах к праху, пес к псу. Джордж и я постояли несколько минут, глядя на это место.
– И что мне теперь делать?
– Ничего. Жди.
– Может, он уже у меня в багажнике.
– Сомневаюсь, Фрэнни.
– Но ты все же думаешь, что он вернется. И это не была шутка какого-нибудь придурка.
– Ага. Я думаю, все это очень занятно.
– Знавал я одного парня, у которого жена забеременела, когда обоим было за сорок. Я его спросил, как ему все это, и он сказал: «Вообще-то ничего, но, по правде говоря, староват я, чтобы нянчиться с младенцем». Вот и я сейчас чувствую что-то вроде этого: староват я для чудес…
– Паулина сделала себе татуировку, – обжег меня в тот вечер, словно пламя из огнемета, голос Магды, не успел я порог перешагнуть.
Новость и в самом деле была сенсационной. При мысли о том, что Тень отважилась на такой решительный и непохожий на нее поступок, мне захотелось захлопать в ладоши. Но ее мать за это огрела бы меня чем-нибудь тяжелым.
Я постарался придать своему голосу как можно больше… убедительности.
– Ну-у, вообще-то это ее собственное тело…
Она метнула на меня свирепый взгляд.
– Если она делает такие глупости, то это тело не ее! А если ей завтра приспичит пирсинг сделать? Я слыхала, теперь и брэндинг в большой моде. Она девчонка, которой вдруг захотелось не отстать от других. Я сегодня буду говорить банальности. Но только посмей мне заступиться за нее, я тебе тогда так плешь оттатуирую, мало не покажется.
– Она большая или маленькая?
– Что?
– Татуировка.
– Не знаю. Она не показывает! Объявила о том, что сделала, и удалилась. А я осталась стоять с отвисшей до пола челюстью. Моя дочь сделала татуировку. Стыд и срам!
– Я думал, вы сегодня были вместе.
– Были! Ездили в молл Амерлинг. А после ленча расстались на пару часов. А когда снова встретились, она меня и огорошила. Она ведь тихая девочка, Фрэнни. Как ей только в голову могло прийти отмочить такое?
– Может, ей надоело быть тихой девочкой?
Магда скрестила руки на груди и принялась постукивать по полу носком туфли.
– Ну?
– Что – ну?
– Ну, и что ты собираешься делать?
– По-моему, нам надо сперва увидеть, как это выглядит, дорогая. Если рисунок маленький – какой-нибудь там жучок или что-то в этом роде…
– Жучок? Кому это придет в голову – жучка на себе татуировать?
– О, тут ты не права. В окружной тюрьме можно увидеть такие татуировки…
– Не пытайся уйти от разговора. Ты ведь ее отчим и к тому же полицейский…
– Может, мне ее арестовать?
Она подошла ко мне вплотную и, к моему удивлению, обвила мои плечи своими тонкими руками. Приблизив рот почти к самому моему уху, она проворчала самым убийственным своим голосом:
– Я хочу, чтобы ты с ней поговорил!
Обстановочка за обедом в тот день была та еще. К счастью, была моя очередь готовить, так что мне не пришлось выносить угрожающую тишину, которая исходила из гостиной. Вообще-то, за обедом у нас все в доме бывало очень мило. Мы втроем собирались на кухне и рассказывали друг другу, как провели день. Приемник всегда был настроен на ретроканал, и если передавали что-нибудь великое, мы бросали то, чем занимались, и танцевали под «Дикси капз»[19], Уэйна Фонтану или «Майпдбендерз»[20].
Тем вечером Магда и Паулина по какой-то зловещей причине сидели в гостиной в пяти футах друг от друга и делали вид, будто читают. Думаю, Магда водворилась там, чтобы изображать, насколько ее не волнует татуировка Паулины. Все, мол, как обычно. Беда была только в том, что губы у нее шевелились – это она про себя произносила одно за другим убийственные замечания в адрес своей заблудшей овечки. Что до Паулины, то она своим присутствием, по-видимому, либо зондировала почву, либо молча заявляла: я, мол, с этого дня буду поступать, как мне заблагорассудится, а вам остается только принять этот факт.
Сам я вообще-то ничего против татуировок не имел, если, конечно, это не какая-нибудь глупость или неприличность. Мне было только любопытно узнать, что именно сия странная молодая особа решила навек запечатлеть и на каком участке своего тела. Помешивая куриный суп с пряностями – блюдо индийской кухни, я вслух гадал: «Дракон? Нет. Сердечко?» – и все в таком роде. Одно мне было ясно: если я не сумею утихомирить Магду, то вариться мне в этом супе рядом с горемычной курочкой.
И тут меня осенило. Разделяй и властвуй. Я открыл дверь кухни и попросил Паулину зайти на минутку. Она бросила на мать быстрый взгляд – не является ли это приглашение частью какого-то коварного плана, но Магда даже головы не подняла.
Чего-чего, а выдержки ей не занимать. Королева Фунт-презрения-ноль-внимания, миссис Рот-на-замке, госпожа Мое-слово-последнее – мать Паулины могла любого привести в чувство, почище двери, захлопнувшейся у тебя перед носом.
Паулина вскинула голову и, промаршировав по комнате, вышла в кухню.
– Ну? – произнесла она властным и совершенно чужим голосом.
Я ей улыбнулся.
– Ну?
– Твоя мать нас обоих закатает в асфальт, если ты мне не скажешь, что это и где именно.
Она скрестила руки на груди и поджала губы – точь-в-точь Магда.
– Это мое тело. И я буду делать с ним, что захочу.
– Согласен. Но мы должны как-то уладить эту проблему, пока тут не наступила ядерная зима. А твое упрямство только подливает масла в огонь.
– И что ты от меня хочешь?
– Где это?
Она смерила меня взглядом, выпятив нижнюю губу.
– Не собираюсь перед тобой отчитываться. Ты пытаешься мной манипулировать. Ничего не выйдет!
– Ну тогда скажи, что это? Это-то ты мне можешь сказать? Брось нам хоть косточку, Паулина. Дай мне что-нибудь, чтобы я мог успокоить Магду. Хочешь быть независимой личностью – бога ради, но не забывай, что ты еще и дочь. Мать о тебе беспокоится. Не будь ты неразумной девчонкой. Мы же на твоей стороне.
– Глупости, Фрэнни. Я не собираюсь ни перед кем оправдываться. Захотелось мне татуировку, я ее и сделала. Если мне захочется сделать пирсинг на языке, то я и это сделаю.
Я возвел глаза к небу и сложил ладони, как молящийся итальянец.
– Паулина, только не говори этого матери! Не произноси слово «пирсинг» в радиусе двух миль от нее. Заклинаю тебя всеми святыми!
– Я не собираюсь делать пирсинг, но сделаю, если захочу.
Я уже говорил, что в детстве и юности был несносен. По большей части я ту худшую свою часть извел. Но время от времени былое дерьмо так и перло из меня, и обычно в самый неподходящий момент. Голос Паулины звучал так грубо и самоуверенно, что юный Фрэн выскочил у меня изо рта, чтобы немедленно вцепиться ей в глотку. Самым что ни на есть мерзким, вызывающим тоном я повторил ее слова. А чтобы это звучало еще обиднее, я мотал головой из стороны в сторону, как какой-нибудь слабоумный кукольный персонаж из историй про Панча и Джуди[21]:
– …но сделаю, если захочу.
К чести ее будь сказано, моя падчерица промолчала, только смерила меня долгим презрительным взглядом. С видом оскорбленной добродетели она покинула кухню. Я услыхал взволнованный голос ее матери:
– Куда это ты?
Хлопнула парадная дверь. Секунд через двадцать Магда появилась на кухне.
– Что ты ей такого сказал? Что ты сделал?
– Обратил все в шутку. Высмеял ее.
Она провела рукой по лбу:
– Просто не верится! Я веду себя как моя мать с моей старшей сестрой!
Сестра Магды была совсем девчонкой, когда ее убили тридцать лет назад. Нрава она была дикого, прославилась своим своеволием и неуправляемостью на весь Крейнс-Вью. Магда говорила, что большинство воспоминаний ее детства – это сцены ругани между матерью и сестрой.
Раздался звонок в дверь. Мы переглянулись. Паулина? Но зачем бы она стала звонить в дверь собственного дома? Может, забыла ключи. Я положил поварешку в раковину и пошел открывать.
За дверью никого не было. Я вышел в темноту, куда не доставал свет с крылечка. Никого. Ребятишки забавляются – позвонят в дверь начальника полиции и удирают? Я собрался было вернуться в дом, но что-то меня остановило. Запах. Он был слабее, чем днем, но я его сразу узнал. Изумительная смесь ароматов снова наполняла воздух. В прошлый раз я ощущал это благоухание, когда Олд-вертью снова появился в моем багажнике. Неужели это его визитная карточка? Я не стал откладывать выяснение.
Наплевав на недоваренный суп, я пересек лужайку и открыл дверь гаража. В машине на пассажирском месте кто-то сидел. Подойдя поближе, я узнал Паулину. Но прежде чем разбираться с ней, мне нужно было кое-что проверить. Ключи я уже держал наготове. Я открыл багажник, ожидая невесть чего. Но там было пусто. Я облегченно вздохнул. Окажись там снова мертвый пес в ту минуту, когда Паулина сидела в машине, я бы… Не знаю, что я бы. Но здесь, в гараже, запах был сильнее – никаких сомнений.