Страница:
Он выронил нож и схватился за тот, который торчал из ноги, видимо решив, что он лучше, но потерял равновесие и скатился футов на двадцать, а то и больше, вниз по склону. Обеими руками он взялся за ногу, держа ее на весу, и раскрыл рот в беззвучном крике. Боль накатывала волнами. Он чувствовал слабость и тошноту. Больше всего ему хотелось сейчас закричать. Наверное, стало бы легче.
Ник схватился за кустик травы. Перевернулся, стараясь встать на колени, слезы капали на тыльную сторону ладони. Он выжидал. Единственным его преимуществом было то, что, скатившись со склона, он перестал быть виден на фоне неба в слабом мерцании городских огней. Послышался топот — чьи-то ботинки хлопали по грязи, покрывавшей тропинку. Ник лежал, затаившись в темноте, слушая, как топот стихает. Вскоре эти звуки исчезли, кроме посвистывания ветра и шума перекатывающихся внизу волн.
Он прождал минут десять, может быть, больше — время летело невероятно быстро. Он обнаружил, что от падения нож сместился — теперь он торчал из ноги под прямым углом, и Ник вытащил его, чуть нажав на рану большим и указательным пальцами, чтобы лезвие шло свободнее. Нож упал в траву и тут же потерялся.
Одной рукой зажимая рану, Ник стал спускаться по склону: он раз за разом подтягивал ягодицы к пяткам, приподнимая колени, потом сгибался и начинал все сначала, повторяя движения гребца, только в обратном порядке. Время от времени он останавливался: когда боль становилась нестерпимой или когда раненую ногу сводило судорогой и он не в силах был ею пошевелить.
Спустившись вниз, он встал на ноги и сделал несколько шагов по дороге в сторону города. В ботинках хлюпало. Он постарался представить, как выглядит со стороны, и воображение нарисовало человека, залитого кровью. Кровь на запястье, кровь на лице, в тех местах, где он вытирал слезы, кровь на одежде, вокруг ран, и кровавый след, тянущийся за ним, словно за улиткой.
Он шел на огни, время от времени впадая в забытье. Каждый шаг отдавался в ушах ударом молота по наковальне и казался целой милей. В ушах звучал голос Луизы: «Мы везде искали. Тебя никто не видел».
Попавшие в лицо брызги вывели его из забытья. Он миновал скрывавшую его скалу и теперь держался за перила дамбы. Ветер по-прежнему швырял на дорогу брызги, но на море уже начался отлив, и стала видна усеянная галькой прибрежная полоска.
Ник посмотрел в сторону отеля и увидел свою машину, припаркованную на асфальтовой дорожке слева от входа. От подножия скалы до нее было чуть меньше двухсот ярдов, а между этими двумя точками располагалось несколько пролетов лестницы, ведущих от дамбы вниз — к воде. Один пролет — напротив отеля, другой — недалеко от того места, где стоял Ник. Здесь, на пирсе, он был хорошо виден. Но меньше всего ему сейчас хотелось наткнуться на руку, протянутую для помощи, или услышать участливый голос.
Он неуклюже, прыжками, преодолел ступеньки и, очутившись наконец на гальке, едва удержался на ногах. Постоял у стены, чтобы отдышаться, прислонившись спиной к шершавому бетону и держась за раненую ногу. При падении рана открылась, но не причиняла сильной боли, только пульсировала. В свете уличных фонарей, падающем сверху, он рассмотрел нагромождение мокрых камней и волнистую линию пены там, куда отступило море.
Он падал почти каждые несколько ярдов — не из-за каких-либо особых препятствий, просто ноги скользили на мокрых, облепленных водорослями камнях. Продвигаться можно было, только подавшись всем телом вперед и вытянув здоровую руку, чтобы, поскользнувшись, опереться на нее. Промокшие полы плаща набрякли. После каждого падения он отдыхал, и отдых становился все продолжительнее.
Ник закрыл глаза и увидел Луизу с Майклом. Они стояли у двери, пока он ковылял к ним в изодранной, залитой кровью одежде.
«Мы везде искали тебя», — произнесла Луиза.
Она хмурилась, удерживая за руку Майкла, словно появление Ника таило в себе угрозу для мальчика.
Он понял: следовало рассказать Луизе, куда и зачем он едет. Выложить все начистоту. Это и было «самым страшным» — рассказать все.
«Нужно собраться с силами, — подумал он, — и взобраться по лестнице. Пересечь улицу. Сейчас темно, воздух влажный от брызг — это видно по стенам зданий. Если кто-то и встретится по дороге, мокрая одежда не вызовет никаких подозрений. Потом заберусь в машину и на медленной скорости отъеду миль на пять — этого вполне достаточно. Остановлюсь и окажу себе первую помощь. В машине есть аптечка с бинтами, марлей, антисептиками и парацетамолом. Затем поеду домой. Нигде не задерживаясь. Расскажу обо всем Луизе. И, может быть, испытаю наконец облегчение».
Он снова погрузился в мечты. Вот он дома. Мягко светит послеобеденное солнце, в окно виден Майкл, играющий на лужайке. Ник уже чувствует себя лучше. Рука и нога все еще побаливают; но он в тепле и в уюте и знает, что сделал правильный выбор. Луиза сидит в гостиной на большом ситцевом диване и слушает его рассказ о «самом страшном».
Кажется, она слышит его, хотя сам он себя не слышит. Слова слетают с губ в пугающей тишине, достигая только ее ушей... Он вскакивает на ноги.
«Ник!» — восклицает Луиза резко, с укором. И он оборачивается.
«Ник!» —И он оборачивается на звук.
Рука Зено взметнулась вверх, словно предупреждая: замрите, сейчас отсюда вылетит птичка.
Потом раздался несильный взрыв. Белое магниевое пламя вспыхнуло в нескольких дюймах от лица Ника. Он повернулся, покачиваясь на камнях, выставив вперед руки, будто слепой. Весь мир стал белого цвета. Он всматривался в эту белизну, но там была пустота, вакуум, словно зрачки затянуло пеленой.
Что-то коснулось его шеи, обвилось вокруг нее. Как будто Луиза завязывала ему галстук перед званым обедом. Левый конец поверх правого, один конец короче, другой длиннее... В ушах хрустнуло, когда галстук стали затягивать.
Потом кто-то надавил носком ботинка на раненую ногу, и он упал ничком, словно молящийся. Зено уперся ему коленом между лопаток и потянул за удавку. Голова Ника откинулась назад.
На какой-то момент к нему вернулось зрение. Перед ним со скорбным лицом стояла Луиза. В окно позади нее было видно, как Майкл бегает по траве. Все это длилось какую-то секунду, а потом оба они исчезли.
Веревка впивалась все глубже в горло. Рев моря звучал у него в ушах, оглушительный, как грохот плотины. Кто-то волок его к воде, подтягивая дюйм за дюймом мощными рывками. Боль пронизывала все тело.
Дальше не было ничего, кроме взрывающихся звезд, разрывов бомб, огненных вспышек и бесконечного света.
Глава 3
Ник схватился за кустик травы. Перевернулся, стараясь встать на колени, слезы капали на тыльную сторону ладони. Он выжидал. Единственным его преимуществом было то, что, скатившись со склона, он перестал быть виден на фоне неба в слабом мерцании городских огней. Послышался топот — чьи-то ботинки хлопали по грязи, покрывавшей тропинку. Ник лежал, затаившись в темноте, слушая, как топот стихает. Вскоре эти звуки исчезли, кроме посвистывания ветра и шума перекатывающихся внизу волн.
Он прождал минут десять, может быть, больше — время летело невероятно быстро. Он обнаружил, что от падения нож сместился — теперь он торчал из ноги под прямым углом, и Ник вытащил его, чуть нажав на рану большим и указательным пальцами, чтобы лезвие шло свободнее. Нож упал в траву и тут же потерялся.
Одной рукой зажимая рану, Ник стал спускаться по склону: он раз за разом подтягивал ягодицы к пяткам, приподнимая колени, потом сгибался и начинал все сначала, повторяя движения гребца, только в обратном порядке. Время от времени он останавливался: когда боль становилась нестерпимой или когда раненую ногу сводило судорогой и он не в силах был ею пошевелить.
Спустившись вниз, он встал на ноги и сделал несколько шагов по дороге в сторону города. В ботинках хлюпало. Он постарался представить, как выглядит со стороны, и воображение нарисовало человека, залитого кровью. Кровь на запястье, кровь на лице, в тех местах, где он вытирал слезы, кровь на одежде, вокруг ран, и кровавый след, тянущийся за ним, словно за улиткой.
Он шел на огни, время от времени впадая в забытье. Каждый шаг отдавался в ушах ударом молота по наковальне и казался целой милей. В ушах звучал голос Луизы: «Мы везде искали. Тебя никто не видел».
Попавшие в лицо брызги вывели его из забытья. Он миновал скрывавшую его скалу и теперь держался за перила дамбы. Ветер по-прежнему швырял на дорогу брызги, но на море уже начался отлив, и стала видна усеянная галькой прибрежная полоска.
Ник посмотрел в сторону отеля и увидел свою машину, припаркованную на асфальтовой дорожке слева от входа. От подножия скалы до нее было чуть меньше двухсот ярдов, а между этими двумя точками располагалось несколько пролетов лестницы, ведущих от дамбы вниз — к воде. Один пролет — напротив отеля, другой — недалеко от того места, где стоял Ник. Здесь, на пирсе, он был хорошо виден. Но меньше всего ему сейчас хотелось наткнуться на руку, протянутую для помощи, или услышать участливый голос.
Он неуклюже, прыжками, преодолел ступеньки и, очутившись наконец на гальке, едва удержался на ногах. Постоял у стены, чтобы отдышаться, прислонившись спиной к шершавому бетону и держась за раненую ногу. При падении рана открылась, но не причиняла сильной боли, только пульсировала. В свете уличных фонарей, падающем сверху, он рассмотрел нагромождение мокрых камней и волнистую линию пены там, куда отступило море.
Он падал почти каждые несколько ярдов — не из-за каких-либо особых препятствий, просто ноги скользили на мокрых, облепленных водорослями камнях. Продвигаться можно было, только подавшись всем телом вперед и вытянув здоровую руку, чтобы, поскользнувшись, опереться на нее. Промокшие полы плаща набрякли. После каждого падения он отдыхал, и отдых становился все продолжительнее.
Ник закрыл глаза и увидел Луизу с Майклом. Они стояли у двери, пока он ковылял к ним в изодранной, залитой кровью одежде.
«Мы везде искали тебя», — произнесла Луиза.
Она хмурилась, удерживая за руку Майкла, словно появление Ника таило в себе угрозу для мальчика.
Он понял: следовало рассказать Луизе, куда и зачем он едет. Выложить все начистоту. Это и было «самым страшным» — рассказать все.
* * *
Добираясь от лестницы рядом со скалой до другой, поднимающейся прямо к отелю, Ник падал раз двадцать, не меньше. Боль, словно волны, плещущиеся у берега, окатывала его с головы до ног, яростно, безостановочно и, схлынув на какое-то время, уйдя в раненые плечо и ногу, возвращалась, захлестывая его мутным потоком. На нижней ступеньке лестницы он присел, прижавшись щекой к мокрой и прохладной дамбе. Рука в кармане плаща сжимала ключ от машины, словно талисман, напоминающий о доме.«Нужно собраться с силами, — подумал он, — и взобраться по лестнице. Пересечь улицу. Сейчас темно, воздух влажный от брызг — это видно по стенам зданий. Если кто-то и встретится по дороге, мокрая одежда не вызовет никаких подозрений. Потом заберусь в машину и на медленной скорости отъеду миль на пять — этого вполне достаточно. Остановлюсь и окажу себе первую помощь. В машине есть аптечка с бинтами, марлей, антисептиками и парацетамолом. Затем поеду домой. Нигде не задерживаясь. Расскажу обо всем Луизе. И, может быть, испытаю наконец облегчение».
Он снова погрузился в мечты. Вот он дома. Мягко светит послеобеденное солнце, в окно виден Майкл, играющий на лужайке. Ник уже чувствует себя лучше. Рука и нога все еще побаливают; но он в тепле и в уюте и знает, что сделал правильный выбор. Луиза сидит в гостиной на большом ситцевом диване и слушает его рассказ о «самом страшном».
Кажется, она слышит его, хотя сам он себя не слышит. Слова слетают с губ в пугающей тишине, достигая только ее ушей... Он вскакивает на ноги.
«Ник!» — восклицает Луиза резко, с укором. И он оборачивается.
«Ник!» —И он оборачивается на звук.
Рука Зено взметнулась вверх, словно предупреждая: замрите, сейчас отсюда вылетит птичка.
Потом раздался несильный взрыв. Белое магниевое пламя вспыхнуло в нескольких дюймах от лица Ника. Он повернулся, покачиваясь на камнях, выставив вперед руки, будто слепой. Весь мир стал белого цвета. Он всматривался в эту белизну, но там была пустота, вакуум, словно зрачки затянуло пеленой.
Что-то коснулось его шеи, обвилось вокруг нее. Как будто Луиза завязывала ему галстук перед званым обедом. Левый конец поверх правого, один конец короче, другой длиннее... В ушах хрустнуло, когда галстук стали затягивать.
Потом кто-то надавил носком ботинка на раненую ногу, и он упал ничком, словно молящийся. Зено уперся ему коленом между лопаток и потянул за удавку. Голова Ника откинулась назад.
На какой-то момент к нему вернулось зрение. Перед ним со скорбным лицом стояла Луиза. В окно позади нее было видно, как Майкл бегает по траве. Все это длилось какую-то секунду, а потом оба они исчезли.
Веревка впивалась все глубже в горло. Рев моря звучал у него в ушах, оглушительный, как грохот плотины. Кто-то волок его к воде, подтягивая дюйм за дюймом мощными рывками. Боль пронизывала все тело.
Дальше не было ничего, кроме взрывающихся звезд, разрывов бомб, огненных вспышек и бесконечного света.
Глава 3
Каждый раз, усаживаясь в тюремной камере, Сэм Паскью покрывался потом. Страх охватывал его еще тогда, когда он шел к тяжелой двери с крохотным окошком по пустынным коридорам и за ним с лязгом запирались железные решетки. И он старался, войдя в камеру, скрыть этот страх.
Так было и сейчас. Стали влажными подмышки, на тонкой ткани проступили капельки пота, и маленький ручеек устремился вниз, стекая с впадины на горле прямо на живот. Он молча ждал, пока напряжение спадет, затем достал из дипломата и аккуратно разложил на столе бумаги с таким видом, словно это было очень важно.
Не поднимая глаз, украдкой оглядел камеру.
«Деревянная скамья, — мысленно отметил он, — на четырех прочных ножках, с перекладинами сверху. Нехитрое сооружение. Незамысловатая мебель. Это не здесь. Это не может быть здесь. Я больше никогда не увижу то место». И все-таки он огляделся — так оглядываются на пустынной улице, прежде чем перейти через дорогу.
Приведя бумаги в порядок, он улыбнулся. Всего одна минута — и он в порядке. Дрожь в руках прошла. Энтони Стюарт хотел ответить улыбкой, но рот ему не повиновался.
— Так вот, Тони, — Сэм почти забыл о страхе, — дата начала судебного процесса утверждена. И я хотел бы спросить вас еще кое о чем: узнать некоторые детали; предугадать, к чему смогут придраться.
Стюарт начал словно заведенный. Он говорил короткими, рублеными фразами, с совершенно неуместными паузами.
— Тот вечер я провел в доме у мамы. С моей мамой. Я провел... Я часто захожу к ней. Ну — раз в неделю... Я часто...
— А как же свидетельские показания? — оборвал его Паскью. — Кто-то показал, что видел вашу машину в ту ночь...
— Это ошибка. Послушайте, в какое время она умерла? Меня не было там. Я был в пятидесяти милях от того места. Я ездил раз или два. В неделю. Каждую неделю. С тех пор, как умер отец. Привозил шоколадные конфеты. Мы находились в комнате, где стоит телевизор. Там все есть. Холодильник. Маленькая плитка — подогревать еду. Журналы, всякая снедь. Телефон. Остальными комнатами она не пользуется. Почти не заходит туда. Мы просидели допоздна. Ее мучает бессонница. Только днем, бывало, вздремнет. Мы ели конфеты. Смотрели телевизор. — Улыбка как бы витала вокруг его лица, прикидывая, где бы лучше расположиться. — Годится? — спросил он с таким видом, будто Паскью, стоит лишь постараться, — и он расскажет эту историю не хуже самого Стюарта.
Паскью прочитал по бумаге номер автомобиля Стюарта и время, когда он был замечен. Стюарт покачал головой. Он сидел, подложив под себя ладони, как школьник.
— Спросите у моей мамы, — добавил он. — Вы или кто угодно. Это Паскью уже сделал. Дневная сиделка проводила его вверх по лестнице. Эмми Стюарт смотрела телевизор, сидя на кровати. Воздух в комнате был спертый, резкий запах пота перемешивался с запахом недоеденной пищи. Окна были плотно закрыты.
«Он приезжал каждую неделю, — подтвердила она, не отрываясь от телевизора, — лишь бы куда-нибудь деться от этой сучки, своей жены».
Паскью запихнул бумаги обратно в дипломат. Стюарт поднялся с места и подошел к двери, потом протянул руку — совсем как хозяин, провожающий последнего гостя: «Рад был с вами повидаться. Спасибо, что пришли. Будьте осторожнее на улице...»
Пятью минутами позже он уже находился в этом отливающем бронзой здании, невидимый с улицы, и, прижавшись лбом к оконному стеклу, обозревал унылый городской пейзаж. Нескончаемый поток автомобилей с солнечными бликами на стеклах заполнил главные магистрали. Водители, как и сам Паскью, были скрыты стеклами. Поток то приходил в движение, то снова застывал на месте.
— Ты опять с ним встречался? Ну, что скажешь?
Паскью слышал, как вошел Джордж Роксборо, но не удосужился обернуться. Лишь спросил:
— Кто ездит на зеленом «вольво»?
— Что? — Роксборо подошел и тоже встал у окна.
— У кого-нибудь в этой конторе есть зеленый «вольво»?
— Кажется, нет.
Странно, стекло, к которому он прижимался лбом, больше не холодило, и он передвинулся дальше.
— Тебя интересует дело Стюарта?
— Хочешь передать его мне? Но почему?
Роксборо мечтал об этом с самого начала. Убийство при невыясненных обстоятельствах. Дверь сорвана с петель, драгоценности и небольшая сумма денег похищены; весь дом пропах кровью, кровь на стенах, на потолке, на мебели, в спальне, куда ведут кровавые следы, в луже крови лежит миссис Энтони Стюарт. Эта идея понравилась Роксборо. В конторе ставили на Стюарта три к одному. Роксборо тоже сделал ставку; почему бы теперь не заполучить и самого клиента?
— По личным причинам, Джордж.
Роксборо не стал дальше расспрашивать. У Паскью были свои особенности, известные всем. Согласно одной версии, его время от времени одолевали приступы тяжелейшей депрессии, и, чувствуя их приближение, он отходил от дел, ожидая, пока вернется в нормальное состояние. Согласно другой версии, он попивал. Стоило ему уйти в запой — и он не мог остановиться. Каждый знал причину. Или думал, что знает.
Ну что же... Были и приступы депрессии. И чудовищные пьянки. По сути дела, разница тут небольшая. И то, и другое — черные дыры, они затягивали в себя все: свет, музыку, веселье, любое удовольствие, любой вид деятельности, хорошие мысли, хорошие воспоминания, честолюбивые замыслы, мечты о будущем... Затягивали и его самого, да так глубоко, что он задыхался, становился слеп и глух, начинал сходить с ума от нехватки света. Много лет назад он нашел собственное определение для депрессии — нескончаемая боль в бесконечной темноте.
Но теперь такое случалось все реже. Теперь были лишь капли пота, выступающие на спине, дрожь в руках, когда он приближался к камере, и резкая боль под сердцем, когда открывал входную дверь навстречу молчанию.
Джордж Роксборо так и искал, к чему бы придраться.
— Он что, изменил свои показания?
— Нет, рассказывает все ту же байку.
— И его старенькая мать твердит одно и то же?
— Его старенькая мать твердит одно и то же.
— Но у полиции есть его признание.
— Метафорическое.
— Что? — В тоне Роксборо проскользнула насмешка.
Паскью стал объяснять, копируя манеру обвиняемого:
— Вся эта кровь. Когда я обнаружил ее. Я ее никогда не любил. Я чувствую свою вину. Как будто отсутствие любви с моей стороны убило ее, — произнес он на одной ноте, заикаясь, едва слышно. Потом добавил уже нормальным тоном: — «Как будто»... Видишь — это метафора.
Возможно, Роксборо и видел это, но не был готов признать.
— Его мать выступит свидетельницей?
— Ждет не дождется.
— Ей можно верить? Она не изменит свои показания? Как все это будет звучать? — задал он один и тот же вопрос в трех вариантах.
— Не беспокойся, Джордж, — ответил Паскью, — с ней все в порядке.
Тучный человек в бежевом костюме, пыхтя, приблизился к «вольво». В руках он держал коробку с надписью, сообщающей всему миру о том, что толстяк купил лучший проигрыватель для лазерных дисков. Он открыл багажник, потом убрал коробку в багажник, снова запер его и ушел.
— Так он это сделал? — спросил Роксборо.
Паскью отошел от окна и, усевшись за стол, принялся, листать справочник «Золотые страницы».
Роксборо с удивлением смотрел на него:
— Что ты там ищешь?
— Уже нашел.
С помощью прижатой к странице линейки Паскью надорвал бумагу, затем приложил ее под прямым углом и оторвал полстранички с объявлениями. После чего ответил:
— Да, он это сделал.
— Может быть, на следующей неделе мы вернемся к этому разговору, — проговорил Роксборо. — Я хочу почитать его собственные показания и свидетельства очевидцев; посмотреть, что удалось раздобыть следствию. — Тут он сделал паузу и с таким видом, словно Паскью отказывался от платы за небольшую профессиональную услугу, спросил: — А ты хорошо подумал?
— Он твой, Джордж. Наслаждайся им. Вместо уик-энда.
— Ты уходишь?
— Да, минут через десять. — Паскью достал из ящика кусок кар-триджной бумаги и теперь собирался скоросшивателем прикрепить листок с объявлениями посередине, чтобы был лучше виден. Казалось, он полностью поглощен работой.
— Но почему? — Роксборо считал, что здесь лучше быть точным. — Он действительно ее убил?
— Он будет придерживаться своих показаний, а его мать — своих. Ты справишься с этим делом, успех гарантирован.
— Вовсе нет, но я все равно этим займусь. — Снова пауза. — И все-таки скажи мне, почему?
Паскью приложил скоросшиватель к бумаге, надавил на ручку с пружиной, осмотрел подшитый лист.
— Ну, здесь можно выдвинуть несколько версий, Джордж. Минута слепой ярости, потребность что-то изменить, или просто моча ударила в голову. В сущности, все это — одно и то же.
— А ты сам как считаешь, почему он это сделал?
Паскью разгладил оторванный желтый лист.
— Я думаю, мать посоветовала.
В разделе новостей сообщалось, что на прибрежных камнях обнаружено тело мужчины; как выяснилось после опознания, убитый — Николас Говард, жил по такому-то адресу, был женат, имел сына четырех лет.
В местной газете материал занимал всю первую полосу, под заголовком крупным шрифтом. Паскью приобрел газету, когда увидел сообщение в общенациональном журнале, где этому происшествию посвящалась лишь крошечная заметка. На фотографии в центре полосы Ник был с усами. И Паскью показалось это нелепым — как будто Ник фотографировался специально для этой заметки, чтобы произвести впечатление.
Он перечитал письмо. В нем упоминалось имя Лори. Автор обращался к прошлому. Он вкратце излагал историю, которую Паскью уже знал и считал навсегда преданной забвению. Его просили приехать в «Паллингз», отель на океанском побережье, в шести часах езды отсюда, и ждать телефонного звонка.
В газете сообщалось, что тело Ника принесло приливом в узкую расселину между камнями, вдающуюся в сушу. Труп сильно изуродован ударами о камни, а также морской водой — он пролежал там несколько дней, но все равно на руке, выше локтя, и на одной из икр отчетливо виднелись колотые раны, а на шее остался странный след, словно от крученого ожерелья, темный, как пятно на подгнившем плоде.
Паскью знал, что придется поехать туда. Все сильные впечатления, все побуждающие мотивы он черпал из прошлого. Повседневная жизнь не особенно интересовала его, а вот прошлое имело над ним огромную власть. Редко случалось, чтобы увиденный сон поставил его в тупик. Он знал, что это за люди, припоминал события. Каждый сон был полон смысла — своего рода небольшая пьеса, рассказывающая о предательстве, понесенной утрате, беспредельном страхе, смерти. Появлявшиеся образы уносили его в прошлое, и он кричал, словно пловец, влекомый отливом, но крика слышно не было. Места знакомые. Лица тоже — полные отчаяния глаза и рты, раскрытые в беззвучном вопле.
Лори.Она совсем близко, но даже не подозревает, что он наблюдает за ней. Косметика на лице размыта слезами; она входит в спальню, приподняв юбку, как передник, чтобы положить туда таблетки.
В памяти всплыла большая комната в мансарде.
Один из них сказал:
— Возможно, именно сейчас умирает любимый мной человек. — Они играют в «самое страшное».
Паскью положил газетную вырезку и письмо во внутренний карман, как будто важнее всего сейчас было спрятать их подальше.
Кто мог убить Ника Говарда? И зачем?
Солнце светило неярко, не поднимаясь над уровнем крыш. Стены из мутного стекла приобрели желтовато-оранжевый оттенок. Паскью открыл багажник автомобиля, порылся в ящичке с инструментами и достал тюбик клея. Развернув картриджную бумагу, он выдавил на нее и размазал все содержимое тюбика. Потом направился к «вольво», держа самодельное объявление кончиками большого и указательного пальцев обеих рук, и тщательно, без единой морщинки, прилепил ее к лобовому стеклу со стороны водителя.
Мимо, с шумом и гарью, лениво двигался поток автомобилей. К тому времени, когда Паскью пристроился в этот поток, картриджная бумага намертво прилипла к стеклу «вольво» — словно приваренная металлическая плстинка. На объявлении из золотого справочника красовался улыбающийся механик, сообщающий свой телефон, а надпись гласила: «Мастерская Блекстоун. Чиним выхлопные системы, меняем аккумуляторы, покрышки, лобовые стекла».
Но там вообще не было ни души. Быть может, из-за погоды.
Прохладный ветер, посвистывая вдоль мыса, гнал волны к берегу. Зено карабкался по камням к воде и наконец заметил V-образную расселину между двумя валунами цвета чернослива. Один — гладкий, продолговатый, выгнутый, словно кошачья спина, другой — похожий на огромного тюленя в забрезжившем рассвете, плывущего наперекор волнам. Зено скорее почувствовал, чем увидел, что именно там, застряв между камнями, лежит тело Ника — лицом кверху, с раскинутыми руками, ожидая, пока его обнаружат.
Он обошел похожий на кошку валун, размышляя, где допустил сбой. Это ошибка? Или случайность? Ника принесло обратно, словно клубок злобных сплетен, Знай Зено одну подробность, которую полиция решила не предавать огласке, он был бы ближе к разгадке. Здесь имели место и ошибка, и слепой случай, и невезение.
Голубой, сколоченный внакрой катер той ночью спустился на воду с Зено и Ником на борту. Тело Ника, накрытое брезентом, покоилось в дальнем углу рубки. Зено сделал изрядный крюк, все время идя вдоль берега залива. Чуть позже он вошел в крен, суденышко замедлило ход, вздрагивая, шквалы ветра швыряли волны в деревянную обшивку — словно кто-то без устали хлопал гигантскими дверями вдоль борта.
Зено развернул судно, поставив его носом с наветренной стороны, и заблокировал руль, потом оттащил Ника к борту. Запястья трупа были морским узлом привязаны к металлическому кольцу, вделанному в железобетонную тумбу для причала. Сначала за борт полетел Ник — его тело раскачивалось над водой, словно небрежно свернутый балласт. Потом Зено обеими руками ухватился за тумбу и приподнял ее, подставив колено, потом с корточек стал выжимать его вверх и взгромоздил себе на плечо. Тело Ника своей тяжестью тянуло его за борт, и в этот момент суденышко покачнулось от накатившей волны, и Зено ударился о борт. Он почувствовал, как ноги его оторвались от палубы и в какой-то момент не видел ничего: вокруг была сплошная чернота — темная ночь, темная вода океана — и не слышал ничего, кроме завываний ветра и плеска волн. Тумба провалилась в эту темноту, а тело Ника показалось на поверхности, словно большая рыба, попавшая на крючок, а потом исчезло.
Зено развернул судно и начал прокладывать путь среди волн в обратном направлении, плывя навстречу городским огням. Он не стал возвращаться в гавань — даже в такую ночь не хотелось испытывать судьбу. Он бросил якорь в одной из укромных бухт и отправился в обратный путь на следующий день, когда утро уже было на исходе.
Он заметил, что грубая поверхность бетона оставила на коже белые вмятины. Ладони жгло. Нужно бы подержать руки в теплой соленой воде, потом разгладить кожу с помощью ланолина. Зено бережно относился к рукам, как любой мастер — к своему инструменту.
Бетонная тумба опустилась на дно, увлекая за собой тело Ника. Потом ее волочило по дну подводными течениями, и следом за ней перемещался Ник — вытянутые руки привязаны к кольцу, ноги связаны — идеальное положение тела для плавания. В конце концов тумбу отнесло в более спокойные воды, и там она остановилась, лишь покачиваясь в разные стороны, с телом Ника, плавающим над ней. Волосы его развевались, словно морские водоросли. Глаза с выпученными белками округлились и не мигая смотрели в черные глубины, словно там скрывалась некая тайна, которую, сосредоточившись, можно постигнуть. Если бы не случилось ничего непредвиденного, смотреть бы ему в морскую пучину до тех пор, пока обитатели моря не обглодали бы труп до костей. Но спустя два дня прогулочный катер заглушил мотор прямо над этим местом. Это то, что называется слепым случаем.
Две девушки и мужчина приплыли сюда просто так, для развлечения. Брошенный ими якорь запутался в веревке, которой были связаны ноги Ника. Они послушали музыку и выпили пива. Одна из девушек достала рыбные палочки и салат.
Часом позже они подняли якорь и снялись с места. Мужчина почувствовал, что когда цепь распрямилась и стала подниматься из воды, ручку лебедки заело, потом она снова стала крутиться, цепь дернулась и пошла легко.
Под водой тело Ника растянулось между тумбой и якорем. Он напоминал вымпел, расправившийся на ветру. Якорь поднял его почти в вертикальное положение, и на какой-то момент движение замедлилось. Потом кисти рук оторвались от запястий и остались болтаться, привязанные к железному кольцу. А изуродованные культи, с обломками костей, торчащих из запястий, приподнялись, словно прося о чем-то, и тело дважды перевернулось, качнув якорь катера.
Остаток дня Ник дрейфовал по течению. Рыбы налетали на тело, задерживаясь, чтобы откусить кусочек плоти. А ночью, подталкиваемое течением, тело перекатилось в расселину. Волны втиснули его между «кошачьей спиной» и «тюленем». Потом вода схлынула — словно занавес поднялся, — и вот Ник предстал для всеобщего обозрения, лежащий в предрассветной мгле, уставившись пустыми глазами в сушу, с торчащими из запястья обломками костей.
Так было и сейчас. Стали влажными подмышки, на тонкой ткани проступили капельки пота, и маленький ручеек устремился вниз, стекая с впадины на горле прямо на живот. Он молча ждал, пока напряжение спадет, затем достал из дипломата и аккуратно разложил на столе бумаги с таким видом, словно это было очень важно.
Не поднимая глаз, украдкой оглядел камеру.
«Деревянная скамья, — мысленно отметил он, — на четырех прочных ножках, с перекладинами сверху. Нехитрое сооружение. Незамысловатая мебель. Это не здесь. Это не может быть здесь. Я больше никогда не увижу то место». И все-таки он огляделся — так оглядываются на пустынной улице, прежде чем перейти через дорогу.
Приведя бумаги в порядок, он улыбнулся. Всего одна минута — и он в порядке. Дрожь в руках прошла. Энтони Стюарт хотел ответить улыбкой, но рот ему не повиновался.
— Так вот, Тони, — Сэм почти забыл о страхе, — дата начала судебного процесса утверждена. И я хотел бы спросить вас еще кое о чем: узнать некоторые детали; предугадать, к чему смогут придраться.
Стюарт начал словно заведенный. Он говорил короткими, рублеными фразами, с совершенно неуместными паузами.
— Тот вечер я провел в доме у мамы. С моей мамой. Я провел... Я часто захожу к ней. Ну — раз в неделю... Я часто...
— А как же свидетельские показания? — оборвал его Паскью. — Кто-то показал, что видел вашу машину в ту ночь...
— Это ошибка. Послушайте, в какое время она умерла? Меня не было там. Я был в пятидесяти милях от того места. Я ездил раз или два. В неделю. Каждую неделю. С тех пор, как умер отец. Привозил шоколадные конфеты. Мы находились в комнате, где стоит телевизор. Там все есть. Холодильник. Маленькая плитка — подогревать еду. Журналы, всякая снедь. Телефон. Остальными комнатами она не пользуется. Почти не заходит туда. Мы просидели допоздна. Ее мучает бессонница. Только днем, бывало, вздремнет. Мы ели конфеты. Смотрели телевизор. — Улыбка как бы витала вокруг его лица, прикидывая, где бы лучше расположиться. — Годится? — спросил он с таким видом, будто Паскью, стоит лишь постараться, — и он расскажет эту историю не хуже самого Стюарта.
Паскью прочитал по бумаге номер автомобиля Стюарта и время, когда он был замечен. Стюарт покачал головой. Он сидел, подложив под себя ладони, как школьник.
— Спросите у моей мамы, — добавил он. — Вы или кто угодно. Это Паскью уже сделал. Дневная сиделка проводила его вверх по лестнице. Эмми Стюарт смотрела телевизор, сидя на кровати. Воздух в комнате был спертый, резкий запах пота перемешивался с запахом недоеденной пищи. Окна были плотно закрыты.
«Он приезжал каждую неделю, — подтвердила она, не отрываясь от телевизора, — лишь бы куда-нибудь деться от этой сучки, своей жены».
Паскью запихнул бумаги обратно в дипломат. Стюарт поднялся с места и подошел к двери, потом протянул руку — совсем как хозяин, провожающий последнего гостя: «Рад был с вами повидаться. Спасибо, что пришли. Будьте осторожнее на улице...»
* * *
Последнее время некто на зеленом «вольво» повадился занимать на стоянке место, отведенное Паскью. Он пару раз оставлял записку на переднем стекле — но тщетно. Его офис размещался в десятиэтажной стеклянной коробке, — со всех четырех сторон она тускло отливала золотом, поглощая свет, льющийся снаружи... И того, кто стоял на улице, не покидало ощущение, что кто-то смотрит на него изнутри.Пятью минутами позже он уже находился в этом отливающем бронзой здании, невидимый с улицы, и, прижавшись лбом к оконному стеклу, обозревал унылый городской пейзаж. Нескончаемый поток автомобилей с солнечными бликами на стеклах заполнил главные магистрали. Водители, как и сам Паскью, были скрыты стеклами. Поток то приходил в движение, то снова застывал на месте.
— Ты опять с ним встречался? Ну, что скажешь?
Паскью слышал, как вошел Джордж Роксборо, но не удосужился обернуться. Лишь спросил:
— Кто ездит на зеленом «вольво»?
— Что? — Роксборо подошел и тоже встал у окна.
— У кого-нибудь в этой конторе есть зеленый «вольво»?
— Кажется, нет.
Странно, стекло, к которому он прижимался лбом, больше не холодило, и он передвинулся дальше.
— Тебя интересует дело Стюарта?
— Хочешь передать его мне? Но почему?
Роксборо мечтал об этом с самого начала. Убийство при невыясненных обстоятельствах. Дверь сорвана с петель, драгоценности и небольшая сумма денег похищены; весь дом пропах кровью, кровь на стенах, на потолке, на мебели, в спальне, куда ведут кровавые следы, в луже крови лежит миссис Энтони Стюарт. Эта идея понравилась Роксборо. В конторе ставили на Стюарта три к одному. Роксборо тоже сделал ставку; почему бы теперь не заполучить и самого клиента?
— По личным причинам, Джордж.
Роксборо не стал дальше расспрашивать. У Паскью были свои особенности, известные всем. Согласно одной версии, его время от времени одолевали приступы тяжелейшей депрессии, и, чувствуя их приближение, он отходил от дел, ожидая, пока вернется в нормальное состояние. Согласно другой версии, он попивал. Стоило ему уйти в запой — и он не мог остановиться. Каждый знал причину. Или думал, что знает.
Ну что же... Были и приступы депрессии. И чудовищные пьянки. По сути дела, разница тут небольшая. И то, и другое — черные дыры, они затягивали в себя все: свет, музыку, веселье, любое удовольствие, любой вид деятельности, хорошие мысли, хорошие воспоминания, честолюбивые замыслы, мечты о будущем... Затягивали и его самого, да так глубоко, что он задыхался, становился слеп и глух, начинал сходить с ума от нехватки света. Много лет назад он нашел собственное определение для депрессии — нескончаемая боль в бесконечной темноте.
Но теперь такое случалось все реже. Теперь были лишь капли пота, выступающие на спине, дрожь в руках, когда он приближался к камере, и резкая боль под сердцем, когда открывал входную дверь навстречу молчанию.
Джордж Роксборо так и искал, к чему бы придраться.
— Он что, изменил свои показания?
— Нет, рассказывает все ту же байку.
— И его старенькая мать твердит одно и то же?
— Его старенькая мать твердит одно и то же.
— Но у полиции есть его признание.
— Метафорическое.
— Что? — В тоне Роксборо проскользнула насмешка.
Паскью стал объяснять, копируя манеру обвиняемого:
— Вся эта кровь. Когда я обнаружил ее. Я ее никогда не любил. Я чувствую свою вину. Как будто отсутствие любви с моей стороны убило ее, — произнес он на одной ноте, заикаясь, едва слышно. Потом добавил уже нормальным тоном: — «Как будто»... Видишь — это метафора.
Возможно, Роксборо и видел это, но не был готов признать.
— Его мать выступит свидетельницей?
— Ждет не дождется.
— Ей можно верить? Она не изменит свои показания? Как все это будет звучать? — задал он один и тот же вопрос в трех вариантах.
— Не беспокойся, Джордж, — ответил Паскью, — с ней все в порядке.
Тучный человек в бежевом костюме, пыхтя, приблизился к «вольво». В руках он держал коробку с надписью, сообщающей всему миру о том, что толстяк купил лучший проигрыватель для лазерных дисков. Он открыл багажник, потом убрал коробку в багажник, снова запер его и ушел.
— Так он это сделал? — спросил Роксборо.
Паскью отошел от окна и, усевшись за стол, принялся, листать справочник «Золотые страницы».
Роксборо с удивлением смотрел на него:
— Что ты там ищешь?
— Уже нашел.
С помощью прижатой к странице линейки Паскью надорвал бумагу, затем приложил ее под прямым углом и оторвал полстранички с объявлениями. После чего ответил:
— Да, он это сделал.
— Может быть, на следующей неделе мы вернемся к этому разговору, — проговорил Роксборо. — Я хочу почитать его собственные показания и свидетельства очевидцев; посмотреть, что удалось раздобыть следствию. — Тут он сделал паузу и с таким видом, словно Паскью отказывался от платы за небольшую профессиональную услугу, спросил: — А ты хорошо подумал?
— Он твой, Джордж. Наслаждайся им. Вместо уик-энда.
— Ты уходишь?
— Да, минут через десять. — Паскью достал из ящика кусок кар-триджной бумаги и теперь собирался скоросшивателем прикрепить листок с объявлениями посередине, чтобы был лучше виден. Казалось, он полностью поглощен работой.
— Но почему? — Роксборо считал, что здесь лучше быть точным. — Он действительно ее убил?
— Он будет придерживаться своих показаний, а его мать — своих. Ты справишься с этим делом, успех гарантирован.
— Вовсе нет, но я все равно этим займусь. — Снова пауза. — И все-таки скажи мне, почему?
Паскью приложил скоросшиватель к бумаге, надавил на ручку с пружиной, осмотрел подшитый лист.
— Ну, здесь можно выдвинуть несколько версий, Джордж. Минута слепой ярости, потребность что-то изменить, или просто моча ударила в голову. В сущности, все это — одно и то же.
— А ты сам как считаешь, почему он это сделал?
Паскью разгладил оторванный желтый лист.
— Я думаю, мать посоветовала.
* * *
Уходя, Джордж Роксборо прихватил папку с делом Стюарта. Паскью развернул кресло к стене и теперь сидел, держа в одной руке газету, в другой — письмо.В разделе новостей сообщалось, что на прибрежных камнях обнаружено тело мужчины; как выяснилось после опознания, убитый — Николас Говард, жил по такому-то адресу, был женат, имел сына четырех лет.
В местной газете материал занимал всю первую полосу, под заголовком крупным шрифтом. Паскью приобрел газету, когда увидел сообщение в общенациональном журнале, где этому происшествию посвящалась лишь крошечная заметка. На фотографии в центре полосы Ник был с усами. И Паскью показалось это нелепым — как будто Ник фотографировался специально для этой заметки, чтобы произвести впечатление.
Он перечитал письмо. В нем упоминалось имя Лори. Автор обращался к прошлому. Он вкратце излагал историю, которую Паскью уже знал и считал навсегда преданной забвению. Его просили приехать в «Паллингз», отель на океанском побережье, в шести часах езды отсюда, и ждать телефонного звонка.
В газете сообщалось, что тело Ника принесло приливом в узкую расселину между камнями, вдающуюся в сушу. Труп сильно изуродован ударами о камни, а также морской водой — он пролежал там несколько дней, но все равно на руке, выше локтя, и на одной из икр отчетливо виднелись колотые раны, а на шее остался странный след, словно от крученого ожерелья, темный, как пятно на подгнившем плоде.
Паскью знал, что придется поехать туда. Все сильные впечатления, все побуждающие мотивы он черпал из прошлого. Повседневная жизнь не особенно интересовала его, а вот прошлое имело над ним огромную власть. Редко случалось, чтобы увиденный сон поставил его в тупик. Он знал, что это за люди, припоминал события. Каждый сон был полон смысла — своего рода небольшая пьеса, рассказывающая о предательстве, понесенной утрате, беспредельном страхе, смерти. Появлявшиеся образы уносили его в прошлое, и он кричал, словно пловец, влекомый отливом, но крика слышно не было. Места знакомые. Лица тоже — полные отчаяния глаза и рты, раскрытые в беззвучном вопле.
Лори.Она совсем близко, но даже не подозревает, что он наблюдает за ней. Косметика на лице размыта слезами; она входит в спальню, приподняв юбку, как передник, чтобы положить туда таблетки.
В памяти всплыла большая комната в мансарде.
Один из них сказал:
— Возможно, именно сейчас умирает любимый мной человек. — Они играют в «самое страшное».
Паскью положил газетную вырезку и письмо во внутренний карман, как будто важнее всего сейчас было спрятать их подальше.
Кто мог убить Ника Говарда? И зачем?
Солнце светило неярко, не поднимаясь над уровнем крыш. Стены из мутного стекла приобрели желтовато-оранжевый оттенок. Паскью открыл багажник автомобиля, порылся в ящичке с инструментами и достал тюбик клея. Развернув картриджную бумагу, он выдавил на нее и размазал все содержимое тюбика. Потом направился к «вольво», держа самодельное объявление кончиками большого и указательного пальцев обеих рук, и тщательно, без единой морщинки, прилепил ее к лобовому стеклу со стороны водителя.
Мимо, с шумом и гарью, лениво двигался поток автомобилей. К тому времени, когда Паскью пристроился в этот поток, картриджная бумага намертво прилипла к стеклу «вольво» — словно приваренная металлическая плстинка. На объявлении из золотого справочника красовался улыбающийся механик, сообщающий свой телефон, а надпись гласила: «Мастерская Блекстоун. Чиним выхлопные системы, меняем аккумуляторы, покрышки, лобовые стекла».
* * *
Конечно, это был риск — идти к заливу, где обнаружили тело Ника, но Зено не смог побороть искушение. Полиция закончила свою работу еще три дня назад; он рассудил, что если и попадется кому-то на глаза, то, скорее всего, охотникам за разного рода дьявольскими сенсациями.Но там вообще не было ни души. Быть может, из-за погоды.
Прохладный ветер, посвистывая вдоль мыса, гнал волны к берегу. Зено карабкался по камням к воде и наконец заметил V-образную расселину между двумя валунами цвета чернослива. Один — гладкий, продолговатый, выгнутый, словно кошачья спина, другой — похожий на огромного тюленя в забрезжившем рассвете, плывущего наперекор волнам. Зено скорее почувствовал, чем увидел, что именно там, застряв между камнями, лежит тело Ника — лицом кверху, с раскинутыми руками, ожидая, пока его обнаружат.
Он обошел похожий на кошку валун, размышляя, где допустил сбой. Это ошибка? Или случайность? Ника принесло обратно, словно клубок злобных сплетен, Знай Зено одну подробность, которую полиция решила не предавать огласке, он был бы ближе к разгадке. Здесь имели место и ошибка, и слепой случай, и невезение.
Голубой, сколоченный внакрой катер той ночью спустился на воду с Зено и Ником на борту. Тело Ника, накрытое брезентом, покоилось в дальнем углу рубки. Зено сделал изрядный крюк, все время идя вдоль берега залива. Чуть позже он вошел в крен, суденышко замедлило ход, вздрагивая, шквалы ветра швыряли волны в деревянную обшивку — словно кто-то без устали хлопал гигантскими дверями вдоль борта.
Зено развернул судно, поставив его носом с наветренной стороны, и заблокировал руль, потом оттащил Ника к борту. Запястья трупа были морским узлом привязаны к металлическому кольцу, вделанному в железобетонную тумбу для причала. Сначала за борт полетел Ник — его тело раскачивалось над водой, словно небрежно свернутый балласт. Потом Зено обеими руками ухватился за тумбу и приподнял ее, подставив колено, потом с корточек стал выжимать его вверх и взгромоздил себе на плечо. Тело Ника своей тяжестью тянуло его за борт, и в этот момент суденышко покачнулось от накатившей волны, и Зено ударился о борт. Он почувствовал, как ноги его оторвались от палубы и в какой-то момент не видел ничего: вокруг была сплошная чернота — темная ночь, темная вода океана — и не слышал ничего, кроме завываний ветра и плеска волн. Тумба провалилась в эту темноту, а тело Ника показалось на поверхности, словно большая рыба, попавшая на крючок, а потом исчезло.
Зено развернул судно и начал прокладывать путь среди волн в обратном направлении, плывя навстречу городским огням. Он не стал возвращаться в гавань — даже в такую ночь не хотелось испытывать судьбу. Он бросил якорь в одной из укромных бухт и отправился в обратный путь на следующий день, когда утро уже было на исходе.
Он заметил, что грубая поверхность бетона оставила на коже белые вмятины. Ладони жгло. Нужно бы подержать руки в теплой соленой воде, потом разгладить кожу с помощью ланолина. Зено бережно относился к рукам, как любой мастер — к своему инструменту.
* * *
Ошибка Зено в отношении Ника заключалась в выборе места, где он выбросил тело, теоретически — далеко в море, а на самом деле — близко к отмели, отделенной от берега впадиной. А не повезло ему с погодой: будь на море поспокойнее, он больше внимания обращал бы на карты и береговые ориентиры. А через два дня по воле случая произошло вот что.Бетонная тумба опустилась на дно, увлекая за собой тело Ника. Потом ее волочило по дну подводными течениями, и следом за ней перемещался Ник — вытянутые руки привязаны к кольцу, ноги связаны — идеальное положение тела для плавания. В конце концов тумбу отнесло в более спокойные воды, и там она остановилась, лишь покачиваясь в разные стороны, с телом Ника, плавающим над ней. Волосы его развевались, словно морские водоросли. Глаза с выпученными белками округлились и не мигая смотрели в черные глубины, словно там скрывалась некая тайна, которую, сосредоточившись, можно постигнуть. Если бы не случилось ничего непредвиденного, смотреть бы ему в морскую пучину до тех пор, пока обитатели моря не обглодали бы труп до костей. Но спустя два дня прогулочный катер заглушил мотор прямо над этим местом. Это то, что называется слепым случаем.
Две девушки и мужчина приплыли сюда просто так, для развлечения. Брошенный ими якорь запутался в веревке, которой были связаны ноги Ника. Они послушали музыку и выпили пива. Одна из девушек достала рыбные палочки и салат.
Часом позже они подняли якорь и снялись с места. Мужчина почувствовал, что когда цепь распрямилась и стала подниматься из воды, ручку лебедки заело, потом она снова стала крутиться, цепь дернулась и пошла легко.
Под водой тело Ника растянулось между тумбой и якорем. Он напоминал вымпел, расправившийся на ветру. Якорь поднял его почти в вертикальное положение, и на какой-то момент движение замедлилось. Потом кисти рук оторвались от запястий и остались болтаться, привязанные к железному кольцу. А изуродованные культи, с обломками костей, торчащих из запястий, приподнялись, словно прося о чем-то, и тело дважды перевернулось, качнув якорь катера.
Остаток дня Ник дрейфовал по течению. Рыбы налетали на тело, задерживаясь, чтобы откусить кусочек плоти. А ночью, подталкиваемое течением, тело перекатилось в расселину. Волны втиснули его между «кошачьей спиной» и «тюленем». Потом вода схлынула — словно занавес поднялся, — и вот Ник предстал для всеобщего обозрения, лежащий в предрассветной мгле, уставившись пустыми глазами в сушу, с торчащими из запястья обломками костей.