— А, может быть, я хочу сохранить еще воспоминание о той минуте, когда я перевязывал вам ногу? — закончил он за нее, сознавая, что поступает не совсем благородно, так как любуется ее смущением. — Если вы думали это, то вы ошиблись? Нет, меня почему-то привлекает другая сцена. Я вижу и всегда буду видеть вас на набережной Черчилла в тот миг, как вы бросились вперед, навстречу девушке, которая только что прибыла на пароходе!
Вся кровь отхлынула с лица Жанны. Ее нежные губки сжались в неприятную гримасу. Она сделала незаметное, но быстрое движение, сбросила с плеч медвежью шкуру и со сверкающими глазами подалась вперед. Несколько слов, произнесенных Филиппом, превратили ее из ребёнка, которым она рисовалась ему, во взрослую женщину, горящую негодованием и мощной страстью. Она высоко и гордо подняла голову, и ее ноздри раздулись.
— Это была неприятная ошибка! — сказала она почти бесстрастным голосом, так как успела уже овладеть своим волнением. — Вы слышите, мсье Филипп, что я говорю вам: это была ошибка! Мне показалось, что я знаю ее, но оказалось, что я жестоко ошиблась! И вы должны раз и навсегда забыть про это!
Ее голос слегка дрожал, и только в этом выразилось ее возмущение.
— О, я самое грубое животное на свете! — покаянно произнес Филипп, возненавидев самого себя. — Другого такого идиота, как я, вы во всем свете не найдете! Уверяю вас, что ничего дурного я не хотел сказать…
— Но вы и не сказали ничего дурного! — перебила она, заметив жалкое выражение его лица. — Вы просто отметили мою ошибку, и я убедительно прошу вас навсегда забыть про эту сцену! Я лично очень хотела бы, чтобы вы сохранили обо мне воспоминание, как о женщине, способной вступиться за жизнь человека, который спас ее! Я имею в виду ту же сцену у костра!
Она уже улыбалась, хотя грудь ее продолжала нервно подниматься и опускаться, а на лице все еще горел яркий румянец.
— Вы обещаете мне? — настаивала она.
— Я обещаю вам сохранить этот образ до самой моей смерти! — торжественно произнес он.
Она достала со дна лодки второе весло.
— Я на вас зла, мсье Филипп! — сказала она. — За все время, что я нахожусь с вами, я ровно ничего не лелею! — Она повернулась к нему спиной и энергично принялась за дело. — Пьер всегда заставлял меня грести. Мне просто стыдно становится, когда я подумаю, что вы работали всю ночь почти без передышки.
— И, тем не менее, я чувствую себя так, точно я отдыхал целую неделю! — воскликнул он, жадно глядя на тоненькую фигуру, которая плавно клонилась то вперед, то назад и ритмично работала веслом.
В продолжение целого часа они быстро продвигались вперед и почти все время молчали. Лишь редкие слова нарушали тишину, объявшую реку.
Глядя на девушку, Филипп вдруг поймал себя на мысли: •каким образом она может быть сестрой Пьера? Он не находил в ней ни единого признака французской расы. Точно так же ее нельзя было причислить к метисам. У нее были очень тонкие и нежные волосы, завивавшиеся от природы над ушами и на затылке. Цвет ее кожи был так нежен, что его абсолютно не с чем было сравнить. Для того, чтобы легче и свободнее работать, она закатила рукава и открыла белоснежные и крепкие руки, на которых кое-где блестели брызги воды. Филипп все еще думал о ее родстве с Пьером, когда она глянула на него, и он, увидел, что все небо и все солнце отразилось в ее глазах. Он сам не знал почему, но готов был поклясться всем святым для него, что ни единой капли крови Пьера нет в ее жилах.
— Мы подходим к первым порогам, мсье Филипп! — сказала она. — Они начинаются как раз за этой уродливой скалистой горой, которая высится сейчас перед нами. Пожалуй, с четверть мили нам придется волочить лодку. Тут столько камней, и вода бежит так стремительно, что мы с Пьером неоднократно рисковали жизнью.
Это была самая длинная фраза за последний час. Филипп сложил весла, вытянулся и зевнул так, точно он только что проснулся.
— Бедный мальчик! — произнесла Жанна.
Его поразили эти два слова, и ему на один миг показалось, что их могла произнести только Айлин Брокау. Вся разница была лишь в том, что вместо искусственных интонаций культурной девушки в них звучала искренность дочери Пустыни. Она прибавила с подкупающим сочувствием в голосе:
— Представляю себе, мсье Филипп, до чего вы устали! Будь здесь не вы, а Пьер, я настояла бы на том, чтобы мы провели пару часов на берегу, и чтобы вы отдохнули. Пьер всегда слушается меня, когда мы вместе путешествуем. Он называет меня своим капитаном. Не угодно ли повиноваться мне и внимать моим приказаниям?
— Угодно, но лишь при том условии, что вы разрешите мне называть вас моим капитаном! В этом отношении я хочу уподобиться Пьеру. Это относится к будущему времени. Теперь же мне надо оговориться. Я вполне подчиняюсь вам, начиная с завтрашнего дня, но сегодня мы должны продолжать путь. Ночью я буду спать, — спать, как убитый. Так вот, мой капитан, — добавил он с ясной улыбкой, — вы разрешите мне работать сегодня весь день?
Жанна направила лодку носом к берегу, а сама повернулась к Филиппу.
— Вы совершенно не жалеете меня! — возразила она. — Пьер относится ко мне гораздо внимательнее. Если бы я его попросила, он удил бы рыбу весь сегодняшний день в этом очаровательном маленьком ерике, который переполнен форелью.
Ее слова, ее новая манера обращения с ним были каким-то откровением для Филиппа. Жанна была очаровательна. Он рассмеялся в ответ, и сам заметил, что в утреннем воздухе его голос звучит, как у мальчика. Жанна заявила, что не видит никакой причины для смеха, продолжая править к берегу. Пристав, она выскочила на сушу без помощи Филиппа. Но тотчас же, смеясь и крича, она подвернула ногу и упала. В ближайший же миг Филипп был возле нее.
— Вы не имели ни малейшего права делать это! — выговорил он ей. — Я ваш доктор и настаиваю на том, что ваша нога далеко еще не поправилась.
— Но вы ошибаетесь! — закричала Жанна, и он увидел в ее глазах не муку, а радость. — Все дело в повязке! Я чувствую себя, точно китаянка-дебютантка. Ух, с каким удовольствием я сейчас расшнурую эту пакость!
— А вы, что, и в Китае изволили побывать? — с полуусмешкой, словно про себя, спросил Филипп.
— Я знаю, что там проживает великое множество желтолицых девушек, и что они точно так же шнуруют свои туфельки! — ответила Жанна, развязывая мокасины. — Мы с моим наставником как раз закончили увеселительную прогулку вдоль Великой Китайской Стены. Мы добрались бы до самого Пекина, но я немного боялась этого.
Филипп выразил свое недовольстве ворчанием, но, не сказав ни слова, пошел к лодке. Он не видел, как очаровательные, алые губы девушки послали ему вслед веселую гримаску. Когда он несколько разгрузил лодку и вернулся, Жанна, слегка прихрамывая, расхаживала взад и вперед по берегу.
— Все обстоит вполне благополучно! — ответила она на его немой вопрос. — Я не чувствую никакой боли, но у меня спит нога. Не будете ли вы так добры передать мне вон тот узелок! Пока вы будете возиться с лодкой, я успею закончить мой туалет.
Через полчаса Филипп успел перенести лодку к первым порогам. Его собственные туалетные принадлежности остались в хижине, где в настоящее время должен был находиться Грегсон, но он помылся в реке и пальцами причесал волосы. Вернувшись, он не узнал Жанны. Ее прекрасные волосы были сложены в сияющий, аккуратнейший жгут. Она переменила свою изорванную юбку на другую из отличной желтой кожи и надела на шею ожерелье из малиновых камней, которые еще прекраснее оттеняли цвет ее Кожи.
Филиппу еще дважды пришлось переносить на плечах лодку, причем девушка настояла на том, чтобы он дал ей некоторые узлы и весла. Несмотря на общее отличное состояние, он все-таки время от времени чувствовал результаты чрезмерного напряжения сил за последние дни. Он мысленно подсчитал, что за истекшие сорок восемь часов он спал только шесть часов, я только этим объяснял ломоту в плечах и какую-то ноющую боль в предплечье. Но в то же время он прекрасно понимал, что не имеет права на отдых, так как находится сравнительно недалеко от Черчилла. Для него не представляло никакого труда разбить лагерь в чаще кустарников так, чтобы никто не мог добраться до них, но такая преждевременная остановка была чревата весьма неприятными осложнениями. Необходимо было пользоваться сравнительно благоприятными обстоятельствами и как можно дальше уйти от преследователей.
Как принято выражаться, он льстил себя надеждой на то, что Жанна не заметила никаких признаков его утомления, и в то же время не обратил внимания на то, что она все сильнее налегает на весла: конечно, она знала правду и, сменяя Филиппа, гребла так напряженно и так долго, что в конце концов руки решительно отказались ей служить.
Между тем Черчилл значительно сузился. С момента восхода солнца до одиннадцати часов утра пришлось пять раз переносить лодку. После пятой переноски они остановились на обед и отдыхали два часа, после чего снова начался тяжелый трудовой день. В три часа дня Жанна выронила из рук весла и повернулась к Филиппу, который только теперь заметил глубокие борозды на ее лице. Она сделала попытку улыбнуться, но вместо того на ее лице проступила гримаса переутомления. С полминуты девушка смотрела на своего спутника, не говоря ни слова.
— Филипп! — наконец, сказала она, впервые назвав его просто по имени. — Я настаиваю на том, чтобы мы немедленно высадились на берег. Если вы на это несогласны, если мы сейчас не причалим, то… я вынуждена буду оставить вас, и вам придется одному продолжать путь. Я больше не могу!
— Слушаю, капитан Жанна! — несколько смущенно ответил Филипп.
Она направила лодку к берегу, и в то время, как Филипп веслом придерживал ее, девушка приготовилась к прыжку и выскочила на сушу без посторонней помощи.
Она немедленно указала на багаж:
— Надо забрать палатку и все остальное, потому что мы останемся здесь, по крайней мере, до завтра!
Как только Филипп очутился на берегу, он обрел прежние силы. Он еще выше прежнего подтянул лодку к берегу и бок о бок с Жанной занялся исследованием прибрежной полосы. На расстоянии двухсот ярдов от воды они вышли на прекрасно укатанную оленью тропу, которая привела их на небольшую открытую площадку, окруженную частью скалами, а частью березами, соснами и низкорослыми елями. Перейдя по тому же оленьему следу лужайку и углубившись несколько в чащу, они увидели очаровательный, бурный ручеек, имевший не больше двух ярдов в ширину и змеившийся между деревьями и высокими мшистыми пригорками. Это было идеальное место для привала, и Жанна громко кричала от восторга, когда попробовала студеную воду ручья.
Филипп вернулся к реке, искусно, запрятал лодку в зелени, скрыл по возможности все следы их пребывания на берегу и начал переносить вещи на лужайку. Маленькую шелковую палатку, предназначенную для Жанны, он поставил на самом краю леса и немедленно после этого разложил костер. С совершенно исключительной радостью он начал собирать большие и малые ветки для ложа девушки. Он так долго и тщательно собирал «материал», как он про себя выражался, что не успел оглянуться, как в лесу стали сгущаться сумерки. В отблесках веселого огня Жанна выглядела, как румяное яблочко. Она нашла где-то большой, совсем плоский камень и решила использовать его в качестве стола. Забывшись, она начала напевать но вдруг вспомнила, что находится в присутствии не Пьера, а постороннего человека, испугалась и прекратила свою простенькую песенку. Филипп, вернувшийся уже с последней охапкой, стоял позади нее и радостно улыбнулся поверх ветвей, когда она повернулась и устремила на него смущенный взор.
— Вам нравится здесь? — спросил он.
— О, тут очаровательно! — воскликнула ока со сверкающими от блаженства глазами.
Ему вдруг показалось, что она выросла за ночь. Она стояла с высоко поднятой головкой и с полураскрытым ртом и озиралась по сторонам.
— Очаровательно, очаровательно! — повторила она, глубоко вдыхая бальзамический воздух Пустыни. — Знаете, мсье Филипп, ничто на свете не может заменить мне эту природу! Поймите: ведь я родилась здесь! И я мечтаю о том, чтобы здесь же умереть. Только…
Ее лицо затуманилось на миг, но она пo-пpeжнeмv смотрела на Филиппа.
— Только одно меня огорчает! — добавила она. — Ваша цивилизация! Я боюсь, что она разрушает все, к чему только ни прикоснется!
С этими словами она вернулась к своему камню-столу.
Филипп бросил на землю свою ношу.
— Ужин готов! — провозгласила она, и ее личико прояснилось.
— Жанна! — сказал Филипп после ужина, делая неимоверные усилия над собой для того, чтобы не коснуться ее руки. — Я прекрасно понимаю, что вы хотели раньше сказать. Еще два года назад я горой стоял за эту самую цивилизацию, а теперь я рад, как никогда, от сознания, что написал вам и что вы знаете мое нынешнее настроение. Этот мир я люблю точно так же, как и вы, и решил никогда больше не уходить из него!
Жанна молчала.
— Но есть одна вещь, — продолжал он, заранее готовясь к ответу, который должен был последовать. — Одна вещь в данную минуту меня интересует больше всего остального. Вы родились в этом краю, который, по вашим словам, дороже вам всего на свете. Вы ненавидите цивилизацию и в то же самое время вы вызвали сюда, на север, человека, который научил пас всему тому, что необходимо знать в цивилизованном мире! По вашим словам я могу судить, что это — самый замечательный человек на всем белом свете!
Он замолчал и дрожал в ожидании ответа. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Жанна собралась с ответом. Наконец, она сказала:
— Это — мой отец, мсье Филипп!
Филипа не промолвил ни слова. Вечерний мрак скрыл его лицо от девушки. Она не видела выражения его глаз, как и не заметила того, что он готов был броситься к ее ногам.
— Позвольте, — нерешительно начал он. — Ведь вы говорили о себе, о Пьере, о вашем отце и еще об одном человеке, который проживает в Божьем Форте. Я полагал, что этот четвертый — ваш воспитатель!
— Нет, четвертый — это сестра Пьера! — возразила Жанна.
— То есть ваша сестра! Значит, у вас есть еще сестра?!
Казалось, он слышал, как девушка затаила дыхание.
— Послушайте, мсье! — воскликнула она через мгновение. — Я должна рассказать вам кое-что относительно Пьера. Эта история случилась очень много лет тому назад. Дело происходило в середине зимы, и Пьер был тогда еще почти мальчиком. Однажды на охоте он набрел на след, по которому определил, что здесь недавно прошла женщина в мокасинах. Кругом не было ни малейших признаков жизни, и он решил пойти по следу, Он нашел, мсье, ту женщину, которую искал, — она была уже мертва. Она умерла от холода и голода. Если бы он подошел к ней на какой-нибудь час раньше, то, несомненно, спас бы ее, потому что на ее груди он нашел маленького ребенка, который был еще жив. Ребенка этого он принес в форт к одному очень почтенному и благородному человеку, который жил почти в полном затворничестве. Все эти годы старик посвятил воспитанию найденыша, про которого никто не мог сказать, где его мать и где отец, кто он и откуда явился. И вот каким образом случилось, что Пьер стал братом найденного ребенка, а старик — его отцом! Нет на свете другого отца, который бы так любил и пестовал своего ребенка!
— И эта названная сестра Пьера проживает в настоящее время в вашем форте?
Жанна поднялась с камня и, постепенно растворяясь в ночном мраке, направились к своей палатке, откуда раздался ее дрожащий голос:
— Нет, мсье, вы ошибаетесь! Родная сестра Пьера в настоящее время находится в форте, а я — та девочка, которую Пьер некогда нашел в поле!
Ночное безмолвие было нарушено острым, судорожным рыданием, и Жанна скрылась с глаз Филиппа.
ГЛАВА XIV
Вся кровь отхлынула с лица Жанны. Ее нежные губки сжались в неприятную гримасу. Она сделала незаметное, но быстрое движение, сбросила с плеч медвежью шкуру и со сверкающими глазами подалась вперед. Несколько слов, произнесенных Филиппом, превратили ее из ребёнка, которым она рисовалась ему, во взрослую женщину, горящую негодованием и мощной страстью. Она высоко и гордо подняла голову, и ее ноздри раздулись.
— Это была неприятная ошибка! — сказала она почти бесстрастным голосом, так как успела уже овладеть своим волнением. — Вы слышите, мсье Филипп, что я говорю вам: это была ошибка! Мне показалось, что я знаю ее, но оказалось, что я жестоко ошиблась! И вы должны раз и навсегда забыть про это!
Ее голос слегка дрожал, и только в этом выразилось ее возмущение.
— О, я самое грубое животное на свете! — покаянно произнес Филипп, возненавидев самого себя. — Другого такого идиота, как я, вы во всем свете не найдете! Уверяю вас, что ничего дурного я не хотел сказать…
— Но вы и не сказали ничего дурного! — перебила она, заметив жалкое выражение его лица. — Вы просто отметили мою ошибку, и я убедительно прошу вас навсегда забыть про эту сцену! Я лично очень хотела бы, чтобы вы сохранили обо мне воспоминание, как о женщине, способной вступиться за жизнь человека, который спас ее! Я имею в виду ту же сцену у костра!
Она уже улыбалась, хотя грудь ее продолжала нервно подниматься и опускаться, а на лице все еще горел яркий румянец.
— Вы обещаете мне? — настаивала она.
— Я обещаю вам сохранить этот образ до самой моей смерти! — торжественно произнес он.
Она достала со дна лодки второе весло.
— Я на вас зла, мсье Филипп! — сказала она. — За все время, что я нахожусь с вами, я ровно ничего не лелею! — Она повернулась к нему спиной и энергично принялась за дело. — Пьер всегда заставлял меня грести. Мне просто стыдно становится, когда я подумаю, что вы работали всю ночь почти без передышки.
— И, тем не менее, я чувствую себя так, точно я отдыхал целую неделю! — воскликнул он, жадно глядя на тоненькую фигуру, которая плавно клонилась то вперед, то назад и ритмично работала веслом.
В продолжение целого часа они быстро продвигались вперед и почти все время молчали. Лишь редкие слова нарушали тишину, объявшую реку.
Глядя на девушку, Филипп вдруг поймал себя на мысли: •каким образом она может быть сестрой Пьера? Он не находил в ней ни единого признака французской расы. Точно так же ее нельзя было причислить к метисам. У нее были очень тонкие и нежные волосы, завивавшиеся от природы над ушами и на затылке. Цвет ее кожи был так нежен, что его абсолютно не с чем было сравнить. Для того, чтобы легче и свободнее работать, она закатила рукава и открыла белоснежные и крепкие руки, на которых кое-где блестели брызги воды. Филипп все еще думал о ее родстве с Пьером, когда она глянула на него, и он, увидел, что все небо и все солнце отразилось в ее глазах. Он сам не знал почему, но готов был поклясться всем святым для него, что ни единой капли крови Пьера нет в ее жилах.
— Мы подходим к первым порогам, мсье Филипп! — сказала она. — Они начинаются как раз за этой уродливой скалистой горой, которая высится сейчас перед нами. Пожалуй, с четверть мили нам придется волочить лодку. Тут столько камней, и вода бежит так стремительно, что мы с Пьером неоднократно рисковали жизнью.
Это была самая длинная фраза за последний час. Филипп сложил весла, вытянулся и зевнул так, точно он только что проснулся.
— Бедный мальчик! — произнесла Жанна.
Его поразили эти два слова, и ему на один миг показалось, что их могла произнести только Айлин Брокау. Вся разница была лишь в том, что вместо искусственных интонаций культурной девушки в них звучала искренность дочери Пустыни. Она прибавила с подкупающим сочувствием в голосе:
— Представляю себе, мсье Филипп, до чего вы устали! Будь здесь не вы, а Пьер, я настояла бы на том, чтобы мы провели пару часов на берегу, и чтобы вы отдохнули. Пьер всегда слушается меня, когда мы вместе путешествуем. Он называет меня своим капитаном. Не угодно ли повиноваться мне и внимать моим приказаниям?
— Угодно, но лишь при том условии, что вы разрешите мне называть вас моим капитаном! В этом отношении я хочу уподобиться Пьеру. Это относится к будущему времени. Теперь же мне надо оговориться. Я вполне подчиняюсь вам, начиная с завтрашнего дня, но сегодня мы должны продолжать путь. Ночью я буду спать, — спать, как убитый. Так вот, мой капитан, — добавил он с ясной улыбкой, — вы разрешите мне работать сегодня весь день?
Жанна направила лодку носом к берегу, а сама повернулась к Филиппу.
— Вы совершенно не жалеете меня! — возразила она. — Пьер относится ко мне гораздо внимательнее. Если бы я его попросила, он удил бы рыбу весь сегодняшний день в этом очаровательном маленьком ерике, который переполнен форелью.
Ее слова, ее новая манера обращения с ним были каким-то откровением для Филиппа. Жанна была очаровательна. Он рассмеялся в ответ, и сам заметил, что в утреннем воздухе его голос звучит, как у мальчика. Жанна заявила, что не видит никакой причины для смеха, продолжая править к берегу. Пристав, она выскочила на сушу без помощи Филиппа. Но тотчас же, смеясь и крича, она подвернула ногу и упала. В ближайший же миг Филипп был возле нее.
— Вы не имели ни малейшего права делать это! — выговорил он ей. — Я ваш доктор и настаиваю на том, что ваша нога далеко еще не поправилась.
— Но вы ошибаетесь! — закричала Жанна, и он увидел в ее глазах не муку, а радость. — Все дело в повязке! Я чувствую себя, точно китаянка-дебютантка. Ух, с каким удовольствием я сейчас расшнурую эту пакость!
— А вы, что, и в Китае изволили побывать? — с полуусмешкой, словно про себя, спросил Филипп.
— Я знаю, что там проживает великое множество желтолицых девушек, и что они точно так же шнуруют свои туфельки! — ответила Жанна, развязывая мокасины. — Мы с моим наставником как раз закончили увеселительную прогулку вдоль Великой Китайской Стены. Мы добрались бы до самого Пекина, но я немного боялась этого.
Филипп выразил свое недовольстве ворчанием, но, не сказав ни слова, пошел к лодке. Он не видел, как очаровательные, алые губы девушки послали ему вслед веселую гримаску. Когда он несколько разгрузил лодку и вернулся, Жанна, слегка прихрамывая, расхаживала взад и вперед по берегу.
— Все обстоит вполне благополучно! — ответила она на его немой вопрос. — Я не чувствую никакой боли, но у меня спит нога. Не будете ли вы так добры передать мне вон тот узелок! Пока вы будете возиться с лодкой, я успею закончить мой туалет.
Через полчаса Филипп успел перенести лодку к первым порогам. Его собственные туалетные принадлежности остались в хижине, где в настоящее время должен был находиться Грегсон, но он помылся в реке и пальцами причесал волосы. Вернувшись, он не узнал Жанны. Ее прекрасные волосы были сложены в сияющий, аккуратнейший жгут. Она переменила свою изорванную юбку на другую из отличной желтой кожи и надела на шею ожерелье из малиновых камней, которые еще прекраснее оттеняли цвет ее Кожи.
Филиппу еще дважды пришлось переносить на плечах лодку, причем девушка настояла на том, чтобы он дал ей некоторые узлы и весла. Несмотря на общее отличное состояние, он все-таки время от времени чувствовал результаты чрезмерного напряжения сил за последние дни. Он мысленно подсчитал, что за истекшие сорок восемь часов он спал только шесть часов, я только этим объяснял ломоту в плечах и какую-то ноющую боль в предплечье. Но в то же время он прекрасно понимал, что не имеет права на отдых, так как находится сравнительно недалеко от Черчилла. Для него не представляло никакого труда разбить лагерь в чаще кустарников так, чтобы никто не мог добраться до них, но такая преждевременная остановка была чревата весьма неприятными осложнениями. Необходимо было пользоваться сравнительно благоприятными обстоятельствами и как можно дальше уйти от преследователей.
Как принято выражаться, он льстил себя надеждой на то, что Жанна не заметила никаких признаков его утомления, и в то же время не обратил внимания на то, что она все сильнее налегает на весла: конечно, она знала правду и, сменяя Филиппа, гребла так напряженно и так долго, что в конце концов руки решительно отказались ей служить.
Между тем Черчилл значительно сузился. С момента восхода солнца до одиннадцати часов утра пришлось пять раз переносить лодку. После пятой переноски они остановились на обед и отдыхали два часа, после чего снова начался тяжелый трудовой день. В три часа дня Жанна выронила из рук весла и повернулась к Филиппу, который только теперь заметил глубокие борозды на ее лице. Она сделала попытку улыбнуться, но вместо того на ее лице проступила гримаса переутомления. С полминуты девушка смотрела на своего спутника, не говоря ни слова.
— Филипп! — наконец, сказала она, впервые назвав его просто по имени. — Я настаиваю на том, чтобы мы немедленно высадились на берег. Если вы на это несогласны, если мы сейчас не причалим, то… я вынуждена буду оставить вас, и вам придется одному продолжать путь. Я больше не могу!
— Слушаю, капитан Жанна! — несколько смущенно ответил Филипп.
Она направила лодку к берегу, и в то время, как Филипп веслом придерживал ее, девушка приготовилась к прыжку и выскочила на сушу без посторонней помощи.
Она немедленно указала на багаж:
— Надо забрать палатку и все остальное, потому что мы останемся здесь, по крайней мере, до завтра!
Как только Филипп очутился на берегу, он обрел прежние силы. Он еще выше прежнего подтянул лодку к берегу и бок о бок с Жанной занялся исследованием прибрежной полосы. На расстоянии двухсот ярдов от воды они вышли на прекрасно укатанную оленью тропу, которая привела их на небольшую открытую площадку, окруженную частью скалами, а частью березами, соснами и низкорослыми елями. Перейдя по тому же оленьему следу лужайку и углубившись несколько в чащу, они увидели очаровательный, бурный ручеек, имевший не больше двух ярдов в ширину и змеившийся между деревьями и высокими мшистыми пригорками. Это было идеальное место для привала, и Жанна громко кричала от восторга, когда попробовала студеную воду ручья.
Филипп вернулся к реке, искусно, запрятал лодку в зелени, скрыл по возможности все следы их пребывания на берегу и начал переносить вещи на лужайку. Маленькую шелковую палатку, предназначенную для Жанны, он поставил на самом краю леса и немедленно после этого разложил костер. С совершенно исключительной радостью он начал собирать большие и малые ветки для ложа девушки. Он так долго и тщательно собирал «материал», как он про себя выражался, что не успел оглянуться, как в лесу стали сгущаться сумерки. В отблесках веселого огня Жанна выглядела, как румяное яблочко. Она нашла где-то большой, совсем плоский камень и решила использовать его в качестве стола. Забывшись, она начала напевать но вдруг вспомнила, что находится в присутствии не Пьера, а постороннего человека, испугалась и прекратила свою простенькую песенку. Филипп, вернувшийся уже с последней охапкой, стоял позади нее и радостно улыбнулся поверх ветвей, когда она повернулась и устремила на него смущенный взор.
— Вам нравится здесь? — спросил он.
— О, тут очаровательно! — воскликнула ока со сверкающими от блаженства глазами.
Ему вдруг показалось, что она выросла за ночь. Она стояла с высоко поднятой головкой и с полураскрытым ртом и озиралась по сторонам.
— Очаровательно, очаровательно! — повторила она, глубоко вдыхая бальзамический воздух Пустыни. — Знаете, мсье Филипп, ничто на свете не может заменить мне эту природу! Поймите: ведь я родилась здесь! И я мечтаю о том, чтобы здесь же умереть. Только…
Ее лицо затуманилось на миг, но она пo-пpeжнeмv смотрела на Филиппа.
— Только одно меня огорчает! — добавила она. — Ваша цивилизация! Я боюсь, что она разрушает все, к чему только ни прикоснется!
С этими словами она вернулась к своему камню-столу.
Филипп бросил на землю свою ношу.
— Ужин готов! — провозгласила она, и ее личико прояснилось.
— Жанна! — сказал Филипп после ужина, делая неимоверные усилия над собой для того, чтобы не коснуться ее руки. — Я прекрасно понимаю, что вы хотели раньше сказать. Еще два года назад я горой стоял за эту самую цивилизацию, а теперь я рад, как никогда, от сознания, что написал вам и что вы знаете мое нынешнее настроение. Этот мир я люблю точно так же, как и вы, и решил никогда больше не уходить из него!
Жанна молчала.
— Но есть одна вещь, — продолжал он, заранее готовясь к ответу, который должен был последовать. — Одна вещь в данную минуту меня интересует больше всего остального. Вы родились в этом краю, который, по вашим словам, дороже вам всего на свете. Вы ненавидите цивилизацию и в то же самое время вы вызвали сюда, на север, человека, который научил пас всему тому, что необходимо знать в цивилизованном мире! По вашим словам я могу судить, что это — самый замечательный человек на всем белом свете!
Он замолчал и дрожал в ожидании ответа. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Жанна собралась с ответом. Наконец, она сказала:
— Это — мой отец, мсье Филипп!
Филипа не промолвил ни слова. Вечерний мрак скрыл его лицо от девушки. Она не видела выражения его глаз, как и не заметила того, что он готов был броситься к ее ногам.
— Позвольте, — нерешительно начал он. — Ведь вы говорили о себе, о Пьере, о вашем отце и еще об одном человеке, который проживает в Божьем Форте. Я полагал, что этот четвертый — ваш воспитатель!
— Нет, четвертый — это сестра Пьера! — возразила Жанна.
— То есть ваша сестра! Значит, у вас есть еще сестра?!
Казалось, он слышал, как девушка затаила дыхание.
— Послушайте, мсье! — воскликнула она через мгновение. — Я должна рассказать вам кое-что относительно Пьера. Эта история случилась очень много лет тому назад. Дело происходило в середине зимы, и Пьер был тогда еще почти мальчиком. Однажды на охоте он набрел на след, по которому определил, что здесь недавно прошла женщина в мокасинах. Кругом не было ни малейших признаков жизни, и он решил пойти по следу, Он нашел, мсье, ту женщину, которую искал, — она была уже мертва. Она умерла от холода и голода. Если бы он подошел к ней на какой-нибудь час раньше, то, несомненно, спас бы ее, потому что на ее груди он нашел маленького ребенка, который был еще жив. Ребенка этого он принес в форт к одному очень почтенному и благородному человеку, который жил почти в полном затворничестве. Все эти годы старик посвятил воспитанию найденыша, про которого никто не мог сказать, где его мать и где отец, кто он и откуда явился. И вот каким образом случилось, что Пьер стал братом найденного ребенка, а старик — его отцом! Нет на свете другого отца, который бы так любил и пестовал своего ребенка!
— И эта названная сестра Пьера проживает в настоящее время в вашем форте?
Жанна поднялась с камня и, постепенно растворяясь в ночном мраке, направились к своей палатке, откуда раздался ее дрожащий голос:
— Нет, мсье, вы ошибаетесь! Родная сестра Пьера в настоящее время находится в форте, а я — та девочка, которую Пьер некогда нашел в поле!
Ночное безмолвие было нарушено острым, судорожным рыданием, и Жанна скрылась с глаз Филиппа.
ГЛАВА XIV
Филипп остался сидеть на том самом месте, где Жанна оставила его. Он не был в состоянии сделать малейшее движение или же раскрыть рот и позвать девушку. Страшное горе, выразившееся в ее мучительном крике, потрясло его. Он сидел и напряженно прислушивался в надежде, что пола палатки сейчас распахнется и Жанна выглянет наружу. Но если бы даже она подошла к нему, он не знал бы, что ей сказать. Невольно он разбередил одну из тех ран, которые никогда не могут затянуться, и понимал теперь, что просить прощения было бы просто безрассудно и жестоко. Он готов был стонать при мысли о том что он только что сделал. В своем диком желании узнать как можно больше о ней он в буквальном смысле этого слова загнал ее в тупик. В конце концов то, что он узнал сейчас, он мог бы с таким же успехом впоследствии узнать от ее отца или Пьера. Он почти не сомневался в том, что Жанна теперь презирает его, потому что он самым беззастенчивым образом воспользовался ее беспомощным положением. Он спас ее от врагов и, как бы в награду за это, заставил обнажить свое истерзанное, кровоточащее сердце. Она призналась ему во всем не добровольно, но потому что он довел ее до этого и вынудил рассказать о том, что ей было дороже всего на свете.
Он встал. Березовая кора, брошенная в костер, осветила его бледное лицо. Им овладело нестерпимое желание подойти к палатке, опуститься на колени на том месте, откуда Жанна могла бы услышать его и покаяться в своей ошибке. Уже несколько раз он был близок к тому, чтобы признаться ей в своей любви, но теперь, после всего того, что случилось, он понял, что открыть свое сердце Жанне было бы таким тяжким преступлением, какое он никогда в жизни не мог бы оправдать. Ведь в самом сердце Пустыни она была одна с ним, зависела только от него, только от его порядочности. Он задрожал при мысли о том, как быстро все произошло, как мало времени он знаком с Жанной… Несмотря на это, он разрешил себе столь бессмысленные надежды. Правда, для него лично она не была чужим человеком! Она была живым воплощением того духа, который в продолжение многих лет был его единственным другом и товарищем. И теперь Жанна, найденная в снегах Пустыни, показалась ему еще ближе и дороже Жанны, сестры Пьера.
Да, все это было так, но весь вопрос теперь заключался в том, чем он сам был для Жанны.
Он отошел от костра и направился к куче ветвей, которую разложил между двумя скалами и которая должна была служить ему постелью. Он лег, накрылся одеялом Пьера, ко тотчас же усталость и сонливость испарились, и ему долго пришлось поворачиваться с боку на бок, прежде чем сон одолел его.
Он сам не знал, сколько времени проспал, но вдруг проснулся под воздействием чего-то теплого, что коснулось его лица. Он раскрыл глаза в полной уверенности, что придвинулся слишком близко к костру, но вскоре убедился, что это было солнце. Тотчас же он услышал звуки, которые окончательно убедили его в том, что день давно наступил: над ним, взобравшись на скалу, безмятежно напевала Жанна.
Накануне он с ужасом думал о том, как он на следующее утро встретится с девушкой. Он сознавал свою вину, которая тяжелым камнем лежала на его сердце. Но при веселых, щебечущих звуках ее мелодичного голоса он не мог удержаться от улыбки и подумал про себя, что Жанна оказалась настолько разумным человеком, что поняла мотивы, которые руководили им. Во всяком случае, если она и не забыла, то простила! А это было самое главное.
Только теперь он заметил, как высоко стоит солнце, и мигом вскочил на ноги. Жанна увидела его голову и плечи и, стоя около камня-стола, приветливо улыбнулась ему.
— Послушайте, мсье Филипп! — крикнула она. — Имейте в виду, что наш завтрак готов, по меньшей мере, час тому назад. Извольте поскорее умыться в реке и пожаловать сюда. В противном случае я вынуждена буду одна сесть за стол!
Филипп взглянул на часы.
— Господи боже! — воскликнул он. — Уже восемь часов! Мы должны были сделать к этому времени целых десять миль! Какое безобразие!
Жанна продолжала улыбаться. Подобно солнечному сиянию, она разогнала все его мрачные мысли. Девушка встала, по меньшей мере, два часа тому назад. Все узлы были перевязаны. Шелковая палатка сложена и запакована. Жанна собрала хворост, разложила костер и приготовила завтрак за то время, что он спал. Теперь она стояла на расстоянии нескольких шагов от него, несколько смущенная его пристальным взглядом, и ждала.
— О, мисс Жанна! — воскликнул он. — Правда, я нисколько не заслужил такого внимания с вашей стороны?
— Да! — ответила она, и это было все.
Она снова наклонилась над огнем, а Филипп направился к реке.
Они выехали только в начале десятого часа и гребли без остановки до двенадцати, после чего Филипп отнял у Жанны весла и заставил ее сидеть спокойно.
Послеполуденное время прошло для него, как соя. Он не касался уже ни Божьего Форта, ни его обитателей, ни разу не заговорил ни о Айлин Брокау, ни о лорде Фитцхьюге Ли и ни о Пьере. Он говорил только о себе и о том, что в свое время представляла его жизнь. Он рассказывал о матери и отце, которые умерли, и о сестренке, которую он обожал и которая вскоре последовала за родителями. Он чистосердечно признался в своем одиночестве и излагал свою историю так, как рассказывал бы о ней сестре, если бы она не умерла. Голубые глаза Жанны — теперь они были голубые! — зажглись нежностью и сочувствием. Филипп заметил это и стал описывать «мир Грегсона», который в глубине души он уже не считал своим собственным миром.
Теперь наступила очередь Жанны задавать вопросы. Она расспрашивала о больших городах, о великих народах, о книгах и женщинах. Ее познания поразили Филиппа. Можно было подумать, что она прекрасно знакома с Лувром. Иной легковерный человек не усомнился бы в том, что она неоднократно гуляла по улицам Парижа, Берлина и Лондона. Она свободно и уверенно говорила о Джонсоне, Диккенсе и Бальзаке, словно была отлично знакома с ними. Казалось, она все видела, все слышала, все знала. В великой и трогательной своей простоте она целиком раскрывалась перед Филиппом, — листок за листком, лепесток за лепестком, точно нежный цветок, посвящающий солнце в свои тайны.
Она знала тот мир, откуда он пришел, знала людей, города, их величину, но все ее знания производили странное впечатление. Филипп подумал, что такими познаниями может обладать только слепец, которому обо всем сообщили, но ничего не показали.
Она слышала, но не видела! И в ее неудержимом желании видеть все его глазами он отметил столько нежности и пафоса, что задрожал от неизбывной радости. Только теперь он убедился в том, что тот, кто проживал сейчас в Божьем Форте, был поистине самым замечательным человеком на свете, ибо он превратил в прекрасный цветок существо, найденное в снегах.
Полдень прошёл, и они успели сделать тридцать миль до ночного привала. Так же равномерно и нормально они работали еще два дня подряд, а к вечеру четвертого дня приблизились к Большому Громовому водопаду, который находился в устье Малого Черчилла на расстоянии шестидесяти миль от Божьего Форта.
От того места, где они высадились, протоптанная дорога вела вверх по крутому склону горы, которая почти вплотную подходила к порогам. Кругом них, куда бы ни падал взор, высились скалы. Дорожка, змеившаяся вдоль ближайшей горы, была протоптана бесчисленными ногами животных и людей, которые уже несколько веков подряд поднимались по ней. Это был Главный Путь, которым в равной мере пользовались двуногие и четвероногие.
Филипп, взвалив на плечи первый тюк, решительно двинулся вперед, и Жанна немедленно последовала за ним. Грохот нарастал с каждым шагом, и через несколько минут они уже не слышали собственных голосов. Как раз над водопадом дорожка суживалась до восьми футов, причем с одной стороны она была окаймлена отвесной скалой, а с другой — пропастью. Филипп заглянул вниз, а Жанна в это время, вся дрожа, прижалась к скале. Она побледнела, и в ее широко раскрытых глазах застыл неподдельный ужас. Он что-то сказал ей, но она видела лишь движение его губ, но ничего не слышала. Тогда он бросил тюк на землю и подошел к самому краю пропасти.
На глубине шестидесяти футов грохотал Первый Громовой водопад, — хаос из белоснежной пены и совершенно гладких белоголовых камней.
Чудилось, что в этом хаосе есть живая душа, — душа угрюмая, страшная, поистине громогласная и никогда не умирающая. В продолжение двух-трех минут Филипп стоял зачарованный тем, что он видел под своими ногами. Вдруг он почувствовал прикосновение, оглянулся и увидел Жанну. Она стояла позади него смертельно бледная, дрожащая, как былинка, но решительная и готовая сделать все, что он прикажет. Он схватил одной рукой ее руки и вместе с ней отошел к скале.
В общем проход был совсем небольшой и вряд ли превышал двести ярдов. На противоположном конце его находилась зеленая лужайка, на которой обычно высаживались проезжающие. Близились вечерние сумерки, когда Филипп перенес сюда последний тюк.
— Мы не устроимся здесь! — сказал он, указывая на многочисленные следы выгоревших костров и вспомнив предостережение Пьера. — Как вы сами видите, это слишком открытое место, где нас в любую минуту могут увидеть. К тому же меня в буквальном смысле слова оглушает водопад: я абсолютно ничего не слышу.
Жанна вздрогнула.
— Уйдем отсюда поскорее! — сказала она, — по правде сказать, меня все это пугает.
Не дожидаясь повторения просьбы, Филипп перенес лодку несколько пониже по берегу, а Жанна последовала за ним с медвежьими шкурками. Здесь поток несся менее стремительно. Филипп спустил лодку носом в воду, и Жанна осталась стеречь ее, пока он отправился— назад за тюками. Поднявшись на небольшой пригорок, он оглянулся назад и увидел девушку низко склонившейся над лодкой, после чего, спокойно посвистывая, направился дальше, к лужку, где находились вещи. Но едва только он подошел к этим вещам, как до его слуха донесся слабый, но тревожный крик. Он выпрямился и начал прислушиваться.
Он встал. Березовая кора, брошенная в костер, осветила его бледное лицо. Им овладело нестерпимое желание подойти к палатке, опуститься на колени на том месте, откуда Жанна могла бы услышать его и покаяться в своей ошибке. Уже несколько раз он был близок к тому, чтобы признаться ей в своей любви, но теперь, после всего того, что случилось, он понял, что открыть свое сердце Жанне было бы таким тяжким преступлением, какое он никогда в жизни не мог бы оправдать. Ведь в самом сердце Пустыни она была одна с ним, зависела только от него, только от его порядочности. Он задрожал при мысли о том, как быстро все произошло, как мало времени он знаком с Жанной… Несмотря на это, он разрешил себе столь бессмысленные надежды. Правда, для него лично она не была чужим человеком! Она была живым воплощением того духа, который в продолжение многих лет был его единственным другом и товарищем. И теперь Жанна, найденная в снегах Пустыни, показалась ему еще ближе и дороже Жанны, сестры Пьера.
Да, все это было так, но весь вопрос теперь заключался в том, чем он сам был для Жанны.
Он отошел от костра и направился к куче ветвей, которую разложил между двумя скалами и которая должна была служить ему постелью. Он лег, накрылся одеялом Пьера, ко тотчас же усталость и сонливость испарились, и ему долго пришлось поворачиваться с боку на бок, прежде чем сон одолел его.
Он сам не знал, сколько времени проспал, но вдруг проснулся под воздействием чего-то теплого, что коснулось его лица. Он раскрыл глаза в полной уверенности, что придвинулся слишком близко к костру, но вскоре убедился, что это было солнце. Тотчас же он услышал звуки, которые окончательно убедили его в том, что день давно наступил: над ним, взобравшись на скалу, безмятежно напевала Жанна.
Накануне он с ужасом думал о том, как он на следующее утро встретится с девушкой. Он сознавал свою вину, которая тяжелым камнем лежала на его сердце. Но при веселых, щебечущих звуках ее мелодичного голоса он не мог удержаться от улыбки и подумал про себя, что Жанна оказалась настолько разумным человеком, что поняла мотивы, которые руководили им. Во всяком случае, если она и не забыла, то простила! А это было самое главное.
Только теперь он заметил, как высоко стоит солнце, и мигом вскочил на ноги. Жанна увидела его голову и плечи и, стоя около камня-стола, приветливо улыбнулась ему.
— Послушайте, мсье Филипп! — крикнула она. — Имейте в виду, что наш завтрак готов, по меньшей мере, час тому назад. Извольте поскорее умыться в реке и пожаловать сюда. В противном случае я вынуждена буду одна сесть за стол!
Филипп взглянул на часы.
— Господи боже! — воскликнул он. — Уже восемь часов! Мы должны были сделать к этому времени целых десять миль! Какое безобразие!
Жанна продолжала улыбаться. Подобно солнечному сиянию, она разогнала все его мрачные мысли. Девушка встала, по меньшей мере, два часа тому назад. Все узлы были перевязаны. Шелковая палатка сложена и запакована. Жанна собрала хворост, разложила костер и приготовила завтрак за то время, что он спал. Теперь она стояла на расстоянии нескольких шагов от него, несколько смущенная его пристальным взглядом, и ждала.
— О, мисс Жанна! — воскликнул он. — Правда, я нисколько не заслужил такого внимания с вашей стороны?
— Да! — ответила она, и это было все.
Она снова наклонилась над огнем, а Филипп направился к реке.
Они выехали только в начале десятого часа и гребли без остановки до двенадцати, после чего Филипп отнял у Жанны весла и заставил ее сидеть спокойно.
Послеполуденное время прошло для него, как соя. Он не касался уже ни Божьего Форта, ни его обитателей, ни разу не заговорил ни о Айлин Брокау, ни о лорде Фитцхьюге Ли и ни о Пьере. Он говорил только о себе и о том, что в свое время представляла его жизнь. Он рассказывал о матери и отце, которые умерли, и о сестренке, которую он обожал и которая вскоре последовала за родителями. Он чистосердечно признался в своем одиночестве и излагал свою историю так, как рассказывал бы о ней сестре, если бы она не умерла. Голубые глаза Жанны — теперь они были голубые! — зажглись нежностью и сочувствием. Филипп заметил это и стал описывать «мир Грегсона», который в глубине души он уже не считал своим собственным миром.
Теперь наступила очередь Жанны задавать вопросы. Она расспрашивала о больших городах, о великих народах, о книгах и женщинах. Ее познания поразили Филиппа. Можно было подумать, что она прекрасно знакома с Лувром. Иной легковерный человек не усомнился бы в том, что она неоднократно гуляла по улицам Парижа, Берлина и Лондона. Она свободно и уверенно говорила о Джонсоне, Диккенсе и Бальзаке, словно была отлично знакома с ними. Казалось, она все видела, все слышала, все знала. В великой и трогательной своей простоте она целиком раскрывалась перед Филиппом, — листок за листком, лепесток за лепестком, точно нежный цветок, посвящающий солнце в свои тайны.
Она знала тот мир, откуда он пришел, знала людей, города, их величину, но все ее знания производили странное впечатление. Филипп подумал, что такими познаниями может обладать только слепец, которому обо всем сообщили, но ничего не показали.
Она слышала, но не видела! И в ее неудержимом желании видеть все его глазами он отметил столько нежности и пафоса, что задрожал от неизбывной радости. Только теперь он убедился в том, что тот, кто проживал сейчас в Божьем Форте, был поистине самым замечательным человеком на свете, ибо он превратил в прекрасный цветок существо, найденное в снегах.
Полдень прошёл, и они успели сделать тридцать миль до ночного привала. Так же равномерно и нормально они работали еще два дня подряд, а к вечеру четвертого дня приблизились к Большому Громовому водопаду, который находился в устье Малого Черчилла на расстоянии шестидесяти миль от Божьего Форта.
От того места, где они высадились, протоптанная дорога вела вверх по крутому склону горы, которая почти вплотную подходила к порогам. Кругом них, куда бы ни падал взор, высились скалы. Дорожка, змеившаяся вдоль ближайшей горы, была протоптана бесчисленными ногами животных и людей, которые уже несколько веков подряд поднимались по ней. Это был Главный Путь, которым в равной мере пользовались двуногие и четвероногие.
Филипп, взвалив на плечи первый тюк, решительно двинулся вперед, и Жанна немедленно последовала за ним. Грохот нарастал с каждым шагом, и через несколько минут они уже не слышали собственных голосов. Как раз над водопадом дорожка суживалась до восьми футов, причем с одной стороны она была окаймлена отвесной скалой, а с другой — пропастью. Филипп заглянул вниз, а Жанна в это время, вся дрожа, прижалась к скале. Она побледнела, и в ее широко раскрытых глазах застыл неподдельный ужас. Он что-то сказал ей, но она видела лишь движение его губ, но ничего не слышала. Тогда он бросил тюк на землю и подошел к самому краю пропасти.
На глубине шестидесяти футов грохотал Первый Громовой водопад, — хаос из белоснежной пены и совершенно гладких белоголовых камней.
Чудилось, что в этом хаосе есть живая душа, — душа угрюмая, страшная, поистине громогласная и никогда не умирающая. В продолжение двух-трех минут Филипп стоял зачарованный тем, что он видел под своими ногами. Вдруг он почувствовал прикосновение, оглянулся и увидел Жанну. Она стояла позади него смертельно бледная, дрожащая, как былинка, но решительная и готовая сделать все, что он прикажет. Он схватил одной рукой ее руки и вместе с ней отошел к скале.
В общем проход был совсем небольшой и вряд ли превышал двести ярдов. На противоположном конце его находилась зеленая лужайка, на которой обычно высаживались проезжающие. Близились вечерние сумерки, когда Филипп перенес сюда последний тюк.
— Мы не устроимся здесь! — сказал он, указывая на многочисленные следы выгоревших костров и вспомнив предостережение Пьера. — Как вы сами видите, это слишком открытое место, где нас в любую минуту могут увидеть. К тому же меня в буквальном смысле слова оглушает водопад: я абсолютно ничего не слышу.
Жанна вздрогнула.
— Уйдем отсюда поскорее! — сказала она, — по правде сказать, меня все это пугает.
Не дожидаясь повторения просьбы, Филипп перенес лодку несколько пониже по берегу, а Жанна последовала за ним с медвежьими шкурками. Здесь поток несся менее стремительно. Филипп спустил лодку носом в воду, и Жанна осталась стеречь ее, пока он отправился— назад за тюками. Поднявшись на небольшой пригорок, он оглянулся назад и увидел девушку низко склонившейся над лодкой, после чего, спокойно посвистывая, направился дальше, к лужку, где находились вещи. Но едва только он подошел к этим вещам, как до его слуха донесся слабый, но тревожный крик. Он выпрямился и начал прислушиваться.