Джеймс оливер Кервуд
Северный цветок
Товарищам по «Великой Северной Пустыне», преданным друзьям, с которыми я делил радости и тяготы на «Великом Безмолвном Пути», и, в особенности «Жанне А'Аркамбаль», фактической героине моего повествования, с великой благодарностью посвящаю эти страницы.
Автор
ГЛАВА I
Какие волосы! Какие глаза! Какой изумительный цвет кожи! Можете, Уайтмор, смеяться, сколько вашей душе угодно, но я готов поклясться, что подобную красавицу мои глаза видят впервые. Чисто артистическим энтузиазмом горело женственное лицо Грегсона, когда он смотрел на сидевшего по другую сторону стола Уайтмора. Он нервно закурил папиросу и продолжал:
— Я смотрел на нее очень долго и очень пристально, но она ответила мне только одним взглядом. И этот взгляд решил все. Я бессилен был бороться с ним, и вот… И вот, для «Burke's» готова обложка на всю страницу. Наш Бёрк любит давать на обложке женский портрет и на этот раз будет вполне удовлетворен. Но, черт вас побери совсем, чего ради вы усмехаетесь? В чем дело?
— Собственно говоря, ни в чем! — как бы извинился Уайтмор. — к данной красавице моя улыбка не имеет ни малейшего касательства. Но я удивляюсь и спрашиваю себя…
Он на миг замолчал и стал внимательно осматривать убранство маленькой хижины, освещенной простенькой масляной лампочкой, свисавшей с потолка.
Он издал мягкий, но выразительный свист и продолжал:
— Я спрашиваю себя, а заодно и вас, есть ли такое местечко на белом свете, где вы не разыскивали бы первейшей красавицы в мире? Нет, вы — удивительный человек! Если я не ошибаюсь, дорогой мой, последняя ваша красотка проживала в Рио Пьедрас, не правда ли, Том? Это была испанская девушка? Или креолка? Помнится, я сохранил ваше письмо, в котором вы упоминаете о ней. Если вы ничего не имеете против, то я завтра прочту вам отдельные выдержки из него. Но… в Пуэрто-Рико всегда было и будет огромное количество красивых женщин. А здесь-то! Какими судьбами вы нашли сокровище в… Пустыне? Вот что меня страшно интригует!
— Быть может, вы еще больше заинтересуетесь, если я доложу вам, что девушка, которую я отыскал здесь, заткнет за пояс всех тех, кого я знавал до сих пор! — возразил художник, стряхивая пепел со своей папиросы.
— Даже девушку из Валенсии?
Легкая ирония и радость одновременно послышались в голосе Филиппа Уайтмора, когда он перегнулся через стол, и свет масляной лампы ярче прежнего озарил его красивое лицо, сделавшееся бронзовым от снега и ветра. Представлявший резкий контраст с ним, круглолицый, белокожий, женственный Грегсон ответил таким же движением, протянул изящную руку с длинными, тонкими пальцами и в двадцатый раз за вечер друзья обменялись крепким рукопожатием.
— Значит, вы не забыли еще Валенсии? — воскликнул художник, и лицо его расплылось в широчайшую улыбку. — Ах, Филь, славный друг мой, если бы вы только знали, до чего я рад, что снова вижу вас! Я и передать не могу. У меня и слов нужных нет! Можно подумать, что со времени нашей последней встречи прошло сто лет да еще с хвостиком. А ведь, в сущности говоря, только три года назад мы вернулись с вами из Южной Америки. Ах, Валенсия! Можно ли забыть ее? Никогда в жизни! Когда Бёрк с месяц назад остановил меня, выразительно поглядел в мои глаза и сказал: «Послушай, Том, твои последние работы определенно говорят о том, что ты нуждаешься в немедленном основательном отдыхе», я тотчас же подумал о Валенсии. Я так живо все вспомнил, с такой страшной радостью подумал о том времени, когда мы затевали нечто вроде революции и определенно рисковали нашими скальпами, что в течение доброй недели я ходил сам не свой. Нет, того времени нам с вами никогда не забыть! Вас спасла собственная сила, а меня — красивая девушка!
— И личное мужество! — поправил Уайтмор, снова схватив его руку. — Стоит вспомнить старое для того, чтобы заявить, что вы, Грегги, один из самых мужественных людей, каких я когда-либо встречал! Это верно! Кстати, приходилось ли вам что-нибудь слышать о донне Изабелле?
— Она дважды появлялась на обложке «Burke's», первый раз в качестве «Богини Южных Республик», а затем как «Валенсианка». Она вышла замуж за одного проклятого плантатора из Карабобо и, насколько мне кажется, живет вполне счастливо.
— Но, насколько мне память не изменяет, — сказал Уайтмор полусерьезно, полунасмешливо, — там были еще какие-то женщины. Например, красавица из Рио! Вы клялись всем святым на свете, что разбогатеете, если только она согласится позировать вам. Мужу ее плевать было на ваше будущее богатство и, желая проучить вас, он хотел было угостить вас шестью дюймами лучшей стали. Пришлось вмешаться мне и объяснить этому Отелло, что вы слишком молоды, совершенно безвредны и что никакой пользы он не извлечет из того, что я, в свою очередь, угощу его…
— Вторым ударом! — радостно воскликнул Грегсон. — Первый удар был необыкновенно удачен! Вы ему здорово всыпали! Я, как теперь, вижу этот нож, занесенный надо мной. Я приготовился было читать «патер ностер», как вдруг нож вместе со своим владельцем словно сквозь землю провалился. Этот дурак вполне заслужил такое наказание! Ведь я ничего дурного и непристойного не сказал его жене. На лучшем моем испанском языке я предложил ей позировать мне, — что тут обидного? Она была так прекрасна, что во мне немедленно заговорил инстинкт художника, — ну, и вот…
— Конечно, конечно! — тотчас же согласился Уайтмор. — Насколько я припоминаю, она тоже была красавицей, «подобной которой дотоле не видели ваши глаза!». Но, помимо нее, там были еще «первые красавицы», причем каждая последующая неизменно оказывалась красивее предыдущей! Забавный вы человек, — вот что я могу сказать!
— Да, не скрываю, что только женщины украшают мою жизнь и придают ей прелесть! — серьезнее, чем когда-либо ответил художник. — Это единственная «вещь» на свете, в которой я кое-что смыслю, и вот почему я смотрю на моего издателя как на сумасшедшего, когда он предлагает мне тему, в которой нет женщины! Я обожаю женщину и предпочитаю лучше умереть, чем не видеть в ней самого прекрасного, что может дать Природа! Таким я был всегда, таким и останусь до конца дней моих!
— И вы всегда способны видеть женщину в превосходной степени!
— Да, да, да! Иначе я не могу. Если у той или иной женщины есть какой-нибудь недостаток — как, например, у нашей донны Изабеллы, которая не может похвастать цветом лица! — то я стараюсь убедить себя, что ошибаюсь, и это помогает мне видеть женщину, как вы выражаетесь, в превосходной степени. Но все то, что я сейчас сказал, не имеет никакого отношения к девушке, которую я видел сегодня: она безупречна и совершенна! И теперь я горю одним желанием: узнать, кто она такая! И еще…
— …И еще узнать, где я могу снова увидеть ее и согласится ли она позировать мне для «Burke's»! Я угадал, Грегги?
— Вполне и самым точным образом, Филь! — признался художник. — В этом отношении вы — замечательный человек: умеете иногда читать чужие мысли!
— И у Бёрка хватило наглости уверить вас в том, что вы нуждаетесь в немедленном и продолжительном отдыхе!
Грегсон предложил ему папиросу.
— Надо вам знать, что наш Бёрк — очень славный парень, всегда добродушный и отчасти поэтически настроенный, он питает органическую ненависть к паукам, змеям и небоскребам. Он сказал мне: «Грегги, уезжай отсюда в какое-нибудь тихое, укромное местечко на лоне природы и постарайся на две-три-четыре недели позабыть про все на свете, кроме своих холстов и нескольких дюжин пива». Отдых! Лоно природы! Нет, Уайтмор, вы только подумайте: он предлагал мне такие смешные вещи в то самое время, как я мечтал о Валенсии, донне Изабелле и тех изумительных местах, где природа так буйна, точно все время только и делает, что пьет шампанское! Ах, милый мой, если бы вы только знали, как вовремя пришло ваше письмо!
— А ведь в этом письме я почти ничего не сказал вам! — воскликнул Филипп, поднявшись с места и начав беспокойно ходить взад и вперед по маленькой хижинке. — Я обещал вам дать все, что так необходимо вашему художническому темпераменту, требовал, чтобы вы при первой возможности приехали сюда, ко мне. Хотите знать, почему я все это сделал? По той простой причине…
Он резко повернулся на месте и поглядел через стол на приятеля.
— …По той причине, что случилось нечто из ряда вон выходящее, по сравнению с чем события в Валенсии и в Рио — сущие пустяки, о которых и говорить не стоит! Мне необходима ваша помощь! Вы поняли, что я говорю вам? Я начал крупную игру и никогда в жизни не нуждался так в верном друге и помощнике, как сейчас, в данную минуту. Вот почему я написал вам и пригласил вас сюда!
Грегсон отодвинул свой стул и поднялся с места. Он был на целую голову ниже Уайтмора и по внешнему виду гораздо слабее, нежнее его, но было какое-то особое выражение в его холодных голубовато-серых глазах и необычная характерная твердость в линиях подбородка. Во всяком случае, человек, который глянул раз, немедленно устремлял на него вторичный взгляд и почти бессознательно менял свое первоначальное мнение о нем. Его тонкие пальцы, как стальные пружины, обвились вокруг руки Филиппа.
— Вот когда мы начинаем подходить к самой сути дела! — воскликнул он. — Я ждал этой минуты с нетерпением Иова или того маленького Бобби Теккета, который, вы его должны помнить, семь лет тому назад начал ухаживать за Минни Шелдон. Он женился на ней на следующий день после того, как я получил ваше письмо, которое, кстати сказать, сильно озадачило меня. Я старался читать между строк, ломал голову, строил тысячи догадок и дома и в пути — и все же ровно ничего не знаю. Но, так или иначе, вы позвали меня, и я приехал! В чем дело?
— В первую минуту, Грегги, мое дело может показаться вам смешным до глупости и даже больше! — ответил Филипп. — Прежде всего я хотел подхлестать ваши эстетические чувства и вкусы. Взгляните сюда!
С этими словами он схватил Грегсона за руку и подвел к двери.
Холодное северное небо от края до края горело алмазными звездами. Хижина стояла на вершине одного их тех открытых для всех ветров холмов, которые на крайнем севере величаются горами. Внешние брусья ее наполовину утопали в гниющих кучах листьев и сучьев, скопившихся в течение лета. Здесь царила безграничная Пустыня, — белая и светло-серая там, где звездный свет озарял верхушки сосен, и глубоко-черная внизу и вдали. Из недр ее доносился низкий, мрачный, монотонный рев морского прибоя, разбивающегося о берег.
Филипп, положив одну руку на плечо Грегсона, другой указывал на мрак, который окружал их со всех сторон.
— Мы с тобой находимся вовсе уж не так далеко от Ледовитого океана, — сказал он, перейдя на «ты». — Ты только погляди на тот зыбкий свет, который словно находится в нерешительности, не зная, что делать в ближайшую секунду: совсем ли погаснуть или же разгореться сильнее прежнего? Не напоминает ли тебе все вокруг ту самую ночь, когда мы удирали из Карабобо, когда донна Изабелла указывала нам верный путь, а луна, только выглянувшая из-за гор, выразила немое согласие быть нашим гидом? Но это не луна! Это начинается северное сияние! При желании ты можешь услышать, как гремит залив, и даже почувствовать запах ледяных гор, которые имеют свой специфический аромат, не всем доступный. На расстоянии ружейного выстрела от нас находится порт Черчилл, который сейчас покоится в мирном сне. Тут ты можешь найти только пост Гудзоновой Компании, индейские поселки и трапперов, которые служат своего рода посредниками между этой глушью и цивилизацией, находящейся на расстоянии по меньшей мере четырехсот миль отсюда. Ты чувствуешь и понимаешь красоту окружающего, и все это должно оказывать на тебя могучее действие. Я не ошибаюсь?
— Нет, ты не ошибаешься! — согласился Грегсон. — Ну, а дальше что?
— Я постепенно и без ненужной торопливости подхожу к самой сути моего разговора. Я хочу, Грегги, толком разъяснить тебе, что именно заставило меня вызвать тебя сюда. Я обдумываю каждое слово и, правду сказать, все еще полон нерешительности. Если принять во внимание твое чисто философское восприятие красоты, то просто жестоко — отвлекать твои мысли от этого мрака, от таинственной дали, от донны Изабеллы и прочих прекрасных женщин — к рыбной ловле!
— К рыбам?!
— Да, к рыбам!
Грегсон зажег новую папиросу и поднял спичку так, что ее слабый, тоненький огонек осветил на момент лицо его друга.
— Послушай, милый друг! — разразился он, — ведь не для рыбной же ловли ты пригласил меня сюда!
— И да, и нет! — ответил тот. — Но, если бы даже и так, то…
Он снова схватил Грегсона за руку и так сильно сжал его пальцы, что тот ни на минуту не усомнился в серьезности его дальнейших слов.
— Не можешь ли ты припомнить, кто или что явилось причиной краха революции в Гондурасе спустя две недели после того, как мы скинули Пуерто Барриоса! Если не ошибаюсь, всему виной была девушка — верно?
— Да, девушка! И я не скажу даже, что она была очень красива!
— Правильно! — продолжал Филипп. — Постарайся припомнить обстановку. Место действия — пальмовая площадь в Сейба. Президент Белиз пьет вино со своей кузиной, невестой генерала О'Келли Бонилла, полуирландца, полулатиноамериканца, который, как тебе известно, был главнокомандующим всех войск и самым закадычным другом президента. Воспользовавшись моментом, когда на площади никого не было, Белиз решил сорвать поцелуй с девственных губок своей кузины. Но в самый критический момент, никем незамеченный, подошел О'Келли и застал своего приятеля на месте преступления. С этого самого мгновения великая дружба превратилась в столь же великую ненависть и ревность. За какие-нибудь три недели генерал произвел переворот, вызвал революцию, разбил правительственные войска в Сейба, выгнал Белиза из столицы, заручился содействием Никарагуа и выпустил на сцену три французских, два германских и два американских военных судна. Через шесть недель после неосторожного президентского поцелуя О'Келли, de facto, сделался правителем Республики. Итак, милый Грегги, ты сам видишь, какие последствия вызвал один, и притом неудачный, поцелуй! Так вот что я хочу сказать тебе: если поцелуй явился причиной революции, отставки президента и краха правительственного строя, то какие же великие возможности таит в себе рыба?
— Рыба, ты говоришь?! — неторопливо произнес Грегсон. — Ты начинаешь определенно интриговать меня. Пожалуй, я готов допустить вместе с тобой, что в рыбе таятся великие возможности. Продолжай, я слушаю!
— Я смотрел на нее очень долго и очень пристально, но она ответила мне только одним взглядом. И этот взгляд решил все. Я бессилен был бороться с ним, и вот… И вот, для «Burke's» готова обложка на всю страницу. Наш Бёрк любит давать на обложке женский портрет и на этот раз будет вполне удовлетворен. Но, черт вас побери совсем, чего ради вы усмехаетесь? В чем дело?
— Собственно говоря, ни в чем! — как бы извинился Уайтмор. — к данной красавице моя улыбка не имеет ни малейшего касательства. Но я удивляюсь и спрашиваю себя…
Он на миг замолчал и стал внимательно осматривать убранство маленькой хижины, освещенной простенькой масляной лампочкой, свисавшей с потолка.
Он издал мягкий, но выразительный свист и продолжал:
— Я спрашиваю себя, а заодно и вас, есть ли такое местечко на белом свете, где вы не разыскивали бы первейшей красавицы в мире? Нет, вы — удивительный человек! Если я не ошибаюсь, дорогой мой, последняя ваша красотка проживала в Рио Пьедрас, не правда ли, Том? Это была испанская девушка? Или креолка? Помнится, я сохранил ваше письмо, в котором вы упоминаете о ней. Если вы ничего не имеете против, то я завтра прочту вам отдельные выдержки из него. Но… в Пуэрто-Рико всегда было и будет огромное количество красивых женщин. А здесь-то! Какими судьбами вы нашли сокровище в… Пустыне? Вот что меня страшно интригует!
— Быть может, вы еще больше заинтересуетесь, если я доложу вам, что девушка, которую я отыскал здесь, заткнет за пояс всех тех, кого я знавал до сих пор! — возразил художник, стряхивая пепел со своей папиросы.
— Даже девушку из Валенсии?
Легкая ирония и радость одновременно послышались в голосе Филиппа Уайтмора, когда он перегнулся через стол, и свет масляной лампы ярче прежнего озарил его красивое лицо, сделавшееся бронзовым от снега и ветра. Представлявший резкий контраст с ним, круглолицый, белокожий, женственный Грегсон ответил таким же движением, протянул изящную руку с длинными, тонкими пальцами и в двадцатый раз за вечер друзья обменялись крепким рукопожатием.
— Значит, вы не забыли еще Валенсии? — воскликнул художник, и лицо его расплылось в широчайшую улыбку. — Ах, Филь, славный друг мой, если бы вы только знали, до чего я рад, что снова вижу вас! Я и передать не могу. У меня и слов нужных нет! Можно подумать, что со времени нашей последней встречи прошло сто лет да еще с хвостиком. А ведь, в сущности говоря, только три года назад мы вернулись с вами из Южной Америки. Ах, Валенсия! Можно ли забыть ее? Никогда в жизни! Когда Бёрк с месяц назад остановил меня, выразительно поглядел в мои глаза и сказал: «Послушай, Том, твои последние работы определенно говорят о том, что ты нуждаешься в немедленном основательном отдыхе», я тотчас же подумал о Валенсии. Я так живо все вспомнил, с такой страшной радостью подумал о том времени, когда мы затевали нечто вроде революции и определенно рисковали нашими скальпами, что в течение доброй недели я ходил сам не свой. Нет, того времени нам с вами никогда не забыть! Вас спасла собственная сила, а меня — красивая девушка!
— И личное мужество! — поправил Уайтмор, снова схватив его руку. — Стоит вспомнить старое для того, чтобы заявить, что вы, Грегги, один из самых мужественных людей, каких я когда-либо встречал! Это верно! Кстати, приходилось ли вам что-нибудь слышать о донне Изабелле?
— Она дважды появлялась на обложке «Burke's», первый раз в качестве «Богини Южных Республик», а затем как «Валенсианка». Она вышла замуж за одного проклятого плантатора из Карабобо и, насколько мне кажется, живет вполне счастливо.
— Но, насколько мне память не изменяет, — сказал Уайтмор полусерьезно, полунасмешливо, — там были еще какие-то женщины. Например, красавица из Рио! Вы клялись всем святым на свете, что разбогатеете, если только она согласится позировать вам. Мужу ее плевать было на ваше будущее богатство и, желая проучить вас, он хотел было угостить вас шестью дюймами лучшей стали. Пришлось вмешаться мне и объяснить этому Отелло, что вы слишком молоды, совершенно безвредны и что никакой пользы он не извлечет из того, что я, в свою очередь, угощу его…
— Вторым ударом! — радостно воскликнул Грегсон. — Первый удар был необыкновенно удачен! Вы ему здорово всыпали! Я, как теперь, вижу этот нож, занесенный надо мной. Я приготовился было читать «патер ностер», как вдруг нож вместе со своим владельцем словно сквозь землю провалился. Этот дурак вполне заслужил такое наказание! Ведь я ничего дурного и непристойного не сказал его жене. На лучшем моем испанском языке я предложил ей позировать мне, — что тут обидного? Она была так прекрасна, что во мне немедленно заговорил инстинкт художника, — ну, и вот…
— Конечно, конечно! — тотчас же согласился Уайтмор. — Насколько я припоминаю, она тоже была красавицей, «подобной которой дотоле не видели ваши глаза!». Но, помимо нее, там были еще «первые красавицы», причем каждая последующая неизменно оказывалась красивее предыдущей! Забавный вы человек, — вот что я могу сказать!
— Да, не скрываю, что только женщины украшают мою жизнь и придают ей прелесть! — серьезнее, чем когда-либо ответил художник. — Это единственная «вещь» на свете, в которой я кое-что смыслю, и вот почему я смотрю на моего издателя как на сумасшедшего, когда он предлагает мне тему, в которой нет женщины! Я обожаю женщину и предпочитаю лучше умереть, чем не видеть в ней самого прекрасного, что может дать Природа! Таким я был всегда, таким и останусь до конца дней моих!
— И вы всегда способны видеть женщину в превосходной степени!
— Да, да, да! Иначе я не могу. Если у той или иной женщины есть какой-нибудь недостаток — как, например, у нашей донны Изабеллы, которая не может похвастать цветом лица! — то я стараюсь убедить себя, что ошибаюсь, и это помогает мне видеть женщину, как вы выражаетесь, в превосходной степени. Но все то, что я сейчас сказал, не имеет никакого отношения к девушке, которую я видел сегодня: она безупречна и совершенна! И теперь я горю одним желанием: узнать, кто она такая! И еще…
— …И еще узнать, где я могу снова увидеть ее и согласится ли она позировать мне для «Burke's»! Я угадал, Грегги?
— Вполне и самым точным образом, Филь! — признался художник. — В этом отношении вы — замечательный человек: умеете иногда читать чужие мысли!
— И у Бёрка хватило наглости уверить вас в том, что вы нуждаетесь в немедленном и продолжительном отдыхе!
Грегсон предложил ему папиросу.
— Надо вам знать, что наш Бёрк — очень славный парень, всегда добродушный и отчасти поэтически настроенный, он питает органическую ненависть к паукам, змеям и небоскребам. Он сказал мне: «Грегги, уезжай отсюда в какое-нибудь тихое, укромное местечко на лоне природы и постарайся на две-три-четыре недели позабыть про все на свете, кроме своих холстов и нескольких дюжин пива». Отдых! Лоно природы! Нет, Уайтмор, вы только подумайте: он предлагал мне такие смешные вещи в то самое время, как я мечтал о Валенсии, донне Изабелле и тех изумительных местах, где природа так буйна, точно все время только и делает, что пьет шампанское! Ах, милый мой, если бы вы только знали, как вовремя пришло ваше письмо!
— А ведь в этом письме я почти ничего не сказал вам! — воскликнул Филипп, поднявшись с места и начав беспокойно ходить взад и вперед по маленькой хижинке. — Я обещал вам дать все, что так необходимо вашему художническому темпераменту, требовал, чтобы вы при первой возможности приехали сюда, ко мне. Хотите знать, почему я все это сделал? По той простой причине…
Он резко повернулся на месте и поглядел через стол на приятеля.
— …По той причине, что случилось нечто из ряда вон выходящее, по сравнению с чем события в Валенсии и в Рио — сущие пустяки, о которых и говорить не стоит! Мне необходима ваша помощь! Вы поняли, что я говорю вам? Я начал крупную игру и никогда в жизни не нуждался так в верном друге и помощнике, как сейчас, в данную минуту. Вот почему я написал вам и пригласил вас сюда!
Грегсон отодвинул свой стул и поднялся с места. Он был на целую голову ниже Уайтмора и по внешнему виду гораздо слабее, нежнее его, но было какое-то особое выражение в его холодных голубовато-серых глазах и необычная характерная твердость в линиях подбородка. Во всяком случае, человек, который глянул раз, немедленно устремлял на него вторичный взгляд и почти бессознательно менял свое первоначальное мнение о нем. Его тонкие пальцы, как стальные пружины, обвились вокруг руки Филиппа.
— Вот когда мы начинаем подходить к самой сути дела! — воскликнул он. — Я ждал этой минуты с нетерпением Иова или того маленького Бобби Теккета, который, вы его должны помнить, семь лет тому назад начал ухаживать за Минни Шелдон. Он женился на ней на следующий день после того, как я получил ваше письмо, которое, кстати сказать, сильно озадачило меня. Я старался читать между строк, ломал голову, строил тысячи догадок и дома и в пути — и все же ровно ничего не знаю. Но, так или иначе, вы позвали меня, и я приехал! В чем дело?
— В первую минуту, Грегги, мое дело может показаться вам смешным до глупости и даже больше! — ответил Филипп. — Прежде всего я хотел подхлестать ваши эстетические чувства и вкусы. Взгляните сюда!
С этими словами он схватил Грегсона за руку и подвел к двери.
Холодное северное небо от края до края горело алмазными звездами. Хижина стояла на вершине одного их тех открытых для всех ветров холмов, которые на крайнем севере величаются горами. Внешние брусья ее наполовину утопали в гниющих кучах листьев и сучьев, скопившихся в течение лета. Здесь царила безграничная Пустыня, — белая и светло-серая там, где звездный свет озарял верхушки сосен, и глубоко-черная внизу и вдали. Из недр ее доносился низкий, мрачный, монотонный рев морского прибоя, разбивающегося о берег.
Филипп, положив одну руку на плечо Грегсона, другой указывал на мрак, который окружал их со всех сторон.
— Мы с тобой находимся вовсе уж не так далеко от Ледовитого океана, — сказал он, перейдя на «ты». — Ты только погляди на тот зыбкий свет, который словно находится в нерешительности, не зная, что делать в ближайшую секунду: совсем ли погаснуть или же разгореться сильнее прежнего? Не напоминает ли тебе все вокруг ту самую ночь, когда мы удирали из Карабобо, когда донна Изабелла указывала нам верный путь, а луна, только выглянувшая из-за гор, выразила немое согласие быть нашим гидом? Но это не луна! Это начинается северное сияние! При желании ты можешь услышать, как гремит залив, и даже почувствовать запах ледяных гор, которые имеют свой специфический аромат, не всем доступный. На расстоянии ружейного выстрела от нас находится порт Черчилл, который сейчас покоится в мирном сне. Тут ты можешь найти только пост Гудзоновой Компании, индейские поселки и трапперов, которые служат своего рода посредниками между этой глушью и цивилизацией, находящейся на расстоянии по меньшей мере четырехсот миль отсюда. Ты чувствуешь и понимаешь красоту окружающего, и все это должно оказывать на тебя могучее действие. Я не ошибаюсь?
— Нет, ты не ошибаешься! — согласился Грегсон. — Ну, а дальше что?
— Я постепенно и без ненужной торопливости подхожу к самой сути моего разговора. Я хочу, Грегги, толком разъяснить тебе, что именно заставило меня вызвать тебя сюда. Я обдумываю каждое слово и, правду сказать, все еще полон нерешительности. Если принять во внимание твое чисто философское восприятие красоты, то просто жестоко — отвлекать твои мысли от этого мрака, от таинственной дали, от донны Изабеллы и прочих прекрасных женщин — к рыбной ловле!
— К рыбам?!
— Да, к рыбам!
Грегсон зажег новую папиросу и поднял спичку так, что ее слабый, тоненький огонек осветил на момент лицо его друга.
— Послушай, милый друг! — разразился он, — ведь не для рыбной же ловли ты пригласил меня сюда!
— И да, и нет! — ответил тот. — Но, если бы даже и так, то…
Он снова схватил Грегсона за руку и так сильно сжал его пальцы, что тот ни на минуту не усомнился в серьезности его дальнейших слов.
— Не можешь ли ты припомнить, кто или что явилось причиной краха революции в Гондурасе спустя две недели после того, как мы скинули Пуерто Барриоса! Если не ошибаюсь, всему виной была девушка — верно?
— Да, девушка! И я не скажу даже, что она была очень красива!
— Правильно! — продолжал Филипп. — Постарайся припомнить обстановку. Место действия — пальмовая площадь в Сейба. Президент Белиз пьет вино со своей кузиной, невестой генерала О'Келли Бонилла, полуирландца, полулатиноамериканца, который, как тебе известно, был главнокомандующим всех войск и самым закадычным другом президента. Воспользовавшись моментом, когда на площади никого не было, Белиз решил сорвать поцелуй с девственных губок своей кузины. Но в самый критический момент, никем незамеченный, подошел О'Келли и застал своего приятеля на месте преступления. С этого самого мгновения великая дружба превратилась в столь же великую ненависть и ревность. За какие-нибудь три недели генерал произвел переворот, вызвал революцию, разбил правительственные войска в Сейба, выгнал Белиза из столицы, заручился содействием Никарагуа и выпустил на сцену три французских, два германских и два американских военных судна. Через шесть недель после неосторожного президентского поцелуя О'Келли, de facto, сделался правителем Республики. Итак, милый Грегги, ты сам видишь, какие последствия вызвал один, и притом неудачный, поцелуй! Так вот что я хочу сказать тебе: если поцелуй явился причиной революции, отставки президента и краха правительственного строя, то какие же великие возможности таит в себе рыба?
— Рыба, ты говоришь?! — неторопливо произнес Грегсон. — Ты начинаешь определенно интриговать меня. Пожалуй, я готов допустить вместе с тобой, что в рыбе таятся великие возможности. Продолжай, я слушаю!
ГЛАВА II
В течение одной-двух минут друзья хранили абсолютное молчание и прислушивались к злобному реву прибоя, который слышался по другую сторону черного, насупившегося леса.
Затем Филипп повернулся и снова вошел в хижину. Грегсон немедленно последовал за ним. При свете масляной лампы, по-прежнему свисавшей с потолка, он заметил в лице Уайтмора нечто такое, на что раньше не обратил внимания: беспокойный блеск в глазах, крайнюю напряженность мускулов рта и более острую линию челюстей.
Они не виделись почти два года, и радость в первые минуты встречи была так велика, что скрыла от Грегсона то тревожное выражение, которое он теперь ясно читал на лице Уайтмора. К тому же его друг все время держал себя так легко и непринужденно, что окончательно ввел его в обман. И вдруг, на один только миг пред его мысленным взором пронесся портрет, который он когда-то рисовал с Уайтмора. Это было давно, но друзья были уверены, что воспоминания об этом времени никогда не изгладятся из их памяти. Грегсон вспомнил прежнего, холодного упрямого и уверенного Уайтмора, который всегда смеялся в лицо опасности, шутя одолевал всевозможные препятствия и неизменно был готов к бою — с оружием в руках и добродушной улыбкой на устах. Свой портрет художник делал для журнала Бёрка, где он и появился на обложке с надписью «Борец». Сам Бёрк отнесся с большим недоверием к улыбке Уайтмора, но Грегсон знал этого человека. Это был настоящий Уайтмор!
Но теперь он видел разительную перемену. Его приятель постарел, страшно постарел. Вокруг глаз собрались преждевременные морщинки. Лицо вытянулось, и Грегсон инстинктивно чувствовал, что кажущаяся непринужденность Уайтмора — лишь слабый отголосок прежней живости и что огонь и пыл временно погасли в том, на кого он теперь так пристально глядел. За два года, — думал он про себя, — что-то случилось. Что именно, он не мог еще понять, но не сомневался уже, что тут таилась причина столь долгого и упорного молчания Уайтмора, который почти два года ничего не давал знать о себе.
Они сидели теперь за столом, друг против друга. Филипп вынул из бокового кармана небольшую связку бумаг, из которых вытащил географический чертеж. Разгладив пальцами карту, он заявил следующее:
— Вот где, друг мой, таятся все те великие возможности, о которых я только что говорил тебе! Если я вызвал тебя сюда, то отнюдь не для завоевания воздуха или эксплуатации лунной энергии. Я пригласил тебя для борьбы и не обманул тебя. Но позволь теперь спросить тебя о следующем. Приходилось ли тебе когда-нибудь видеть крысу в ловушке, возле которой с налитыми кровью глазами замер жестокий терьер? Ты представляешь себе состояние крысы? Так, вот, допусти на минуту, что в западне находится не крыса, а человек…
— Я предполагал, что туда попала рыба! — мягко заметил Грегсон. — Боюсь только, что ты сейчас сунешь туда какую-нибудь красивую девушку… Нет?
— А если бы даже так? — воскликнул Уайтмор, не отрывая пылающего взора от приятеля. — Что бы ты сказал, если бы я увидел в этой самой западне девушку, женщину! И не одну, и не десять, и не сто, а неимоверное количество девушек? Что бы ты сказал тогда?
— Я сказал бы, что там собрался недурной букет!
— О, Грегги, позволь заверить тебя, что такого букета ты никогда в жизни не видел и не увидишь! Должен сказать тебе, что нам с тобой предстоит совершенно исключительная борьба. Весьма возможно, что в борьбе этой мы будем побеждены. Нас с тобой — только двое! А придется выдержать бой с такими силами, которые могут в полторы минуты произвести с полдюжины южноамериканских революций! Погляди сюда!
Повернув карту в сторону Грегсона, он стал водить по ней указательным пальцем:
— Ты видишь эту красную линию? Это — новая железнодорожная линия, которая ведет к Гудзонову заливу. В настоящее время работают около Ле-Пас, и строители надеются закончить дорогу к будущей весне. Надо тебе знать, Грегги, что это — самая замечательная железнодорожная ветвь на всем американском континенте, — замечательная, главным образом, в том отношении, что за нее так поздно взялись. Сотни миллионов человек спали на необозримых равнинах — и теперь проснулись. Эта дорога перережет четыреста миль самой дикой пустыни на свете, откроет доступ в страну, которая по размерам равна половине территории Соединенных Штатов и из которой в ближайшие пятьдесят лет будет вывезено больше минеральных богатств, чем с Юкона и Аляски за все время их эксплуатации. Она сократит путь от Монреаля, Дюлюста, Чикаго и всех городов Среднего Запада до Ливерпуля и других европейских портов на тысячу миль. Благодаря ей откроется новая морская линия от Гудзонова залива, на берегу которого появятся новые города и новые железоделательные и сталелитейные заводы. Так, почти незаметно, можно будет добраться до Полярного Круга, где имеется достаточно железа и угля для того, чтобы прокормить весь мир в течение нескольких сотен лет. Я рассказал тебе, Грегги, только о незначительной доли того, что несет с собой новая железнодорожная ветвь. Ты помнишь, вероятно, что года два назад я сделал тебе предложение порыться в этих странах, но предложение мое носило полушутливый, случайный характер. Я тогда и думать не мог, что…
Он замолчал на мгновенье, и улыбка прежних дней мелькнула на его лице.
— Я тогда и думать не мог, что судьба прикажет мне прочно осесть на земле, о которой я до последнего времени никогда серьезно не думал. Я самым тщательным образом исследовал местность, по которой в недалеком будущем зазмеятся рельсы. Канада еще спит или же слишком занята своим собственным Западом. Нигде до сих пор я не встречал конкурентов, которые пожелали бы стать на моем пути. К западу от предполагаемой линии я работал совершенно один. На Востоке некоторые торгово-промышленные общества успели уже получить в полное свое распоряжение целые горы железа и непочатые угольные поля. Шесть месяцев я провел среди индейцев, местных французов и полукровок. Я жил с ними, охотился с ними, вел точно такой же образ жизни, как и они, и немного усвоил себе их язык. Такая жизнь вполне пришлась мне по вкусу, и в душе я превратился в самого настоящего северянина. Все клубы и балы, и города, и светская жизнь превратились в жалкие остатки воспоминаний. Ведь ты знаешь, что я никогда не питал особой симпатии ко всем этим глупостям, а теперь я возненавидел их еще пуще прежнего. И был счастлив — счастлив, как никогда! И тогда…
Он сложил свою карту и вытащил из связки бумаг географический чертеж, сделанный карандашом.
— И тогда, — начал он, снова расправляя карту, — тогда я нашел свою фортуну. Когда это сслучилось, я был так потрясен, точно получил сильнейший удар, неведомо как и от кого. Это случилось среди ночи. Я вдруг проснулся, присел на своей койке и увидел отблески костра, которые пробивались сквозь полотно моей палатки. В первую минуту у меня было такое впечатление, точно самая мощная золотоносная жила на свете встала со своего ложа и добровольно легла у моих ног: бери, мол! И тогда я подумал: «Откуда берется в наших странах такое неимоверное количество глупцов и лентяев?» Взгляни теперь на эту карту, Грегги! Что ты видишь на ней?
Грегсон сидел и слушал, как зачарованный.
Обычно он хвастался тем, что ничто на свете не может поразить его и что он остается спокойным и бесстрастным при любых обстоятельствах. И эта внешняя индиферентность ко многим вещам и событиям была одним из самых крупных его недостатков. Но в настоящую минуту он и не думал скрывать свой напряженный интерес к тому, что говорил Уайтмор. Папироса, зажатая меж его пальцев, так и оставалась незажженной. Он ни на минуту не отрывал взора от лица собеседника, причем видно было, что всего больше интересует и волнует его то, что Филипп еще не успел высказать. Он посмотрел на карту и промолвил:
— Ничего особенного я не вижу на ней. Только озера и реки!
— Совершенно верно! — возразил Уайтмор и, неожиданно вскочив со стула, начал расхаживать взад и вперед по комнате. — Совершенно верно! Только озера и реки! Сотни озер и тысячи рек! Между нами и цивилизованным миром, на расстоянии сорока миль от новой железной дороги находится около трех тысяч озер и рек. И девять Десятых этих вод до того переполнены рыбами, что все медведи, проживающие в сих местах, насквозь пропахли рыбьим жиром. Белая рыба, Грегги, и форель! Эта водная поверхность, которая изображена на карте в твоих руках, втрое превышает поверхность всех пяти Великих Озер вместе взятых, и, тем не менее, и канадское правительство, и сами канадцы до сих пор не обратили своего благосклонного внимания на эти неизмеримые и неисчислимые богатства. Тут такое изобилие рыбы, что ее хватило бы для прокормления всего мира, и один крохотный край, который отмечен на карте красным карандашом, может дать энергичному человеку многомиллионное богатство. Вот какая мысль однажды посреди ночи овладела мной и подсказала мне следующее: «Что, если бы сделать заявку хотя бы на одно из этих озер и получить монопольные права на его богатства до проведения железной дороги.
— Ты стал бы миллионером! Ведь ты это хочешь сказать?
— Я не только это хочу сказать, — ответил Уайтмор, прекратив на миг свою неустанную беготню по маленькой комнате. — Во-первых, я думаю не только о деньгах. Во всяком случае, в ту ночь, когда ко мне в палатку пробивался свет костра, денежный вопрос занимал второстепенное место. Я думал, главным образом, о тех неиспользованных возможностях, которыми так богат север. Думал еще о том, какой страшный и могучий удар я могу нанести людям, которые наживают миллиарды на солке рыбы, и с радостью набрасывал предварительный план доставки неограниченных запасов рыбы в Нью-Йорк, Бостон и Чикаго по ценам вдвое меньше трестовских. Ты прекрасно понимаешь, что мной руководили не только филантропические соображения. Мне очень улыбалась перспектива отплатить полноценной монетой тем мерзавцам, которые разорили моего отца и которые продолжали безжалостно преследовать его, когда он скрылся в захолустье и находился при смерти. Это они убили его! Мало того, спустя пять лет они ограбили и меня лично, заставив возненавидеть жизнь.
После небольшой паузы он продолжал:
— Я решил немедленно приняться за дело и с этой целью, не теряя почти ни одного дня, уехал в Оттаву, затем в Торонто, а оттуда в Виннипег. После того я посетил Брокау, старого компаньона моего несчастного отца, и открыл ему секрет, причем сообщил все подробности дела. Я как-то говорил тебе про этого человека, одного из самых сильных и ловких дельцов Среднего Запада. И года не прошло со дня смерти моего отца, как он уже снова стал на ноги — и тверже, чем когда бы то ни было. Брокау привлек к участию в деле еще двух-трех человек, таких же энергичных, как он сам, и мы стали добиваться привилегии. С первого же момента началась самая настоящая, напряженная до крайности борьба. Едва только обнаружились наши планы, как уже возникли препятствия. Группа канадских капиталистов, организовавшись в могучий трест, стала добиваться тех же концессий, но старик Брокау прекрасно знал их игру. Под флагом мелких канадских пешек работали те же американские банкиры, которые пустили в ход все средства для того, чтобы задушить нас. Они кричали повсюду, что мы — пришлые, чужаки, что нам плевать на интересы местного населения, и что мы дочиста ограбим край. Они восстановили против нас две трети прессы и все-таки…
Затем Филипп повернулся и снова вошел в хижину. Грегсон немедленно последовал за ним. При свете масляной лампы, по-прежнему свисавшей с потолка, он заметил в лице Уайтмора нечто такое, на что раньше не обратил внимания: беспокойный блеск в глазах, крайнюю напряженность мускулов рта и более острую линию челюстей.
Они не виделись почти два года, и радость в первые минуты встречи была так велика, что скрыла от Грегсона то тревожное выражение, которое он теперь ясно читал на лице Уайтмора. К тому же его друг все время держал себя так легко и непринужденно, что окончательно ввел его в обман. И вдруг, на один только миг пред его мысленным взором пронесся портрет, который он когда-то рисовал с Уайтмора. Это было давно, но друзья были уверены, что воспоминания об этом времени никогда не изгладятся из их памяти. Грегсон вспомнил прежнего, холодного упрямого и уверенного Уайтмора, который всегда смеялся в лицо опасности, шутя одолевал всевозможные препятствия и неизменно был готов к бою — с оружием в руках и добродушной улыбкой на устах. Свой портрет художник делал для журнала Бёрка, где он и появился на обложке с надписью «Борец». Сам Бёрк отнесся с большим недоверием к улыбке Уайтмора, но Грегсон знал этого человека. Это был настоящий Уайтмор!
Но теперь он видел разительную перемену. Его приятель постарел, страшно постарел. Вокруг глаз собрались преждевременные морщинки. Лицо вытянулось, и Грегсон инстинктивно чувствовал, что кажущаяся непринужденность Уайтмора — лишь слабый отголосок прежней живости и что огонь и пыл временно погасли в том, на кого он теперь так пристально глядел. За два года, — думал он про себя, — что-то случилось. Что именно, он не мог еще понять, но не сомневался уже, что тут таилась причина столь долгого и упорного молчания Уайтмора, который почти два года ничего не давал знать о себе.
Они сидели теперь за столом, друг против друга. Филипп вынул из бокового кармана небольшую связку бумаг, из которых вытащил географический чертеж. Разгладив пальцами карту, он заявил следующее:
— Вот где, друг мой, таятся все те великие возможности, о которых я только что говорил тебе! Если я вызвал тебя сюда, то отнюдь не для завоевания воздуха или эксплуатации лунной энергии. Я пригласил тебя для борьбы и не обманул тебя. Но позволь теперь спросить тебя о следующем. Приходилось ли тебе когда-нибудь видеть крысу в ловушке, возле которой с налитыми кровью глазами замер жестокий терьер? Ты представляешь себе состояние крысы? Так, вот, допусти на минуту, что в западне находится не крыса, а человек…
— Я предполагал, что туда попала рыба! — мягко заметил Грегсон. — Боюсь только, что ты сейчас сунешь туда какую-нибудь красивую девушку… Нет?
— А если бы даже так? — воскликнул Уайтмор, не отрывая пылающего взора от приятеля. — Что бы ты сказал, если бы я увидел в этой самой западне девушку, женщину! И не одну, и не десять, и не сто, а неимоверное количество девушек? Что бы ты сказал тогда?
— Я сказал бы, что там собрался недурной букет!
— О, Грегги, позволь заверить тебя, что такого букета ты никогда в жизни не видел и не увидишь! Должен сказать тебе, что нам с тобой предстоит совершенно исключительная борьба. Весьма возможно, что в борьбе этой мы будем побеждены. Нас с тобой — только двое! А придется выдержать бой с такими силами, которые могут в полторы минуты произвести с полдюжины южноамериканских революций! Погляди сюда!
Повернув карту в сторону Грегсона, он стал водить по ней указательным пальцем:
— Ты видишь эту красную линию? Это — новая железнодорожная линия, которая ведет к Гудзонову заливу. В настоящее время работают около Ле-Пас, и строители надеются закончить дорогу к будущей весне. Надо тебе знать, Грегги, что это — самая замечательная железнодорожная ветвь на всем американском континенте, — замечательная, главным образом, в том отношении, что за нее так поздно взялись. Сотни миллионов человек спали на необозримых равнинах — и теперь проснулись. Эта дорога перережет четыреста миль самой дикой пустыни на свете, откроет доступ в страну, которая по размерам равна половине территории Соединенных Штатов и из которой в ближайшие пятьдесят лет будет вывезено больше минеральных богатств, чем с Юкона и Аляски за все время их эксплуатации. Она сократит путь от Монреаля, Дюлюста, Чикаго и всех городов Среднего Запада до Ливерпуля и других европейских портов на тысячу миль. Благодаря ей откроется новая морская линия от Гудзонова залива, на берегу которого появятся новые города и новые железоделательные и сталелитейные заводы. Так, почти незаметно, можно будет добраться до Полярного Круга, где имеется достаточно железа и угля для того, чтобы прокормить весь мир в течение нескольких сотен лет. Я рассказал тебе, Грегги, только о незначительной доли того, что несет с собой новая железнодорожная ветвь. Ты помнишь, вероятно, что года два назад я сделал тебе предложение порыться в этих странах, но предложение мое носило полушутливый, случайный характер. Я тогда и думать не мог, что…
Он замолчал на мгновенье, и улыбка прежних дней мелькнула на его лице.
— Я тогда и думать не мог, что судьба прикажет мне прочно осесть на земле, о которой я до последнего времени никогда серьезно не думал. Я самым тщательным образом исследовал местность, по которой в недалеком будущем зазмеятся рельсы. Канада еще спит или же слишком занята своим собственным Западом. Нигде до сих пор я не встречал конкурентов, которые пожелали бы стать на моем пути. К западу от предполагаемой линии я работал совершенно один. На Востоке некоторые торгово-промышленные общества успели уже получить в полное свое распоряжение целые горы железа и непочатые угольные поля. Шесть месяцев я провел среди индейцев, местных французов и полукровок. Я жил с ними, охотился с ними, вел точно такой же образ жизни, как и они, и немного усвоил себе их язык. Такая жизнь вполне пришлась мне по вкусу, и в душе я превратился в самого настоящего северянина. Все клубы и балы, и города, и светская жизнь превратились в жалкие остатки воспоминаний. Ведь ты знаешь, что я никогда не питал особой симпатии ко всем этим глупостям, а теперь я возненавидел их еще пуще прежнего. И был счастлив — счастлив, как никогда! И тогда…
Он сложил свою карту и вытащил из связки бумаг географический чертеж, сделанный карандашом.
— И тогда, — начал он, снова расправляя карту, — тогда я нашел свою фортуну. Когда это сслучилось, я был так потрясен, точно получил сильнейший удар, неведомо как и от кого. Это случилось среди ночи. Я вдруг проснулся, присел на своей койке и увидел отблески костра, которые пробивались сквозь полотно моей палатки. В первую минуту у меня было такое впечатление, точно самая мощная золотоносная жила на свете встала со своего ложа и добровольно легла у моих ног: бери, мол! И тогда я подумал: «Откуда берется в наших странах такое неимоверное количество глупцов и лентяев?» Взгляни теперь на эту карту, Грегги! Что ты видишь на ней?
Грегсон сидел и слушал, как зачарованный.
Обычно он хвастался тем, что ничто на свете не может поразить его и что он остается спокойным и бесстрастным при любых обстоятельствах. И эта внешняя индиферентность ко многим вещам и событиям была одним из самых крупных его недостатков. Но в настоящую минуту он и не думал скрывать свой напряженный интерес к тому, что говорил Уайтмор. Папироса, зажатая меж его пальцев, так и оставалась незажженной. Он ни на минуту не отрывал взора от лица собеседника, причем видно было, что всего больше интересует и волнует его то, что Филипп еще не успел высказать. Он посмотрел на карту и промолвил:
— Ничего особенного я не вижу на ней. Только озера и реки!
— Совершенно верно! — возразил Уайтмор и, неожиданно вскочив со стула, начал расхаживать взад и вперед по комнате. — Совершенно верно! Только озера и реки! Сотни озер и тысячи рек! Между нами и цивилизованным миром, на расстоянии сорока миль от новой железной дороги находится около трех тысяч озер и рек. И девять Десятых этих вод до того переполнены рыбами, что все медведи, проживающие в сих местах, насквозь пропахли рыбьим жиром. Белая рыба, Грегги, и форель! Эта водная поверхность, которая изображена на карте в твоих руках, втрое превышает поверхность всех пяти Великих Озер вместе взятых, и, тем не менее, и канадское правительство, и сами канадцы до сих пор не обратили своего благосклонного внимания на эти неизмеримые и неисчислимые богатства. Тут такое изобилие рыбы, что ее хватило бы для прокормления всего мира, и один крохотный край, который отмечен на карте красным карандашом, может дать энергичному человеку многомиллионное богатство. Вот какая мысль однажды посреди ночи овладела мной и подсказала мне следующее: «Что, если бы сделать заявку хотя бы на одно из этих озер и получить монопольные права на его богатства до проведения железной дороги.
— Ты стал бы миллионером! Ведь ты это хочешь сказать?
— Я не только это хочу сказать, — ответил Уайтмор, прекратив на миг свою неустанную беготню по маленькой комнате. — Во-первых, я думаю не только о деньгах. Во всяком случае, в ту ночь, когда ко мне в палатку пробивался свет костра, денежный вопрос занимал второстепенное место. Я думал, главным образом, о тех неиспользованных возможностях, которыми так богат север. Думал еще о том, какой страшный и могучий удар я могу нанести людям, которые наживают миллиарды на солке рыбы, и с радостью набрасывал предварительный план доставки неограниченных запасов рыбы в Нью-Йорк, Бостон и Чикаго по ценам вдвое меньше трестовских. Ты прекрасно понимаешь, что мной руководили не только филантропические соображения. Мне очень улыбалась перспектива отплатить полноценной монетой тем мерзавцам, которые разорили моего отца и которые продолжали безжалостно преследовать его, когда он скрылся в захолустье и находился при смерти. Это они убили его! Мало того, спустя пять лет они ограбили и меня лично, заставив возненавидеть жизнь.
После небольшой паузы он продолжал:
— Я решил немедленно приняться за дело и с этой целью, не теряя почти ни одного дня, уехал в Оттаву, затем в Торонто, а оттуда в Виннипег. После того я посетил Брокау, старого компаньона моего несчастного отца, и открыл ему секрет, причем сообщил все подробности дела. Я как-то говорил тебе про этого человека, одного из самых сильных и ловких дельцов Среднего Запада. И года не прошло со дня смерти моего отца, как он уже снова стал на ноги — и тверже, чем когда бы то ни было. Брокау привлек к участию в деле еще двух-трех человек, таких же энергичных, как он сам, и мы стали добиваться привилегии. С первого же момента началась самая настоящая, напряженная до крайности борьба. Едва только обнаружились наши планы, как уже возникли препятствия. Группа канадских капиталистов, организовавшись в могучий трест, стала добиваться тех же концессий, но старик Брокау прекрасно знал их игру. Под флагом мелких канадских пешек работали те же американские банкиры, которые пустили в ход все средства для того, чтобы задушить нас. Они кричали повсюду, что мы — пришлые, чужаки, что нам плевать на интересы местного населения, и что мы дочиста ограбим край. Они восстановили против нас две трети прессы и все-таки…