Страница:
Серебряный нож выпал из пальцев Ториса и звякнул на полу. С трудом поднявшись с кровати, мальчик сделал шаг навстречу своему другу. Его дрожащие пальцы легли на щеки Казимира, уловив последний трепет трансформации.
Колени Ториса подогнулись от слабости, и он медленно осел на пол. Казимир, к которому уже полностью возвратился его человеческий облик, опустился рядом с ним на колени и обнял его.
– Что нам делать, Торис? – прошептал Казимир. – Я не могу убить тебя, а ты – меня.
– Может быть… Может быть, Густав сумеет тебя исцелить.
Казимир поднял глаза к потолку, вспоминая, что сказал ему о жреце Люкас.
– Может быть… – сказал он неуверенно.
Торис попытался собраться с силами.
– Пойдем к нему, – сказал он. – Пойдем к нему сейчас…
Мейстерзингер Казимир выбрался из своего черного экипажа. Лицо его было скрыто капюшоном плаща. Откинув капюшон на спину, он задрал голову и посмотрел в ночное небо, нетерпеливо тряхнув головой, чтобы убрать с глаз прядь своих длинных черных волос. Луны не было, и Казимир чувствовал себя вполне человеком. Потом он обернулся и протянул руку, помогая ослабевшему Торису выбраться из кареты.
Когда ноги мальчика коснулись земли, Казимир вдохнул теплый ночной воздух.
– Сегодня ночью я снова стану свободен, – негромко прошептал он.
Поддерживая Ториса под руку, Казимир подошел к храму. Перед ним была та же самая дверь, которая встретила его несколько недель назад, – древняя, окованная железными полосами. Толстое дерево было во многих местах прошито ржавыми скрепляющими болтами.
Ничто не изменилось за исключением одного – глубоко в дерево был врезан новенький железный замок.
– Приятно видеть, как моя реформа церкви претворяется в жизнь, – пробормотал Казимир, криво улыбаясь и указывая Торису на новенький замок. – Помнится, здесь была простая задвижка, да и то изнутри, которую я легко открыл. Меня предупреждали, что жрецы попытаются держать меня на расстоянии.
– Может быть, он не заперт, – предположил Торис.
Темноволосый правитель Гармонии с сомнением покосился на своего товарища и попытался открыть дверь. Тяжелая створка бесшумно отворилась на новеньких петлях. Слегка удивившись, Казимир всмотрелся в кромешную темноту притвора. Где-то впереди, должно быть в самом нефе, мерцал слабый свет.
– Я не верил, что Густав начнет запираться от людей, – сказал Торис.
– Пожалуй, нет, – кивнул Казимир. – Особенно теперь, когда нуждающиеся в милосердии сироты из приюта мертвы.
Ни слова не говоря, Торис выдернул свою ладонь из руки Казимира и переступил порог. Мейстерзингер, сожалея о сказанном, последовал за ним и снова подхватил мальчугана под локоть. Сделав несколько неуверенных шагов, Торис оперся на его руку, и они вместе вошли в главный зал храма.
Главный зал невозможно было узнать. Знакомым здесь казался только мягкий полумрак. Весь мусор, которым были усыпаны проходы и коридоры, исчез, и сухие полы сверкали, словно заново отполированные. Затхлый запах пыли тоже исчез, а когда они приблизились к яме, где стоял орган, Казимир заметил новенькие отполированные скамьи с широкими сиденьями, сменившие прогнившую старую мебель, и новые яркие вымпелы и хоругви на стенах.
Однако само сердце святилища – древний орган – все еще лежал в развалинах. Правда, в самой середине его, между разнокалиберных труб, двигалась сгорбленная фигурка со свечой в руке. Это был Густав.
– Вернулся ли Милил в свое святилище? – окликнул жреца Казимир.
Густав вздрогнул и обернулся к ним, схватившись за ближайшую к нему трубу органа, чтобы не упасть.
– Если он вернулся, то непременно накажет вас за то, что вы меня напугали, – отозвался он ворчливо.
Продолжая поддерживать Ториса, Казимир пошел вперед.
– Гнев бога музыки – это должно быть любопытно. Прошу прощения за то, что я не трепещу. Что он может сделать, этот Милил? Замучит меня трубным ревом?
Улыбка на лице Густава смягчила гнев, прозвучавший в его словах:
– Нельзя недооценивать могущества музыки, парень. Если бы этот орган работал, я смог бы сыграть на нем такую мелодию, которая похитила бы у тебя душу.
– Моя душа вам бы не понравилась, – мрачно отрезал Казимир.
– Как знать, – жрец пожал плечами.
Его водянистые глаза радовались встрече и печалились, разглядывая их раны.
– Похоже, твое правление не слишком благоприятно влияет на здравие твоих подданных, – сказал Густав и протянул вперед обе руки, касаясь одновременно рук Ториса и Казимира.
– Зато вы, похоже, только выиграли от этого, – заметил Казимир, оглядываясь на полированное дерево и новые драпировки.
– Не только я, но и Милил, – поправил его Густав, и на губах жреца появилась мягкая улыбка. Вздохнув, он рассеянно добавил:
– Теперь у меня появились даже прихожане.
Потом лицо его омрачилось, и он, указывая рукой на орган за своей спиной, проговорил:
– Я уже давно возвестил бы о возвращении Милила, вот только орган – сердце бога – все еще молчит.
– В самом деле, какой стыд! – сухо подтвердил Казимир. Затем выражение его лица слегка изменилось, и он сказал:
– Насколько мне известно, мастер, умеющий строить органы, живет в Скульде. Я пошлю за ним завтра.
– Все дело в частях, пришедших в негодность. Нужны новые заслонки, педали, модераторы… К тому же половину труб придется менять.
– Я пошлю за ним завтра, – спокойно повторил Казимир.
Густав затряс головой так, словно пытался отогнать какие-то мысли:
– Прошу прощения. Я думаю об этом инструменте уже почти целую неделю, я даже не мог спать, как вы сами видели. Впрочем, достаточно о моих тревогах. Что за срочное дело привело вас ко мне в такой поздний час?
– Это… довольно сложный вопрос, – сказал Казимир и замолчал. Торис выступил вперед и заговорил.
– Нам нужна ваша помощь, Густав.
– Но чем я могу помочь? – прищурившись, спросил старик-жрец. – Я мог бы благословить ваши раны, но…
– Возможно, это именно то, что нам надо, – перебил его Казимир. – Вот только рана, которую требуется излечить, гораздо глубже, чем эти царапины.
– Что же это такое? – спросил жрец явно заинтригованный.
– Может ли Милил вылечить… ликантропию? – спросил Казимир, при чем ему едва удалось вымолвить последнее слово.
Густав схватился за сердце и попятился назад, в конце концов, упершись спиной в деревянные перила, ограждавшие орган. В свете свечи его вытаращенные глаза заблестели, как стеклянные бусины.
– Теперь я понимаю, почему вы пришли ночью… в новолуние… вот откуда на ваших телах такие страшные раны…
Казимир шагнул вперед, отодвинув рукой Ториса, который хотел что-то сказать. Челюсти его были решительно сжаты.
– Вы должны вылечить меня, учитель. Я вернул вам вашего бога. Верните мне мою душу.
– В последний раз я прибегал к этой ритуальной церемонии давным-давно, – ответил Густав, отворачивая глаза.
– Пожалуйста, мастер Густав, – попросил Казимир. – Если вы не спасете меня от этого чудовища, оно прикончит меня и всех вас.
– Мне нужно посмотреть кое-какие старые книги, чтобы вспомнить, что и как надо делать, – пробормотал жрец, ни к кому в отдельности не обращаясь. – В любом случае мои усилия будут бесполезны, если только Милил действительно не вернулся в Гармонию.
Он задумчиво посмотрел на медные трубы органа, затем снова повернулся к Казимиру.
– Идем… идем в храмовую библиотеку, где хранятся мои книги.
– Как давно… как давно ты болен?
Вздрогнув после долгого молчания, Казимир ответил:
– Сколько я себя помню… Густав поднял на него взгляд:
– Значит, ты убивал?
– Да.
Ответ был холоден как камень. Густав тяжело вздохнул, листая пожелтевшие страницы.
– Прежде чем мы начнем лечение, тебе надо очиститься от скверны убийств. Скольких человек ты убил, мальчик?
– Я уже давно не мальчик, мастер Густав, – ответил Казимир с легким раздражением. – Многих.
Густав поднялся и, держа в руках книгу, пошел к дверям библиотеки.
– Идем к алтарю, – сказал он, жестом приглашая Казимира и Ториса следовать за собой. Казимир помог Торису встать, и они вместе пошли за жрецом.
Густав привел их к алтарю часовни, сделанному из широкой, тщательно отполированной каменной плиты, возложенной на каменный постамент. Затем он принялся перелистывать книгу, быстро пробегая глазами мелко исписанные страницы. Наконец он отыскал нужную страницу. Жрец начал громко читать, на ходу переводя с какого-то забытого языка.
Наш великий Бог Милил не гневается на нас и не карает, как гневается Хелм на верующих в него; не громоздит Он закон на закон, заповедь на заповедь, смущая наши умы, так что, в конце концов, мы не в силах различить, где у нас правая рука, а где левая. Милил призывает нас не к законам, а к гармонии, каковая есть все сущее, кроме трех вещей. Первое, что противно Милилу, это богохульство, которое заключается в отказе от песен Милила. Сам Милил никому не отказывает ни в музыке, ни в песне. Второй вещью, что противоречит гармонии Милила, является самоубийство, ибо покончить с жизнью означает намеренно положить конец своей собственной песне. Один только Милил знает, когда должна замолчать ваша песня. Третьим грехом Милил почитает убийство, ибо сие деяние означает положить конец чужой песне, а ведь только Бог знает, когда должна оборваться песня каждого.
Эти три греха были первыми творениями незаконнорожденного брата Милила Какофона. Записано же в скрижалях так: «Пока Господь наш Милил бродил в садах, брат его Какофон обратился к нему с такими речами: „О брат мой, твои сладкие песни прикончили меня! Солнце и земля обратились к тебе, так же как люди и животные. Тебя они зовут Песней и тебя ищут, меня же рекут они Диссонантом и бегут моего лица! Вот так твои песни превратили меня в ничто!“
И сказав так, Какофон упал мертвым.
В печали и тоске по своему брату замолчал Милил, перестав петь. Само солнце погасло и потемнела твердь небесная, земля вздрогнула от страха, звери запрятались в берлоги и не высовывали оттуда носа, а люди в отчаянии опускали глаза. Увидев это, Милил заплакал и сказал:
– „Моя песня обратила моего брата в ничто, но мое молчание может погубить весь мир. Я сам впал во грех богохульства, лишив мир моих же песен; я совершил убийство, погубив своего родича своими песнями; и совершил я самоубийство, оборвав свои песни после гибели Какофона“.
Чтобы исправить сие триединое зло, Милил рассек себе ухо в память о Какофоне Диссонанте. Эта рана искажала музыку, которая достигала слуха нашего Бога, и оттого в сладостных гимнах в честь Милила зазвучали фальшивые ноты. Но благодаря этому Милил снова запел и вернул мир к жизни, оправдав всех тех, кто живет вне гармонии».
Потому, если даже человек бывает подвержен богохульству и совершает подчас убийства или самоубийства, Милил прощает его, и его песнь становится лишь еще разнообразней и изысканней, обогащаясь новым диссонансом. Пусть же те, кто ищет милосердия Милила, шагнут вперед без страха.
Пока жрец бормотал свое заклинание Казимир рассматривал каменный алтарь перед собой. На каменную плиту было наброшено шелковое покрывало, на котором стояли деревянная миска и ритуальный нож из черненого серебра. Казимир стиснул зубы: как удачно, что кинжал этот сделан именно из серебра. Густав наконец закрыл свою книгу и положил пыльный том на подставку возле алтаря. Затем он взял обеими руками шелковое покрывало, почтительно прикоснулся к нему губами и повесил себе на шею наподобие ярма. Казимир заметил что руки старика слегка дрожат Затем, положив руку на плечо Казимира, он начал ритуал.
– Отвечай, о Казимир, явился ли ты сюда, полностью осознав свои прегрешения и выказав тем самым твердую решимость освободиться от их тяжести?
– Да.
– Ищешь ли ты милости и прощения в трех самых главных грехах – самоубийстве, убийстве и богохульной гордыне?
– Я виновен лишь в убийствах… – начал было Казимир, но вспомнил свою неудачную попытку на Саут-Хиллском холме.
– Да, я виновен во всех трех грехах, мастер, – кивнул он.
– Милил простил и очистил тебя, Казимир, – продолжал Густав. – И поскольку ухо твое не отмечено видимым знаком внутреннего исцеления, прощение Милила должно быть запечатлено во плоти твоей.
Он потянулся к алтарю и, не глядя, взял в руку серебряный кинжал. Держа серебряный клинок пред Казимиром, Густав продолжал мрачным и торжественным голосом:
– Этот нож, благословленный руками жреца Великого Милила, и есть теперь тот самый клинок, каким Милил разрезал свое ухо. Прикоснись же кончиком его к своему языку.
Казимир подчинился, и Густав продолжал:
– Сим ты подтверждаешь, что грехи твои изверглись изо рта твоего и проникли в твои уши контрапунктом к божественной песне Милила. Прежде чем ты отречешься от этих звуков, искаженных греховным диссонансом, припомни все свои богохульства, убийства и попытки самоубийства и подумай о вере, смирении и повиновении песне Милила, о бесценных чужих жизнях.
Густав шагнул к Казимиру, и рука его скользнула за ушную раковину юноши. Подняв нож высоко в воздух, жрец сказал:
– Прежде чем кинжал опустится, Казимир, припомни лица всех тех, кого ты убил. Пусть этот знак скрепит твою память!
Двумя ловкими ударами острого ножа он вырезал в ухе Казимира треугольное отверстие и подставил под струйку брызнувшей крови деревянную чашу. Окровавленный нож и кусочек плоти он возложил на алтарь, затем вынул из кармана кусок беленой холстины и приложил к ране, унимая кровотечение.
– Милил простил твои деяния, добрый Казимир. Поэтому теперь ты должен петь свою песнь так, чтобы она услаждала слух Бога…
Казимир поднял руку, чтобы удержать возле уха покрасневшую тряпку, и только теперь заметил Ториса, который подошел к нему и стоял рядом. Лицо его было бледным, и он молчал, однако на бескровных губах его играла слабая улыбка.
Густав взял с алтаря нож и деревянную миску, снял с плеч шелковое покрывало и аккуратно сложил его. Затем он повернулся к двум друзьям.
– Это только первый шаг, Казимир, – сказал он. – Ты прощен, но ты еще не исцелился. Исцеление может произойти не раньше следующего полнолуния, которое наступит через две недели. Тогда ты должен будешь снова прийти сюда для совершения обряда.
Улыбка на лице Ториса погасла, а Казимир побелел.
– Что же, до тех пор я должен воздерживаться от этих… грехов?
– Да, – ответил Густав односложно.
– Почему вы не сказали нам об этом до церемонии?
– Ты можешь надеяться на исцеление, Казимир, только если до наступления полнолуния ты останешься верен песне Милила. Ты не должен богохульствовать, не должен пытаться покончить с собой… И ты не должен убивать, – жрец посмотрел на юношу холодным оценивающим взглядом. – Именно поэтому я ничего тебе не сказал.
Глубоко вздохнув, Казимир ответил старому жрецу так:
– Несмотря на то что ты не очень-то веришь в меня, добрый Густав, я останусь чист перед Милилом и дождусь полнолуния!
С этими словами Казимир сердито развернулся и вместе с Торисом вышел из алтаря.
– Эта рана на ухе делает тебя одним из детей Милила! – крикнул им вслед старик, увидев что Казимир и его приятель достигли полутемной часовни.
– Если Милил не спасет меня, я прокляну его! – прорычал не оборачиваясь Казимир.
– Избегай греха, и Милил спасет тебя!
Если тебе это не удастся, то проклинай себя, а не его!
Его слова эхом разнеслись в чернильной пустоте, в которой растворились Торис и Казимир. Густав усталой походкой отошел от алтаря и рухнул на первую же скамейку. Закрыв глаза и проведя рукой по спутанным седым волосам, он тихонько запел старинный гимн.
ГЛАВА 11
Колени Ториса подогнулись от слабости, и он медленно осел на пол. Казимир, к которому уже полностью возвратился его человеческий облик, опустился рядом с ним на колени и обнял его.
– Что нам делать, Торис? – прошептал Казимир. – Я не могу убить тебя, а ты – меня.
– Может быть… Может быть, Густав сумеет тебя исцелить.
Казимир поднял глаза к потолку, вспоминая, что сказал ему о жреце Люкас.
– Может быть… – сказал он неуверенно.
Торис попытался собраться с силами.
– Пойдем к нему, – сказал он. – Пойдем к нему сейчас…
Мейстерзингер Казимир выбрался из своего черного экипажа. Лицо его было скрыто капюшоном плаща. Откинув капюшон на спину, он задрал голову и посмотрел в ночное небо, нетерпеливо тряхнув головой, чтобы убрать с глаз прядь своих длинных черных волос. Луны не было, и Казимир чувствовал себя вполне человеком. Потом он обернулся и протянул руку, помогая ослабевшему Торису выбраться из кареты.
Когда ноги мальчика коснулись земли, Казимир вдохнул теплый ночной воздух.
– Сегодня ночью я снова стану свободен, – негромко прошептал он.
Поддерживая Ториса под руку, Казимир подошел к храму. Перед ним была та же самая дверь, которая встретила его несколько недель назад, – древняя, окованная железными полосами. Толстое дерево было во многих местах прошито ржавыми скрепляющими болтами.
Ничто не изменилось за исключением одного – глубоко в дерево был врезан новенький железный замок.
– Приятно видеть, как моя реформа церкви претворяется в жизнь, – пробормотал Казимир, криво улыбаясь и указывая Торису на новенький замок. – Помнится, здесь была простая задвижка, да и то изнутри, которую я легко открыл. Меня предупреждали, что жрецы попытаются держать меня на расстоянии.
– Может быть, он не заперт, – предположил Торис.
Темноволосый правитель Гармонии с сомнением покосился на своего товарища и попытался открыть дверь. Тяжелая створка бесшумно отворилась на новеньких петлях. Слегка удивившись, Казимир всмотрелся в кромешную темноту притвора. Где-то впереди, должно быть в самом нефе, мерцал слабый свет.
– Я не верил, что Густав начнет запираться от людей, – сказал Торис.
– Пожалуй, нет, – кивнул Казимир. – Особенно теперь, когда нуждающиеся в милосердии сироты из приюта мертвы.
Ни слова не говоря, Торис выдернул свою ладонь из руки Казимира и переступил порог. Мейстерзингер, сожалея о сказанном, последовал за ним и снова подхватил мальчугана под локоть. Сделав несколько неуверенных шагов, Торис оперся на его руку, и они вместе вошли в главный зал храма.
Главный зал невозможно было узнать. Знакомым здесь казался только мягкий полумрак. Весь мусор, которым были усыпаны проходы и коридоры, исчез, и сухие полы сверкали, словно заново отполированные. Затхлый запах пыли тоже исчез, а когда они приблизились к яме, где стоял орган, Казимир заметил новенькие отполированные скамьи с широкими сиденьями, сменившие прогнившую старую мебель, и новые яркие вымпелы и хоругви на стенах.
Однако само сердце святилища – древний орган – все еще лежал в развалинах. Правда, в самой середине его, между разнокалиберных труб, двигалась сгорбленная фигурка со свечой в руке. Это был Густав.
– Вернулся ли Милил в свое святилище? – окликнул жреца Казимир.
Густав вздрогнул и обернулся к ним, схватившись за ближайшую к нему трубу органа, чтобы не упасть.
– Если он вернулся, то непременно накажет вас за то, что вы меня напугали, – отозвался он ворчливо.
Продолжая поддерживать Ториса, Казимир пошел вперед.
– Гнев бога музыки – это должно быть любопытно. Прошу прощения за то, что я не трепещу. Что он может сделать, этот Милил? Замучит меня трубным ревом?
Улыбка на лице Густава смягчила гнев, прозвучавший в его словах:
– Нельзя недооценивать могущества музыки, парень. Если бы этот орган работал, я смог бы сыграть на нем такую мелодию, которая похитила бы у тебя душу.
– Моя душа вам бы не понравилась, – мрачно отрезал Казимир.
– Как знать, – жрец пожал плечами.
Его водянистые глаза радовались встрече и печалились, разглядывая их раны.
– Похоже, твое правление не слишком благоприятно влияет на здравие твоих подданных, – сказал Густав и протянул вперед обе руки, касаясь одновременно рук Ториса и Казимира.
– Зато вы, похоже, только выиграли от этого, – заметил Казимир, оглядываясь на полированное дерево и новые драпировки.
– Не только я, но и Милил, – поправил его Густав, и на губах жреца появилась мягкая улыбка. Вздохнув, он рассеянно добавил:
– Теперь у меня появились даже прихожане.
Потом лицо его омрачилось, и он, указывая рукой на орган за своей спиной, проговорил:
– Я уже давно возвестил бы о возвращении Милила, вот только орган – сердце бога – все еще молчит.
– В самом деле, какой стыд! – сухо подтвердил Казимир. Затем выражение его лица слегка изменилось, и он сказал:
– Насколько мне известно, мастер, умеющий строить органы, живет в Скульде. Я пошлю за ним завтра.
– Все дело в частях, пришедших в негодность. Нужны новые заслонки, педали, модераторы… К тому же половину труб придется менять.
– Я пошлю за ним завтра, – спокойно повторил Казимир.
Густав затряс головой так, словно пытался отогнать какие-то мысли:
– Прошу прощения. Я думаю об этом инструменте уже почти целую неделю, я даже не мог спать, как вы сами видели. Впрочем, достаточно о моих тревогах. Что за срочное дело привело вас ко мне в такой поздний час?
– Это… довольно сложный вопрос, – сказал Казимир и замолчал. Торис выступил вперед и заговорил.
– Нам нужна ваша помощь, Густав.
– Но чем я могу помочь? – прищурившись, спросил старик-жрец. – Я мог бы благословить ваши раны, но…
– Возможно, это именно то, что нам надо, – перебил его Казимир. – Вот только рана, которую требуется излечить, гораздо глубже, чем эти царапины.
– Что же это такое? – спросил жрец явно заинтригованный.
– Может ли Милил вылечить… ликантропию? – спросил Казимир, при чем ему едва удалось вымолвить последнее слово.
Густав схватился за сердце и попятился назад, в конце концов, упершись спиной в деревянные перила, ограждавшие орган. В свете свечи его вытаращенные глаза заблестели, как стеклянные бусины.
– Теперь я понимаю, почему вы пришли ночью… в новолуние… вот откуда на ваших телах такие страшные раны…
Казимир шагнул вперед, отодвинув рукой Ториса, который хотел что-то сказать. Челюсти его были решительно сжаты.
– Вы должны вылечить меня, учитель. Я вернул вам вашего бога. Верните мне мою душу.
– В последний раз я прибегал к этой ритуальной церемонии давным-давно, – ответил Густав, отворачивая глаза.
– Пожалуйста, мастер Густав, – попросил Казимир. – Если вы не спасете меня от этого чудовища, оно прикончит меня и всех вас.
– Мне нужно посмотреть кое-какие старые книги, чтобы вспомнить, что и как надо делать, – пробормотал жрец, ни к кому в отдельности не обращаясь. – В любом случае мои усилия будут бесполезны, если только Милил действительно не вернулся в Гармонию.
Он задумчиво посмотрел на медные трубы органа, затем снова повернулся к Казимиру.
– Идем… идем в храмовую библиотеку, где хранятся мои книги.
* * *
Торис и Казимир тихонько сидели за столом в библиотеке, где прохладный и сухой воздух словно бальзам ласкал их раны. Густав медленно переходил от полки к полке, уставленной древними книгами, время от времени вынимая пыльный толстый том и засовывая его подмышку. Наконец он сложил на стол свою тяжелую ношу и принялся листать страницы, вглядываясь в старинные письмена. Он просмотрел в полном молчании три книги и только потом заговорил, не отрывая глаза от текста.– Как давно… как давно ты болен?
Вздрогнув после долгого молчания, Казимир ответил:
– Сколько я себя помню… Густав поднял на него взгляд:
– Значит, ты убивал?
– Да.
Ответ был холоден как камень. Густав тяжело вздохнул, листая пожелтевшие страницы.
– Прежде чем мы начнем лечение, тебе надо очиститься от скверны убийств. Скольких человек ты убил, мальчик?
– Я уже давно не мальчик, мастер Густав, – ответил Казимир с легким раздражением. – Многих.
Густав поднялся и, держа в руках книгу, пошел к дверям библиотеки.
– Идем к алтарю, – сказал он, жестом приглашая Казимира и Ториса следовать за собой. Казимир помог Торису встать, и они вместе пошли за жрецом.
Густав привел их к алтарю часовни, сделанному из широкой, тщательно отполированной каменной плиты, возложенной на каменный постамент. Затем он принялся перелистывать книгу, быстро пробегая глазами мелко исписанные страницы. Наконец он отыскал нужную страницу. Жрец начал громко читать, на ходу переводя с какого-то забытого языка.
Наш великий Бог Милил не гневается на нас и не карает, как гневается Хелм на верующих в него; не громоздит Он закон на закон, заповедь на заповедь, смущая наши умы, так что, в конце концов, мы не в силах различить, где у нас правая рука, а где левая. Милил призывает нас не к законам, а к гармонии, каковая есть все сущее, кроме трех вещей. Первое, что противно Милилу, это богохульство, которое заключается в отказе от песен Милила. Сам Милил никому не отказывает ни в музыке, ни в песне. Второй вещью, что противоречит гармонии Милила, является самоубийство, ибо покончить с жизнью означает намеренно положить конец своей собственной песне. Один только Милил знает, когда должна замолчать ваша песня. Третьим грехом Милил почитает убийство, ибо сие деяние означает положить конец чужой песне, а ведь только Бог знает, когда должна оборваться песня каждого.
Эти три греха были первыми творениями незаконнорожденного брата Милила Какофона. Записано же в скрижалях так: «Пока Господь наш Милил бродил в садах, брат его Какофон обратился к нему с такими речами: „О брат мой, твои сладкие песни прикончили меня! Солнце и земля обратились к тебе, так же как люди и животные. Тебя они зовут Песней и тебя ищут, меня же рекут они Диссонантом и бегут моего лица! Вот так твои песни превратили меня в ничто!“
И сказав так, Какофон упал мертвым.
В печали и тоске по своему брату замолчал Милил, перестав петь. Само солнце погасло и потемнела твердь небесная, земля вздрогнула от страха, звери запрятались в берлоги и не высовывали оттуда носа, а люди в отчаянии опускали глаза. Увидев это, Милил заплакал и сказал:
– „Моя песня обратила моего брата в ничто, но мое молчание может погубить весь мир. Я сам впал во грех богохульства, лишив мир моих же песен; я совершил убийство, погубив своего родича своими песнями; и совершил я самоубийство, оборвав свои песни после гибели Какофона“.
Чтобы исправить сие триединое зло, Милил рассек себе ухо в память о Какофоне Диссонанте. Эта рана искажала музыку, которая достигала слуха нашего Бога, и оттого в сладостных гимнах в честь Милила зазвучали фальшивые ноты. Но благодаря этому Милил снова запел и вернул мир к жизни, оправдав всех тех, кто живет вне гармонии».
Потому, если даже человек бывает подвержен богохульству и совершает подчас убийства или самоубийства, Милил прощает его, и его песнь становится лишь еще разнообразней и изысканней, обогащаясь новым диссонансом. Пусть же те, кто ищет милосердия Милила, шагнут вперед без страха.
Пока жрец бормотал свое заклинание Казимир рассматривал каменный алтарь перед собой. На каменную плиту было наброшено шелковое покрывало, на котором стояли деревянная миска и ритуальный нож из черненого серебра. Казимир стиснул зубы: как удачно, что кинжал этот сделан именно из серебра. Густав наконец закрыл свою книгу и положил пыльный том на подставку возле алтаря. Затем он взял обеими руками шелковое покрывало, почтительно прикоснулся к нему губами и повесил себе на шею наподобие ярма. Казимир заметил что руки старика слегка дрожат Затем, положив руку на плечо Казимира, он начал ритуал.
– Отвечай, о Казимир, явился ли ты сюда, полностью осознав свои прегрешения и выказав тем самым твердую решимость освободиться от их тяжести?
– Да.
– Ищешь ли ты милости и прощения в трех самых главных грехах – самоубийстве, убийстве и богохульной гордыне?
– Я виновен лишь в убийствах… – начал было Казимир, но вспомнил свою неудачную попытку на Саут-Хиллском холме.
– Да, я виновен во всех трех грехах, мастер, – кивнул он.
– Милил простил и очистил тебя, Казимир, – продолжал Густав. – И поскольку ухо твое не отмечено видимым знаком внутреннего исцеления, прощение Милила должно быть запечатлено во плоти твоей.
Он потянулся к алтарю и, не глядя, взял в руку серебряный кинжал. Держа серебряный клинок пред Казимиром, Густав продолжал мрачным и торжественным голосом:
– Этот нож, благословленный руками жреца Великого Милила, и есть теперь тот самый клинок, каким Милил разрезал свое ухо. Прикоснись же кончиком его к своему языку.
Казимир подчинился, и Густав продолжал:
– Сим ты подтверждаешь, что грехи твои изверглись изо рта твоего и проникли в твои уши контрапунктом к божественной песне Милила. Прежде чем ты отречешься от этих звуков, искаженных греховным диссонансом, припомни все свои богохульства, убийства и попытки самоубийства и подумай о вере, смирении и повиновении песне Милила, о бесценных чужих жизнях.
Густав шагнул к Казимиру, и рука его скользнула за ушную раковину юноши. Подняв нож высоко в воздух, жрец сказал:
– Прежде чем кинжал опустится, Казимир, припомни лица всех тех, кого ты убил. Пусть этот знак скрепит твою память!
Двумя ловкими ударами острого ножа он вырезал в ухе Казимира треугольное отверстие и подставил под струйку брызнувшей крови деревянную чашу. Окровавленный нож и кусочек плоти он возложил на алтарь, затем вынул из кармана кусок беленой холстины и приложил к ране, унимая кровотечение.
– Милил простил твои деяния, добрый Казимир. Поэтому теперь ты должен петь свою песнь так, чтобы она услаждала слух Бога…
Казимир поднял руку, чтобы удержать возле уха покрасневшую тряпку, и только теперь заметил Ториса, который подошел к нему и стоял рядом. Лицо его было бледным, и он молчал, однако на бескровных губах его играла слабая улыбка.
Густав взял с алтаря нож и деревянную миску, снял с плеч шелковое покрывало и аккуратно сложил его. Затем он повернулся к двум друзьям.
– Это только первый шаг, Казимир, – сказал он. – Ты прощен, но ты еще не исцелился. Исцеление может произойти не раньше следующего полнолуния, которое наступит через две недели. Тогда ты должен будешь снова прийти сюда для совершения обряда.
Улыбка на лице Ториса погасла, а Казимир побелел.
– Что же, до тех пор я должен воздерживаться от этих… грехов?
– Да, – ответил Густав односложно.
– Почему вы не сказали нам об этом до церемонии?
– Ты можешь надеяться на исцеление, Казимир, только если до наступления полнолуния ты останешься верен песне Милила. Ты не должен богохульствовать, не должен пытаться покончить с собой… И ты не должен убивать, – жрец посмотрел на юношу холодным оценивающим взглядом. – Именно поэтому я ничего тебе не сказал.
Глубоко вздохнув, Казимир ответил старому жрецу так:
– Несмотря на то что ты не очень-то веришь в меня, добрый Густав, я останусь чист перед Милилом и дождусь полнолуния!
С этими словами Казимир сердито развернулся и вместе с Торисом вышел из алтаря.
– Эта рана на ухе делает тебя одним из детей Милила! – крикнул им вслед старик, увидев что Казимир и его приятель достигли полутемной часовни.
– Если Милил не спасет меня, я прокляну его! – прорычал не оборачиваясь Казимир.
– Избегай греха, и Милил спасет тебя!
Если тебе это не удастся, то проклинай себя, а не его!
Его слова эхом разнеслись в чернильной пустоте, в которой растворились Торис и Казимир. Густав усталой походкой отошел от алтаря и рухнул на первую же скамейку. Закрыв глаза и проведя рукой по спутанным седым волосам, он тихонько запел старинный гимн.
О Бог Милил! Внемли! Поют созданья тьмы
Средь мертвых жить они обречены
Не зная отдыха, бредут тропой беды,
То дети страха, боли, тленья темноты,
Они поют и днем и ночью, их надежда – Ты!
Сердца черней полночной темноты,
В крови и грязи дети мрака рождены
К могиле приведут дороги повороты,
На муки души их обречены
Они поют тебе, Милил, и ты внемли
Мольбам их, что слышны из-под земли
Надежды слабой их не обмани,
Их души обогрей – спаси и сохрани!
ГЛАВА 11
Казимир оглядывал бурлящую рыночную площадь. Под лучами осеннего солнца ярко сверкали полотняные шатры и деревянные лавчонки, а крики торговцев смешивались с мелодичной музыкой труппы бродячих музыкантов. Несмотря на развевающиеся повсюду флаги и прозрачный воздух, он чувствовал себя словно мертвый. Сегодняшняя ночь была ночью полнолуния, и ему предстояло излечиться от своей ликантропии. Или не излечиться.
– Слишком мало шансов, – пробормотал себе под нос Казимир. С того дня, когда он прошел очистительный ритуал перед алтарем Милила, он никого не убивал, однако ему казалось, что Милил не захочет и не сможет избавить его от его проклятья.
Казимир вздохнул и поискал глазами мастерскую кожевенника, расположенную на краю рыночной площади. Там Торис послушно примерял огромный пояс, украшенный множеством заклепок и шипов, в то время как стоявшая рядом с ним Юлианна покатывалась со смеху. Казимир тоже улыбнулся, но сразу же помрачнел вновь.
«Если исцеление не состоится, Торис и Густав убьют меня», – подумалось ему.
– Жизнь… смерть… все это превращения, метаморфозы, – раздался за его спиной мелодичный густой голос, и тонкая рука легла на его плечо.
Обернувшись, Казимир увидел Геркона Люкаса, чей темный силуэт виднелся на фоне бледно-голубого осеннего неба. Люкас широко улыбнулся и протянул руку. В его раскрытой ладони лежало ожерелье с брелком из желтого стекла.
– Я кое-что купил для тебя, – сказал он, и Казимир с любопытством посмотрел на полупрозрачную безделушку. Внутри желтого стекла была заключена крошечная мушка, чьи тонкие конечности и матовые крылышки были плотно прижаты к телу.
– Метаморфозы – танец смерти, превращающейся в жизнь, танец жизни, заканчивающийся смертью, – пояснил Геркон.
– Сегодня учитель настроен пофилософствовать, не так ли? – невесело заключил Казимир, беря украшение из рук Люкаса.
– Почему бы и нет? – спросил Люкас и, положив руку на спину Казимира, повлек его вдоль торговых рядов.
– В воздухе пахнет осенью, сегодня – полнолуние, а ты все еще правишь своим мятежным королевством… – Люкас снова улыбнулся своей ослепительной улыбкой.
Опустив ожерелье в карман, Казимир посмотрел себе под ноги, на вымощенную булыжником площадь.
– Это правда? – спросил он. – Ты действительно считаешь, что я неплохо справляюсь, Геркон?
– Ты убил изменника – Гастона Олайву, прибрал к рукам Хармони-Холл, усмирил аристократию и наполнил темницы недовольными, – подвел итог бард. – И все это – за довольно короткий срок. Ты стал действительно хищным правителем, Казимир.
Казимир прищурившись посмотрел на своего наставника.
– Это я убил Гастона или ты?
– Какая разница? – спокойно спросил Люкас.
Казимир снова опустил взгляд.
– Я не хотел бы послужить причиной его смерти даже несмотря на то, что я ненавидел Олайву, – сказал он, наподдавая ногой камень. – Правителю-хищнику пришел конец, – добавил он неожиданно.
Геркон Люкас заступил ему дорогу и положил ладони на плечи молодого Мейстерзингера. Взгляд его стал очень серьезным.
– Как близко к смерти должен ты оказаться, чтобы усвоить хоть что-то из моих уроков? Если бы ты не убил Гастона той ночью, он убил бы тебя. Ты должен охотиться за ними, Казимир, преследовать, догонять, поражать насмерть.
– С меня довольно! – ответил Казимир, обходя Люкаса и отправляясь дальше вдоль рынка. – Если я смогу править только благодаря жестокости, тогда, наверное, меня следует убить.
Геркон Люкас перестал улыбаться и выронил монокль, поймав его затянутой в перчатку рукой. Он недоверчиво и с подозрением поглядел вслед Казимиру, затем быстро догнал его и пошел рядом, протирая монокль шелковым носовым платком.
– Правители приходят и уходят, а жестокость остается, Казимир. Причина не в тебе, не в твоей испорченности, а в людях.
– Тебе ничего не известно о моей испорченности? – проворчал Казимир.
Бард снова вставил в глаз монокль и сказал:
– Похоже, тебе необходим еще один урок. Встретимся сегодня после полуночи в лесу у реки.
– Сегодня ночью я занят, – холодно ответил Казимир. – Кроме того, мне кажется, что это будет лишь напрасной тратой времени. Ты сам сказал, что через пару недель я буду мертв.
– Встретимся в полночь, – жестко повторил Люкас и повернулся так резко, что его плащ взлетел и опал, словно подхваченный сильным порывом ветра. Через несколько мгновений он уже затерялся в толпе.
Последний свет дня медленно стекал с цветных стекол в храме Милила. На протяжении долгих часов единственным звуком, который раздавался под его сводчатым потолком, доносился из углубления, где стоял орган. Там трудился старый жрец, пытаясь восстановить давно развалившийся инструмент. Но на закате внутри древних каменных стен раздался еще один звук, высокий и чистый.
Густав, склонившийся над развороченным нутром инструмента, замер. Зажатый в его руке храповик выпал из вмиг ослабевших пальцев и ударился о пожелтевшие от времени клавиши. Густав наклонил голову и прислушался.
Звук был негромким и чистым, одна-единственная нота, высокая, но полнозвучная. Звук заполнил собой все святилище, и Густав нахмурился, глядя на трубы-пикколо.
«Должно быть, сквозняк заставил зазвучать одну из них», – подумал он. Убрав с клавиатуры упавшую туда деталь, он нажал своими узловатыми пальцами несколько клавишей верхней октавы. Звук не изменился.
«Значит, это не орган», – понял жрец. Отодвинув скрипнувшую скамеечку, он поднялся и вышел в зал.
Звук превратился в писк и затих. Густав недоуменно оглядел серые каменные стены. Ветер иногда свистел в стрельчатых узких арках окон, но тогда звук был совсем другим.
– Кто это играет?… – пробормотал он и не договорил. В памяти сами собой всплыли слова древнего гимна:
Затем холодок побежал по его спине.
«Означает ли это, что я сегодня умру?» – задумался священник. Тяжело упав на скамью, он попытался успокоиться.
Он прожил долгую жизнь, которая отнюдь не была легкой. Подумав об этом, Густав посмотрел на свои руки, иссеченные морщинами и шрамами. Ладони выглядели, как свитки пергамента, на которых была записана вся его жизнь.
«Но ведь храм еще не восстановлен до конца, и не все верующие собрались…»
Звук затих, а жрец еще долго ловил напряженным ухом его эхо, мечущееся под высоким потолком, глядя на высеченные из камня своды. Стояла полная тишина, и только бьющееся сердце нарушало торжественное молчание святилища.
Из коридора послышались легкие шаги, шорох кожаных подошв по камню. Кто-то пришел. Густав медленно поднялся и пошел на звук. Вглядываясь в темноту притвора, он уже догадывался, кто это.
Первым возник силуэт высокого юноши с гордой осанкой и холодным взглядом, затем появилась полная фигура подростка. Как только они вошли в святилище, последний луч света, пробившись сквозь витражное стекло окна, упал на них, окрасив их лица и одежду в красный цвет.
– Мой господин Казимир! Господин Торис! Я рад снова видеть вас! – воскликнул Густав и прищурился, насупив взлохмаченные брови.
– Сегодня – первая ночь полнолуния, – торжественно ответил Казимир.
– Я знаю, – отозвался старый жрец и замолчал.
Казимир приближался, и на его лицо упала тень.
– Я подумал, что вы захотите начать еще до захода, мастер Густав.
Жрец жестом пригласил обоих следовать за собой.
– Идемте. Я уже подготовил малый алтарь. Главный зал храма не место для таких церемоний.
– Я и не знал, что Милил тоже надеется на цепи и веревки, – сказал он.
– Он не надеется, – рассудительно ответил Густав, пропуская толстую цепь сквозь отверстие в каменном основании алтаря. – Эти штуки я позаимствовал у тюремщиков. Они заверили меня, что это настолько прочные цепи, что могут удержать даже взбешенного вервольфа.
Старик проницательно посмотрел на Казимира:
– Скажи, разве им часто случается держать в заточении оборотней?
– Слишком мало шансов, – пробормотал себе под нос Казимир. С того дня, когда он прошел очистительный ритуал перед алтарем Милила, он никого не убивал, однако ему казалось, что Милил не захочет и не сможет избавить его от его проклятья.
Казимир вздохнул и поискал глазами мастерскую кожевенника, расположенную на краю рыночной площади. Там Торис послушно примерял огромный пояс, украшенный множеством заклепок и шипов, в то время как стоявшая рядом с ним Юлианна покатывалась со смеху. Казимир тоже улыбнулся, но сразу же помрачнел вновь.
«Если исцеление не состоится, Торис и Густав убьют меня», – подумалось ему.
– Жизнь… смерть… все это превращения, метаморфозы, – раздался за его спиной мелодичный густой голос, и тонкая рука легла на его плечо.
Обернувшись, Казимир увидел Геркона Люкаса, чей темный силуэт виднелся на фоне бледно-голубого осеннего неба. Люкас широко улыбнулся и протянул руку. В его раскрытой ладони лежало ожерелье с брелком из желтого стекла.
– Я кое-что купил для тебя, – сказал он, и Казимир с любопытством посмотрел на полупрозрачную безделушку. Внутри желтого стекла была заключена крошечная мушка, чьи тонкие конечности и матовые крылышки были плотно прижаты к телу.
– Метаморфозы – танец смерти, превращающейся в жизнь, танец жизни, заканчивающийся смертью, – пояснил Геркон.
– Сегодня учитель настроен пофилософствовать, не так ли? – невесело заключил Казимир, беря украшение из рук Люкаса.
– Почему бы и нет? – спросил Люкас и, положив руку на спину Казимира, повлек его вдоль торговых рядов.
– В воздухе пахнет осенью, сегодня – полнолуние, а ты все еще правишь своим мятежным королевством… – Люкас снова улыбнулся своей ослепительной улыбкой.
Опустив ожерелье в карман, Казимир посмотрел себе под ноги, на вымощенную булыжником площадь.
– Это правда? – спросил он. – Ты действительно считаешь, что я неплохо справляюсь, Геркон?
– Ты убил изменника – Гастона Олайву, прибрал к рукам Хармони-Холл, усмирил аристократию и наполнил темницы недовольными, – подвел итог бард. – И все это – за довольно короткий срок. Ты стал действительно хищным правителем, Казимир.
Казимир прищурившись посмотрел на своего наставника.
– Это я убил Гастона или ты?
– Какая разница? – спокойно спросил Люкас.
Казимир снова опустил взгляд.
– Я не хотел бы послужить причиной его смерти даже несмотря на то, что я ненавидел Олайву, – сказал он, наподдавая ногой камень. – Правителю-хищнику пришел конец, – добавил он неожиданно.
Геркон Люкас заступил ему дорогу и положил ладони на плечи молодого Мейстерзингера. Взгляд его стал очень серьезным.
– Как близко к смерти должен ты оказаться, чтобы усвоить хоть что-то из моих уроков? Если бы ты не убил Гастона той ночью, он убил бы тебя. Ты должен охотиться за ними, Казимир, преследовать, догонять, поражать насмерть.
– С меня довольно! – ответил Казимир, обходя Люкаса и отправляясь дальше вдоль рынка. – Если я смогу править только благодаря жестокости, тогда, наверное, меня следует убить.
Геркон Люкас перестал улыбаться и выронил монокль, поймав его затянутой в перчатку рукой. Он недоверчиво и с подозрением поглядел вслед Казимиру, затем быстро догнал его и пошел рядом, протирая монокль шелковым носовым платком.
– Правители приходят и уходят, а жестокость остается, Казимир. Причина не в тебе, не в твоей испорченности, а в людях.
– Тебе ничего не известно о моей испорченности? – проворчал Казимир.
Бард снова вставил в глаз монокль и сказал:
– Похоже, тебе необходим еще один урок. Встретимся сегодня после полуночи в лесу у реки.
– Сегодня ночью я занят, – холодно ответил Казимир. – Кроме того, мне кажется, что это будет лишь напрасной тратой времени. Ты сам сказал, что через пару недель я буду мертв.
– Встретимся в полночь, – жестко повторил Люкас и повернулся так резко, что его плащ взлетел и опал, словно подхваченный сильным порывом ветра. Через несколько мгновений он уже затерялся в толпе.
Последний свет дня медленно стекал с цветных стекол в храме Милила. На протяжении долгих часов единственным звуком, который раздавался под его сводчатым потолком, доносился из углубления, где стоял орган. Там трудился старый жрец, пытаясь восстановить давно развалившийся инструмент. Но на закате внутри древних каменных стен раздался еще один звук, высокий и чистый.
Густав, склонившийся над развороченным нутром инструмента, замер. Зажатый в его руке храповик выпал из вмиг ослабевших пальцев и ударился о пожелтевшие от времени клавиши. Густав наклонил голову и прислушался.
Звук был негромким и чистым, одна-единственная нота, высокая, но полнозвучная. Звук заполнил собой все святилище, и Густав нахмурился, глядя на трубы-пикколо.
«Должно быть, сквозняк заставил зазвучать одну из них», – подумал он. Убрав с клавиатуры упавшую туда деталь, он нажал своими узловатыми пальцами несколько клавишей верхней октавы. Звук не изменился.
«Значит, это не орган», – понял жрец. Отодвинув скрипнувшую скамеечку, он поднялся и вышел в зал.
Звук превратился в писк и затих. Густав недоуменно оглядел серые каменные стены. Ветер иногда свистел в стрельчатых узких арках окон, но тогда звук был совсем другим.
– Кто это играет?… – пробормотал он и не договорил. В памяти сами собой всплыли слова древнего гимна:
– Песня Милила! Я снова слышу ее после стольких лет! – с удивлением промолвил Густав.
Хор светлых ангелов Милила
Звучит у избранных в ушах,
Небесной песни переливы несет он в звуках и стихах
Светлы и нежны песни звуки
Тогда лишь смертный слышит их,
Когда придет пора разлуки —
Уйти от радостей земных
Затем холодок побежал по его спине.
«Означает ли это, что я сегодня умру?» – задумался священник. Тяжело упав на скамью, он попытался успокоиться.
Он прожил долгую жизнь, которая отнюдь не была легкой. Подумав об этом, Густав посмотрел на свои руки, иссеченные морщинами и шрамами. Ладони выглядели, как свитки пергамента, на которых была записана вся его жизнь.
«Но ведь храм еще не восстановлен до конца, и не все верующие собрались…»
Звук затих, а жрец еще долго ловил напряженным ухом его эхо, мечущееся под высоким потолком, глядя на высеченные из камня своды. Стояла полная тишина, и только бьющееся сердце нарушало торжественное молчание святилища.
Из коридора послышались легкие шаги, шорох кожаных подошв по камню. Кто-то пришел. Густав медленно поднялся и пошел на звук. Вглядываясь в темноту притвора, он уже догадывался, кто это.
Первым возник силуэт высокого юноши с гордой осанкой и холодным взглядом, затем появилась полная фигура подростка. Как только они вошли в святилище, последний луч света, пробившись сквозь витражное стекло окна, упал на них, окрасив их лица и одежду в красный цвет.
– Мой господин Казимир! Господин Торис! Я рад снова видеть вас! – воскликнул Густав и прищурился, насупив взлохмаченные брови.
– Сегодня – первая ночь полнолуния, – торжественно ответил Казимир.
– Я знаю, – отозвался старый жрец и замолчал.
Казимир приближался, и на его лицо упала тень.
– Я подумал, что вы захотите начать еще до захода, мастер Густав.
Жрец жестом пригласил обоих следовать за собой.
– Идемте. Я уже подготовил малый алтарь. Главный зал храма не место для таких церемоний.
* * *
Казимир шевельнулся, натягивая толстые стальные цепи, соединившие его запястья и лодыжки.– Я и не знал, что Милил тоже надеется на цепи и веревки, – сказал он.
– Он не надеется, – рассудительно ответил Густав, пропуская толстую цепь сквозь отверстие в каменном основании алтаря. – Эти штуки я позаимствовал у тюремщиков. Они заверили меня, что это настолько прочные цепи, что могут удержать даже взбешенного вервольфа.
Старик проницательно посмотрел на Казимира:
– Скажи, разве им часто случается держать в заточении оборотней?