Кинзбурская Инна. Дорога на высоту

   -- Нет головы, -- говорит о каждом из наших соседей Абрам. Мы не спорим с Абрамом, мы с ним согласны. Он человек основательный, добрая часть его жизни прошла в Галуте. Там еврею без мозгов нельзя. А в Израиле, выходит, можно.
   -- Что они -- глупые, подлые, плохие люди? -- раздумываю я вслух о наших соседях.
   -- Какие есть... -- откликается муж.
   Какие есть, такими их и принимай. Вот только бы не грохотали допоздна.
   А они -- что о нас думают? Может, недовольны:
   -- И занесло же в наш дом этих русских!
   А может, и не думают о нас вовсе, скорее всего им не до нас. Мало своих забот?! Живут себе. Это мы не можем отказаться от мысленной жвачки. Есть у нас особенность такая -- жуем и жуем все, что приходит в голову. Иногда одну и ту же навязчивую думу, но чаще мысли приходят в голову в каком-то странном беспорядке. А может, и есть в их череде неведомая мне связь.
   Перед праздником Суккот Габи попросил у нас разрешения поставить сукку на нашем дворе, свой у него был завален строительным мусором и всяким хламом. А он хотел, чтоб было все, как положено у евреев, чтоб стояла сукка и дети радовались. Конечно, мы разрешили. В этот праздник сукка для еврея -- дело святое.
   Правда, мы всю жизнь обходились без этого шалаша. Мы вообще понятия не имели о таком празднике, но то наша беда. Может, потому и идет все наперекосяк, что далеки мы от Всевышнего. Теперь мы тоже сооружаем сукку, если в праздничные дни собирается приехать к нам Леша, бывший Леша, теперь Менаше, наш старший внук. В отличие от нас он пытается приблизиться к Господу, носит цицит, пейсы и соблюдает заповеди. И мальчики его, они родились уже в Израиле, по утрам за папой повторяют молитву.
   Но я не о них, я о сукке.
   Мы знаем теперь все строгие правила, которым должно соответствовать это временное жилище, иначе наш Леша (для нас он все равно остается под этим именем) сидеть, а тем более трапезничать, молиться, спать в ней не станет. Мы все выполняем по правилам, чего не сделаешь для дорогих и любимых людей, даже если они ушли от тебя по другой дороге. Хотя -- кто знает, может, его дорога и есть действительно верная.
   Да, я -- о сукке. Теперь мы знаем, какой она должна быть, а тогда считали -- шалаш и шалаш, лишь бы крыша была из веток.
   Такой вот сборный домик без крыши, купленный в магазине, и поставил перед нашими окнами Габи и сверху покрыл его ветками. Домик был вместительный, просторный, посредине стоял большой стол, кровати не было, никто в сукке не спал. Молитвы оттуда тоже не доносились, мы их не слышали. Но трапезы проводились. Устраивались застолья веселые, шумные, с гостями, смехом детей, это было приятно. А когда праздничные дни совпали с субботой, во дворе жарили на огне мясо, Габи даже принес нам небольшую тарелочку этого ароматного мяса, угощенье в знак благодарности. Был Габи, как и всегда в субботу, в кипе. В субботу он кипу носил обязательно.
   Вот и пойми их.
   А мы сами -- какие? Разные. Я и не знала раньше, там, что мы такие разные.
   Для нас главное в жизни была работа, -- сказал мне как-то один наш друг. Он врач, хирург, ученый. -- Собственно, работа и была наша жизнь.
   Мы редко видимся, потому что он живет в Хайфе, но когда встречаемся, подолгу беседуем, я с удовольствием слушаю его мысли вслух. И провоцирую спор:
   -- Ну да, труд для нас был делом чести, доблести и геройства.
   -- Ошибаешься. Это был наш способ существования. Я говорю о творческой интеллигенции. Только полная самоотдача в работе, иначе мы не мыслили себе жизни.
   -- Они тоже много работают. Даже очень много.
   -- Для них работа -- это добыча средств для хорошей жизни. Чем больше работы, тем больше средств, тем, соответственно, больше можно себе позволить
   -- И все равно, какая работа?
   -- Лучше та, которая лучше оплачивается.
   -- Ты тоже согласен делать любую работу, лишь бы хорошо платили?
   -- Мне уже поздно меняться.
   -- Ну, а если проживешь до ста двадцати?
   -- Думаешь, есть еще время стать другим?
   Его жену, мою подругу, мучает мысль, правильно ли они сделали, что приехали сюда, в Израиль. Там было, казалось, все. Почет, муж в своей области был из лучших, она тоже врач, работала, была большая прекрасная квартира, жили небедно, на жизнь хватало. По тем меркам. Было, было... Сыновья учились в институте, готовились стать врачами, как папа с мамой.
   Здесь все другое. Близко море, живут, как когда-то месяц в году в Евпатории, апельсины круглый год, а на душе тоска. Муж непрерывно работает, ищет, думает, что-то пишет, но это у себя за столом, местной медицине пришелся он не ко двору.
   -- Ничего, -- шучу я, -- он еще успеет измениться, еще все впереди.
   Она понимает шутки.
   Мальчики не стали дальше учиться. Конечно, врачебное ремесло -- дело хорошее, за него прилично платят. Но когда это ремесло им лично станет приносить дивиденды? Сколько лет пройдет, сколько зим? И труда -- сколько, и бессонных ночей? А красиво жить хочется сейчас. Здесь можно жить красиво. И мальчики ударились в бизнес.
   Папа страдает, что сыновья не стали врачами. Самая лучшая на земле работа. Но мысль о том, зачем бросили ту страну, его не мучает. Неправильно то, что приехали поздно, надо было давно. И грустно ему оттого, что не чувствует себя здесь дома, и спрашивает себя: "Почему?" Надеется, что это чувство еще придет.
   -- Я спросил у двоих старожилов, -- как-то рассказал он мне, -- приземлились ли они в этой стране. Оба ответили, что да, приземлились. Как? Когда? Что помогло?
   Один из тех, с кем говорил наш друг, онколог, врач, в Израиле семнадцать лет. Он сказал: "Когда сын пошел в армию. Была война. Я понял, что сын пошел защищать нашу землю. Это земля наша, моя".
   Второй -- строитель, руководит строительной фирмой. Приехал сюда лет двадцать назад. Сначала было трудно, но прошло время, и все наладилось, он был неплохо устроен. Но ведь хорошему нет предела, а тут появилась возможность уехать в Штаты и жить еще лучше. "Так вот, дети наотрез отказались. Они были тогда совсем юными, но заявили отцу: "Хочешь, поезжай сам, а мы никуда не поедем. Это -- наше". И тогда, -- закончил свой рассказ израильтянин, -- я понял, что ехать некуда. Здесь и их, и мой дом".
   -- Значит, -- сказал мой собеседник, -- чувство дома приходит через детей?
   Он замолчал. Может, думал о том, что не мотайся его сыновья по заграницам в поисках жизненных благ, а осели бы на этой земле, он тоже обрел бы в душе покой, а в стране свой дом.
   Но вот случилась с отцом беда, и молодые бизнесмены примчались в Израиль выполнять медицинскую работу. Они выхаживали отца после тяжелой операции, не отходили от постели ни на минуту, пока не стало легче. Руки у них хорошие, медицинские.
   Он полулежит на диване, я сижу возле. Мы разговариваем. Он похудел, ослаб, но в глазах напряжение мысли.
   -- Знаешь, -- говорит он, -- я в восторге от израильской медицины. Я, сама понимаешь, сделал не одну сотню операций. Но -- куда нам. Я уже не говорю об аппаратуре, инструментах. Технология отработана до мелочей, в послеоперационный период все делается так, чтобы избежать осложнений, чтобы их просто не было. А там: появились осложнения -- давай вытаскивать.
   -- Конечно, -- говорю я, -- мы же были большевики, мы создавали трудности, чтобы героически их преодолевать.
   Он усмехается, но шутку не подхватывает. Ему надо довести свою мысль до конца.
   -- Понимаешь, здесь все отлажено, есть программа на каждый случай. Такие показания -- делай так, еще что-то -- вот так. И врач не думает. У него нет нужды думать, у него есть программа. Хорошо это? Может, и хорошо. Но если случай особый, если какие-то отклонения, надо подумать, понять, они этого не умеют. Наверное, не все. Тем, кто разрабатывал программу, пришлось пошевелить мозгами. А может, учились они в другой стране. Ну, а нам приходилось думать. Каждый раз. Нам нельзя было иначе. У нас не было компьютеров. Плохо это было? Не знаю. Может, не так уж плохо.
   И опять в разговоре возвращаемся мы к его сыновьям. Ну хорошо, доучились бы они там, стали врачами. Но были бы они счастливы? И стало бы в мире меньше бед?
   Он не знает, не знает.
   Разве только они, ступив на израильскую землю, поняли, что это иной мир, он непохож на тот, в котором мы жили, и увидели в нем то, что каждому дано было увидеть.
   В первые дни, когда мы только приехали, куда-то все время исчезал муж Ирины, Володя, наш зять. Он садился на свой чудом довезенный велосипед и надолго уезжал. Потом мы поняли, что путь его лежал по всем радио- и электромагазинам города. Там, в Союзе, он всю жизнь создавал электронные системы, и они были, казалось, техническим совершенством. А здесь в витринах обычных магазинов стояло то, что раньше он видел только на картинках проспектов, которые в последние годы начали привозить из-за рубежа. Можно было зайти в магазин и потрогать все, что стояло в витринах, подержать в руках, рассмотреть, купить. Нет, купить невозможно, потому что нет денег.
   Значит, надо работать. Если дадут работать. Если позволят творить. Но разве там мы все творили? И все ехали сюда, чтобы отдавать себя на общеизраильское благо?
   Я даже и представить себе не могла там, какие мы разные.
   x x x
   Мы идем по хайфской олимовской барахолке. Такие рынки есть почти во всех городах, все они похожи, но все-таки у каждого свой колорит. В Хайфе для нас отведена небольшая ровная прямоугольная с аппендиксом площадка, она огорожена -- как загон для скота. Торгуют здесь приехавшие из Союза, предлагают все, что могут и не могут купить наши бывшие соотечественники. Забредает сюда на товар подешевле и местное небогатое население.
   На рынке тесно. Продавцы сидят близко друг к другу, вещи лежат стопками, навалом. Повезло тем, кто обосновался у стенки, можно развесить свое шматье.
   Хайфская олимовская барахолка -- маленький мир, кусочек нашего, большого, того, что мы привезли с собой. Что был в нас. Сколько видится мне здесь всякого -- горя и шелухи. Изломанных жизней. И жалкости, ущербности душ.
   На противоположной от входа стене висят свитера. Они все красивы, но один особенно бросается в глаза -- яркий, бирюзовый, расшитый бусами. Возле останавливаются две женщины, одна из них молодая, другая постарше. Молодая не может глаз отвести от бирюзовой роскоши, она не двинется дальше, пока не получит ее в свое владение. Но цена, хоть и меньшая, чем в магазинах за такую вещь, все равно высока для нее. И женщина стоит молча, держит в руках красоту, а на лице борьба и мука.
   -- Нина, -- говорит ее спутница, голос у нее хриплый, противный, -- решись. Такой свитер! Это -- жизнь! Представляешь -- в таком свитере сесть в машину.
   Нина вынимает из кошелька деньги. В Союзе не было у нее такой роскоши и кавалера с машиной не было, а тут открылась перед ней -- жизнь.
   А вот этому молодому человеку, что здесь открылось? Он в очках, вид вполне интеллигентный. Прилавок перед ним -- маленький квадрат земли -завален мельхиором и прочей кухонной и столовой утварью. На куске картона перечень барахла, которое он привез с собой, а теперь продает -- светильники, ковры, постельное белье.
   -- Распродаете? -- спрашиваю.
   -- Да.
   -- Уезжаете?
   -- Да.
   -- В Канаду?
   -- Нет.
   -- Куда?
   -- Домой.
   -- Решительный парень.
   -- Моей решимости хватит только, чтобы добраться до Кишинева.
   -- А в другую страну не хотите?
   -- Ни в какую Америку, Канаду, Германию, Францию, только в Кишинев.
   -- У вас кто-то там остался?
   -- Нет. Но все равно. Там остался я, мое "я".
   -- Кто вы?
   -- По специальности? Инженер-конструктор. А еще автомеханик и... -- он перечислил несколько рабочих профессий.
   Что же он так отчаянно сжигает мосты? Господи, дай ему силы на новый виток. Дай ему силы не сломаться.
   Рядом молодой мужчина, тоже в очках. Перед ним куча барахла, сам почемуто обвешан фартуками.
   -- Тоже уезжаете?
   -- Я еще не приехал.
   Понятно, этот осторожнее, побывает в гостях, поторгует немного, соберет деньги...
   Справа от входа сидит пожилая дама, я вижу ее всякий раз, когда бываю на олимовской барахолке. Она сидит возле кучи старых шмоток, на голове у нее большой берет, на плечах пелерина. Она не болтает с соседями, а молча все время что-нибудь чинит -- носки или рейтузы. Ее облик что-то напоминает, может быть, барахолки послевоенного времени в Союзе.
   Я останавливаюсь и спрашиваю сочувственно:
   -- Что-нибудь удается продать?
   -- А вы купите.
   -- Да мне вроде ничего такого не нужно...
   Я вижу: в первую секунду ей хочется послать меня далеко-далеко, но она попадается на крючок моего сочувствия в голосе, хочется кому-то излить душу. Я узнаю, что муж у нее умер уже здесь, в Израиле, а сын заболел, и жить совсем не на что. И такая тупая безнадежность в ее глазах. Она замолкает.
   Кто-то подходит, роется в ее тряпье, выбирает далеко не новую кофту, торгуется, дает два шекеля, дама прячет их в потертый, когда-то, наверное дорогой ридикюль и снова берет в руки штопку.
   -- Вот, -- говорит она, -- вот так.
   Народу на рынке много всякого. Есть приехавшие с Кавказа, у этих всего много. Есть дорогие красивые вещи, их покупают не только наши, но и народ местный. Есть русские мальчики, в самом деле -- русские, они продают косметику. Для них наша алия проложила воздушный торговый путь, можно поживиться. За косметикой сюда приходят тоже не только олимы, в основном не олимы, для нас все равно дорого. Вообще на рынке много лиц, представителей великого народа, среди которого мы раньше жили. В углу, в конце первого ряда, торгует спитая русская баба, высокая, крупная, крашеная. Возле нее стоит мужчина, о чем-то просит, она хриплым голосом отвечает:
   -- Нет, не могу. Вчера ко мне приходил мой любимый. А у меня нет ни шекеля. А еще суд.
   Я о ней ничего не знаю, может, "любимый" ее -- еврей, завез ее сюда, а теперь суд.
   Рядом с этой крашеной сидит на корточках перед своим прилавком облезлый еврей средних лет, ему, видно, плохо, он держится за голову и потихоньку стонет. Просящий мужчина ушел, можно поговорить с соседом, они, похоже, хорошо знакомы:
   -- Ты не сигаретами, -- хрипло объясняет она, -- ты водкой вчера отравился. Разве можно сигаретами? Только водкой.
   Может, вместе пили?
   Но больше всего на рынке бойких мужчин, что торгуют нужными вещами, они обжили эту территорию и чувствуют себя здесь неплохо. У одного прилавка я останавливаюсь -- здесь я вижу тонометры. Продавца на месте нет, и ему кричат:
   -- Дима, тебя!
   Он подает мне прибор.
   -- Я их сегодня уже четыре штуки продал.
   -- Где сделан?
   -- В Санкт-Петербурге.
   С прибором он управляется ловко, пока надевает мне его на руку и показывает, что все в порядке, работает, Дима не перестает балагурить:
   -- Я в жизни ни одной книжки не прочитал, кроме "Колобка", и тот не я, бабушка читала.
   Тонометр мне нужен, я решила купить, торгуюсь, прошу сбавить цену.
   -- Я человек бедный, -- не уступает Дима. -- У меня двенадцать детей и теща.
   -- И жена тринадцатым беременна, -- подбрасывает сосед.
   Похоже, они сами себя развлекают. Как умеют.
   У соседа я купила прелестные десертные тарелочки. Пока я рассматривала каждую, чтобы не попалась с брачком, стоящая рядом со мной израильтянка захотела иметь такие же и тоже дюжину. Но у продавца нашлось только шесть, были другие, но женщина других не хотела, мне даже стало как-то неловко, еще немного, и я уступила бы ей свои, такое огорчение читалось на ее лице. Я не сделала этого, будто кто-то меня удержал.
   Спустя месяц мы снова были в Хайфе и заглянули на барахолку. Перед тем же мужчиной стояла стопка точно таких тарелочек, только продавал он их подороже.
   Спрос рождает предложение.
   Чего это я вдруг вспомнила про ту барахолку первых лет большой алии? Теперь я редко бываю в Хайфе, рынка того уже нет, есть что-то совсем иное, в другом месте, нечто стационарное, к нашим судьбам отношения не имеющее.
   Какие мы разные. А они? Тоже -- разные?
   Господи, ну и открытие!
   Открытие? Пожалуй.
   x x x
   -- А эта? -- спросила я у Ирины. Мы шли по улице и играли в такую игру: угадывали по лицам, по внешнему виду, кто есть кто -- сабра, рожденная и выросшая здесь девушка, женщина, или новенькая израильтянка, приехавшая, как мы, недавно.
   -- Наша, -- сказала Ирина, она разбиралась лучше меня.
   -- Но смотри, одета вполне по-израильски.
   -- Мама, разве ты не видишь, у нее же загнанный взгляд,- объяснила Ирина. -- А у этих весь вид такой уверенный, наглючий.
   Может быть, может быть...
   Нас пригласили на экскурсию по городу. Мы пошли, хотя думали, что знаем город. Основное в нем -- синагоги. Синагоги на каждом шагу. Мы даже шутили:
   -- В Союзе можно было выйти утром на ногах, а к вечеру доползти домой на четвереньках -- по дороге то ларек, то пивная, то забегаловка. А здесь по пути сплошные синагоги, если в каждую заходить и молиться, к вечеру придешь домой святым.
   Оказалось, ничего мы не знаем. У города есть история. Нам показали синагоги-памятники, построенные очень давно, мы увидели места, где в двадцатые годы появились первые поселенцы, они вели мужественную борьбу с арабами, охраняли свои земли от их набегов, строили жизнь в этой стране. Мы увидели старую заброшенную фабрику, когда-то местную гордость, здесь прежде работали все мужчины и женщины города, теперь у каждого машина, ездят на работу в другие места, зарабатывают побольше, сюда возвращаются спать. Фабрика -- тоже история.
   Есть даже реликвия совсем давних времен -- каменные орудия труда, среди них каменный жернов, им, наверное, когда-то давили масло. Нашли эти древности при каких-то раскопках и поставили в сквере. Мы столько раз бывали здесь, видели их -- ну камни и камни, табличка на них невзрачная, что-то написано на иврите -- и проходили мимо.
   Экскурсию вела Рахель, учительница еврейской истории местной школы. Все называли ее Рохи, так проще, доступнее. Иллюзия сокращения дистанции. Рохи некрасивая, но удивительно приятная женщина, стройная, высокая, крепкая, шагает широко, свободно, город показывает, как свою вотчину, будто все это принадлежит ей. Отец ее приехал сюда в двадцатые годы, есть у него перед этой землей заслуги, наверное, есть, иначе не назвали бы один из скверов города именем отца Рохи.
   Мы уже видели Рохи недели за две до того на городском торжестве, посвященном событию для нас тогда непонятному. Двое стариков, брат и сестра, дети первых поселенцев в этом районе (я видела потом на снимках дощатые бараки, в которых они жили, первые вспаханные поля, лошади с телегами -- их транспорт) подарили городу немалый кусок своей земли с садом и детской площадкой. Сад этот назвали именем отца и матери, а у входа в сад поставили доску, на доске их имена.
   Странные люди -- брат и сестра, у обоих есть дети, внуки, конечно, и они не бедняки, но и не так уж богаты, а земля -- капитал, и денег, чем больше, тем лучше, но им нужно, важно, чтоб висела эта доска, такой вот минимемориал.
   На торжество пришли старички и старушки, их друзья-приятели, вместе, наверное, пережили немало, осталось позади всякого, есть что вспомнить, многих друзей уже нет. Но вот собрались они, чистенькие, нарядные, светящиеся какие-то, обнимались, целовались, радовались, разговаривали. Живут они в одном городе, но видятся уже редко, торжество свело их, и это -радость.
   Как на всяком торжестве, были приветствия. Выступал обязательный участник всех знаменательных событий в городе, наш мэр, белозубо по-родственному всем улыбаясь, брата и сестру осчастливил своими объятиями. Нескладный хор школьников спел несколько песен. Вот тогда-то и выступила Рохи, женщина, родившаяся в этом городе, дочь одного из первых поселенцев. Ее выступление только и было интересным, эмоциональным и ярким. Остальное все прошло нечетко и нестройно, особенно это заметно было нам, привыкшим к широкомасштабным помпезным зрелищам по самому малому поводу. По организованности и зрелищности это было на уровне празднования годовщины Октября в районном жилищно-коммунальном отделе. Правда, туда бы непременно пригласили хор из Дома пионеров, и он бы звучал лучше.
   Но старики и старушки ничего этого не замечали, им все нравилось, они даже мэру хлопали и одобрительно кивали. Они были счастливы. Это их город, их страна, они ее построили.
   Смотреть на них было приятно, но находились мы за чертой общей радости, вне ее.
   Знакомые старожилы подходили, спрашивали:
   -- Ну, как?
   Мы должны были отвечать:
   -- Замечательно, -- что мы и делали.
   Услышав похвалу, они, довольные, отходили. В самом деле, наверное, наше мнение и мы сами интересовали их мало. Пригласили нас на праздник -- уже сделали доброе дело, ну и довольно. Хватит добрых дел.
   Потом как-то старожилы взяли нас в поездку по Галилее. После осмотра исторических мест (это было нам, как всегда, интересно) началось другое, странное, удивительное для нас действо. Заехали в какой-то лес, где стояли каменные столы и скамьи, все сели, разложили свои салфеточки, вынули бутербродики, стали есть, все чистенько, аккуратно, неспешно, понемногу. Потом старший, организатор, что-то сказал, и стали на передний рубеж, как на трибуну, выходить участники поездки, старички и старушки, каждый что-то рассказывал. В основном, как приехали в эту страну, как начинали здесь жизнь. Рассказы были не очень мастерские, но их слушали. видно было, что людям интересно. Иногда вспоминали что-то смешное, все смеялись.
   А потом вдруг кто-то затянул старую песню, и все подхватили. На обратном пути в автобусе нас спросили:
   -- Ну -- как?
   -- Замечательно, -- опять сказали мы. И это было действительно так.
   Они были довольны, что нам понравилось. Осчастливили нас.
   x x x
   Осчастливить нас можно не только поездкой в горы.
   Три женщины сидят в холле конторы, ожидая приема. Есть еще народ, но эти как-то скучковались, разговаривают. Видно, что раньше знакомы не были, здесь в беседе коротают время. Когда я вошла и увидела их, сразу поняла -- наши. Все три красиво одеты, может, потому, что шли по делу, надо прилично выглядеть, все хороши собой, каждая по-своему.
   Одна совсем молодая, девушка лет двадцати, она сидит, но все равно видно, что высокая, стройная, с длинными ногами. Две из троих сначала показались мне ровесницами, но потом я рассмотрела их. Изящная блондинка с волосами до плеч и красивой улыбкой была лет тридцати, вторая, брюнетка, с формами привлекательными и женственными, постарше. О чем они говорили раньше, не знаю, наверное, все о том же -- о жизни.
   -- Ты замужем? -- спросила брюнетка блондинку.
   -- Нет. А ты?
   -- Я -- да.
   -- И дети есть?
   -- Двое.
   -- Хорошо.
   Брюнетка усмехнулась. Может быть, не все так уж хорошо у нее. Но говорить об этом не стала, сказала ободряюще:
   -- Ничего, ты себе здесь мужа найдешь местного -- богатого.
   Теперь усмехнулась блондинка.
   -- Сомневаешься? Не пыталась искать?
   -- Я не искала, само так получилось. Мы случайно познакомились, мне показалось, что это -- он. Судьба.
   -- Израильтянин?
   -- Да.
   -- Черный?
   -- Да, восточный.
   -- Ну -- и? -- спросила молодая.
   -- Он был внимательным.
   -- И щедрым? -- это опять спросила молодая, видно, ее это особенно интересовало.
   Блондинка кивнула, сказала:
   -- Я даже думала: "Что из того, что у меня диплом инженера, а у него -- не знаю, есть ли багрут. Он мужчина и будет мне опорой. Будет у меня дом". Мне казалось, что это -- любовь.
   -- Ну -- и?
   -- Все оказалось необыкновенно просто. Все его друзья уже завели русских подружек. А он что -- хуже?
   -- Ты его бросила?
   -- Конечно. Должна же я себя уважать. -- Она помолчала немного и добавила: -- А на жизнь я сама себе заработаю.
   -- Как сказать, -- усомнилась брюнетка, -- я вот тоже инженер, правда, химик, а химики здесь не требуются, на жизнь не могу заработать, и муж этим очень недоволен.
   -- Но ты где-то работаешь?
   -- Да, убираю. Вот мыла у одного деда, живет один, жена умерла, старый, страшный, в доме -- ужас. Пока немного очистила... Нагнулась что-то с полу подобрать, а он сзади подошел и за задницу ущипнул.
   -- А ты?
   -- Оттолкнула, сказала: "Из тебя уже песок сыпется, вот-вот Богу душу отдашь, а туда же".
   Собеседницы рассмеялись.
   -- Ну, а он?
   -- А он прошамкал: "Мне больше убирать не нужно".
   -- Ну, ущипнул, -- смеясь сказала блондинка, -- тебя что -- убыло? А теперь сиди без работы.
   -- Противно, -- скривилась брюнетка.
   -- Противно, -- согласилась самая молодая и красивая. -- Со мной тоже было.
   -- Да?
   -- Ну?
   -- У нас при синагоге открыли ульпан по английскому языку. Я стала ходить.
   -- Зачем тебе английский?
   -- Хочу в университет.
   -- И там учитель из Штатов приставал? -- спросила блондинка.
   -- Ну да! Рав. Узнал, что я массажистка, и сказал, что болит у него спина, попросил полечить. Я согласилась, осталась после занятий. Смотрю -- дверь закрывает. Я говорю: "Дверь не закрывайте, вам же нельзя с женщиной наедине оставаться". А он: "Я же должен штаны снять".
   -- А ты?
   -- А я говорю: "Вы не снимайте, только чуть с поясницы спустите". Не понравилось, но лег. Только начала спину тереть (а потный, запах -- жуть), чувствую -- рука вот здесь, -- она показала на ногу чуть ниже бедра, -- я руку оттолкнула, он опять. Я аж задохнулась, говорю: "Как вам не стыдно, вы же религиозный человек".
   -- А он?
   -- Не знаю, что он. Штаны, наверное, надел, потому что я сразу ушла. И больше я туда не ходила. Это меня, -- она повернулась в сторону кабинета, услышав фамилию, которую назвала секретарша, вызывая очередного клиента.
   И поднялась, пошла, высокая, стройная -- модель. Ну как не погладить?
   x x x
   Что только не лезет в голову, когда лежишь без сна, смотришь в темный проем окна и ждешь, когда вновь начнут стучать, лить или сыпать. Я понимаю, что ночью они стучать не будут, но если громыхнули в последний раз без двух минут одиннадцать, уснуть уже трудно, голова раскалывается и сил нет.