Кинзбурская Инна. Дорога на высоту

   Где-то она читала? У кого-то из больших писателей. Девушка была прекрасна, она приходила в сад и сидела всегда на одной и той же скамейке в красивом платье и в перчатках. Всегда в перчатках. Он смотрел на нее издали, потом, наконец, решился и подошел. Он был влюблен и мечтал поцеловать у нее руку. Оказалось, руки ее были ужасны. Она работала на красильной фабрике, краски изъели кожу, язвы были неизлечимы. Потому она всегда носила перчатки. А он был аристократ и хотел целовать красивые ручки. И не женился. И оченьочень страдал.
   Конечно, лучше холеные ручки.
   Хорошо, что никому не приходит в голову целовать руки ей, Светлане. А за компьютером можно сидеть и с такими. Было бы место за компьютером.
   Когда едешь в автобусе, время твое. Можно думать, о чем угодно. И мысль цепляется за мысль, неожиданно что-то вспоминается.
   Анатолий приехал на один день домой, и Светлана уговорила его пойти в гости к знакомым, тоже, как они, олимам. Сидели за столом, ели-пили. Позже пришел еще один гость, молодой человек, на вид совсем молодой, оказалось -ему тридцать семь. Это был родственник хозяев, приехал повидаться из БеэрШевы. Он тут же подсел к столу, вошел в разговор, будто тут и был, перетянул внимание на себя. Бывалый расторопный парень, подумалось Светлане, в Союзе про таких говорили, что они в Израиле не пропадут, такие в Израиле прекрасно устроятся.
   -- Где работаешь? -- спросила Светлана.
   -- В ночном баре.
   -- Метрдотель?
   -- Увы! Пока мою посуду.
   Показал руки -- все изъедены. Хуже, чем у нее, Светланы.
   -- Почему не надеваешь перчатки?
   -- Невозможно, не буду чувствовать жир.
   -- А машину хозяин не может купить для мытья посуды?
   -- Может. Но зачем? Я же стою дешевле.
   -- Сколько ты в стране?
   -- Три года. Но если быть точным, три года, один месяц и четыре дня.
   Да... Весело... Говорят, что три года -- это рубеж. Или перешагнешь его и выкарабкаешься, или уже ничего тебе не светит.
   Парень балагурит.
   -- Кто ты? -- спросила Светлана.
   -- Профессия? Кем я был? О! Я был большим человеком.
   -- Сын академика? Заслуженный изобретатель?
   -- Бери выше. Я работал в ателье по пошиву женской модельной обуви.
   -- О!
   -- Я снимал мерки.
   -- Ножки, все ножки, -- понимающе сказала Светлана.
   -- И зарабатывал прилично.
   -- Я думаю!
   -- Да!
   -- А теперь -- какие ножки такими руками? -- посочувствовала Светлана.
   -- Ма лаасот?
   "Ма лаасот?" Это значит "Что делать?" Так говорят израильтяне, когда выхода нет и ничего изменить нельзя, и надо продолжать жить.
   Анатолий весь вечер молчал, а по дороге домой вдруг сказал Светлане:
   -- Сопьется парень.
   -- А может, нет, -- отозвалась Светлана.
   -- Сопьется.
   -- Жалко парня.
   -- Всех жалко, -- отрезал Анатолий.
   Можно жалеть всех. Можно. Самое главное -- не начать жалеть себя. Иначе -все, силы тогда кончатся. А так хочется иногда, чтобы тебя пожалели.
   В автобусе время твое, можно думать над нерешенной задачей, а можно просто расслабиться и бездумно закрыть глаза. Но сегодня бездумно не получалось, сегодня был какой-то странный вечер воспоминаний, вечер пережевывания разговоров, которые были и которых не было.
   "Вот стерва", -- подумала Светлана о хозяйке виллы, которую сегодня убирала. Физиономия хозяйки вся в улыбке, наманикюренный пальчик скользит по дверце шкафа.
   -- Ма зе, мотек? {Что это, милочка?}
   Ах, какая вежливая стерва.
   Светлана поймала себя на том, что в ее лексиконе появились не только ивритские слова, но и русские, которых раньше не было. Но разве только этого не было?
   Самое ужасное не то, что она еще раз вытерла место, где уже и не было пыли, а что при этом тоже улыбнулась.
   "Убила бы себя за эту улыбку", -- подумала Светлана и с ужасом поняла, что завтра сделает то же самое.
   Деньги, проклятые деньги. Надо с этим кончать. Легко сказать -- кончать. Надо что-то выбирать. Смешно. Разве выбирает -- она? Выбирают -- ее. И этого раньше не было, чтобы ее выбирали.
   Теперь все иначе. Я себя предлагаю, а вы не откажите, пожалуйста, используйте меня в качестве мойщицы полов, лестниц, сортиров. В другом амплуа я в этой стране не котируюсь. А мне очень нужны полсотенные, которые я у вас намываю за день. Надо выплачивать ссуду, кушать. учить детей.
   Говорила она это кому-то невидимому, может быть, той улыбающейся госпоже, а может, другой. Понимаете, я не могу без ваших шекелей. И потому я вам улыбаюсь. А что я о вас думаю, это дело мое.
   А думаю я о вас плохо. И любить я вас не могу.
   А собственно почему -- плохо? Может, я вас просто не знаю?
   А вы, вы можете меня любить? За что вам меня любить? И зачем? Я на вас работаю, вы мне платите. И нежные чувства здесь не при чем.
   Любят-не любят... Если бы все было так просто.
   Шел первый, а может, второй месяц их жизни в Израиле. Светлана тоже ехала в автобусе, только не в рейсовом, а в экскурсионном -- новеньких репатриантов, таких, как она, возили в столицу, это было первое знакомство со страной. На обратном пути все молчали, думали, наверное, об увиденном. Вот она -- история, вот они -- святые места. Светлана, во всяком случае, сидела, погруженная в свои ощущения, хотелось тишины.
   И вдруг какая-то женщина поднялась, прошла вперед, стала рядом с шофером, повернулась лицом к публике. И -- заговорила. Есть такие люди, они считают своим долгом развлекать других, они не выносят, когда кто-то просто сидит и думает, его обязательно надо занять коллективным мероприятием. Женщина выполняла свой долг и очень себе нравилась.
   Она рассказывала всякую чепуху, сплетни, вычитанные, наверное, из израильских газет, которые на русском языке печатались, да и сочинялись, для них, специально для приехавших из Союза. Какая-то муть, грязная, ненужная. Светлана слушала минуту-две, а потом перестала, думала, как всегда, о своем. Иногда до нее доносились имена:
   Пушкин, Анна Керн... Пастернак... Боже, какая у этой активистки культпросвета ужасная, не русская речь, невозможный акцент. О Пушкине -- на таком языке!
   И вдруг Светлана услышала: -- Знаете, почему они нас не любят? Потому что мы -- культурнее.
   Господи, какой кошмар! Поневоле станешь антисемитом.
   Это она подумала тогда.
   А сегодня, сидя в автобусе и глядя в темные окна, вспомнила вдруг слова, которые тогда показались ей нелепыми, смешными, особенно в устах женщины, которая о поэтах знала из газет. Но Бог с ней, с той самозванной лекторшей, -- пусть себе глотает куски, которые ей бросают, но ведь она, Светлана, чегото все-таки стоит. Ну и что?
   Вот я знаю высокие машинные языки, а госпожа с наманикюренным пальчиком и понятия о них не имеет, оно ей и не нужно. Но у нее есть шекели, а у меня их нет, я на нее работаю и еще улыбаюсь. Это очень приятно иметь такую образованную уборщицу. Хотя, может быть, она и не догадывается, что я -образованная, и вообще не знает, что это такое.
   Как та, другая дама, у которой Светлана тоже убирала квартиру. Ах, какая она ласковая и добрая! Уж лучше бы отыскивала пальчиком пыль, тогда, по крайней мере, все было бы ясно, все на своих местах. Ты госпожа, я прислуга. Я делаю, ты платишь. А тут тебя поглаживают, хоть мурлычь. И одаривают шмотками. Нет, не старыми тряпками, новыми, отличными шмотками, но не от себя отрывают, просто не нужны им, можно выбросить, а лучше -- дать тебе, осчастливить тебя. Ты же никогда такого не носила, может, даже не видела. И ты берешь. Вещи свои, что привезли, изнашиваются, купить новые пока не на что.
   -- У вас была квартира? -- спросила как-то благодетельница.
   -- Да.
   -- Да?
   -- Да.
   -- И были деньги, чтоб мебель купить?
   -- Были.
   Ухмылка. Мол, говорить теперь можно всякое. Олимы из Союза небылицы рассказывают.
   Так хочется подойти и крикнуть госпоже прямо в физиономию:
   -- Да! Да! Были! И еще я умею читать и писать! А ты?
   Но вместо этого Светлана спокойно кладет в пакет вещи, подаренные госпожой, в том числе новенькую светлосерую куртку с заклепками и молниями. Такую куртку когда-то Светлана привезла Анатолию из командировки.
   -- Вот, -- сказала хозяйка очень мягко, не надменно, вежливо так сказала, наверное, она совсем неплохая женщина, -- купила сыну, а он не хочет носить. Может быть, мужу твоему пригодится для работы.
   Светлана кладет в пакет вещи и говорит:
   -- Спасибо.
   Хорошо еще, что не сказала "Большое спасибо".
   Тошно.
   Тошно.
   Но ничего, зато у тебя есть высокие машинные языки, радуйся. Еще недавно ты некоторых не знала и работать на них не могла. А теперь -- можешь. Значит, ты стала еще образованнее.
   Ну и что от того, что ты умеешь писать программы? Кому-нибудь это интересно?
   Если бы она не искала работу! Почти полтора года, с тех пор, как закончила ульпан -- ищет. Все удивляются: "Программист? Программисты всюду требуются". А она вот -- нет. Выходит, не нужна.
   Был жаркий душный день. Она шла по улице Хайфы. Устала, хотелось пить, подошла к киоску купить воды.
   -- Я угощаю, -- сказал вдруг кто-то рядом.
   Светлана взглянула на того, кто хотел завязать знакомство. Подняла взгляд и отвернулась, она так устала, что не было сил отослать его подальше. Но вдруг сообразила, что они -- знакомы. Недолго учились в одном классе ульпана, осваивая азы иврита. Конечно, это он, именно ему Светлана завидовала, хотя и сама была в классе одной из лучших. Он, казалось, овладевал языком мимоходом, не напрягаясь. Открыл рот, вдохнул кислород, а с ним и все премудрости языка, и того, на котором говорили праотцы, и того, на котором сегодня шумит улица. "Учил раньше?" -- спрашивали его. Нет, говорил, не приходилось. Учил английский, немецкий, немного японский, а иврит -- нет.
   Он бросил ульпан месяца через два, жаль было терять время, говорили, что поступил куда-то на курсы. Больше Светлана его не встречала. И вот:
   -- Привет.
   -- Привет.
   -- Как живешь, Светлана?
   Он помнил ее имя, а она забыла, как его зовут, и испытывала от этого неловкость, но спросить было еще более неудобно.
   Они пошли по улице, разговаривая, потягивая воду через трубочки. В маленьком скверике стояли скамейки.
   -- Сядем.
   -- Давай.
   Оказалось, он тоже программист и давно работает. И тоже сказал:
   -- Программисты нужны.
   А в их фирме? В их фирме, увы, уже набрали. Вот если бы полгода назад...
   Светлана усмехнулась:
   -- Знакомый ответ. Так всегда -- со мной. "К сожалению, уже не актуально".
   Он не обратил внимание на иронию, стал спрашивать, где работала. На каких машинах, с какими языками. Похоже, ответы были интересны, он спросил, пишет ли она все это в автобиографии.
   -- Конечно.
   -- А куда посылала документы?
   -- По всем газетным объявлениям. И без объявлений -- по адресам фирм.
   -- И -- ничего?
   -- Как видишь. Стандартный ответ: "К сожалению". У меня уже кипа таких бумаг.
   -- Да, -- сказал он, -- я знаю. Так и с другими, многим так отвечают. Похоже, что пол-Израиля только и делает, что сожалеет.
   -- Думаю, больше.
   Она на минуту расслабилась, вот-вот готова была заплакать. И тогда можно утешить. Но нет. Ей не нужны утешения, нужна работа. Кажется, он понял, сказал просто:
   -- Светлана, нельзя опускать планку. Опустишь, потеряешь форму, подняться будет трудно, если вообще возможно. Программисты, в самом деле, требуются. Здесь, кажется, начали понимать, что советские программисты кое-что стоят, на них можно делать деньги. Значит, надо еще искать, закончить курсы.
   -- Легко сказать... Здесь самое главное -- возраст. Мне уже почти сорок.
   -- На вид тебе не дашь и тридцати.
   Ах, какой он умница!
   Светлана понимала, что это неправда или, во всяком случае, полуправда. Для своих "почти сорока" она выглядела неплохо, но ведь не настолько. Но этот незамысловатый комплимент помог ей справиться с собой, желания плакать уже не было, даже смогла пошутить:
   -- Увы, прежде чем посмотреть на меня, они почему-то смотрят мои бумаги. И у них почему-то не возникает желания пригласить меня для знакомства.
   -- Странные люди. Я бы на месте работодателя требовал прежде всего фото.
   -- О! Тогда я бы посылала снимки, что делала еще в Союзе.
   Они еще поболтали немного, было Светлане с ним легко и просто, будто все, что давило, отпало, исчезло. Пусть всего на полчаса, и за то ему спасибо. И нужно идти.
   Он проводил Светлану до автобусной остановки, вынул записную книжку, спросил номер ее телефона. Вырвал листок, написал на нем что-то, протянул Светлане:
   -- А это мой. Звони.
   Светлана сунула бумажку в карман. Пусть. Все равно ведь звонить не станет. Зачем?
   Перед тем, как она поднялась в автобус, он сжал ее руку выше локтя.
   -- Держись. И не опускай планку.
   Две недели спустя мама позвала ее к телефону. Звонил он. Назвался по имени, имени его она так и не вспомнила ни тогда, ни после, и голос в трубке был непохож, но Светлана сразу поняла, что это -- он.
   -- Светлана, -- сказал он, -- в нашей фирме открываются курсы. Профиль не совсем твой, но это то, что сейчас нужно. Занятия по вечерам, тебе будет удобно. Попытайся. Без ссылки на меня.
   Она попыталась. Ее приняли.
   Светка спросила с надеждой:
   -- Мама, ты пойдешь на курсы и бросишь свои сортиры?
   -- Нет, Света, пока нет.
   -- Почему?
   -- Курсы -- это еще не работа. И нет гарантии, что работа будет.
   -- Зачем же тогда учиться?
   -- Чтобы была надежда на работу.
   -- Как все это сложно, -- выдавила Светка и замолчала.
   Вот так, она учится. Едет с занятий, почти ночь. Работы нет.
   А как с надеждой?
   Сложно. Конечно, сложно.
   Ехали ради детей. А нужно ли это детям?
   Там, в Союзе, Светка была совсем другой, ласковое открытое дитя. А здесь -- вся в шипах. Здесь она уже и не Светка, даже имя другое -- Лиора, так она решила.
   -- Поменяли родину, -- сказала девочка, склонив на бок свою хорошенькую головку и глядя насмешливыми глазами на недовольного папу, -- почему бы не поменять имя? "Светлана" -- в Израиле не звучит. Они это даже выговорить не могут. И услышат "Светлана", сразу ясно, что я русская, так нас всех называют, ты же знаешь. Кстати, мама, -- она повернулась к Светлане, выражение лица ее не изменилось, в глазах была насмешка, -- я и тебе советую поменять имя. Лиора, Ора, Орли -- куча имен со словом "свет".
   Только и осталось ей, Светлане, что стать вдруг Лиорой. Или тогда уж Орли, чтобы не путали с дочкой.
   Лучше не думать... А как отгонишь эти мысли, когда едешь в автобусе, за окном в тусклом свете фонарей темные силуэты зданий, а перед глазами все равно Светка, Светка-Лиора. Тронула эту рану -- больно. Обступают картины, звучат слова. Выходишь из автобуса, но все это остается с тобой, в тебе. Твоя девочка, твой теплый человечек -- когда-то. Теперь -- вдруг повзрослевший непонятный человек. С ней чувствуешь себя беспомощной и виноватой. Что будет?
   Весной, это, кажется, было прошлой весной. Вечера стояли прохладные, Светлана ходила в куртке, а Светка явилась домой поздно, предстала перед мамой -- лучше не смотреть, не видеть. Как ей не холодно в этих тряпках? Иначе и не назовешь -- тряпки и все.
   -- Света...
   -- Да, мама? -- Светка не повернула головы, прошла к своему столу, швырнула на него сумку.
   Не может быть, чтобы только из школы -- поздно. Где была? С кем?
   -- Посмотри на себя.
   -- А что?
   -- Из нормальной, приличной одежды сделать тряпье.
   Светлые джинсы с фирменным ярлыком все в дырах, из дыр торчат нитки, черная, довольно красивая прежде кофта, тоже с бахромой, да еще надета наизнанку. По кофте хорошо погуляли ножницы: горловина стала широкой и с одного плеча сползала.
   -- Да, -- сказала Светка и дернула именно этим оголенным плечиком, -- здесь так носят.
   Вот так. Уже для этого стоило мчаться на родину предков -- увидеть свою прелестную дочь в таком карнавальном наряде.
   -- Кто носит, Света? -- Светлана старалась говорить спокойно, но не получалось. -- Сейчас это выглядит, как одежда нищенки, а за нее заплачены деньги, и для нас немалые.
   Не надо было говорить о деньгах. А может, как раз -- надо?
   -- Но я же не прошу у тебя другие вещи. Меня устраивают эти.
   Всем своим видом Светка подчеркивала, что проповеди ей ужасно надоели, но человек она зависимый, приходится слушать.
   -- Как ты разговариваешь с мамой? -- неожиданно раздался голос Анатолия. Он появился в дверях гостиной, напряженный, готовый взорваться. Пришлось что-то придумать и увести его, не закончив разговора с дочкой.
   Анатолий сказал Светлане:
   -- Это твое воспитание. Много ей позволяешь.
   Разве она воспитывала Светку? Дни бежали, она сама куда-то все торопилась, не оставалось времени побыть с детьми.
   -- Светка уже взрослая, -- грустно сказала Светлана, -- все видит сама.
   Несколько дней спустя они все-таки поговорили -- отец и дочка. Светка была в том же наряде, красивые русые волосы (им бы спадать на плечи вдоль длинной шеи, шея у девочки длинная, мамина) были всклокочены и ужасны. Словно давно немыты.
   Анатолий не выдержал:
   -- Ты не пробовала в этом наряде милостыню просить?
   -- А что, -- отозвалась Светка скрыто-насмешливым тоном, который тоже появился здесь, раньше его не было, -- это мысль. У Нинки отец машину покупает.
   -- Причем здесь нинкин отец?
   -- Как причем? На милостыню и покупает.
   -- Какую милостыню?
   -- Самую обыкновенную. Пиликает на скрипке. Иногда в центре, иногда на Кармеле. Часто один, бывает -- втроем. Трио называется. На тротуаре футляр, идут прохожие, бросают. Видишь, набросали. Даже не пришлось в банке брать ссуду.
   -- Господи, Света, что ты говоришь, -- выдавила Светлана.
   -- Ма ше еш. Хаим кашим. Ма лаасот? {То, что есть. Жизнь тяжелая. Что поделаешь?}
   -- Ты знаешь еще какие-нибудь ивритские штампы?
   -- Бетах! {Конечно!} -- воскликнула Светка, но вдруг сникла, опустила голову, замолчала, отошла.
   Анатолий не обратил внимания на перемену в настроении дочки, пошел за ней, продолжал говорить. Папа работает ужасно тяжело, мама работает тяжело, Светка ведет себя плохо. Здесь надо учиться, учиться, пробиваться. Это тебе не Союз...
   Светка подняла на Анатолия спокойно-насмешливые серые глаза:
   -- Папуля, я, между прочим, не просила меня сюда привозить.
   В самом деле, никто не спрашивал у детей: "Хочешь ехать?" А может, надо было спросить? И вообще интересоваться: что ребенку нужно?
   Они совсем разучились говорить друг с другом.
   Анатолий замолчал, походил по комнате, вдруг спросил:
   -- Какую машину покупает нинкин отец?
   -- Я-по-о-онскую, -- уже не глядя на него, ответила Светка, копируя интонацию отца, когда он обещал, что в Израиле они будут ездить на машине японской марки.
   -- И мы купим, -- сказал Анатолий. -- Скоро.
   Светлана пересекала сквер в центре Хайфы. Издали услышала жалобную песнь скрипки, чуть свернула и пошла на ее голос. Может, это Олег?
   Она знала Олега, нинкиного отца. Давно, еще в юности, они жили в одном городе, Олег учился в консерватории и вращался по тем же орбитам, что и Светлана -- концерты заезжих звезд, вечера в театральном институте. Они все друг друга знали, и когда кто-то покидал город, все равно старались не терять его из вида, встречаясь, спрашивали о нем: "Ну как, не собирается возвращаться?" Их город был лучшим местом на земле, и жить надо было только здесь.
   Олег уехал куда-то на Восток, говорили, что играл в оркестре оперного театра, возвращаться не собирался, значит, было ему там хорошо. Лет пятнадцать, наверное, Светлана его не видала, а тут неожиданно встретились, оказалось, поселились в одном городе, маленьком городке возле Хайфы. Шла по супермаркету с коляской, дорогу загородил мужчина, тоже с коляской.
   -- Света, ты?
   -- Олег!
   -- Какими судьбами? Каким ветром?
   -- Наверное, нас всех занесло сюда одним ветром.
   -- Ну и как? Устроились?
   -- Да так, ничего. А ты?
   -- Тоже -- ничего.
   Скрипка пела. Нет, это не Олег. Правда, скрипач в темных очках. Нет, нет, это не он. И хорошо, что не он. Светлана замедлила шаг и чуть постояла.
   Странно... Скрипка плакала, но ее печаль не находила отзвука в душе Светланы. Светлана достала кошелек и бросила шекель в открытый футляр скрипки. Может быть, как раз шекеля ему не хватает на субару. А может, на хлеб.
   Почему ее не тронули чьи-то слезы? Он не очень хорошо играл? Да, если честно, не очень. Возможно, он и не умел играть хорошо. Или просто устал вот так сидеть на тротуаре и устал плакать. Есть еще версия: самой худо, и ее перестала трогать чужая боль. А?
   Она шла и думала о том, что хуже всего тем, кто играл плохо, наверное, в той жизни они только и умели, что водить смычком или бить по клавишам вот так, не трогая душу. И жили себе, зарабатывая свой хлеб. А здесь им вообще ничего не светит. Ничего.
   Но из этого следует, что тот, кто там был маэстро, здесь должен выплыть. Значит -- должен?
   А как же они -- она и Толя? Разве они плохо работали? И Анатолий -- не маэстро? Неужели когда-нибудь она выплывет и сядет за компьютер?
   О чем только не вспоминаешь, глядя в темное окно автобуса, с кем только не вступишь в неслышимый разговор. Вот и с этой женщиной стала вдруг беседовать. Наверное, вспомнила о ней потому, что дама -- музыкантша. Хорошая женщина, милая женщина, ровесница мамы. В стране она двадцать лет, помогает, чем может, тем, кто приехал недавно, и очень-очень им сочувствует. Правда, когда решила пожалеть маму, мама отстранилась. Ложки, вилки, тарелки принести -- это пожалуйста, это нужно, пока не придет багаж, спасибо. Но сочувствовать? Нет, извините.
   -- Света, -- спросила она потом у дочки, -- неужели я выгляжу жалкой? Я бы этого не хотела.
   Мама, как мама, и здесь держит марку. Но как ни старайся, олима узнаешь за версту, хочет он этого или не хочет. Коренные израильтяне, они другие, даже если небогаты, держатся расковано и свободно. А мы огорошены, растеряны, никак не войдем в колею, и когда стараемся не показывать, что нам скверно, сжимаемся, отгораживаемся. Но все равно ведь видно, что тебе тяжко, вот добрая женщина и решила тебя пожалеть.
   Ничего, ничего, мама, когда-то и мы сможем вот так -- расковано и свободно. В своей стране. Иначе -- зачем все это было нужно?
   И жалеть нас не надо.
   Та дама стояла перед глазами Светланы, вся воплощение интеллигентности и сочувствия. Они говорили о музыке.
   -- Музыканты из Союза здесь, в основном, моют полы, -- сказала Светлана.
   -- Ну и что? -- удивилась дама. -- Смотрите, Светлана, я играю, у меня ученики, но я совсем не считаю для себя зазорным мыть, убирать.
   Тогда Светлана ничего не возразила, а сейчас, сидя в автобусе, когда та не слышала, спрашивала ее: "Что, нет разницы -- одна убирает свой дом, а другая зарабатывает на хлеб мытьем чужих вилл? Нет?" Не может она понять, не может, чтобы понять, надо через такое пройти.
   Милая женщина, прекрасная женщина, гордится тем, что не нанимает олимов чистить свои конюшни.
   Не зря все олимы вздыхают о прошлом.
   У каждого была своя ниша, свой устоявшийся мир. А теперь? Кто-то, может, уже нашел свою нишу здесь. Кто-то, может, нашел. А они вот -- нет. Поневоле вспоминаешь о прошлом. Прошлого было много лет. А у мамы и вовсе -- почти вся жизнь. Маме хуже, чем всем им. Они еще могут барахтаться, бороться, что-то делать. У них еще есть надежда. А мама безжалостно выбита из колеи и совсем беззащитна, как ни мужается. Как-то мама сказала:
   -- В общем, на что мне жаловаться? Есть крыша, суп, хлеб, да еще и с маслом. Есть деньги на кино. Дети со мной... Только там я была Евгения Ильинична, а здесь я -- ни-что-о. Дерьмо.
   -- Бабушка, -- с ухмылкой сказала Светка-младшая, она слышала разговор, -ты здесь гэ-вэ-рэт! {госпожа}
   -- Гэвэрэт, -- покачала головой бабушка, -- как раз об этом я мечтала всю жизнь.
   -- Мы все здесь дерьмо, -- заметил Анатолий.
   Подошел Игорешка:
   -- Папа, а что такое "дерьмо"?
   Но такое у мамы прорывается редко. Как-то, правда, еще сказала:
   -- Одна моя знакомая очень грустит, мол, всех сравняла алия -- и богатеньких, и бедненьких. Конечно, она недовольна: там работала в киевском торге, приехала -- вся в золоте. А у здешних золота больше навешано.
   В самом деле сравняла?
   Вот эта женщина -- кем была? Там -- кем? Сразу и не скажешь. Шикарная женщина. Впрочем, нет, ничего особенного, но косметики много, одета с шиком, это да. Вещи, конечно, привезены с собой, еще оттуда шмотки, все импортное, все, как говорили там, "фирма". Держится уверенно. Сигарета во рту. Пожалуй, она уже выплыла.
   В Союзе с такими особами Светлане становилось неуютно, а тут запросто. Ее обслуживает дама вся в "фирме" -- нарезает, взвешивает, складывает в пакет продукты. Никакого неудобства. Светлана спрашивает:
   -- Магазин ваш?
   -- Да.
   -- Не страшно? Я слышала, многие прогорают. Надо уметь торговать.
   -- Ничего тут мудреного нет. Главное -- связь с поставщиками. Но это дело мужа.
   -- В Союзе не занимались торговлей?
   -- Торговлей? Нет, никогда, -- при этих словах массивные серьги звякнули в такт решительному движению головы хозяйки магазина, -- я парикмахер. Двадцать два года стаж.
   Вот так. У каждого своя профессиональная гордость.
   А ты? Гордись сколько хочешь, а завтра опять идти убирать чужую квартиру.
   И радуйся, что ты на своей исторической родине.
   x x x
   Автобус подъехал к их городку. Светлана с усилием поднялась, гудели ноги, гудело все тело. Был трудный день сегодня и завтра будет не легче.
   Она вышла из автобуса, оставив там всех своих невидимых собеседников. Скорее домой! Принять душ и лечь.
   -- Гвэрэт, царих лаазор? {Госпожа, нужна помощь?}
   Светлана оглянулась. Ее догонял мужчина. Среднего роста, лысоват, остаток шевелюры -- и в темноте видно -- черный, как все выходцы с Востока, пузо вперед, очень, наверное, нравится себе этот господин. Уверен, что никто не откажется, если он предлагает помощь.