Кинзбурская Инна. Дорога на высоту

   Еще бы! С такими сумками в позднее время она похожа на одинокую женщину, которой можно на вечерок подставить плечо за... За сколько? Светлана ответила резко:
   -- Нет! -- на иврите.
   -- О-о! -- протянул рыцарь совсем по-русски. И отстал.
   Мог бы все-таки Толя ее встречать. Когда дома, мог бы. Ему и в голову не приходит это.
   Анатолий докурил сигарету, погасил ее, прикрыл окно.
   -- Кто из нас раньше мог себе представить, что в стране евреев никому не нужны мозги? Самый неходкий товар.
   Светлана услышала эти слова как будто откуда-то издалека, и вдруг поняла, что все это время Анатолий, пока курил, что-то говорил, рассказывал, рассуждал о чем-то, а она -- она не слушала, думала о своем, жила своим. Что это? Они стали, как двое глухих. Надо было что-то сказать, и Светлана сказала:
   -- Не может быть, чтобы мы не нашли выход, чтобы жизнь у нас не устроилась, -- она в самом деле так сейчас думала. -- Надо только ко всему относиться спокойнее.
   -- Конечно, я найду выход, -- Анатолий не сомневался. -- Но -- спокойнее? Когда вокруг столько идиотизма?
   -- Ты можешь справиться со вселенским идиотизмом?
   -- Но я не могу быть спокойным. Куда ни посмотришь, с чем ни столкнешься... Предлагаю сделать обычную лебедку -- нет, таскают раствор ведрами. Насос, обычный насос использовать -- нет, невозможно. И ты говоришь...
   -- Тебе же от этого самому хуже. И нам тоже.
   Но не все так, не может быть, не должно быть, чтобы вокруг только тупость и шекели, шекели, шекели.
   Не может быть. Нет.
   Ей вспомнилась вдруг высокая худая старуха с большими светлыми глазами, знакомая мамы. Мама рассказывала о ней много. Приехала эта женщина в страну давным-давно, еще ребенком, привез сюда семью отец-сионист. В Польше продали фабрику, здесь купили кусок земли, пахали, сеяли, защищались от арабов. Но то были рассказы мамы. А тут повезло: увидела и даже поговорила. Она ехала на экскурсию со старыми израильтянами, членами какого-то братства. Пригласили маму, разрешили взять с собой дочь и внука, ее и Игорешку. В автобусе наискосок от Светланы сидела старая женщина, виден был сухой горбоносый профиль. Светлана сразу поняла -- это и есть героиня маминых рассказов. Представила себе ее молодую, стройную, верхом на лошади. И сейчас, в свои восемьдесят, мама говорила, она ездит по их холмистому городку на велосипеде. Похоже.
   Захотелось узнать поближе эту старую женщину. Но было неудобно заговорить первой.
   А потом автобус остановился среди гор, все вышли, Светлана стала в стороне, она не слушала, о чем говорил гид, машинально сжимала игорешкину ручку, смотрела вдаль, охваченная удивительным чувством тишины и покоя. Вечности. Высокая старая женщина подошла, стала рядом, тихо спросила:
   -- Яфе? {Красиво?}
   Светлана молча кивнула.
   -- Зе Исраэль шелану {Это наш Израиль}, -- тоже тихо сказала старуха.
   Боже мой, подумала Светлана, это ее земля, она ее выпестовала, и вот я явилась и заявляю: "Вы не так поливали эту землю потом и кровью. Я научу вас, как жить".
   Светлана стала рассказывать об этом Анатолию, пытаясь сама разобраться в своих мыслях. Он слушал невнимательно, потом сказал:
   -- А что, конечно, не так. Я в самом деле мог бы их научить.
   -- Ладно, Толя, уже поздно, ложись.
   Говорить больше не хотелось. Перед ней плыли горы, рука, казалось, еще сжимала игорешкину ручонку, она и ее маленький сын тогда все видели одинаково, он прижался к ней и замер. Светлану охватила волна нежности к сыну. Как мало она бывает с Игорешкой!
   Сегодня после очередной уборки прибежала домой всего на час. Выкупалась, стояла у зеркала. Не до косметики, но надо выглядеть, ничего не поделаешь, вот и стояла у зеркала, красилась.
   Игорешка, такой теплый, такой жалкий, прижался к ней:
   -- Мама, ты опять уходишь?
   -- Да, малыш. Ты же знаешь, у меня занятия. Вот я закончу курсы...
   -- Мама, ты обещала: "Вот я закончу ульпан". И опять был еще один ульпан. Зачем два ульпана? А после курсов опять будут курсы?
   -- Не знаю, сынок, может, будут.
   -- Ты опять придешь поздно?
   -- Да, сынок, -- она притянула к себе худенькое тельце. Хотелось плакать. -Вот в шаббат, Игорешка, в шаббат мы с тобой будем гулять весь день.
   -- Мама, ты забыла, в шаббат у нас всегда уборка.
   -- Вот так, -- Светлана повернулась к маме, -- все соседи узнают, что мы -великие грешники: работаем в шаббат.
   -- А Светка нам никогда не помогает, -- добавил малыш.
   -- Света не хочет грешить, -- сказала бабушка.
   Что делать? И свою квартиру надо убирать. Для этого остается только суббота.
   -- Сынок, я тебе обещаю, мы быстренько все сделаем и пойдем гулять. Куда захочешь.
   -- К морю.
   -- Ну, к морю -- это далеко. У тебя заболят ножки, помнишь, мы ходили, и у тебя заболели ножки.
   -- Тогда я был маленький, мне было четыре года, а теперь уже пять.
   -- Вот видишь, ты у меня совсем большой и все понимаешь. Маме нужно идти. А ты слушайся бабушку. Разве тебе плохо с бабушкой?
   -- Мне хорошо с бабушкой, -- он тоже держался и глотал слезы.
   А тогда плакал. Было это... вчера? Нет, на прошлой неделе. Мальчик спросил, вытирая кулачком слезы:
   -- Мама, почему мне говорят, что я русский? Разве я русский?
   -- Нет, сынок, ты такой же еврей, как и все здесь. Только ты родился в России и приехал сюда из России.
   Игорешка притих.
   -- Не плачь, сынок, -- сказала Светлана, а у самой ком стоял в горле. -- Они смеются, потому что глупые, не понимают. Евреи возвращаются сюда из разных стран. Все евреи, где бы ни родились, должны жить в Израиле.
   Должны ли?
   Она прижала к себе мальчика. Господи, ребенку -- зачем эта боль?
   Светка издали слышала разговор, подошла, спросила:
   -- Мама, помнишь, там, дома, я была тогда, как Горюха, маленькая, помнишь, я пришла домой и плакала, потому что меня дразнили еврейкой и отсылали в Израиль. А ты сказала: "Не плачь, доченька, ты не еврейка, ты русская, и это твоя страна". Помнишь, мама?
   Разве можно такое забыть?
   -- Конечно, Света, ты же знаешь, у меня хорошая память.
   -- И еще ты сказала: "Вот ты вырастешь, я тебе все объясню".
   -- И ты хочешь, чтобы я тебе все объяснила сейчас?
   -- Что ты, мама! Мне жалко твоих усилий. Это невозможно объяснить. Это мог бы, наверное, сделать тот, кто выдумал евреев и неевреев. А ты? Что ты можешь мне сказать? Что один из дедушек у меня был русский? Ну и что?
   Господи, господи... Совсем взрослая дочь.
   Анатолий все не ложился. Это мешало и спать, и думать. Он говорил о своих планах. Какой-то сомнительный делец предложил на него поработать: сделать для чего-то электронный прибор. Договор -- на пальцах. Обманет? Ясно, обманет, на роже написано. Но и терять жалко. Может, удастся заработать? И -интересно. Это не бетон заливать на стройке.
   И вдруг сказал:
   -- Машина, нужна машина. Тогда легче будет искать работу.
   -- Ну, давай возьмем в банке ссуду, -- сквозь сон пробормотала Светлана, -и купим машину.
   -- Опять в кабалу?
   На лестнице или во дворе что-то скрипнуло, Светлана прислушалась. Нет, не то. Опять не то. Главное, что не давало уснуть -- Светки опять нет дома. Cветлана слушала, что говорил Анатолий, проваливалась в свои мысли, умирала от желания спать, но при этом все время напряженно ждала, что наконец-то услышит знакомый звук -- ключом открывают дверь.
   Где Светка? С кем?
   Это напряженное ожидание сегодня, как всегда, не покидало ее с той минуты, когда она вернулась домой. Поставила сумки, зашла в комнату, где спали мама и Игорешка. Мама услышала, повернулась:
   -- Я сейчас встану, покормлю тебя.
   -- Лежи, лежи, я сама. Светка не приходила?
   -- Нет. А Толя, кажется спит.
   -- Что нового?
   -- Ничего. А у тебя?
   -- И у меня -- ничего.
   Светлана поправила на малыше одеяло, нагнулась, поцеловала его и вышла. Заглянула в гостиную, комнату, которую в Израиле почему-то называют салоном. С тоской посмотрела на пустой светкин "аппендикс", так сама Светка назвала небольшой отросток комнаты, куда ее поселили. На иврите этот отросток именовался тоже непривычно -- угол для еды, для этого он, наверное, и был предназначен, но в их доме он выполнял другую функцию. Сюда втиснули диванчик для сна и маленький столик для занятий. Другого места для дочки не нашлось. Не было.
   Когда въехали в эту небольшую квартирку -- о большей и думать было нечего -- Светка вдруг сказала:
   -- Вот если бы не бабушка...
   Понятно, комната досталась бы ей, а Игорешку поселили бы в отростке.
   Анатолий поддержал ее:
   -- Если бы не твоя мама...
   С тех пор, как приехали, отец и дочь оказались вдруг на разных полюсах, ладили плохо, а тут неожиданно такое единодушие. Неужели и их дому грозит междоусобная война? С кем ни поговоришь, у всех в семьях враждебные лагеря: старики -- молодые -- дети. Там не было лагерей, а тут вдруг выплыло. И всем мешают неприкаянные, не нашедшие себя здесь старики.
   Нет, нет. У них такого не будет. Сказала, четко произнося каждое слово:
   -- Значит, так. Это моя мама. И больше чтоб об этом разговора не было.
   При ней с тех пор об этом не говорили. А без нее?
   Что бы она делала без мамы?
   -- А ничего, -- сказала как-то одна знакомая, -- варила бы, как варю я. И все делала бы, как делаю я. Родители сняли квартиру отдельно, всем стало легче.
   Разве дело только в этом -- варить, стирать, нянчить?
   Что стало с людьми? Или нет, не стало, было, все было, только таилось в каждом и ждало своего часа. Каждый привез сюда самого себя.
   А Светки опять нет дома. Неуютно ей в этом закутке. Конечно, неуютно. Но что делать?
   Светка замкнулась, живет в своем мире, никого туда не пускает. Несколько дней назад Светлане показалось, что она прошла сквозь стену, которой дочка отгородилась от нее.
   Наверное, только показалось.
   Было поздно, очень поздно, почти ночь. Светлана занималась на кухне. Хлопнула входная дверь, это вернулась Светка, Светка-Лиора. Светлана отложила конспекты и пошла в салон.
   Светка сидела в своем закутке на диванчике, положив ногу на ногу, и смотрела -- в никуда. Одета на этот раз она была вполне прилично. Недавно купленная куртка застегнута, волосы аккуратно стянуты сзади, правда, тряпкой, но ничего, тряпка в тон куртки, на ногах кроссовки, хорошие кроссовки, тоже недавно купленные. Светлана не хотела, чтобы дочка чувствовала себя здесь Золушкой, что могла, делала, как могла, одевала. И сейчас ей понравилось, как Светка выглядит. Красивая девочка. Будет ли счастливой?
   Плохо, правда, что Светка не разулась, в обуви прошла по ковру. Говорить об этом Светлана не стала.
   Светка повернула голову, наверное, услышала ее шаги.
   -- Шалом, има. Ма нишма? {Привет, мама. Что слышно?} -- спросила она на иврите.
   Дожили. Не виделись столько времени, и сразу -- иврит. Благо, на этом языке есть штампы на все случаи жизни.
   -- Света, -- сказала Светлана спокойно и мягко, -- разве ты не знаешь, что на "ма нишма?" отвечают "ма нишма" и проходят мимо, не ожидая ничего больше. Никого не интересует, что у кого слышно.
   -- Мама, это же очень удобно. Вежливо и можно не разговаривать.
   -- Тебе не хочется со мной разговаривать?
   -- А тебя что-то интересует?
   -- Ты в этом сомневаешься? Если я не всегда тебя спрашиваю, то просто потому, что не хватает времени. Вот сейчас я хотела бы знать, где ты была и что делала.
   -- Ну, если тебя это в самом деле интересует, -- снизошла Светка, испытывающе глядя на мать, лицо у девочки было замкнутое, отчужденное -- то я тебе скажу, что я была у этой дряни Шуламит, в ее шикарной вилле, в ее отдельной комнате, где стоит дорогущий компьютер.
   -- Почему она дрянь? Она что, плохо к тебе относится? Зачем же ты к ней ходила?
   -- Она пригласила меня готовиться к контрольной. Позвала, а я, дура, пошла. Она даже предлагала мне кофе с пирожками, но я не ела.
   -- Но может быть, она, в самом деле, хорошо к тебе относится и хочет тебе помочь.
   -- Может быть. Только больше я к ней не пойду.
   Как она понимала свою дочь. Свою самолюбивую девочку. Захотелось обнять, приголубить, как Игорешку. Дать поплакать. Но станет ли Светка плакать у нее на плече?
   -- Ну, если ты так считаешь, то не ходи, -- сказала Светлана. -- Но может быть, стоит остыть и подумать.
   -- О чем, мама?
   -- Хотя бы о том, что ты могла понять все совершенно неправильно. Тебе не пришло в голову: а вдруг она хочет с тобой дружить? У нее тоже есть свои проблемы, конечно, есть, хотя у нее отдельная комната и дорогущий компьютер.
   Девочка подняла голову, и Светлана увидела в ее глазах -- глубоко-глубоко -- улыбку.
   -- Мама, -- вдруг сказала Светка, -- тебе ведь тоже нужен компьютер.
   -- Нужен. Купим, конечно, купим. Не все сразу.
   Улыбка погасла. Светка опять ушла в себя. Окошко в дочкин мир приоткрылось и захлопнулось. Светлана спросила первое, что пришло в голову:
   -- У тебя завтра контрольная?
   -- Да.
   -- Ты недавно писала контрольную по математике.
   -- О, это было давно, на прошлой неделе.
   Какие никчемные вопросы! На них только так и можно отвечать.
   -- Мама, -- сказала Светка, снизойдя к ее беспомощности, -- если тебя действительно интересует моя учеба, то не волнуйся, с этим у меня все в порядке. Правда, если не считать Танаха.
   -- Почему?
   -- От этой премудрости у меня все перепуталось в голове, никак не могу понять, когда был создан мир и каким образом.
   -- Ой! -- воскликнула Светлана совсем как маленькая, -- И я тоже.
   Девочка опять улыбнулась.
   -- Но, понимаешь, -- продолжала Светлана-старшая, -- у меня нет времени разбираться, вся надежда на тебя. Освоишь, растолкуешь. Так что надо учить.
   -- Придется, -- ужасно комично вдруг согласилась младшая.
   На душе стало чуточку легче.
   -- Ма, -- неожиданно сказала Светка, -- жрать хочется. Чего бы пожевать?
   -- Возьми в холодильнике, и -- тише, не греми: спят.
   -- Понятно, -- произнесла Светка покорно-насмешливо. -- Придется обслуживать себя самостоятельно. Но если честно, я больше люблю, когда меня кормят.
   -- Я тоже, -- сказала Светлана.
   Светка-Лиора опять улыбнулась. Улыбка у нее хорошая, мягкая, добрая. Увидишь -- на душе легче.
   -- Это значит, что ты тоже хочешь кушать, и мы будем жевать вместе.
   -- Да, -- Светлана поудобнее устроилась на стуле, -- с удовольствием. И ты будешь обслуживать.
   -- Йофи! {Прекрасно!} -- воскликнула Светка на иврите. Свой восторг она не могла выразить иначе.
   Они ели холодные бабушкины котлеты с солеными, тоже бабушкиными, огурцами. Было ужасно вкусно. А потом пили чай, Светка заварила свежий пахучий чай.
   Когда они в последний раз вот так сидели вдвоем за кухонным столом, пили чай и разговаривали? Может, этого вообще никогда не было, а может, было -давным-давно.
   Светка сбросила куртку, сняла тряпку с волос, волосы упали на плечи и рассыпались, ей было хорошо. Сидела Светка, поджав под себя одну ногу, и немного раскачивалась вместе со стулом, и была такой прежней, такой домашней. Опять все показалось Светлане нереальным. Чайник и красивые синие с позолотой чашки, из которых они сейчас пили (эти чашки появились в доме, когда Светка была совсем маленькая), были вещами реальными, действительно существующими. Ее девочка, ее взрослая дочь -- это жизнь, боль и нежность. И тревога. Но за стенами этой чистой уютной кухни другая страна, не та, где они прежде по вечерам из этих чашек потягивали горячий ароматный напиток. Это мираж. Мираж. Сон.
   Нет, увы, увы...
   -- О чем ты задумалась, мама?
   -- Ни о чем. Так. Значит, у тебя с учебой все в порядке. А на личном фронте? Есть проблемы?
   -- Ах мама, какие проблемы? Проблемы, когда влюбляются. А в кого влюбиться, когда они все дебилы и только и думают, как бы с кем-нибудь переспать.
   Какой кошмар! Это говорит ее Светка.
   Она погладила девочку по волосам, плечикам, стала говорить про любовь. Про мальчиков. Как хорошо, что дочка у нее умница, понимает, что мальчики сейчас просто глупые, а любовь у нее обязательно будет. Светка слушала и тоже что-то говорила почти шепотом, а когда они обе уже не могли сидеть, обе засыпали, Светка чмокнула маму в щеку:
   -- Ты у меня -- прелесть!
   И вот опять ночь. А Светки нет дома.
   Анатолий снова закурил.
   -- Раз ты решил бросить стройку, -- сказала Светлана, -- может, все-таки попробуем еще поискать нормальную работу. Пусть меньше платят, но не быть же подъемным краном до пенсии.
   -- Еще меньше? -- усмехнулся Анатолий. -- Это возможно?
   У нее не было сил играть в словесный пинг-понг. Она продолжала свое:
   -- Я вырезала из газет для тебя кучу объявлений о курсах.
   Он повернулся к Светлане и, словно не заметив, что она не поддерживает игру, снова бросил свой шарик.
   -- Ну да, ты учишься на курсах. Тебе посыпались предложения о работе по профессии? Или стали больше платить за мытье полов?
   Зачем нужно это бессмысленное цокание шариков? Он ведь отлично знает, что -- нет, нет, нет.
   С тех пор, как Светлана начала заниматься на курсах, своего знакомого, который указал ей на эти курсы, она не встречала ни разу. Сначала хотела позвонить, сказать "спасибо", но бумажка с номером телефона куда-то запропастилась, позвонить было невозможно, Светлана решила, что и незачем. Но две недели назад он встретил Светлану, когда она выходила из здания после занятий. Он и не скрывал, что пришел специально, чтобы увидеть ее, держался просто, естественно, спокойно. Само собой разумелось, что он пришел ее увидеть: у него было, что сказать.
   -- Вот, -- он протянул ей вырезку из газеты, -- это филиал нашей фирмы. Сюда стоит пробиться. Контора тебе подойдет. А подойдешь ли им ты, зависит от тебя. Я бы -- взял.
   -- Жалко, что ты не глава фирмы или хотя бы филиала.
   -- Увы... -- он развел руками.
   Они рассмеялись -- оба.
   -- Ничего, -- сказал он, -- все еще впереди.
   -- Надеешься стать?
   -- Лама ло? {Почему бы нет?}
   О! Он уже вполне израильтянин. Только человек, проживший здесь долгодолго, с такой уверенностью и легкостью скажет: "А почему нет?", когда речь идет о его карьере.
   Но -- нет. Он все-таки еще приезжий, он из другого мира, из того же мира, что и она, Светлана, и прежнее, впитанное и внушенное, держит его, пусть не так крепко, как ее, но все равно держит. И потому "лама ло?" он произнес все-таки чуточку с насмешкой. Над самим собой, над обстоятельствами, мол, кто может знать "будет-не-будет?" Станет ли он когда-нибудь главой фирмы? Как знать? Но израильтянином -- станет. Это ясно.
   Может быть, он и прав, наверное, так и надо -- стряхнуть прошлое, освободиться от него. Кому нужен труд во имя каких-то неясных, абстрактных, туманных целей? Надо работать, чтобы нормально жить, делать карьеру, чтобы жить еще лучше. Твоя зарплата, это и есть твоя стоимость в этом мире.
   Наверное, он прав. Не надо копаться в себе и страдать. Лучше делать дело и спокойно идти вперед. Полшага -- это уже часть пути.
   Но как трудно сделать эти полшага...
   Светлана не думала именно так, четко, определенно, она вообще тогда не могла размышлять, она просто сразу поняла, какой он есть, ее знакомый, ей было с ним легко и грустно. Почему грустно -- она тоже не думала. Может, это была прочно поселившаяся в ней грусть, которой в суете сует некогда было проявиться. А тут расслабилась, и опять стало себя жаль.
   -- Стоит не посылать бумаги, -- сказал он, -- а зайти самой. Может, на тебя посмотрят и удостоят. Очень может быть.
   -- На тебя, конечно, не ссылаться?
   -- Ты сообразительная ученица.
   -- Меня хорошо учат.
   Оба опять рассмеялись.
   -- И вот. Прежде чем идти, посмотри вот это, -- он протянул ей несколько брошюр -- ксероксы на газетной бумаге. -- Я снял копии для тебя. Это самое новое, что у нас есть и что нам нужно.
   Она развернула листы, чтобы взглянуть, что там. Было уже темно, но невдалеке горел фонарь, и Светлана подошла к свету, стала смотреть. Он тоже подошел, взглянул на Светлану сверху:
   -- Ты хочешь сказать дяде "спасибо"?
   Она улыбнулась. В самом деле было похоже -- ребенку принесли шоколадку, он сразу развернул и стал есть, не заботясь о правилах этикета.
   -- Надо раньше попробовать, -- сказала Светлана, -- вкусная ли шоколадка.
   -- Я так и думал, -- он покачал головой насмешливо-ласково, как будто она в самом деле была маленькой, -- я так и думал: ребенок с характером.
   Как прекрасно быть ребенком, когда о тебе заботятся, за тебя думают и еще дарят конфеты. Но она взрослая, давным-давно взрослая, и самой все надо решать.
   А он? Она о нем ничего не знает. Женат? Дети? Сколько ему лет? Он моложе ее? Конечно, моложе. У него еще все будет. Может, даже своя фирма. Или хотя бы филиал.
   Но какое это имеет значение -- для нее?
   -- В общем, конечно, спасибо, -- сказала Светлана.
   Он проводил ее до автобуса. И опять сказал серьезно:
   -- Держись и не опускай планку.
   В общем -- спасибо. А в частности? Конкретно?
   Конкретность такая -- надо идти. Надо, надо, надо. Но кто знает, сколько требуется сил, чтобы подняться на второй этаж и открыть дверь с номером, указанным в объявлении. Вымыть виллу по сравнению с этим -- пустяк.
   Секретарша, или кто она там, измерила Светлану оценивающим взглядом. Под этим взглядом стало неуютно. Она почувствовала себя старой, некрасивой и плохо одетой. Хотя час назад, выходя из дома, остановилась перед зеркалом и сама себе поставила довольно высокий бал. Она подумала, что хорошо выглядит и может сойти за уверенную в себе, преуспевающую женщину. И старалась так держаться. Но женщина по ту сторону стола видала и не таких. Она для того и сидела здесь, чтобы фильтровать посетителей.
   -- Начальник не принимает. Оставьте документы.
   -- Я бы хотела видеть...
   Господи, как будто не была всю жизнь человеком, знающим себе цену. Была ведь, была.
   -- Сейчас никого нет. Оставьте документы. Если вами заинтересуются... Какая уничтожающая вежливость! Даже отвлеклась на минуту от своих бумаг. А руки, руки -- пальцев не видно из-за колец.
   Нет, документы она не оставит. Смешно. Для чего? Получить еще одно сожаление?
   -- Когда будет начальник?
   В эту секунду открылась дверь. Это была случайность, это было просто везение, но должно же было и ей когда-нибудь повезти! В приемную вошел мужнина, высокий, поджарый, лысоватый, узел галстука спущен. Тоже оценивающе оглядел Светлану. Под этим взглядом не было неуютно. Нормально было.
   -- Вы что-то хотели?
   Спокойно, спокойно, спокойно.
   -- Да. Я по поводу работы. Прочитала ваше объявление.
   -- Вы программист?
   -- Да.
   -- Но в объявлении сказано: присылать документы, -- вежливо, чуть холодновато сказал он. -- Почему же вы пришли?
   -- Каха, -- произнесла Светлана. Это было первое, что пришло ей, нет, не в голову -- на язык. Она сама удивилась тому, что, словно бывалая израильтянка из не очень высоких кругов, на вопрос "почему?" запросто ответила: "так". Нелепо было бы объяснять, отчего она явилась собственной персоной, а не в сто первый раз воспользовалась услугами почты.
   Он чуть-чуть улыбнулся этому уличному ивриту женщины, которая несомненно приехала из России и не так давно. И сдался.
   -- Пройдемте сюда, -- и провел ее в свой кабинет.
   Это был не самый высокий босс в фирме, Светлана поняла это сразу, маленький боссик, но, наверное, и от него что-то зависело. Он посадил Светлану в удобное кресло, сел за стол. Спросил, как зовут, откуда, где живет, есть ли семья. Все очень вежливо, приветливо, доброжелательно. Стал задавать вопросы по работе. Спрашивал и спрашивал. Странное дело, она и не думала, что сможет так держаться. Как будто вдруг решила для себя: будь, что будет. Ну, что ей грозит? Самое худшее -- скажут: "Извините, очень сожалеем". Ну и пусть. Светлана расслабилась, внутри появилось ощущение свободы. Она ловила вопросы, как теннисный мячик, но отвечала не торопясь, отбивала мячик без суеты. Она умела сосредотачиваться и решать задачи. Чего там скромничать -- умела. Откуда-то из глубины памяти даже вытащился давно неиспользованный английский, загнанный туда двумя ульпанами, где она учила иврит.
   Светлана сама удивлялась своему спокойствию в эти полтора часа. Потом удивлялась. А тогда просто отвечала на вопросы.
   -- Тов, -- сказал маленький боссик со спущенным узлом галстука, -- оставьте ваши бумаги. Через несколько дней приедет начальник отдела, которому нужны сотрудники, я передам ему. Возможно, вас вызовут на интервью.
   Светлана закрыла за собой дверь, и тут силы оставили ее. Она прислонилась к стенке и стояла минуту, а может, все десять, прежде чем решиться пойти по лестнице вниз.
   Он сказал: "тов", но это ничего не значит. Расхожее слово, слово-штамп. Конечно, это могла быть и оценка, мол, то, что он услышал, это хорошо, это его устраивало, но возможно, он просто устал или у него больше не было времени, и "тов" могло означать: "Ладно, с меня хватит", или: "Ясно, с вами все ясно". Но тогда зачем бы ему оставлять документы? Из вежливости? Или так принято?
   Прошло уже две недели. Значит, уже все. Можно не ждать. Интересно. пришлют ли сожалеющее письмо?
   Главное, не ждать. Не думать все время об этом. Невозможно жить в ожидании. Это значит -- не жить.
   Анатолий погасил сигарету, взял другую, зажег спичку. Опять потянуло дымом. Вдруг он сказал:
   -- Может, переберемся в Галилею?
   -- Чего вдруг?
   -- Там есть электронные фирмы.
   -- Сначала надо, чтобы хоть в одной из этих фирм тебя взяли на работу.
   -- Надо, -- Анатолий не возражал. -- Я навел кое-какие справки.
   Он не стал рассказывать, что узнал, где. Сказал только:
   -- Всюду -- работать для фирмы, но опять через каблана. Опять -- "тебе половина и мне половина", пропел он на мотив старой когда-то популярной советской песни. Это прозвучало, как злая насмешка над происходящим. В той песне делились краюхой хлеба, а здесь отбирают больше половины тобой заработанного. Но от насмешки не легче. Выбора нет.
   Он опять стал говорить о том, о чем говорено тысячу раз: есть ли еще гденибудь, в какой-нибудь другой цивилизованной стране, чтобы какой-то дядя, назови его хоть кабланом, хоть подрядчиком, хоть английским лордом, который сам ничего не делает, а возможно, и не умеет делать, набирает тех, кто умеет и делает, и продает, как рабов, на стройку, на завод, в магазин, куда хочешь, получает за труд их сполна, а платит им только часть.