Кинзбурская Инна. Дорога на высоту

   -- Где -- там?
   -- Слышала анекдот: стоят двое, разговаривают, подходит третий: "Я не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо".
   -- Ты хочешь ехать в Израиль?
   -- Я? Нет. Но мне обидно за тебя.
   -- Почему? Разве я выгляжу жалкой? Я бы этого не хотела.
   -- Ну что ты, мама. Ты такая красивая, -- она обняла маму. -- Но может, там больше нужны умные и красивые женщины.
   Мама молчала.
   -- Или ты боишься, что коммунизм построят без тебя? Вкалывала, вкалывала и уехала, а здесь отпразднуют победу коммунизма, и тебе не достанутся лавры.
   Мама, наконец, улыбнулась.
   -- Ничего они без меня не построят. Не только коммунизм. Они без меня не смогут сделать правильный расчет котла, и он взорвется. И будет много жертв. Я не могу этого допустить.
   -- Ах, какая сознательность! Но обрати внимание: ты сказала -- "они".
   -- Что поделаешь, Света. Сколько бы я ни твердила "мы", ничего не изменится, о нас говорят "они". Может, у тебя будет все по-другому. У твоих детей. Хотя... смотря за кого ты выйдешь замуж...
   Она замолчала, обе они молчали. Потом мама сказала, без тени грусти, без пафоса, ровным таким голосом:
   -- Что делать? Мы здесь родились, мы не выбирали место, где родиться. Зачем выбирать -- где умереть?
   -- Ма!
   -- Что "ма"? Умирать все равно придется, хочешь не хочешь, -- она произнесла "хошь-не-хошь". -- А здесь я хоть пользу приношу. И работу свою люблю. Но чего это вдруг? Это так дурно влияют на тебя твои друзья-сионисты?
   -- Какие они сионисты? -- вдруг, как часто бывало в разговоре с мамой, она высказала то, о чем раньше не думала, что только смутно ощущала. -- Они подпольные евреи. И те, кто половинки, и те, кто целые. Те, кто целые, конечно, пишут в анкетах, как положено. Но никто из них не выйдет на площадь с шестиконечной звездой.
   -- И правильно, -- сказала мама. -- Это было бы глупо. Они собираются уезжать?
   -- Ни, боже мой! За океан их никто не зовет. О Ближнем Востоке они и думать не хотят. Но как приятно рассказывать, что был в Прибалтике, заходил в синагогу и -- ax! -- какое снизошло на него озарение. А в Ленинграде встречался с дядей-отказником. Та-ай-но!
   -- Светка, -- мама ласково погладила ее распущенные волосы, -- бросай ты эту сомнительную муть. Ехать в самом деле некуда. В лапы к арабам? Если уезжать, то только за океан. Они правы. Но ведь и там все чужое.
   -- А здесь -- свое?
   -- А ты не чувствуешь, что это -- твое?
   -- Пожалуй, да.
   -- Ну вот, значит, все в порядке. Кончай дипломную работу... -- мама помедлила, потом решилась:
   -- Ты за кого-то из них собираешься замуж?
   -- А ты бы хотела, чтобы я за кого-то из них вышла замуж?
   -- Светка, не отвечай вопросом на вопрос.
   -- Но все-таки?
   -- Я ведь не слепая, вижу, как некоторые на тебя смотрят.
   -- Пусть смотрят, если им приятно.
   -- А тебе?
   -- Как-то скучно.
   -- Скучно? Мне казалось, тебе с ними интересно.
   -- Было. Раньше. Но, понимаешь, все это как-то ненадежно. Ненастоящее. Хотя они все прекрасно учатся и, наверное, чего-то все-таки смогут добиться.
   -- А где настоящее?
   -- Не знаю.
   -- Но к концу учебы девочки стараются как-то устроить свою личную жизнь, -осторожно сказала мама.
   -- Я не хочу "как-то". Не хочу.
   -- Пожалуй, ты права.
   Вот такой разговор вспомнился Светлане в какую-то из бессонных ночей на гостиничной койке. Сейчас, спустя столько лет, она вспоминала свою юность с чувством щемящей грусти. Это было. И хорошо, что было. Но, слава Богу, осталось в прошлом. Слава Богу.
   Светлана положила трубку и долго стояла, не двигаясь, полная нежности к маме и Светке. Казалось, она еще слышит их голоса. Потом сделала над собой усилие, вернулась в коридор, обула комнатные тапочки, стала снимать дорожную одежду.
   Все было не так в этот ее приезд. Раньше, если не было дома Светки младшей, когда Светлана возвращалась после долгой и даже недолгой отлучки, он захлопывал дверь и не давал ей поменять обувь. Туфли слетали в воздухе.
   -- Ой, -- отбивалась она не очень решительно, -- подожди, я приму душ.
   -- Какой душ? -- он обнимал ее крепче. -- Я соскучился. Сейчас он прошел в комнату, включил телевизор, но не сел в кресло, стоял, она видела его длинную напряженную спину. Он что-то решил? Значит, он ей скажет.
   Месяца два спустя после того разговора мама сказала:
   -- Я вчера говорила с начальником, он может похлопотать о твоем назначении в наш институт. У нас как раз создают новый отдел, где будут нужны программисты.
   -- Мама, -- Светлана подошла и обняла ее, -- мне не хочется у вас работать. -- Она говорила медленно, искала слова, чтоб не обидеть маму. -- Мне кажется, у вас стало немного душно. А мне хочется простора.
   -- В молодости все этого хотят. Со мной тоже такое было.
   -- Ну, вот видишь.
   -- И где, ты думаешь, есть простор?
   Сказать? Все равно надо сказать, а сейчас вроде бы легче.
   -- Помнишь, я тебе говорила, что есть город, построенный на песке?
   -- Светка, это очень ненадежно -- город на песке.
   -- Ма! В самом деле. Оттого, что на песке, чисто, нет грязи. Город молодой, зеленый, красивый. Там куча всяких научных институтов, и берут на работу всех, даже евреев. Неделю назад приезжал к нам на факультет представитель фирмы, где делают вычислительную технику. Агитировал. Обещал интересную работу и койку в общежитии. Если бы я была замужем, дали бы в общежитии комнату.
   -- Вот видишь, замужем...
   -- Ма!
   -- Ладно. И далеко этот город в пустыне?
   -- Почему пустыня? Песчаный берег реки. И всего пять часов езды от нас.
   -- Прекрасно, -- мама вздохнула и отошла от Светланы. -- Пять часов -- всегда можно приехать. Это тебе не какая-нибудь Байкало-Амурская магистраль.
   -- Что ты, -- Светлана повела плечиками. -- Туда меня не тянет, ты меня не так воспитала.
   -- Конечно. Я поумнела за последние четверть века. Меня-то воспитали так, что я чуть не уехала на целинные земли.
   -- Мама, ты прелесть, -- Светлана подошла и чмокнула ее в щеку.
   x x x
   -- О! -- сказал кто-то высокий и худой. Кажется, он только что вошел. -- У вас новенькая!
   Светлана сидела за первым в своей жизни рабочим столом в первый рабочий день. Стол ей поставили в углу, головы она не повернула, высокого видела боковым зрением. Понятно: "новенькая" -- это она. Странно -- как в первом классе. Только в голосе чуть-чуть насмешка. Знакомая манера. Но голос низкий, приятный.
   -- Везет людям, а у нас приняли одних мужиков.
   -- Ясное дело, -- ответили ему, -- у вас железки, дело мужское. Это очень неженственно -- железки.
   -- Точно! -- голос высокого. -- Я обратил внимание на женственность ваших программ. Иногда такие номера выкидывают...
   -- О чем спор? -- сказал кто-то из сидящих в комнате. -- Не работают ни программы, ни железки. Как в том анекдоте. Покупатель спрашивает в магазине, нет ли мяса, а продавец отвечает: "У нас нет рыбы, а мяса нет в отделе напротив".
   -- Кошмар, -- сказал высокий.
   -- Что кошмар? Не работают.
   -- Какие глупости, -- опять голос высокого, -- не работают -- заставим. Не в первый раз. Но вот что о нас подумает...
   -- Светлана, -- подсказал кто-то.
   -- Светлана, -- повторил он. -- Здесь рассказывают бородатые анекдоты, девочка испугается и запросится к маме. За древние анекдоты я бы лишал премии.
   -- Тогда пришлось бы депремировать пол-института.
   Светлана понимала: весь этот треп -- для нее. Это было приятно. Может, тоже сказать что-нибудь вот так же, шутя, она ведь умеет, у нее хорошая тренировка. Надо показать, что ей ясно: у них сейчас антракт в работе, разрядка в напряжении. Пусть увидят, что она -- не девочка, и -- своя, знает, что дело свое надо делать серьезно, а говорить об этом с умным видом -ужасно. Лучше вот так, посмеиваясь.
   Но ничего она не сказала, не могла рта открыть, голову повернуть, cидела вся скованная, сжалась.
   -- Совсем ребенка огорошили, -- вдруг сказал высокий. Из всех голосов она почему-то выделяла его голос. Он словно понял ее состояние, подошел к Светлане, стал возле ее стола. -- Не слушай ты их, им бы только трепаться. Значит, тебя зовут Светлана? И откуда ты в наших Васюках?
   Светлана подняла голову и чуть-чуть улыбнулась: мол, она все понимает. Улыбка ее предназначалась не ему -- всем, но он стоял рядом, близко, загородив Светлану от остальных, и улыбка досталась только ему. Он тоже слегка улыбнулся -- глазами, и неожиданно это стало их маленькой тайной. И сейчас, спустя столько лет, она помнит этот миг -- словно зажглась лампочка. Огонек.
   Светлана сказала, откуда приехала.
   -- О-о! -- потянул он. -- Там готовят приличных программистов. И диплом, конечно, красный?
   -- Красный.
   Светлана старалась говорить спокойно. Но это было трудно, невозможно. Она чувствовала его взгляд. На лице. На плечах. На правой руке. Кольца не было. Колец вообще не было. Никаких.
   Раздался телефонный звонок, кто-то взял трубку.
   -- Домский? У нас. Толя, срочно в машинный зал. Что-то там сдохло.
   Он развел руками: ничего не поделаешь, кончилась передышка, надо идти. Сказал:
   -- Труба зовет, -- и улыбнулся уже не только глазами. Улыбка у него была немного застенчивая, детская, и как-то сразу выдала его принадлежность к древнему восточному народу.
   Значит, его зовут Толя. Толя Домский. Его предки вышли из Египта вместе с предками ее университетских приятелей. Это была не оформленная мысль, Светлана как-то вмиг приняла и осознала эту информацию, как сигнал. А подумала совсем о другом: потомки тех, кто вышел много веков назад из Египта и потом сорок лет бродил по пустыне (она уже немного знала историю), оказались удивительно разными. Домский выглядел земным, уверенным. Прочным, что ли... Надежным.
   Он ушел, они виделись всего несколько минут, а у нее в душе осталось странное чувство тепла. Мелькнула мысль: "Женат, наверное". Внутри зашевелилось что-то еще более непонятное. Ревность? Или зависть? К жене.
   А из подсознания: он не может быть женат. Не мо-ожет. А собственно -почему?
   Глупости, бред какой-то. О чем она думает?
   Как-то одна ее бывшая сокурсница приехала в их город в командировку и вечером пришла в гости. Утопая в мягких креслах, они пили кофе из маленьких изящных чашек и болтали. Анатолий зачем-то вышел, и глядя ему вслед, гостья сказала:
   -- Счастливая ты, Светка.
   Светлана не возразила, только процитировала из классики:
   -- Хочешь быть счастливым -- будь им.
   -- Хотят-то все...
   А они -- были счастливы? Раньше -- были? Кажется, да. Были? Или -- кажется? Уже тогда все трещало по швам. Другие слышали треск? Или только она? Они -оба?
   Ей завидуют, все у нее прекрасно, гордись. Радуйся. Не получалось. Надо хоть не перестать себя уважать. Это от мамы -- уважать себя.
   Домский снова пришел к ним в лабораторию, постоял возле ее стола, поболтал, поспрашивал, исчез. Потом опять пришел. Она встречала его в коридоре. Если он не спешил, то останавливался, шутил, спрашивал, как идет внедрение в коллектив, давал советы, предлагал, если надо, помощь. Все у него было легко и просто. А она в его присутствии напрягалась, старалась не краснеть. И не показать, что у нее перехватывает дыхание.
   Конечно, ей тут же сообщили, что Домский не женат и жениться не собирается. Она и сама увидела, сколько замужних и незамужних женщин вертелось около него. Он был не из тех, кто блещет красотой, сложением Домский не походил на Аполлона. Но его любили женщины. Что-то в нем угадывалось... Что она сама нашла в этом раскованном самоуверенном типе с неожиданно детской улыбкой?
   Он был мужчина. Муж-чи-на. Это не так часто встречается. Возле него спокойно и надежно. А мягкая улыбка? Наверное, в каждом мужике живет ребенок, который ищет защиты у женщины. И Светлану захлестывала нежность, которую надо было не показать. Но он-то все видел.
   Однажды он зашел в лабораторию, стал возле ее стола, загородив ото всех, положил что-то на стол, потом она разобрала, что это были билеты. Сказал мягко, но твердо, как говорят ребенку:
   -- Мы идем в кино. Начало в семь.
   Она не смогла отказаться. Даже для самоутверждения. Это было бессмысленно. Он знал, что она хочет идти с ним -- в кино, куда угодно. Но ведь и он хотел.
   Это теперь, хлебнувши немного жизни, она может думать вот так обо всем, что было, как все начиналось. А тогда ей помог исконный женский инстинкт. Она поняла, что привлечь Домского может только женщина, отличная от других. Надо иметь свой стиль. Не быть похожей на девиц, фланирующих по институтским коридорам, вполне красивых и дипломированных, на которых написано, что они умирают замуж. Нельзя бороться за Домского, соревнуясь с другими. Надо лепить себя, быть собой. Но ведь это и есть ее суть. "Вещь в себе" -говорили о ней приятели.
   Домский был старше юной Светланы и все понял в ней сразу. В общем, бороться не пришлось. Они поженились.
   Любил ли он ее?
   А может, просто выбрал -- ее?
   Светлана смотрела на себя -- ту, десятилетней давности. Стройная, изящная, длинноногая, с серыми глазами. "Глаза, как омут", -- слышала она не раз. Омут, наверное, это слишком, но что-то в ней было. Она, в самом деле, отличалась от других. Не хитрила, не ловчила, растила в себе личность. Училась работать. Никаких промашек. Даже папина фамилия не давала ей права быть, как все. Она должна была знать больше, уметь больше. Как мама. Это было в ней всегда и осталось после того, как она поменяла фамилию.
   Светлана старалась хорошо одеваться. Не броско, чуточку небрежно -- такой стиль. Джинсовое платье -- это твоя шкура, которую, конечно, можно снимать для стирки. Вымыл, натянул и -- порядок. О тряпках не говорят, о шкуре не думают.
   Это было нелегко: в магазинах всегда пусто. Правда, в институте вечно чем-то торговали -- кто-то кому-то где-то что-то купил, не подошло, тащили в институт, сбывали; иногда привозили вещи специально на продажу: был человек в командировке или в отпуске, отчего бы не подработать? Закрывались в комнате машинистки или еще где-нибудь, примеряли. Звали и ее: "Светлана, посмотри, точно твой размер". Она всегда отказывалась -- как жаль, но ей срочно надо в машинный зал или к начальству. Всегда находилось что-то неотложное. Звать перестали.
   Но одеваться было необходимо. Выручали командировки, поездки в отпуск. Бывая у мамы, делала вылазку на толкучий рынок, на барахолку. Когда появлялась в новом, спрашивали: "Сколько?" Светлана махала рукой, мол, чепуха, не о чем говорить. Спрашивать перестали.
   Домскому нравилось, что она вот такая, как есть -- привлекательная и деловая, не баба, не сплетница, не кучкуется с женщинами по углам. Он тоже привозил ей из командировок, что мог достать -- платья, свитера, сумки. Она радовалась и целовала его, когда он дарил ей красивые вещи.
   С ним ей было легко и, казалось, надежно.
   К тому времени, когда Светлана приехала в этот город, Домский уже был старожилом, несколько лет стоял в очереди на жилье, как раз к их женитьбе в институте подвалила сдача нового дома, им дали маленькую квартирку. Они купили красивую мебель, было это не так-то просто, но достали-таки, Толя раздобыл через какую-то свою старую знакомую ковер, привез из столицы тяжелые импортные шторы.
   Кто из них больше хотел, чтобы в доме было красиво? Она? Он? Оба? Это был их дом. Его и ее. Они вместе сделали из него то, что сделали. Вместе. Им было хорошо здесь.
   Или может быть, это только казалось? Нет, нет...
   Им было хорошо вдвоем, а потом втроем, когда появилась Светка-младшая. Это Толя захотел, чтобы еще одну женщину в их семье называли Светлана. Мама возражала: у евреев не положено называть именами живых. Анатолий посмеивался: мы живем в России, тут другие законы, к тому же девочка на четверть русская, а красивее имен он не знает.
   Они редко бывали в компаниях; когда приглашали знакомые, ходили в гости, но возвращаясь домой, радовались, что они одни. Иногда к ним забредали сослуживцы, их принимали радушно, угощали коньяком и кофе. Но когда гости собирались уходить, их не задерживали. Вдвоем было лучше. Можно расслабиться и отдохнуть.
   Или ей только казалось, что можно расслабиться?
   Но она не делала ничего, заранее обдумав. Она просто так жила.
   Как-то Анатолий сказал:
   -- В свой мир посторонних мы пускаем только пить кофе.
   -- А что еще в нашем с тобой мире делать посторонним? -- откликнулась Светлана.
   -- И в самом деле...
   Она не говорила ни с кем о своем муже. Другие женщины делали это охотно, словно не было у них большего удовольствия, чем перемывать косточки своим половинам. Нет, конечно, и Светлана позволяла себе нечто вроде: "Домский опять поносил нашу программу. Загнали операционку, вытащить не могут". Или: "Домский вчера отхватил килограмм масла. Живем!" Но никогда о личном.
   Это была ее, их жизнь. Они много работали, а потом возвращались в свой мир.
   Как-то ее спросила близкая знакомая:
   -- И тебе хватает кислорода?
   -- А что? -- в ответ Светлана тоже задала вопрос: -- Без искусственного дыхания прожить невозможно? -- И добавила чуть с вызовом: -- Мне пока не требуется.
   -- А Толе?
   -- Думаю, тоже.
   Знакомая была, наверное, мудрее Светланы, она усмехнулась:
   -- Ну-ну... -- Это могло означать "Дай-то Бог", а могло и "Поживем, увидим".
   Ей хватало кислорода. А ему? Ему, выходит, нет.
   Почему? Что в их жизни было не так? В чем она, Светлана, ошибалась? Делала неправильно? А как -- правильно?
   Может, потому, что она росла без отца, в доме не было мужчины, а все приятели ее юности были не мужчины, так, мальчики, она не знала, чем жива эта человеческая особь.
   Но по ночам в душной гостинице, перемалывая свое: "почему?" и "что делать?", она ничего не могла придумать. Она жила, как жила, как дышала, ей вполне хватало кислорода. И если бы начать сначала, вела бы себя так же. Она не умела хитрить, плести сети, обдумывать партию. Она была никудышним шахматистом, не зря приятели никак не могли выучить ее этой игре.
   Ее вел инстинкт. Ее берег инстинкт. С Анатолием она была сама собой, раскрывалась вся, отдавала все. Иначе она не могла. Она любила его. А он -любил?
   И сейчас, вспоминая и пытаясь понять, она не могла решить, что делать. Она знала, что бы ни сочинила, это будет игра, а она плохая актриса. Она может идти только туда, куда ее ведет. Будь что будет.
   x x x
   Светлана расстегнула пуговицы костюма, в котором приехала, юбка упала на пол. Светлана переступила через нее, и вдруг возникло ощущение, что вот так же, как костюм, от нее отделяется все, что ее окружает, осталось только переступить.
   Почему же она не делает этого?
   Страшно?
   Или она не может? А он -- может? Что -- он?
   Анатолий все еще стоял спиной к ней и смотрел телевизор.
   Светлана надела халат, чтобы идти в ванную. Сказала его спине:
   -- Толя, вот эту сумку отнеси в кухню и разбери. Там продукты. Индюшку сразу положи в холодильник.
   Хорошо, что есть такие привычные темы для разговора. Они ничего не значат, будущего они не решают, но нужен звук голоса. Невозможно задыхаться от молчания.
   Слова ее прозвучали спокойно и буднично, она сама поразилась этому. Анатолий откликнулся сразу, будто ждал.
   -- Индюшку -- из Вильнюса?
   -- Из Москвы.
   -- Значит, в этих сумках еще и пол-Москвы?
   -- У меня было несколько часов между поездами. Забежала только в два гастронома. Но Москва уже не та.
   -- Может, хорошо, что не та. Холодильник у нас не такой уж большой.
   -- Ты же знаешь, холодильники, как и троллейбусы -- резиновые. Сколько надо, столько и вмещают.
   Они всегда привозили из командировок продукты, то, чего нельзя было достать в их городе. И сейчас она тоже купила, что могла. Это было нормально и не имело отношения к их будущему.
   Анатолий взял сумку, пошел в кухню.
   Этот большой двухкамерный холодильник они смогли купить, когда Анатолий перешел работать на завод. Раньше в цех, где изготавливали разработанные в институте вычислительные машины, перебралось несколько его коллег, потом пригласили Домского.
   -- Ну что, соглашаться? -- спросил он у Светланы.
   Она хотела сказать: "Конечно, о чем речь?" Они оба знали, сколько зарабатывают у них на заводе наладчики вычислительных машин. Хорошие наладчики.
   По средним меркам Домские и так нормально жили. Два научных сотрудника, приличная зарплата, квартальные премии, премии за окончание новых разработок. Но денег всегда было в обрез. Как хотелось их не считать. Вернее, считать более крупными купюрами.
   -- Тебе решать, -- сказала Светлана. -- Тебе работать.
   Но она уже знала, что он принял решение.
   Может быть, надо было его остановить. Бог с ними, с деньгами, живем не хуже других, лучше других, лучше многих. Денег, сколько ни будет, все равно мало, а в институте, хоть мы и сами над собой посмеиваемся, ты можешь творить. Ты ведь из тех, кому нужно что-то создавать. У тебя получается, это приносит радость. Я знаю тебя в работе. Бог с ними, с деньгами.
   Слов этих Светлана тогда не сказала, это был запоздалый мысленный монолог, ничего он не мог уже изменить.
   Решившись, Анатолий пытался сам себя оправдать:
   -- На наладке тоже нужны головы и руки.
   Светлана вторила:
   -- Конечно, нужны. У тебя вполне приличные голова и руки, -- и шутя потрогала его голову. -- Да, вполне...
   -- Наладчики работают сдельно. Придется хорошо вкалывать.
   -- Тебя страшит работа?
   -- Нет, ты же знаешь. Жаль, конечно... незаконченный блок...
   -- Решай. Тебе решать.
   Месяц спустя он принес первую заводскую зарплату. Стараясь не показать, что доволен собой, молча положил деньги на стол: считай, мол, сама. Она пересчитала, сумма была приличная, Светлана откровенно радовалась, поцеловала Анатолия в щеку, сказала:
   -- Так мы и машину купим.
   -- А что? Купим. Запросто.
   До машины дело не дошло. А дорогой холодильник у них есть. И новые сапоги у Светланы появились, заплачены за них на толкучем рынке бешеные деньги.
   Но жизнь их изменилась. Не тотчас, не вдруг, Светлана и не заметила этого сразу, казалось, она катит по той же колее. А колею уже размывало.
   Как было? Она писала свои программы, он рисовал электронные схемы. Делали машины, запускали машины, посмеивались, ругались, спорили, обвиняли друг друга, но творили одно. Вместе.
   Чушь, какая чушь! Миллионы мужей и жен работают порознь, и что же, распадаются от этого семьи? Ей повезло. Им повезло. Они ждали друг друга у проходной после работы, чтобы идти за Светкой в детский сад, чтобы просто прогуляться. А теперь она возвращалась домой одна, и в садик шла одна.
   Но разве только ее не ждали у проходной? Женщины после звонка выбегали из института, торопились в садики, в школы, магазины, готовили ужины, стирали белье. Мужья возвращались позже -- с завода, со стройки, мало ли откуда, кушали, смотрели телевизор, молчали. И что же -- у всех рушились стены дома?
   Почему у нее -- рушились?
   Раньше... Раньше тоже бывало, что домой она шла без Домского, одна. Он звонил:
   -- Я задержусь.
   Уходя, она пробегала мимо его лаборатории, заскакивала на минутку, ей надо было его увидеть. Он или сидел, согнувшись, за макетом, монтажные столы были ему низки, не по росту, смотрел на макет, старался, казалось, что-то в нем разглядеть. Или с кем-то из своих стоял у стола, что-то решал. Ей нравилось смотреть, как он думает. Лицо было напряженно-спокойным, глаза чуть прищуренными и невидящими. И вдруг -- приходило решение, как вспышка, но на лице появлялось не вдохновение, а озорство, как у мальчишки: а ну-ка, давайте под эту штуку подложим бомбочку. Взорвется?
   Обычно он замечал Светлану, кивал: подожди; если мог отлучиться, выходил с ней в коридор, немного провожал, клал руку на плечо:
   -- Ну, давай. Я думаю, скоро явлюсь.
   Иногда извинительно, чуть насмешливо говорил об устройстве, которое делал:
   -- Бастует, тунеядец, не хочет работать. Главный уже топал ногами.
   Светлана пыталась ободрить:
   -- Ничего, будет работать.
   -- Конечно, -- соглашался Анатолий, -- никуда не денется.
   А на следующий день опять задерживался и, если она приходила, радовался, подзывал ее, показывал на экран осциллографа:
   -- Смотри, что делает. Зверь.
   Она видела -- он доволен.
   Светлана тоже, бывало, задерживалась. Часто выходила на работу во вторую смену, когда были свободны машины, чтобы отладить свою программу. Тогда Анатолий забирал из садика Светку, сам укладывал ее спать.
   Но все равно они были вместе.
   Когда Анатолий перешел работать на завод, он вроде бы покинул их микромир и возвращался туда только чтобы положить на стол пачку денег. Домой он приходил усталый, какой-то чужой, разговаривать стали меньше.
   Раньше стоило ей только произнести: "Ну -- как?", -- и он долго рассказывал о своем блочке. А тут стал немногословен.
   Как-то Светлана спросила:
   -- Не жалеешь?
   Он пожал плечами: мол, о чем говорить?
   -- Работа есть работа. А доводить ваши машины -- с ума сойдешь.
   -- Но ты же их и делал. Еще не так давно.
   -- Стоит повкалывать на наладке, чтобы кое-что понять.
   -- Критиковать легче, чем делать, -- кроме этой затасканной фразы, ничего не пришло ей в голову.
   Господи, ну какое это все имело отношение к их жизни? Любви? К их дому?
   Давно как-то он забежал к ней в лабораторию. Как всегда, когда он появлялся здесь, не обошлось без трепа. Светлана была занята, головы не подняла, и кто-то из ее коллег сказал с нарочитой серьезностью:
   -- Человек работу делает, -- мол, тихо, не мешай.
   На что Домский еще с более серьезным видом заметил:
   -- Чепуха. Заблуждение. Работа делает человека.
   Чушь какая-то... Ну при чем здесь работа?
   У нее не получалось теперь быть с ним открытой и естественной. Раньше, когда они были только вдвоем, она никогда не думала, что сказать и куда шагнуть. Было весело, она смеялась, грустно -- бывало, плакала. При нем она снимала свое элегантное платье, влезала в удобную домашнюю одежду, была ли она в таком виде более эффектной или менее, значения не имело. Это была она, Светлана, жена.