Раду Ангелоподобный по-прежнему торчал в гостиной все с тем же завороженным взглядом с той же благожелательной улыбкой. Рядом ним Дан с явным воодушевлением что-то рассказывал, хохоча как паяц. Вероятно, он бы уязвлен моим равнодушием и нуждался в почитателях.
   — Эй, маэстро! — позвал он меня. — Нам вас несколько не хватает…
   С кислой миной я плюхнулся рядом в одно и кресел. Ух, ты! Он сменил облачение — теперь н нем были тонкие брюки, плетеные туфли и развевающаяся, как знамя, рубашка с коротким рукавами, предоставлявшими свободу грозным бицепсам. Но сдвигов в его умственном развитии все равно не произошло. Даже одноклеточных стошнило бы от его речей. Самые великие пошлости он изрекал с таким важным и назидательным видом, словно выступал от имени Вселенной… Уф! Ну, с чего он взял, будто, надев брюки, сразу же должен совершить революцию в философии?
   — Жизнь, друзья мои, это — молот, — вещал спортсмен, — настоящая сила которого заключается в рукоятке. А ее-то держит невидимка, который все знает и ничего не прощает. Не так ли? Не прощает. Ничего.
   Раду подавленно смотрел на него, а я мысленно примерил на чемпиона шерстяной покров, уменьшил рост, расплющил физиономию, приделал длинный хвост, короче, превратил в обезьяну. И так захотелось дернуть за хвост изо всех сил…
   — Если бы только все осознавали эту истину! — продолжал оратор. — О да! Сила молота — в рукоятке!
   — Не постигла ли наша королева эту истину? — спросил я, улавливая какое-то движение на внутренней лестнице гостиной.
   К моему удивлению, философ прервал свои рассуждения и изрек, вероятно, вторую умную фразу в своей жизни:
   — А что, если мы все втроем за ней немного приударим? Можно красиво отрекомендоваться: преподаватель, журналист, бизнесмен и так далее. Помяните мое слово, она придет в восторг от такого набора!
   Я равнодушно согласился. Раду промямлил какие-то извинения и исчез. Не могу сказать, что меня огорчил его уход. Тем более что движение на лестнице начало материализовываться. Учительница спускалась одна, видимо, направляясь на прогулку. На выходе мы ее, несколько изумленную, взяли на абордаж. Мы были изысканно любезны, как испанские гранды, произнесли тысячу извинений, сетуя на погоду, и ненавязчиво благословляли тот ни с чем не сравнимый свет, которым озаряло нас ее присутствие. Даже если я чуть переигрывал, мои речи текли как елей и звучали так элегантно, что во взоре королевы промелькнула искра восхищенного удивления. Именно это, конечно, побудило ее пригласить нас посидеть вместе с ней на террасе, но как раз тогда, когда на меня нахлынула вторая волна поэтического вдохновения, этот балда Дан без всякого повода начал свое спортивное бахвальство, имея наглость при этом подмигивать мне, как соучастнику. О господи! Какое трепло! Я попытался завоевать королеву кислыми улыбками в адрес спортивного хвастунишки, но она внимала ему с царственной вежливостью. Смирившись и замолчав, я решил просто созерцать ее и не пожалел об этом. Шикарная женщина! Уверенная в себе, своенравная, владеющая каждым своим жестом, каждым словом, каждой улыбкой, похожая на дамасский клинок, который пробуждает волнение и вызывает желание испытать его в деле. Неземная красота, символ вечности! Величественная женщина! Я смотрел на нее и не понимал, какая охота ей слушать все эти цифры, имена и примитивные возгласы Дана! Чемпион, само собой, разошелся и напыжился как индейский петух: выпятил грудь колесом, играл бицепсами и метал искры из глаз.
   Тут, к счастью, подоспел архитектор Дориан. При виде нас его брови полезли вверх и почти слились с шевелюрой. Он не мог скрыть изумления, несмотря на свои аристократические замашки, расплывчатые покровительственные жесты и сшитый на английский манер костюм. Я сказал «к счастью», потому что уже с полчаса как испытывал прилив остроумия и теперь смог разрядиться на этом кобылином божестве. На ходу я стал сочинять сюжет романа с участием лошадей — погони, налеты, убийства, сдобренный цитатами из Лукреция (по нему я защищал диплом) и даже из Канта, напряженный, загадочный, драматический сюжет, с совершенно идиотским неожиданным эпилогом, ошеломительным, как удар обухом по темечку.
   Помолчав с полминуты, архитектор Дориан совершенно серьезно спросил меня:
   — А как звали коня? У него ведь должно быть какое-то конское имя…
   — Кажется, Инцитатус-возбудителюс… — сказал я, глотая слюни от удовольствия.
   — Инцитатус… Возбудителюс… — начал припоминать архитектор. — Вроде бы я о нем слышал. Он случайно не от Гермеса и Миленты происходит? Оба чистокровные…
   — Не думаю… — из последних сил я старался сохранить серьезность. — Кажется, от Кали и Гулы…
   — Ну, ясно! — высокомерно улыбнулся архитектор. — Тогда это новозеландский, а не австралийский жеребец, как поначалу можно было подумать.
   Все бы, наверное, развивалось в том же духе, если бы неожиданно не прозвучал раздраженный голос:
   — Калигула… Возбудителюс… Черт-те что…
   Это был голос Марино. Он оказался рядом и наблюдал за нами сквозь полузакрытые веки. Я спешно извинился и, пока архитектор приходил в себя, выскочил наружу, прямо под дождь. Через некоторое время меня нагнал Дан.
   — Что стряслось с королем ипподрома? Он заложил руки за спину и бросил мне в лицо: «Сударь, мы с вами незнакомы». Правда, я его умыл: «Сударь, вы рискуете познакомиться с чемпионом по боксу!»
   Я фыркал от смеха. В конце концов, молчание учительницы было явным признаком сочувствия. А поскольку меня интересовало только это, я возвратился в гостиную. Архитектор исчез. Учительница укрылась среди кактусов, папоротников и пальм в зимнем саду. Улыбчивый и неуклюжий Раду дежурил на своем наблюдательном пункте. Марино дремал в кресле, но мне показалось, что краем глаза он посматривал на учительницу. Я устроился возле Раду и в тот же миг заметил дрожь на его лице. Ангелочек внезапно весь напрягся. Мой взгляд устремился на дверь отеля, которую как раз открывал портье. Но вошедший мужчина лет пятидесяти, несколько экстравагантно одетый в редингот и брюки для гольфа, маленький и пухленький, был вовсе не тот человек, кого поджидал Раду, судя по разочарованию на его лице.
   Вновь прибывший примерно через полчаса спустился в гостиную уже без редингота, но в таком же длинном джемпере. Он вел себя так уверенно и непринужденно, будто был дома. Новичок направился прямо к нам — веселый, разговорчивый, непосредственный, прямо рубаха-парень. Через несколько минут я узнал о нем больше, чем мне было известно о Раду или Дане. Итальянец из Палермо, по имени Винченцо Петрини, около двух лет провел в Румынии в качестве строительного подрядчика (потому и неплохо говорил по-румынски), но оставил профессиональные заботы, целиком посвятив себя всепоглощающей страсти — археологии, сделавшей его одним из самых знаменитых собирателей древностей среди коллекционеров, которыми буквально кишит его Италия. Он поинтересовался, как у нас обстоят дела с девочками, и, увидев наше замешательство, расхохотался:
   — Lо sono un cavaliero incurabile [3], — признался сицилиец. — Повеса, так, кажется, здесь говорят. Стопроцентный повеса. Если бы вы знали, что меня сюда занесло… Ха-ха-ха!..
   Засмеялись и мы втроем. Наконец и Раду включился в общее веселье. У меня же для этого были все причины. Я видел перед собой безукоризненную лысину, нос, слегка напоминавший известный корнеплод, и надменно выпирающий животик, к тому же не без удовольствия наблюдал, как у итальянца медленно поворачивалась шея, все удлиняясь и удлиняясь, а затем резко застывала на месте. Он не мог оторвать взгляда от Сильвии Костин, нашей королевы. В темных глазах сверкнул было огонь, но почти сразу же потух. Лицо больше не выражало никаких эмоций, лишь едва заметное безразличие. И тут я, кажется, сообразил, что происходит. Дон Петрини обнаружил, где лежит сокровище, и изображал безразличие, чтобы не выдать своего вожделения. Непроизвольный жест Раду заставил меня вновь обернуться.
   Отель принимал нового гостя, личность которого было невозможно установить, потому что он был весь укутан чем-то напоминавшим плащ-палатку. Прежде чем новенький высвободился из своей оболочки, Раду вновь охватило прежнее оцепенение. Дан же заморгал глазами:
   — Этот тип слишком похож на Пауля Сорана… — прошептал он. — Конечно! Неужели не знаешь? Это — Пауль, новая звезда эстрады.
   Я и понятия не имел, о ком идет речь. За два года в столице я не переступил порог ни одного эстрадного театра. Однако это имя я слышал и поэтому не удивился, когда Дан направился к бюро обслуживания, чтобы через несколько минут вернуться вместе с Паулем Сораном. Артист охотно присоединился к нашей компании и сразу же завоевал мои симпатии. Он был высок, хорошо сложен, и бесформенная одежда не могла скрыть его ладной фигуры и физической силы. И все же его подвижное, правильное, мужественное лицо не привлекло бы моего внимания, если бы я не встретился с ним взглядом. Пишу это потому, что лишь после того, как он снял тяжелые мотоциклетные очки, я почувствовал притягательную силу его личности. Большие, черные, широко расставленные глаза то вспыхивали под напором неукротимого пыла, то гасли, словно от бремени самых горьких воспоминаний. Вот соперник, на которого я не рассчитывал. Непроизвольно я взглянул в зеленый уголок учительницы. Сильвия Костин была уже не одна. Чуть склонившись, перед ней что-то вещал архитектор. Она, рассеянно слушая его, смотрела в нашу сторону. Вероятно, изучала Пауля Сорана… Ну и пусть! Нечего расстраиваться! К. черту иллюзии! Я по горло сыт столичными приключениями, о которых слышал и сам рассказывал. В конце концов, мне повезло, я приехал отдохнуть после двух лет адской работы, а Пауль Соран — прекрасный малый. Так же как и Раду с его ликом ангела, смиренно ожидающий близких чудес, как Дан с его показной мускулатурой, как дон Петрини с его комичной лысиной и прыгающим брюшком.
   За большим низким столом посреди гостиной нас было всего пятеро, но задорное веселье иногда естественное, иногда напускное, гремело на весь отель. Дон Петрини — классный тип. Способен любую брошенную фразу превратить в тему для разговора, знает уйму анекдотов, рассказывает всегда кстати. Хорошо знаком со всеми знаменитыми курортами Европы, а его неисчерпаемые красочные рассказы будто переносят нас в эти самые места. Он всех подчинил своей энергии. Единственный, кто ему не уступал по части анекдотов и импровизаций, так это Пауль Соран. И это кое-как спасало наш молодежный престиж.
   Совместный ужин проходил под руководством сицилийца, который оказался гурманом высшей марки. Он выбирал и предлагал немыслимые яства, называл их на всех языках земного шара, кельнеры-полиглоты роем носились вокруг, пытаясь ему угодить. Думаю, что принесли нам в общей сложности порядка двадцати блюд. Раду, Дан и Пауль образовали своего рода трио патриотов-традиционалистов, первым заветом которых стало активное восхваление и уничтожение мамалыги, сыра, лука и особенно голубцов.
   Лишь в конце ужина я заметил, что аскетизм троицы был притворным. Быть может, я бы и сам так поступил, не будь золотоносного прогнозa погоды. У ребят явно денег было не в избытке, и они боялись, что счет окажется неприятным сюрпризом. Чтобы проверить свои подозрения, я тихо попросил кельнера принести пару бутылок вина экстра-класса. Кельнер воспринял мой заказ как личное счастье и немедленно притащил две бутылки старого мурфатларского [4], темного и бодрящего, бокалы, сифоны и закуски на всех. Прежде чем поднять тост, я успокоил заерзавшую троицу, что угощаю я. Дон Петрини пытался протестовать, но, видя мою непреклонность, счел необходимым, в свою очередь, заказать бутылку «самого лучшего в мире» коньяка. Понадобился целый консилиум кельнеров, несколько телефонных звонков, перешептываний и полчаса времени, пока наконец директор собственной персоной не принес бутылку марочного «Наполеона». Нет смысла говорить, что даже архитектор Дориан глаза выкатил при виде всего этого. Однако ребята не налегали на рюмки, пили достойно, неторопливо, и каждый из них хотел, в свою очередь, угостить нас. Из соображений честолюбия, конечно, ибо выпивки и так было слишком много. Под влиянием спиртного пошли откровения. Я узнал, что Пауль Соран давно конфликтует с семьей. Его родители, оба известные врачи, со школьных лет готовили его к медицинской карьере, но за несколько дней до приемных экзаменов на лечебный факультет он убежал из дома к родственникам в Тимишоару, чтобы осуществить мечту юности — поступить в консерваторию. Из-за вмешательства родителей его не допустили к экзаменам, но в отместку за это он поступил на богословский факультет университета в Яссах… чтобы бросить учебу за несколько дней до выпускных экзаменов. Из-за чего-то или кого-то (по сбивчивым фразам можно было заключить, что из-за большой любви) в нем снова проснулся вкус к сцене, и после нескольких удачных проб его приняли в эстрадную труппу.
   Потом Дан начал было рассказывать эпизоды из своей жизни пляжного спасателя, но, осознав, вероятно, что на фоне Пауля Сорана и дона Петрини будет выглядеть бледно, быстро утих, грустно заметив в заключение: «Вечно тонут одни пожилые женщины, редко когда помоложе, и все, абсолютно все, вместо того чтобы поблагодарить, ждут, что ты упадешь перед ними на колени…» 'Тет-а-тет он стал развивать мне очередную сверхценную идею: все люди одинаковы, каждый может стать кем угодно, все зависит от воли и честолюбия. Вот он, например, добился своего без всякой поддержки. «Тебе меня опасаться нечего, — шептал он мне на ухо. — Меня в капусте нашли. Ни папы, ни мамы, ни брата, ни сестры, никого. Кто-то подобрал меня на ступенях церкви и отнес в приют». Потом, видимо, он жалел о своей откровенности и каждый раз, встречаясь со мной взглядoм, стискивал зубы.
   Сдержанный и на удивление безразличный к выпивке, Раду тоже проронил несколько путаных слов о салонном детстве и тоскливой юности, о блестящем аттестате, получив который он четыре года был студентом Коммерческой академии. По ходу рассказа то и дело он издавал восклицания, выдававшие либо огорчение, либо разочарование. Казалось, он противился какому-то несправедливому приговору, сжимал кулаки, но уже через мгновение его вновь охватывало смирение, и тогда его красота особенно бросалась в глаза. При том он все время не переставал исподтишка следить за входом в отель.
   В доне Петрини не иссякали подъем и лихость. Он несколько раз порывался пригласить за наш стол аристократическую пару — Сильвию Костин и Андрея Дориана. У тех происходившее в гостиной, видимо, вызывало отвращение. Это лишь раззадоривало сицилийца. Он в конце концов не вытерпел, поднялся из-за столa, но сразу же наткнулся на господина Марино. Тот как из-под земли вырос. Витиеватые извинения с обеих сторон прозвучали на итальянском языке, затем последовало несколько банальных фраз тоже на итальянском (я немного понимаю этот язык). Дои Петрини пригласил соотечественника за наш стол. Марино окинул всех взглядом, и его лицо исказилось гримасой усмешки, презрения, отвращения и ужаса одновременно. Бесцветным голосом он отклонил приглашение. Весь его облик навевал чувство чего-то потустороннего.
   — Я знаю этого типа, — прошептал мне Пауль Соран. — Кажется, я его где-то видел, причем недавно, но не могу вспомнить точно, где и когда. На расстоянии чувствую его враждебность. Кто бы это мог быть, черт возьми?
   Я отвернулся от Марино и стал следить за сицилийцем, который так преуспел за столом наших двух аристократов, что был приглашен присесть. Через некоторое время из-за nauiero стола поднялся и Пауль Соран.
   — Увы, — извинился он, — должен вас ненадолго покинуть. Не хочу при этом уподобляться синьору Петрини.
   Мы остались сидеть с открытым ртом. Пауль Соран поправил галстук и непринужденной походкой направился к «благородному» столику. Церемонно склонился к учительнице, и та, к моему изумлегшю, одарила его дружеской улыбкой. Выходит, они уже знакомы. Тогда почему он к ней раньше не подошел?.. Зачем ждал столько примени?
   — Как актер он хорош? — спросил я Дана.
   — Необычайно… зал тает от его чар…
   — Тогда почему он выступает в эстрадном театре? Почему в другой не берут? Из-за образования, что ли?
   — Совершенно верно, — сказал Дан. — Но я слышал, он ведет переговоры с одним из знаменитейших театров комедии. Осенью с эстрадой будет покончено!
   — Хорошее настроение у меня улетучилось. Пауль — рядом с Сильвией Костин, но не выставляет мышцы напоказ, как Дан, и не строит ангельских улыбочек, как Раду. Пауль — мужчина, и, быть может, единственный среди нас способен произвести впечатление на королеву. То есть единственный мой соперник…
   В голову полезли идиотские мысли! К черту! Хватит! Надо расслабиться. Я поднял бокал и стал чокаться со всеми. И с Паулем, и с доном Петрини, когда те вернулись за наш стол. Сицилиец был на вершине блаженства, будто нашел длинную и неповрежденную древнегреческую амфору для своей коллекции черепков. Он был так рад, что заказал еще бутылку «Наполеона», хотя первую еще не прикончили. Я не стал дожидаться продолжения и ушел в свою комнату. Мне стало как-то не по себе, на душе скребли кошки, и я вдруг резко почувствовал болезненную тяжесть в теле. Хотелось побыть одному, я знал, что успокоюсь лишь поделившись с дневником своими богатыми впечатлениями первых двух дней отпуска.
   Господи, как быстро бежит время! Я даже не прилег до рассвета. Но почувствовал наконец спокойствие и… дикую усталось. Пора закрывать дневник. В небе еще виднеется поздняя звезда. Возможно, третий день таит приятные сюрпризы?

Глава II

   Четверг, 3 июля.
   Разбужен всесильным и бесцеремонным солнцем. Вероятно, оно хочет отомстить за оскорбление, нанесенное ему нашим прогнозом. Взглянул на часы — было ровно восемь — и вскочил с кровати, как пожарник по тревоге, хотя спал очень мало.
   Несколько вполне четких воспоминаний и ясных мыслей укрепили меня в приятном предположении, что голова моя свежа. Через четверть часа я был готов. Наскоро перекусил, автоматическими движениями побрился, сунул голову под душ, причесался, облачился в свой единственный летний костюм и спустился в гостиную в ожидании неведомого или, вернее сказать, одержимый вполне определенным желанием…
   Гостиная была пустынна, лишь в одном из кресел я обнаружил прятавшегося за газетой Пауля Сорана.
   — А где остальные? — спросил я его.
   — Зависит от того, о каких остальных идет речь… Дан и Раду с утра пораньше отправились в Констанцу в магазин. Вернулись пять минут назад. Мы втроем обосновались в пансионате через дорогу и слили наши личные средства в единый бюджет… Другие? Возможно, еще не спускались.
   Но в этом мире существует еще и привратник…
   Манеры портье с трудом поддаются описанию, но все же я решил более не прибегать к намекам на прогноз погоды. С хорошо отработанным безразличием я поинтересовался у него передвижением других жильцов. И получил полный отчет: господин Петрини распорядился не беспокоить его до полудня, господин Марино спустился в 6 часов 30 минут, учительница Сильвия Костин — в 7 часов, примерно за десять минут до архитектора Андрея Дориана.
   Я вернулся к Паулю и поделился полученными сведениями, но он, казалось, даже меня не слышал, сидел с угрюмым, мрачным видом. Потом вдруг с деланным безразличием поведал мне, вчерашнее гулянье, получившее второе дыхание от новой бутылки коньяка (все того же марочного «Наполеона»), продолжалось до зари, и что дон Петрини, дабы «не обидеть» своих собутыльников, «сделал им большое одолжение», позволив за нее заплатить. Услышав об этом, я тут же почувствовал, как по мне, обжигая кожу, текут все денежки, когда-либо водившиеся у меня в кармане. Не думаю, что суммы, которой я располагал даже в самом начале отпуска, хватило бы на полбутылки «Наполеона». Я вспомнил, с какой элегантностью директор внес первую бутылку, и торжественно объявил, что во всей стране можно найти лишь пару дюжин подобных бутылок, из них пять — у него в ресторане.
   — Во сколько вам это обошлось? — глупо спросил я.
   — Мы стали более чем банкротами… — упавшим голосом отозвался Пауль Соран.
   Тогда я понял, почему ребята объединили свои ресурсы и втроем обосновались в пансионате по другую сторону шоссе.
    Причем по собственной вине! — нервно продолжал Пауль. — В довершение всего дон Петрини ржал, как клоун, что его винный погреб понес большие потери. Куда девались его аристократизм и хорошие манеры!.. Уходя, мы попытались прихватить полупустую бутылку в надежде сбыть за полцены, так как допивать ее желание пропало. Это все равно что сдуру глотать золотые монеты… Сицилиец же заметил, как Дан прячет бутылку в цветы, чтобы потом незаметно вынести. «Ура! — закричал он. — Выпьем за такую идею! Оросим цветы „Наполеоном“!» И, вообрази, принялся разливать коньяк по цветочным горшкам… А потом слезно молил нас спеть вместе с ним:
   У меня есть лей [5] на пропой,
   Да и тот, наверно, не мой.
   Господи, боже ты мой! Меня разобрал дикий смех. Я покатывался до тех пор, пока Пауль с подчеркнутым достоинством не объявил, что все трое решили сократить срок своего пребывания на море…
   Между тем в гостиной появились и остальные двое. И, как это иногда случается на пороге отчаяния, пришли в неописуемое веселье от моего хохота. Стали обсуждать планы и из кучи выдвинутых идей выбрали самую разумную — воспользоваться солнечной погодой и пойти на пляж. Дан вызвался показать нам потрясающее место, мало кому известное и потому почти всегда тихое — Теплую бухту.
   Чувствовалось, что один лишь Раду вовсе туда не стремится. Он вдруг словно превратился в пружину, впившись взглядом в парадную дверь. Мы тоже расслышали клаксон автомобиля, но не придали этому значения. Портье уже входил внутрь, согнувшись под тяжестью двух громадных дорожных сундуков. За ним с двумя лакированными чемоданами в руках следовал весьма элегантно одетый господин с белоснежной сединой. Затем появился молодой человек, буквально увешанный багажом. Из-за коробок, чемоданчиков и сумок, которыми он был обвешан, как доспехами, торчала одна голова, вернее гказать — одни глаза, пытливо шарившие по всем углам гостиной. Не знаю почему, мне показалось, что они фиксируют любую подробность с точностью фотообъектива. Замыкала этот кортеж девица в коротком платье и шикарных туфлях. У нее не было даже сумочки; двигаясь налегке, она словно парила в воздухе. Несомненно, платье и туфли на ней были последним криком моды, однако сама девушка в смысле женственности воплощала в себе и прошлое, и настоящее, н будущее. Лицо ее было свежим, как у ребенка, а жесты выражали постоянное изумление. Своими невинными, беспокойными и ласковыми взглядами она, казалось, хотела одарить весь мир вокруг себя. Даже никчемным колоннам в центре гостиной что-то перепадало от ее нежности и жизнерадостности.
   Мы замерли как истуканы, а Раду весь засиял от счастья. Девушка уселась в бархатное кресло в нескольких шагах от нас, утопая в золотистых волосах, потоками ниспадавших на плечи. Она была очень молода, пребывая в обманчивом возрасте между 16 и 18 годами. Явно настойчивым взглядом она искала Раду. Так мне показалось вначале. Но в тот момент, когда господин с белоснежными волосами посмотрел на девушку, она отвела взгляд, и лицо ее озарилось выражением неподдельного восторга — так смотрят младенцы, открывающие в мире вокруг себя тысячи цветных безделушек. Она явно притворялась, но как искусно, как безупречно!.. Ну и везет же этому типчику с ангельской мордашкой. Только вот… Я вспомнил о молодом человеке с багажом… Он как раз приближался к нам с таким высокомерным видом, будто намерен был предъявить кому-то счет… Но отрекомендовался весьма непринужденно: «Эмиль Санду, адвокат», и спросил, есть ли поблизости хорошее место для купания. Я не колеблясь отнес его к разновидности невыносимо противных субъектов. Скрипучий голос, непомерно вытянутая физиономия, напоминавшая едкую карикатуру на великого Стэна Лорелла. Ему ответил Дан. Или Раду. Или Пауль. Не помню точно — мое внимание было отвлечено другим. В любом случае кто-то из них ответил: «Теплая бухта». Но я точно запомнил, что девушка повторила эти слова, обращаясь к седовласому господину, наполнив сердце мое радостью:
   — Сходим, искупаемся в Теплой бухте, папа?
   На этом счастливый ход событий не завершился. Симпатичный родитель улыбнулся в знак согласия и, протянув руку Эмилю Санду, сказал примерно следующее:
   — Очень вам признателен… Меня зовут Жильберт Паскал, адвокат… Рад с вами познакомиться.
   Значит, их встреча — это встреча двух попутчиков по поезду или такси, то есть совершенно случайная. При таком повороте дела следовало бы немного подкорректировать первые впечатления об Эмиле Санду. Невыносимо противным или неизлечимо антипатичным он уже не казался.
   Примерно через полчаса мы отправились на пляж. Пройдя несколько метров, мы без особого труда определили, что за нами кто-то идет. Замедлили шаг и дали себя обогнать. Отец в сверкающем белизной костюме и дочь в купальнике, подчеркивающем ее благородство и невинность, на ходу помахали нам рукой. При этом папочка с достоинством приподнял панаму, а дочь бросила магический взгляд на Раду.